Мирный Панас. Гулящая

   - И раньше была такая! Только таилась, не показывала людям своих зубов. А когда показала, так и видно стало, что ты за перец!
   Марина только тяжело вздохнула и тряхнула головой.
   - Опять же и то...- продолжал Довбня.- Кто первый пошел на разрыв? К кому евреи каждый день шасть да шасть да шу-шу, шу-шу?.. Зачем, спрашиваю, сюда евреи повадились? "Да это я кораллы хочу купить!.." Что ж, кораллы так кораллы. А это ты, выходит, ехать собралась. Какой-то молокосос из нищих панов загляделся на твои глаза и подговаривает ехать к нему. Ты ведь согласилась? Ты первая согласилась! И у меня не спросила. Сказала евреям: ладно, поеду! А мне чужие люди об этом рассказали... Так это что, по-твоему?.. Мне, думаешь, легко было слушать? Легко, а? Ты вот подумай: что, если бы ты была моей женой, а тут откуда ни возьмись фертик с улицы... И ты вешаешься ему на шею! Каково было бы мне на это смотреть?
   - Да ведь это если б я женой была... А теперь я что?
   - Жена! - крикнул Довбня.- Что невенчанная? Плевать мне на это! Я тебе сказал, что не брошу,- и не брошу! Теперь ты первая пошла на разрыв; а если бы мы были обвенчаны и ты бы это сделала... смотри!..- Глаза у него загорелись, пальцы скрючились.- Вот этими руками на том самом месте, где поймал бы, так бы и задушил тебя!- крикнул он в исступлении, тряся головой.
   Воцарилась мертвая тишина, кажется, если бы в ту пору еще были мухи, то слышно было бы, как муха пролетит.
   - Марина! - немного погодя тихо и ласково продолжал Довбня.- Будет уж... Я все тебе верну, все... и платья... и монисто... все!
   - Ну его к черту! - буркнула Марина.
   - Едешь? - грозно крикнул Довбня.
   Марина молчала. Довбня подошел к ней. Руки у него дрожали, он весь трясся.
   - Знай же, Марина, это в последний раз!.. В последний!.. Слышишь? крикнул он, шагнув к ней и заглядывая ей в глаза.
   Христя сидела сама не своя. Она боялась, как бы не было худа, так грозен и решителен был Довбня.
   - Слышишь?
   - Слышу...- глухо ответила Марина.
   - Так вот слушай: и будешь тужить, да нельзя воротить! - проговорил он и, пошатываясь как пьяный, пошел прочь.
   В кухне стало еще тоскливей, еще сумрачней, совсем как в тюрьме или в глубоком подземелье: темно, холодно, неуютно... Свеча нагорела; от облупленных стен наползала тьма, черный пол зиял, как пропасть; густой мрак носился по кухне, а посреди него, как утес среди черных волн, белела огромная печь. Марина сидела около стола и презрительно глядела на дверь, за которой исчез Довбня. Скрип его шагов еще слышался в сенях, но все удалялся - пропадал. Христе показалось, что счастье Марины уцепилось за эти шаги и теперь уходит от нее. От жалости у Христи заныло сердце...
   - Ах, какая ты нехорошая, Марина! Какое у тебя злое, недоброе сердце,сказала она подруге.
   - О-о, зато они добрые! Зато они все такие добрые!- крикнула Марина и начала ругаться.
   - Разве ты не видишь, Марина, как он жалеет тебя, как убивается? Он любит тебя.
   - Любит? - переспросила Марина и плюнула.- Вот какая ихняя любовь!
   - Ой, гляди! Как бы не попасть тебе из огня да в полымя!..
   - Лучше не будет, и... хуже не будет! Как говорится: хоть плохой, да другой.
   - Другой? - чуть не крикнула Христя. Она не ожидала этого от Марины. "Как! Через месяц - другой? Через неделю? через день? Если б я полюбила, то полюбила б навек, а эта говорит - другой!.." Как обухом по голове ее ударили,- так потрясло ее это слово. Она еще немного посидела, но уже больше об этом не заговаривала: боялась, как бы не услышать от подруги чего-нибудь похуже.
