Мейлер Норман. Нагие и мертвые

   — Хорошо.
   Хирн положил трубку и посмотрел на записанное в блокноте донесение, обычное донесение, какие поступали ежечасно из каждого батальона. Во времена затишья на фронте сюда поступало около пятидесяти таких донесений. Хирн взял карандаш, чтобы сделать отметку в журнале, но в этот момент в палатку вошел Даллесон.
   Задремавший было писарь Стейси встал и вытянулся. Видно было, что Даллесон причесывался на ходу. С лица его еще не сошел румянец после сна. Он быстро осмотрел все вокруг, глаза его замигали от света лампы.
   — Все в порядке? — спросил он.
   — Да, — ответил Хирн. Он вдруг понял, что Даллесону не дают спать заботы о предстоящих боях, и это развеселило его.
   — Я слышал телефонный звонок, — сказал Даллесон.
   — Это докладывал «Парагон Ред». Ничего не произошло.
   — Вы записали донесение в журнал?
   — Нет, сэр.
   — Так запишите, — сказал Даллесон, зевая.
   Хирну редко приходилось записывать донесения в журнал, и, чтобы не ошибиться в форме записи, он взглянул на предыдущую запись и скопировал ее.
   Даллесон подошел к нему и стал изучать записи в журнале.
   — Следующий раз записывайте поаккуратнее.
   «Будь я проклят, если позволю Даллесону поучать меня, как ребенка», — подумал Хирн.
   — Приложу все свои силы, майор, — произнес он с саркастической интонацией.
   Даллесон провел своим толстым указательным пальцем по записи в журнале.
   — За какое время это донесение? — резко спросил он.
   — За ноль тридцать — час тридцать.
   — Почему же вы тогда так записываете? Черт возьми, ведь вы же записали донесение за период с двадцати трех тридцати до ноля тридцати. Неужели вы даже прочитать не можете? Разве вы не знаете, который сейчас час?
   Копируя донесение, Хирн повторил и время, относившееся к предшествующему донесению.
   — Простите, — пробормотал Хирн, злясь на себя за допущенную ошибку.
   — А что еще вы собираетесь сделать с этим донесением?
   — Не знаю. Раньше таких обязанностей я не выполнял.
   — Ну тогда слушайте. Я объясню вам, — самодовольно сказал Даллесон. — Если пошевелите мозгами, то поймете, что это — боевое донесение, и поэтому, записав его в журнал и сделав пометку на карте, вы должны внести донесение в картотеку для периодических донесений, которые составляю я. Потом, когда я это донесение отправлю, а это будет завтра, вы должны собрать все донесения за минувший день и положить их в историческую картотеку. Поручите писарю снять копию с донесения и вложите ее в журнал боевых действий. Не так уж сложно для человека, окончившего колледж, правда, Хирн?
   Хирн пожал плечами.
   — Но в донесении ничего нет. Зачем же все это? — Хирн улыбнулся, наслаждаясь возможностью нанести ответный удар. — Это бессмысленно, по-моему.
   Даллесон пришел в ярость. Он бросил сердитый взгляд на Хирна, его розовые щеки потемнели, губы сжались. Струйка пота пробежала к глазу и скатилась на щеку.
   — Значит, бессмысленно. Для вас это бессмысленно, — повторил Даллесон. Подобно толкающему ядро спортсмену, который подпрыгивает на одной ноге, чтобы использовать инерцию своего тела, Даллесон повернулся к Стейси и сказал: — Для лейтенанта Хирна это бессмысленно. — Стейси неловко переступал с ноги на ногу, пока Даллесон подыскивал насмешливые слова. — Вот что я скажу вам, лейтенант, возможно, есть много бессмысленных вещей, возможно, для меня бессмысленно, что я солдат, возможно, нелепо то, что вы офицер, очень может быть, все это и бессмысленно, — продолжал Даллесон, повторяя слова Хирна. — Может быть, мне хотелось быть кем-то иным, а не солдатом, лейтенант. Может быть... — Даллесон поискал слово позлее, но вдруг, сжав изо всех сил кулак, крикнул: — Может быть, для меня было бы естественнее быть поэтом!
   По мере того как Даллесон выпаливал эту тираду, Хирн все сильнее и сильнее бледнел. На какой-то момент он даже потерял дар речи. Он был взбешен и поражен тем, как реагировал Даллесон на его слова. Хирн проглотил слюну, схватился за край стола.
   — Спокойнее, майор! — произнес он.
   — Что?!
   В этот момент в палатку вошел Каммингс.
