Мирный Панас. Гулящая

   - Скотину, батюшка, погнал на водопой. Да вот и он,- показала Оришка на окно, увидев Кирила, который гнал с водопоя телят и овец.
   Христя поглядела на него - да ведь это марьяновский Кирило. Тот самый, который в первый раз отводил ее в город. Постарел только немного, поседел, а лицо совсем как будто не переменилось.
   - Это ты, пьяница, наслал сюда ко мне этих чертей? - крикнул Колесник в окно Кирилу.
   Тот снял шапку и, оставив скотину, подошел к окну.
   - Каких, сударь, чертей?
   - Не знаешь каких? Ах ты чертова ворона, а сам небось хитрее черта! набросился на него Колесник.- Вчера, наверно, всю ночь пил магарыч, а сегодня чуть свет со двора пропал.
   - Да убей меня бог, если я хоть каплю выпил! - оправдывался Кирило.Они уж с неделю толкутся около двора. Все спрашивают, нет ли вас?
   - А за каким чертом ты вчера в слободу ходил?
   - Да все, видите, насчет леса хлопотал. "Если бы, говорят, пан простил нам наши провинности и вернул все, как до суда было, мы бы уж ему за сотню лес окопали".- "А что, говорю, теперь и на попятный, когда увидели, что не того... А я ведь вам тогда говорил. Пан у нас справедливый, добрый пан. Берите, дураки, что дает, не спорьте, а то худо вам будет. Не послушались меня, вот теперь и расплачивайтесь".- "Да это,- отвечают они,- все наши верховоды натворили: подбили нас, не слушайтесь, мол, всем миром упритесь. Мир, дескать, велик человек. Вот мы и послушались. А оно выходит, наши советчики в стороне, а мы отвечай. Им только того и надо было, чтобы нас с паном поссорить. Теперь они собираются и огороды и пруд взять у пана в аренду".
   - Что же это за верховоды? - спросил, смягчившись, Колесник.
   - Да все они, богатеи наши слободские: шинкарь Кравченко да здешний лавочник Вовк.
   - Врут, батюшка! - вбежав в комнату, затрещала Оришка.- Не, верьте, им. И Кравченко и Вовк люди почтенные, хозяева, не стали бы они мир против вас мутить. А что они огороды и пруд хотят у вас снять в аренду, так об этом они и мне рассказывали. Мы бы, говорят, пану хорошо заплатили.
   Христя оглянулась - старуха стояла перед Колесником, размахивая руками, шамкая беззубым ртом, злая, свирепая,- куда девалась недавняя кроткая и тихая Оришка.
   - Не знаю. Может, и врут,- угрюмо ответил Кирило.- За что купил, за то и продаю, что слышал, то и вам, сударь, говорю.
   - Ладно, ладно,- махнул на него рукой Колесник и повернулся к Оришке.А сколько бы Вовк и Кравченко дали за аренду?
   - Не знаю, батюшка, сколько. Да если таким хозяевам рублем поступиться,- так в накладе не останетесь: они наведут порядок. Не станут чужое разорять, как другие. Известно, хозяева.
   - Так скажи им, пусть приходят, если хотят взять в аренду,- обратился он опять к Кирилу.- Поговорим. А дураков учить надо! Так им огороды отдай, а так и от огородов кой-какой барыш будет и лес будет окопан.
   - Что ж, сударь, людей наймете?- спокойно спрашивает Кирило.
   - Зачем нанимать? Пока они у меня в руках, сами окопают.
   - Нет, сударь, они так не захотят.
   - А не захотят - найму! - решил Колесник.- За их же деньги и найму.
   - За две сотни трудно нанять.
   - Как две? Две получил, а еще три следует.
   - Те три вряд ли, сударь, получите.
   - Почему?
   - Не с чего взять.
   - Найдется. Нажать, так найдется. Опишут хаты да землю, так заплатят.
   - Да ведь, сударь, и мы тогда вряд ли тут усидим.
   - Это почему?
   - Да так. Голому, говорят, разбой не страшен. Как-нибудь так подожгут, что ног унести не успеем.
   - Да ну, не пугай! На поджигателей есть тюрьмы, есть Сибирь, есть и виселицы!
   - Да и от воров, сударь, тогда не убережешься. Все разворуют, что только можно.
   - А глаз зачем?
   - Это верно, только что ты против такой силы поделаешь! И в оба как будто глядишь, да ведь ты один, а их двадцать, и они во все глаза глядят.
   - Не верьте, батюшка! - снова выскочила, как собака из-за угла, и зарычала Оришка.- Ничего не будет. Смело сдавайте Кравченко и Вовку. Это люди почтенные, хозяева, а то - рвань. Разбойники, висельники.