   Когда она вернулась домой, у них уже легли спать. Хотя Марина провожала ее, Христе так страшно было идти по глухим улицам, где только подслеповатые фонари светились, как глаза у кошки, и царила глухая полуночная тьма. Зато на Марину точно стих нашел: провожая подругу, она то откалывала на тротуарах трепака, так что эхо раздавалось кругом, то кричала "тррр", то насвистывала, как пьяный бродяга.
   "Одурела Марина, совсем одурела,- думала Христя, ворочаясь на постели.- То плачет, то злится, то вон какие штуки выкидывает. Вот до чего доводит любовь! Неужели так со всеми бывает? Неужели и со мною так будет, когда я полюблю? А ведь будет! Вон и Марья сколько горя хлебнула из-за этой любви. И Марья меня предостерегала... Не хочу, не хочу я принимать от тебя горькую муку! Сколько ты людей изувечила, сколько душ загубила? Сохрани меня, матерь божия, от этой напасти!" - молилась Христя от всего своего чистого сердца. А где-то в самой глубине его шевелилось новое чувство, неизведанное, отрадное и вместе с тем злое; и тянуло и манило, то пробуждая в душе сожаление, то вселяя надежду на счастье...
   Через неделю Довбня пришел к Проценко и, подвыпив, рассказал ему, что Марина все-таки уехала. Рассказывая об этом, он так горько плакал!
   Христе жалко стало его, жалко, как родного брата.
   - Ну, и нехорошая эта Марина,- сказала она Марье,- до слез паныча довела.
   - Молодец Марина,- возразила та.- Знает себе цену. Так им и надо. Обманывай их, пока молода и здорова. Плачем мы от них кровавыми слезами, пусть же и они поплачут!
   Христя в ответ только тяжело вздохнула.
   9
   Прошла еще неделя. За эту неделю слух о Марине облетел весь город. Где только он не побывал, где не погулял? Носило его по улицам и базарам, залетал он в панские дома и в купеческие хоромы, не миновал он и простых мужицких хат. Всюду гулял этот слух, всюду будил сонную обывательскую жизнь. Только и разговору было, что про паныча, про Марину и Довбню. Старые паны обсуждали молодого повесу, который недавно отсудил у дяди отцовское наследство и теперь протирал отцовским денежкам глаза. Купцы, потирая руки, горой стояли за паныча: когда же, мол, и погулять-то, как не смолоду?.. Они надеялись, что все его добро скоро перекочует к ним в лавки. Жалели они только Довбню, который так убивался о беспутной девке. Подпоив его, они то смеялись над его любовью, то советовали ему остепениться, стать человеком. "Этого цвету много по свету!" - говорили они ему. Да, видно, не утешали Довбню их советы: запив дома, он скоро стал таскаться по шинкам, пока не остался и без денег и без платья. Оборванный, опухший, слонялся он по улицам, выпрашивая у встречного и поперечного копейки, чтобы опохмелиться. Еврейские служанки, провожая его глазами, кричали: "Любовь не картошка!" Только простые люди, мужики, угрюмо смотрели и на Довбню и на молодого паныча, который рядом с разряженной Мариной раскатывал по городу на бешеной тройке. "К тому теперь дело идет,- говаривали они.- Вот подождите немножко, спустят панычи отцовское добро, так и служанкам рады будут, лишь бы их хлебом кормили!"
   Всяк судил по-своему. Одни раздумывали, подходит ли этот случай к старым обычаям, другие - на пользу ли он человеку, или в убыток,- с этой стороны тоже судили. Дальше этого никто не шел, никто не пытался покопаться в человеческой душе, заглянуть и в свое собственное сердце, спросить самого себя: "А что бы я сделал, если бы слепая судьба поставила меня на место Марины или Довбни?"
   Одна только Христя так об этом думала. Молодая, неопытная, она все это принимала близко к сердцу; неразрешимые загадки волновали ее ум. Она видела, что жизнь толкает ее на тот самый путь, по которому пошла Марина. Найдет ли она на этом пути свое счастье, или ждут ее горе и беда? Вон Марья говорит: молодец Марина! Обманывай их, пока молода и здорова!.. А что, если Марину обманут? А что, если она лишится красоты и здоровья? Что тогда будет?