   — Я искал вас, майор, и подумал, что вы здесь.
   Голос Каммиыгса звучал отчетливо, ясно и совершенно бесстрастно. Даллесон сделал шаг назад и вытянулся, будто по команде «смирно».
   — Слушаю вас, сэр.
   А Хирн злился на себя за то, что почувствовал облегчение, когда разговор с Даллесоном прервался.
   Каммингс поглаживал рукой подбородок.
   — Я получил сообщение от одного из моих друзей в ставке главнокомандующего. — Он говорил каким-то бесстрастным тоном, как будто дело его вовсе не касалось. — Его только что принесли из узла связи.
   Объяснение прозвучало неуместно. Странно, что Каммингс повторялся. Хирн с удивлением смотрел на него. «Генерал расстроен», — понял он. Хирн все еще стоял вытянувшись, он весь вспотел — настолько неприятно было ему присутствие генерала, сердце билось учащенно. Ему было трудно находиться рядом с Каммингсом.
   Генерал улыбнулся и закурил сигарету.
   — Как дела, Стейси? — спросил он писаря.
   — Спасибо, сэр, отлично.
   Это было одной из особенностей Каммингса. Он всегда помнил фамилии рядовых, с которыми ему доводилось говорить хотя бы раз или два.
   — Послушайте, майор. — Голос Каммингса все еще оставался бесстрастным. — Боюсь, что ваша работа над операцией «Кодэ» была напрасной.
   — Не дают кораблей, сэр?
   — Боюсь, что да. Мой приятель сообщает, что шансов почти никаких. — Каммингс пожал плечами. — Мы начнем операцию «Планжер», как планировалось. Только с одним исключением. Мне кажется, мы должны прежде всего захватить охранение на участке девятой роты. Подготовьте приказ Тэйлору начать атаку утром.
   — Слушаю, сэр.
   — Давайте посмотрим. — Каммингс повернулся к Хирну: — Дайте мне, пожалуйста, карту, лейтенант.
   — Сэр?
   — Я сказал: дайте мне карту. — Каммингс снова повернулся к Даллесону.
   — Эту?
   — А разве есть еще? — резко спросил Каммингс.
   Карта была прикреплена к чертежной доске, и сверху на ней лежала калька. Доска с картой была нетяжелая, но очень большая, и переносить ее оказалось неудобно. Хирн, неся доску, не видел пола и поэтому ступал осторожно. Он вдруг сообразил, что незачем было переносить доску с картой. Каммингс мог бы подойти к ней сам, кроме того, он знал карту наизусть.
   — Побыстрее! — рявкнул Каммингс.
   В тот момент, когда Хирн приблизился к генералу, черты Каммингса предстали перед его взором как бы в увеличенном масштабе.
   Он отчетливо видел каждую черточку, раскрасневшееся лицо, покрывшееся потом от жары в палатке, огромные пустые глаза, ничего не выражающие, кроме презрительного равнодушия.
   Каммингс протянул руку.
   — Дайте ее мне. Отпустите. — Рука генерала коснулась доски с картой.
   Хирн выпустил доску из рук раньше, чем было нужно; возможно, он даже бросил ее. Во всяком случае, Хирпу хотелось, чтобы генерал уронил доску. Так и вышло. Доска ударила Каммингса по руке и с треском опрокинулась.
   Падая, она стукнула генерала по голени. Карта и калька оторвались. Хирн уставился на Каммингса, испуганный и в то же время обрадованный тем, что произошло. Он услышал свой голос, холодный и несколько иронический:
   — Виноват, сэр.
   Боль была острой. Для Каммингса, пытавшегося в тот момент сохранить осанку, она была невыносимой. К своему ужасу, он почувствовал, как у него навертываются слезы, и закрыл глаза, отчаянно стараясь удержать их.
   — Проклятие! — взорвался он. — Надо быть осторожнее!..
   Все трое впервые были свидетелями того, что генерал повысил голос. Стейси вздрогнул.
   Однако крик принес Каммингсу облегчение, и он сумел удержаться от желания погладить ушибленное место. Боль постепенно утихала. И все же Каммингс чувствовал, что силы его иссякают.
   Приступ диареи вызвал у него судорогу. Чтобы ослабить приступ, он, не вставая со стула, наклонился вперед.
   — Может быть, вы приведете карту в порядок, Хирн?
   — Слушаюсь, сэр.
   Даллесон и Стейси ползали по полу, собирая куски карты, порвавшейся при падении доски. Хирн тупо взглянул на Каммингса, а затем нагнулся, чтобы поднять доску.