   Христе становилось страшно. Страшно того, что ждет ее впереди, страшно самой себя. Ей казалось, что она стоит на шатких мостках посреди широкой и глубокой реки. Кругом вода, кругом кипят и пенятся валы, чернеют бездонные омуты... Стоит только на один миг зазеваться, на один шаг оступиться и понесут они тебя бог весть куда, закружат и затянут на дно ревущего водоворота.
   Всю эту неделю Христя ходила грустная и задумчивая, точно ждала какой-то беды. Она не слушала, что болтают про Марину, как ее пересуживают, как смеются и издеваются над Довбней. Она прислушивалась к тому, что делалось в ее душе, что творилось в ее сердце. А творились в нем дивные дела: ей становилось так легко, когда Проценко оставался дома, и делалось так тяжело, когда он куда-нибудь уходил, а уж если он пропадал на весь вечер, ее терзала просто невыносимая тоска! Сколько раз она сама себе говорила: "Какое мне дело, куда он ходит? Что он мне, что я ему? Да по мне - пусть уйдет и хоть вовсе не возвращается!.." Но там, в ее сердце, закипало недоброе чувство, внутренний голос шептал ей, что он идет к ней, к попадье... И невыносимая тоска охватывает ее душу, от тяжелых мыслей щемит, сжимается сердце. Ляжет спать она и не спит - его поджидает; ждет, пока вернется, чтобы тут же открыть ему дверь. Верно, встретит он ее сердечным словом и сладким поцелуем; всякий раз ей так милы его ласки... Но только не теперь. Теперь уж она знает, что сказать ему. "От одной обманутой идешь, чтобы другую обманывать? К черту же, коли так!" - вот что она ему скажет... А если он обидится да начнет под нее подкапываться? Подобьет хозяев, чтобы они ее рассчитали? Куда она денется на зиму глядя? Где найдет другое такое пристанище? Тут она уже ко всем привыкла, и к ней привыкли; а на другом месте бог его знает, что еще будет?.. Что же ей теперь делать? Как быть? Умереть? Она молода, еще рано ей умирать; но чем так жить - так уж лучше умереть!.. И терзается Христя своими тайными муками, носится со своими одинокими думами; боится открыть их. Да и кому их откроешь? Марье?
   Марья сама ходит как в воду опущенная: пожелтела, исхудала; все больше молчит, а нет, так бранится. Все ей мешает, все не по ней. То в кухне не прибрано - и она ворчит на Христю, а примется Христя убирать, она кричит:
   - Вот еще чистюля!
   - Чего вы, тетенька, сердитесь? - спросит ее Христя.
   Марья не отвечает, сердито сопит. Весь день не разговаривает, а вечером заберется на печь и уж не слезает оттуда. Христя сядет за шитье, а она ворочается там, тяжело вздыхает, кого-то ругает про себя; а когда все улягутся, Христя часто слышит, как она плачет.
   - Хоть бы свекровь поскорей прибралась! - сказала она как-то в унынии Христе.
   - Что ж тогда?
   - Вернулась бы к мужу. Так все надоело - не поверишь!
   Христя ничего не ответила; Марья тоже замолчала.
   В тот же вечер, подав хозяевам ужин, Христя постилала в спальне постели.
   - Марья дома? - спросил хозяин.
   - Дома,- ответила хозяйка.
   - Научил солдат дома сидеть! Что же она теперь делает?
   - Что делает? Ничего. Спит или так лежит.
   - Не знаю, зачем мы держим двух служанок, когда и одной нечего делать? - помолчав, сказал хозяин.
   - А как же со стряпней? - возразила хозяйка.
   - Разве Христя одна не справится? Справлялась же она, когда Марья бегала... А ведь лишний рот - сколько она одного хлеба съест? Да и платить надо ей, и немало. Лучше уж Христе немного прибавить...
   Христя как раз стояла против двери и видела, как хозяйка, дернув хозяина за рукав, кивнула головой на спальню. Хозяин умолк, наклонился над тарелкой и скоро заговорил о другом.
   Христя уже больше не слушала; постлав постели, она стремглав убежала на кухню. Из глубины ее души, с самого дна сердца поднялась гнетущая тоска, мучительная, жгучая боль пронизала ее насквозь. Когда легли спать, она рассказала все Марье.