   — Больно, сэр? — В голосе Хирна явно звучало беспокойство.
   — Ничего, не беспокойтесь.
   Духота в палатке становилась все сильнее. Каммингс почувствовал головокружение.
   — Когда восстановите карту, займитесь тем маневром, о котором я говорил, — сказал генерал.
   — Слушаюсь, сэр, — ответил Даллесон, не поднимаясь с пола.
   Каммингс вышел из палатки. Несколько секунд он стоял, опершись об угловую стойку. Из-за промокшей одежды ночной воздух казался прохладным. Генерал оглянулся и, прежде чем шагнуть вперед, осторожно потер ушибленное место.
   Перед тем как выйти из своей палатки, он погасил лампу и теперь, возвратившись сюда, лежал на койке в темноте, озирая расплывчатые очертания своего жилья. Его глаза, как у кошки, отражали свет, и человек, вошедший в палатку, сумел бы увидеть их в темноте раньше, чем увидел что-нибудь другое. Голень теперь сильно ныла, и желудок слегка побаливал. Удар по ногам упавшей доски активизировал все неполадки в его организме, которые сдерживались нервным напряжением последние два месяца. Все тело охватило зудом, как будто от укусов блох. Непонятно почему Каммингс сильно потел. Такое состояние было знакомо ему, он называл его «расползанием по швам», оп пережил его в Моутэми и еще несколько раз в других местах. Он знал, что таков его организм и тут уж ничего не поделаешь. Час-другой он проводил в мучительных раздумьях, а затем, выспавшись, на следующее утро чувствовал себя освеженным и полным сил.
   На этот раз он принял успокоительное и меньше чем через час заснул. Когда он проснулся, было еще темно, но ему больше не хотелось спать, в голове роились мысли. Нога все еще побаливала. Немного помассировав ее в темноте, Каммингс зажег лампу, стоявшую у койки, и стал с любопытством разглядывать ссадину.
   "Это произошло не случайно. Хирн уронил доску умышленно.
   Во всяком случае, это не обошлось без злонамеренности", — размышлял Каммингс. Сердце его забилось чаще. Возможно, даже хорошо, что так случилось. Когда он приказывал Хирну принести доску, у него была какая-то настороженность, ощущение опасности и какоето предчувствие чего-то. Каммингс потряс головой. Не стоило копаться в этом. Главное понятно, а остальное неважно. Хотя он только что проснулся, его голова была удивительно ясной. Вслед за раздумьями появилось желание действовать.
   Он переведет Хирна. Держать его здесь опасно. Будут еще новые инциденты, новые бунтарские выходки, и, возможно, дело дойдет до трибунала, а это всегда путаный и неприятный процесс. В том случае с окурком он мог довести дело до конца, как мог бы сделать это и сейчас, но это было ему противно. Никто из вышестоящих начальников не отменил бы его решения, но оно было бы черной меткой.
   Хирн должен уйти. Каммингс ощущал смешанное чувство триумфа и расстройства. Он может перевести его куда угодно, но это еще не будет значить, что он справился с этим бунтовщиком. В этом-то и загвоздка. Каммингс сощурился от света лампы, уменьшил немного ее пламя, а затем погладил рукой ушибленное место на ноге, с раздражением заметив, что его движение напоминает жест Хирна.
   Куда его отправить? Это не имело особого значения. Разведывательный взвод, о котором упомянул Даллесон, вполне подходящее место. Тогда Хирн останется в штабе. Каммингс будет знать все, что с ним происходит. Но этим можно заняться утром. Когда Даллесон придет к нему с докладом об охранении противника на участке девятой роты, надо будет представить дело так, что идея перевода Хирна принадлежит Даллесону. Так будет лучше, менее заметно.
   Каммингс снова лег, заложив руки под голову, и устремил взгляд на опорный шест палатки. Как бы дразня его, перед взором Каммингса встала карта Анопопея, натянутая на брезент, и он недовольно повернулся на койке, вновь ощутив прилив злости и отчаяния — как в момент, когда он получил сообщение, что, вероятнее всего, его дивизии не будет оказана поддержка силами флота. Он слишком полагался на положительное решение и теперь не мог расстаться с мыслью о высадке десанта в заливе Ботой. Возможно, существовал и другой вариант решения, даже наверняка существовал, но ему упорно шел на ум маневр, в котором сочетались фронтальный удар и высадка десанта в тылу противника. Он подумал о том, стоит ли пытаться осуществить такой маневр без поддержки с моря. Но он превратился бы в кровопролитное побоище для его людей, которым пришлось бы снова пользоваться резиновыми надувными лодками.
   На успех можно было рассчитывать, только если бы на побережье в заливе Ботой не находился противник. Если бы ему удалось сначала подавить береговую оборону частью сил, а затем отправить десант... Возможно, небольшой отряд мог бы ночью захватить плацдарм на берегу, а утром высадился бы десант. Но это было рискованно. Вторжение ночью... Его войска не имели опыта таких действий.
   Создать ударную группу для захвата участка побережья, которая заменила бы силы флота в операции? Но как осуществить этот замысел? Невозможно посылать с такой задачей роту через линию фронта, для этого потребовалось бы прорвать позиции противника.
   Возможно, удалось бы высадить десант в двадцати милях за позициями японцев и поставить перед ним задачу наступать вдоль побережья. Но джунгли были слишком густыми. Десанту пришлось бы в некоторых местах удаляться от берега, а за Ботоем вдоль побережья тянулся непроходимый лес. Если бы он мог...
   Идея, сначала неясная, теперь стала оформляться и овладела им полностью. Он встал с койки и босиком прошел по деревянному полу к столу, чтобы взглянуть на лежавшие там аэрофотоснимки. Сумеет ли рота справиться с такой задачей?
   Вполне возможно. Он мог бы отправить роту на десантных катерах в обход острова, приказать ей высадиться на неисследованном южном берегу, который был отделен от войск генерала Тойяку горным хребтом Ватамаи. Рота могла бы высадиться на противоположном берегу острова, пройти через перевал у горы Анака и спуститься вниз, в тыл японцам, выйти на побережье залива Ботой и удерживать плацдарм до высадки батальона. Этот маневр удался бы потому, что японцы построили береговую оборону в заливе с расчетом отражения удара с моря. Как и всегда, японские позиции имели ограниченные возможности для маневра огнем.
   Каммингс потер подбородок. Рассчитать время и согласовать действия было нелегко, но зато какой блестящий замысел, нешаблонный, дерзкий, а ведь Каммингс так любил это. Но не об этом он думал сейчас. Как и всегда при рождении нового плана, его ум был занят практическими деталями. Он начал быстро подсчитывать дистанции. До обращенного к японским позициям выхода с перевала по острову предстояло пройти двадцать пять миль, а оттуда еще семь миль до залива Ботой. Если не случится каких-либо задержек, рота сможет преодолеть это расстояние за три дня, даже за два, если поднажмет. Каммингс взглянул на аэрофотоснимки. Конечно, на другой стороне острова местность резко пересеченная, но вполне проходимая. У берега протянулась полоса джунглей шириной несколько миль, а затем до самого хребта и перевала — поросшая высокой травой сравнительно открытая холмистая местность. Пройти здесь можно. Задача состояла в том, чтобы найти подходящий маршрут движения через джунгли в тылу японских позиций после преодоления перевала. Если послать роту, она наверняка нарвется на засаду.
   Каммингс откинулся в кресле и задумался. Нужно сначала провести разведку. Было бы слишком расточительно, слишком рискованно сковывать на неделю роту, когда замысел может оказаться неосуществимым. Лучше послать в разведку несколько человек, отделение или два. Разведчики могли бы проложить маршрут, разведать тропы в японском тылу и тем же путем вернуться назад к берегу, откуда их можно было бы подобрать на катера. Если разведчики вернутся без осложнений, можно послать роту, чтобы выполнить намеченный план. Каммингс несколько мгновений пристально смотрел на лампу. Разведывательная группа выполнит свою задачу за пять, максимум за шесть дней, и по возвращении можно выслать роту, которая выйдет к заливу три дня спустя. Для страховки он мог отвести на всё десять дней, фактически одиннадцать, поскольку нельзя было начинать раньше следующей ночи. Фронтальное наступление начнется через два дня, и к моменту высадки десанта в заливе Ботой пройдет уже девять дней. При удаче войска несколько продвинутся, но маловероятно, чтобы фронтальный удар был настолько успешен. Это означало, что расчет времени можно считать лишь условным. Он закурил сигарету. Новый план нравился Каммингсу.
   Кого бы он мог послать в разведку? Каммингс подумал о разведывательном взводе, но потом, припоминая, что он знает об этих людях, заколебался. Они хорошо себя показали при высадке на Моутэми на надувных лодках, но во взводе осталось мало опытных людей. Кроме того, уже долгое время взвод почти не участвовал в боях.