   - А ты думала, нами очень дорожат? - спокойно сказала та.- Я давно тебе говорила, что мы хороши, пока нужны, а миновала в нас надобность, хоть с голоду подыхай, никто куска хлеба не даст! Так ты и знай да учись: не очень старайся, нечего в лепешку расшибаться. Нас не будет - другие найдутся. Хорошо только тому, кто сам ничего не делает или за деньги чужую работу покупает, а рабочему человеку везде одинаково. Такая уж наша доля, такая уж наша участь проклятая!.. Я уж давно видела, что меня рассчитают. Как они еще этого раньше не сделали? Что до меня - так мне все едино: свет не клином сошелся; не будет Галя - будет другая... Не у них одних работа, и у других найдется, а рук мне не занимать стать... А вот когда ты останешься одна, держись! Они тебя запрягут, увидишь тогда!
   - Да мне лишь бы год отслужить, а там ну их!
   - Год! - удивилась Марья.- Да разве это мало- год? Им только этого и надо... Год отслужишь, а там они немножко прибавят и опять останешься.
   - Нет, не останусь,- решительно ответила Христя.
   - А если и не останешься, так ведь всю зиму и весну своим хребтом отдуваться - это тебе не шуточки!.. Ведь на тебе одной будут выезжать. Вот ты и подумай!
   - Что же мне делать? - в отчаянии спросила Христя.
   - Как что? Бросай и ты вместе со мной.
   - Как же мне бросить?
   - Как? Да так же, как все. Тебя нанимали в горничные - за стряпню не берись, это, мол, дело кухарки. А если стряпать, так я, мол, и вовсе не хочу.
   - Да меня просто нанимали, не говорили, для чего.
   Марья только засмеялась.
   - Чудачка ты! - сказала она.- Хватит! спать пора!- прибавила она и скоро заснула.
   А Христю обуяла тяжелая дума. Ей было больно и страшно; досада и слезы мучили ее. Она не знает, что делать, как уйти от беды, которая надвигается на нее. Послушаться Марьи - и бросить?.. Сердце ее этого не хотело. Оно шептало, что она оставит здесь родную душу, лишится дорогого, милого ей человека. Да и где она сразу найдет себе место? Хорошо Марье: у нее всюду полно знакомых, город она знает как свои пять пальцев, ткнется туда-сюда и сразу найдет. А какие знакомые у Христи? Где у нее заступники? Одна, одна как перст! Но и тут остаться - и работы прибавится и...- она не додумала, не договорила, слезы в три ручья брызнули у нее из глаз.
   На другой день она встала с еще большей тяжестью на душе. Сегодня рассчитают Марью; сегодня ей надо на что-то решиться - было ее первой мыслью. Пока встали хозяева, она ходила как приговоренная к смерти. Вот они встали, посылают Марью на базар. Та сходила на базар, вернулась. О вчерашнем никто ни слова; все как будто тихо, мирно. Христе стало легче... А может, они только поговорили, может, все обойдется-уладится?
   День прошел, другой прошел; только всего и случилось, что Марья сбегала куда-то на часок и быстро вернулась. На четвертый никто ничего не говорит; на пятый уж Христя забывать стала.
   Настала суббота. Поднявшись рано и умаявшись за целый день, Христя, как только свечерело, забралась поскорее на печь и заснула. Марья зажгла огонь, села к столу и стала лущить семечки. В окна тихо барабанил дождь, из комнат доносился смех; хозяева с панычом пили чай и болтали. Видно, вспоминали что-то веселое, потому что хохотали на весь дом. Марья не слушала; она бросала в рот семечко за семечком и, как мышь, грызла их своими мелкими зубами. Перед ней на столе уже лежала большая куча шелухи, а она знай подбавляет, как будто об заклад с кем-нибудь побилась и только о том и думает, как бы поскорее перещелкать все семечки. На самом деле мысли ее были далеко, хоть она и не отводила глаз от кучи шелухи... Но это только так, надо ведь куда-то глядеть, надо ведь что-то делать. Она уже выспалась, валяться ей надоело, идти некуда. И вот, опустив голову и грызя семечки, она погрузилась в свои мысли. Печальные они у нее, безотрадные; утраты, одни утраты вспоминались всё ей, а счастья и радости - ни на грош. Она перебрала в памяти всех, с кем когда зналась и кого любила, вспомнила, кто когда обманул ее... Целая вереница обманщиков и негодяев! Ничего, кроме лжи, не знала она в молодости, ничего, кроме горя и слез... Что ж, научили они ее чему-нибудь, остерегли? "Кой черт!" - думает она. Вот и теперь чувствует она, что тоскует ее сердце. Она знает, чем это кончится... Скучно, грустно ему одному...