   В ту же ночь, когда японцы форсировали реку, взвод показал себя с хорошей, даже с очень хорошей стороны. Командовал взводом Крофт, о котором упоминал Даллесон. В общем, это действительно то, что нужно. Взвод невелик, и можно послать его в полном составе.
   Если взять другой взвод, его пришлось бы разделить, и люди были бы огорчены тем, что выбор пал на них.
   Неожиданно Каммингс вспомнил, что собирался на следующий день перевести Хирна в разведывательный взвод. Не очень-то правильно посылать в разведку офицера, не знающего своих подчиненных, но, с другой стороны, нельзя поручить такого дела сержанту.
   А Хирн достаточно умен и физически подготовлен к выполнению такой задачи. Каммингс оценивал Хирна с холодным сердцем, как если бы оценивал достоинства и недостатки лошади. Хирн справится. Возможно, у него даже есть талант командовать людьми.
   Затем Каммингс начал сомневаться. Новый план был сопряжен со множеством серьезных трудностей, чтобы можно было рисковать.
   Он даже подумал, не отказаться ли от плана. Но ведь жертва невелика — десяток-полтора людей. Если даже с ними что-то случится, не все будет потеряно. Кроме того, возможность поддержки силами флота не исключена окончательно. После начала наступления он мог бы побывать в ставке главнокомандующего и попытаться получить эсминцы для поддержки действий дивизии.
   Каммингс вернулся к койке и лег. На нем была только пижама, и он почувствовал озноб, может быть, от нахлынувших чувств — ожидания и душевного подъема.
   «Стоит попытаться. Можно послать Хирна. Если бы только удалось добиться успеха!» На мгновение он позволил себе подумать о славе, которую может принести этот успех. Он погасил лампу и поудобнее устроился на койке, устремив взгляд в темноту. Где-то вдалеке стреляла артиллерия.
   Каммингс знал, что не заснет до утра. Вдруг он снова ощутил ноющую боль в ноге и громко рассмеялся, удивившись звуку своего голоса в пустой палатке в этот час. Цепь его действий в отношении Хирна теперь начинала связываться воедино. «Если постараться, выход всегда можно найти. О посылке разведывательного взвода надо подумать серьезно».
   Идея казалась Каммингсу блестящей, но насколько она осуществима? Такая двойственность сильно затрудняла принятие решения.
   Каммингс был взволнован и встревожен, но наступали и такие моменты, когда ему хотелось рассмеяться почему-то.
   Каммингс зевнул. Посылка разведывательного взвода — хорошее предзнаменование. Слишком долго никакие идеи не приходили ему на ум, а теперь он был уверен, что в ближайшее время у него появится не одна такая идея. Какая бы смирительная рубашка ни сковывала его действия, он сумеет от нее освободиться... как сумел освободиться от Хирна.

 
   МАШИНА ВРЕМЕНИ. ЭДВАРД КАММИНГС, ИЛИ ТИПИЧНО АМЕРИКАНСКОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ

 
   На первый взгляд он ничем не отличался от других генералов.
   Он был немного выше среднего роста, упитанный, с довольно приятным загорелым лицом и седеющими волосами, и все же не такой, как другие генералы. Когда он улыбался, то становился похожим на румяного, самодовольного, преуспевающего сенатора или бизнесмена с этаким покладистым характером. Но такое представление о нем удерживалось недолго. Каммингс походил на конгрессмена, и в то же время для такого сходства чего-то не хватало... У Хирна всегда появлялось ощущение, что улыбающееся лицо генерала — это застывшая маска.
   Городок в этой части Среднего Запада существовал с давннх пор, к 1910 году уже в течение более семидесяти лет. Но настоящим крупным городом он стал недавно. «Еще недавно, — говорили люди, — в этом городе была только почта, школа, старая пресвитерианская церковь и гостиница. Старина Айк Каммингс владел тогда универсальной лавкой. Да был у нас еще парикмахер, но недолго и куда-то уехал. А еще была в городе проститутка».
   И конечно, когда Сайрус Каммингс (названный так в честь старика Маккормика) бывал в Нью-Йорке по банковским делам, то времени попусту там не тратил. Люди говорили: «У них не было другого выхода, как построить завод здесь. Сам Каммингс не зря помогал Маккинли в девяносто шестом. Он настоящий торгаш-янки. В те времена в его банке, возможно, и не было большого капитала, но когда он за неделю до выборов потребовал от фермеров уплаты долгов, то округ сразу отдал свои голоса Маккинли. Сай умнее старика Айка, а ведь когда у Айка была лавочка, его трудно было провести на мякине. Конечно, нельзя сказать, что все в городе любят Сайруса, но городок наш, вернее город, в долгу перед ним — моральном и материальном».