   - Хоть бы пришел кто-нибудь! - со вздохом сказала она.
   В сенях послышался шорох... Что за диво - идет кто-то, за щеколду взялся. "А ну, если угадала?" - подумала Марья.
   Дверь отворилась, и в кухню вошел высокий плечистый парень. На нем синий кафтан, подпоясанный коломянковым кушаком, серая смушковая шапка прикрыта сверху платком; лицо круглое, румяное, глаза быстрые.
   - Здравствуйте! - поздоровался парень, снимая шапку.
   - Свирид! - крикнула с удивлением Марья, узнав нежданного гостя.
   - Он самый! - гаркнул на всю кухню Свирид и топнул ногой.
   - Тише! не ори так,- остановила его Марья.- Ты чего это пришел?
   - Тут ли девушка Христя?- понизив голос, спросил Свирид.
   - Какая Христя?
   - Христя... из Марьяновки!
   - Тут. Зачем она тебе понадобилась?
   - Надо мне повидать ее. Где она?
   - Вон на печи спит.
   - Уже спит? Рано,- садясь на постель, говорит Свирид.
   - Как рано? Добрые люди уж давно спать легли... Зачем тебе Христя?
   - Нужна. Я давно слыхал, что она тут, а мы с нею из одной деревни. Землячку пришел проведать.
   - Нашел время.
   - А когда же?
   - В полночь,- шутит Марья. Свирид почесал в затылке.
   - Да я бы не прочь, лишь бы Христя приняла.
   - Приходи - примет,- хохочет Марья.
   - А ты своего фитьфебеля уже забыла? - спросил Свирид, бросив на нее лукавый взгляд.
   У Марьи так защемило сердце! Она понурилась, замолчала.
   - Молчишь? - спрашивает Свирид.
   - Молчу! - зло ответила Марья.- Чтоб вам всем так заткнули глотку! не выдержала она.
   - Чего же ты сердишься? Не все ведь одинаковы.
   Марья только глазами сверкнула и вместо семечка раскусила шелуху. Она сердито выплюнула ее.
   - Разве не говорил я тебе раньше: "Эй, Марья, берегись! оставит тебя с носом этот подлец".
   - Уж будто ты лучше? - с презрением глядя на него, спросила Марья.
   - Да уж не такой, как твой Денис.
   - Замолчи! Замолчи, пока я тебя не изругала или в глаза тебе не плюнула. Вспомни-ка Приську, Гапку, Горпину...
   - Да ведь это так, баловство одно было.
   - Баловство? - резко спросила Марья, бросив взгляд на Свирида. Свирид смотрел на нее. Глаза их встретились. Румяное лицо Свирида дышало здоровьем, улыбалось, широкие плечи, молодцеватая фигура говорили о крепости и силе; глаза его весело блестели... "А он ничего себе",- подумала Марья и насупилась.
   - Все вы сукины сыны! - прибавила она и засмеялась как-то надрывно, точно заплакала.
   Христя проснулась, как только вошел Свирид. Она слышала с печи его шутки, разговор с Марьей, но не подавала вида, что слышит. "Чего он пришел ко мне? Какая там нужда, какие дела?" - думалось ей. Она вспомнила посиделки и вечерницы, на которых Свирид всегда, бывало, напоит хлопцев и доведет их до ссоры и до драки или с девушками начнет браниться и всех разгонит. "Неугомонный какой-то: ему бы только пить да гулять, всеми верховодить. Все так обрадовались, когда он ушел на заработки, в город подался... Давно это было, года три назад, должно быть, а то и больше... и слух о нем пропал. А тут вдруг опять объявился. Меня спрашивает... Зачем?.." - думает Христя.
   - Марья! Ты бы разбудила ее, а? - помолчав, попросил Свирид.
   - Зачем?
   - Надо. Разбуди.
   - Буди сам, коли хочешь.
   - А можно? - Свирид встал.
   - Буди, коли хочешь по зубам получить,- смеется Марья.
   - Да неужели?- шутя спросил Свирид и полез на печь.
   Христя затаила дух.
   - Христя! Христина! - дергая подушку, окликает Свирид. Христя не шелохнется!
   - Христя!..- Он дотронулся до ее головы.
   Христя, как будто во сне, пошевельнулась, спустила руку с печи. Свирид так и вцепился в нее своей пятерней. Христя вскочила.
   - Что? Кто это? - спросила она.
   - Не узнаешь? - улыбаясь, спрашивает Свирид.
   Христя смотрит на него во все глаза.
   - Кланяются тебе марьяновцы... И Федор кланяется...
   - Какой Федор? - лукавит Христя.
   - Не знаешь? Супруненко. Говорит: поклонись Христе; скажи ей, что если бы отец не женил, так после водосвятия прислал бы к ней сватов.
   Услыхав про деревню, про Федора, Христя сразу оживилась.
   - Разве Федор женился? - быстро спросила она.
   - Перед рождественским постом... Я и на свадьбе гулял.
   - На ком же он женился?
   - Горпину Удовенко знаешь? Высокую, носатую... Да ты дружила с ней.
   - Неужели на ней? - удивилась Христя.
   - А чего ж ему на ней не жениться? Что она за цаца такая? Только что высокая да язык длинный - сам черт ее не переговорит.
   - Да ведь она бедная, а Грицьку все хотелось богатой.
   - Сам Грицько ее и облюбовал. Федор было заупрямился: не хочу - и баста! Ну, говорит Грицько, коли не хочешь, так знай, что ты мне не сын, а я тебе не отец.
   - Так Федор все-таки женился? - задумавшись, проговорила Христя.- Что ж они, хорошо живут?
   - Живут, и вся недолга... Горпина верховодит. Был я недавно в деревне, зашел и к нему. Теперь он живет на своем хозяйстве. Ну как, спрашиваю, хорошо женатому? "Да оно бы, говорит, ничего, если б жена не такая злющая да ревнивая. Все глаза Христей колет". Да они, говорю я ему, все такие, эти старые девки.
   - А что еще нового в деревне? - перебила его Христя.
   - Что нового?.. Тимофей тоже женился.
   - На Ивге? - спросила Христя.
   - Не то Ивга его на себе женила да через неделю после свадьбы и ребеночка принесла.
   - Это молодая-то? - удивилась Марья.
   - Ну что ж, что молодая?
   - Что ж она, каждую неделю так и будет по ребеночку приносить? хохочет Марья.
   - Да с вашим братом всяко бывает...
   - А как там наша усадьба? - снова перебила Христя.
   - Ваша усадьба цветет. Ты теперь своей усадьбы не узнаешь!
   - Это как же? Кто ж там живет?
   - Да и старой хаты уж нет. Карпо выстроил новую, большую, на две половины. Еврею сдал под шинок... Первый шинок на всю деревню... Весело там так!
   Христю эта новость поразила в самое сердце.
   - Как шинок? Кто же пустил туда еврея?
   - Кто? Карпо! Карпо теперь барином живет! А к Одарке и приступу нет: в парчовых очипках ходит; нарядится, напыжится, прямо тебе барыня!
   - Да неужто правда? - не верит Христя.
   - Поди погляди, коли хочешь... В старой-то хате никто не хотел жить, так Карпо надумал под шинок ее сдать. Да под шинок старая не годилась, вот он и решил переделать. Теперь такую хоромину выстроил - страсть! В одной половине лавка - пряники, кахветы; в другой - шинок. Прямо с улицы заходят!.. В деревне говорят: пошло Карпу на пользу добро Притыки! После Грицька первым хозяином стал. Поговаривают, чтоб в старосты выбрать, а то и в старшины. Вот какой теперь Карпо: не гляди, что в грязи, хоть и шлепнулся в грязь, все одно князь!