   Город расположен в центре великой американской равнины.
   У границ города — несколько холмов, это редкость среди огромных равнинных просторов Северо-Запада. По обочинам железных дорог изредка встречаются деревья. Улицы широкие, летом распускаются дубы и вязы, скрашивая грубые очертания домов эпохи королевы Анны, отбрасывая причудливые, в виде усеченной пирамиды, тени на углы слуховых окон и крыши домов с мансардами. На центральной улице осталось только несколько зданий с фасадами, появилось множество магазинов. В город по субботам стекается много фермеров, и поэтому улицы начали мостить, чтобы повозки не застревали в грязи.
   Дом самого богатого человека в городе, каким является Сай Каммингс, мало отличается от других. Семья Каммингсов построила его тридцать лет назад. В то время это было одинокое строение на краю городка. Осенью и весной приходилось буквально утопать в грязи, чтобы подойти к этому дому. Но теперь вокруг выросли дома, и Сай Каммингс лишен возможности заняться перестройкой и расширением своего жилища.
   Некоторые изменения были внесены во внешний облик дома под влиянием жены Каммингса. Люди, знавшие семью Каммингсов, винили ее, модницу из восточных районов страны, женщину с претензией на культуру. Сай — человек с твердым характером, но не модник. Новые парадные двери и рамы несли на себе отпечаток французской моды. В общем, люди говорили, что это странная семья, чудной народ.
   В гостиной, стены которой увешаны портретами и картинами в золоченых рамах с изображением ландшафта в темных коричневых тонах, — темные шторы, коричневая мебель, камин. В гостиной собралась семья.
   — Этот Дебс снова мутит воду, — говорит Сай Каммингс. (Каждая черточка отчетливо выделяется на его лице, он лысоват, на глазах очки в серебряной оправе.)
   — Что такое, дорогой? — спрашивает его жена и снова принимается за вышивание. (Это красивая женщина, с пышной грудью, немного суетливая, в длинном платье.) — Почему он мутит воду?
   — А-а, — ворчит Сай. Это его обычная презрительная реакция на замечания любой женщины.
   — Вешать надо таких, — говорит по-стариковски дрожащим голосом Айк Каммингс. — Во время войны (гражданской войны) мы обычно схватывали таких, усаживали на кобылу и, ударив лошадь но заду, наблюдали, как она подбрасывает наездника.
   Сай, прошуршав газетой, отвечает:
   — Вешать их не надо. — Он бросает взгляд на свои руки, глухо смеется. — Эдвард уже пошел спать?
   Она поднимает голову, отвечает быстро, нервно:
   — Мне кажется — да. Он так сказал. Они с Мэтью сказали, что идут спать. (Мэтью Арнольд Каммингс — младший в
   семье.)
   — Я взгляну.
   В детской спальной комнате Мэтью спит, а Эдвард, мальчик семи лет, сидит в углу, протаскивая иголку с ниткой через лоскут материи.
   Отец подходит к нему, и тень падает на лицо мальчика.
   — Что ты делаешь, малыш?
   Ребенок поднимает голову, застыв в испуге.
   — Шью. Мама мне разрешила.
   — Дай-ка это мне.
   Лоскуток и нитки летят в мусорную корзину.
   — Подойди сюда, Лиззи.
   Мальчик становится свидетелем спора родителей о себе. Спор ведется резким шепотом, чтобы не разбудить спящего малыша.
   — Я не допущу, чтобы он вел себя по-бабьи. Ты не должна пичкать его этими книгами, не должна приучать к этим бабьим... штучкам. (Лапта и перчатки для бейсбола пылятся на чердаке.)
   — Но я ничего... ничего ему не говорила.
   — Разве не ты дала ему шитье?
   — Прошу тебя, Сайрус, оставь его.
   От пощечины лицо мальчика краснеет. Мальчик сидит на полу, слезы капают ему на колени.
   — Ты должен вести себя как мужчина, понял?
   Только когда родители уходят, он начинает размышлять над происшедшим. Ведь мать дала ему нитки и сказала, чтобы он потихоньку занялся шитьем.
   Служба в церкви закончилась. «Мы все дети господни, плоды его сострадания, призванные стать на земле проводниками божьей добродетели, сеять семена братства и доброжелательства».