   И чуднo все это Христе и удивительно. Давно ли она из деревни, и вот сколько перемен... Федор женился, Тимофей женился, Карпо так разбогател... О, этот Карпо давно уже был себе на уме! Да какое он имел право хату сносить? Хоть бы спросил, хоть бы для смеха сказал, я ведь ему, как путному, ее поручила. А он вот что... еврея пустил, шинок завел...
   Жгучая боль пронизала сердце Христи. Свирид еще много рассказывал про деревню, про мужиков, но она уже ничего не слыхала. Еврей и шинок не выходили у нее из головы, стояли перед глазами.
   - Когда уж ты женишься? - спросила Марья у Свирида, после того как он умолк.
   - Невесты нет!
   - Да разве мало девушек в деревне или в городе?
   - Да если б хоть одна на тебя похожа, так уж черт с ним! Полез бы в петлю! - заигрывает Свирид.
   - Что я? - старая баба! - отвечает Марья.
   - Старая, да жару много.
   - Был жар, да потух; одна зола осталась! - со вздохом отвечает Марья.
   - Небось хоть и зола, да горяча! - подступая к ней, говорит Свирид.Ишь плечо какое! - с этими словами он сжал ей рукою плечо.
   - А чтоб тебя черти так припекли! - крикнула Марья, схватившись за плечо.
   - Ожгло? - хохочет Свирид.
   - Еще смеется, черт! - крикнула Марья и бросилась на Свирида с кулаками. Свирид пригнулся, и она, как по бочке, стала садить кулаками по его спине, так что у него екало в груди.
   - Бей крепче! Бей еще! - хохотал Свирид, затем выпрямился, сгреб Марью, как коршун воробья, в охапку и прижал к себе... Кровь прихлынула к сердцу Марьи и горячей волной разлилась по всему телу. Марья почувствовала, как запылало у нее лицо, загорелись шея и голова, а сердце забилось, как птичка в клетке. Свирид, как маленького ребенка, носил ее по кухне и хохотал во все горло.
   - Что это вы тут расходились? - послышался в отворенную дверь голос барыни.
   Свирид выпустил Марью и застыл в смущении посреди кухни.
   - Да вот этот черт! - застыдившись, проговорила Марья.- Пришел к Христе... из одной деревни с ней... принес ей поклоны...
   - Да небось не Христе их бьет, а тебе! - сказала барыня, затворяя за собой дверь.
   - Вот видишь, чучело! Я ж тебе говорила: не ори! - упрекала его Марья.
   - Да разве я знал, что их там черт поднимет... ну вас совсем: еще влопаешься. Где моя шапка? Пойду.
   - Ты без шапки пришел,- смеется Марья.
   - Разве без шапки? Да нет, как будто в шапке. И он быстрым взглядом окинул кухню. Шапка лежала на постели. Марья прыгнула, как кошка, схватила шапку бросила ее Христе на печь.
   - Не давай! - крикнула она.- Пусть идет без шапки.
   - Я без шапки не пойду.
   - А что ж, здесь останешься?
   - Конечно. Ты меня хоть на самый краешек постели положи, только с собой рядышком.
   - Хитер! Так я с тобой и легла! - щебечет Марья.
   - А почему же нет? Что я, у бога теленка украл?
   - Может, и украл... Да ну тебя! - хохочет Марья.
   - Ишь, мне кричать не велит, а сама на весь дом хохочет... Ну вас! бежать скорей от греха. Христя! брось мне, пожалуйста, шапку.
   Только Марья собралась крикнуть: "Не бросай!", как Христя уже швырнула шапку.
   - А что, не бросила? - стал дразнить Свирид Марью, тыча в нее шапкой.Думаешь, все такие, как ты. У меня Христя - во! - и он чмокнул свои два пальца.
   - Будь это я, ни за что бы не отдала.
   - Так ведь это ты... Прощайте!
   - Пошел к черту!
   - Ты бы хоть проводила,- сказал из сеней Свирид.
   - Собак боишься?
   - Боюсь.
   Марья вышла со Свиридом. Видно, она далеко его провожала, потому что вернулась не скоро и промокла до костей.
   - Ну и непогодь! - сказала она Христе и, дрожа, полезла на печь.
   Та молчала. Свесив голову на грудь, сидела она в темном уголке, прижавшись к кожуху печи, и думала свою невеселую думу.