   - А вот видишь, твой муж не советует,- с улыбкой возразил Колесник.
   - И он врет, батюшка, хоть он и муж мой! - не выдержала Оришка.
   - Ну не дура ли ты? - спокойно сказал под окном Кирило.- Мало ли я тебя учил, а ты так дурой и осталась. Нет чтобы руку мужа держать, а ты его вралем обзываешь. А все потому, что дура. Хоть и говорят люди, будто ты ведьма, и боятся тебя, а я тебе прямо скажу: дура, дура ты набитая, и все! Знаете, сударь, чего она обозлилась на слобожан? Прошлый год засуха была. Люди и в самом деле думают, что она ведьма, хоть она такая же ведьма, как я вурдалак. Ну вот, как была засуха, стал народ поговаривать: это, верно, ведьма украла росу с неба, давайте ее выкупаем. Поймали ее как-то, да и бросили в пруд. Вот она и обозлилась, и мстит им за это.
   Колесник так и прыснул.
   - Так ты и лягушек в пруду пугала?
   - Врешь, поганец! Врешь, негодник, подлец! Вовсе в пруд не бросали, а только водой облили. Далась бы я им, проклятым висельникам, как же! Да я бы им глаза выцарапала!
   - Да кто тебя знает - бросили они тебя, водой ли облили. Только вернулась ты домой до последней нитки мокрая.
   Оришка прямо посинела от досады. Стоит, трясется, то посинеет, то позеленеет, глаза сверкают, как угли. А Колесник покатывается от смеху. Улыбнулся и Кирило за окном. Оришка увидела, прыгнула, как кошка, к окну, плюнула Кирилу в глаза и выбежала из комнаты. Колесник прямо на пол повалился, катается со смеху... посинел весь, стонет, никак не может сдержаться. "Ха-ха-ха, ха-ха-ха!" - глухо разносится по дому, а за окном Кирило тоже еле удерживается от смеха.
   Одна Христя мрачно смотрела на них. Жгучая боль, словно острым ножом, пронзила ее жалостливое сердце. Перед глазами у нее стояли слобожане, оборванные, грязные, немытые. Они в ногах валялись у богатого Колесника, а он измывался над ними и в конце концов прогнал со двора. Сперва ей только жалко их было, женским сердцем жалела она провинившихся мужиков. Но теперь, когда она послушала, что рассказывал Кирило и как наговаривала на мужиков Оришка, она поняла, что они ни в чем не виноваты... Ей представилось прошлое, вспомнился Грицько Супруненко, который по всякому поводу привязывался к ее матери... Кравченко с Вовком такие же собаки, как и Супруненко. "Богачи, хозяева",- говорит Оришка,- да на чужое зарятся, завидно им стало, что мужики огородами владеют, а ведь какой-нибудь бедняк всю семью кормит с огорода. На что эти огороды Колеснику? Он на них не разживется, а Кравченко с Вовком разживутся... Тяжелые думы теснились в уме Христи, пока Колесник катался со смеху по полу. Каким мерзким он ей показался, этот выскочка мясник, издевающийся над человеческим горем... а ведь она должна его обнимать, целовать... какой злой и ядовитой показалась ей эта старая ведьма Оришка, которая в глаза плюет мужу за то, что он открыл правду... Господи! и это люди! Собаки грызутся так за необглоданную кость. Христя в эту минуту пережила больше, чем за всю свою молодую жизнь. Не краской стыда покрылось ее молодое свежее лицо, а побледнело от бессилия и муки, от тяжких дум потухли ясные глаза, а в сердце затянула свою песню невыносимая, безысходная тоска... Тонкая морщина прорезала лоб Христи и так и не разгладилась.
   Не скоро угомонился Колесник, не скоро прогнал он прочь Кирила, велев ему передать Кравченко и Вовку, чтобы они непременно пришли и как можно скорее, поэтому что он скоро должен выехать по делам службы,- а Христя все сидела, понуря голову.
   - Что это моя доченька так загрустила? - остановившись перед нею и весело заглянув ей в глаза, спросил Колесник.
   Христя подняла на него мрачные глаза, потупилась и тяжело вздохнула.
   - О ком это ты так тяжело вздыхаешь? Уж не по городу ли соскучилась? Ишь как губы надула, нахохлилась! Чем сидеть вот так туча тучей, пошла бы лучше в сад, поглядела бы днем места, где придется провести все лето.
   Христя вскочила и хотела уйти.
   - Иди, иди. И я скоро выйду,- сказал ей Колесник.
   Но Христя остановилась.
   - Я еще не умывалась,- вспомнила она и, не глядя на Колесника, подошла к стулу, на котором стоял таз с водой, и стала умываться.
   - И не нарядилась? - зло поглядев на нее, спросил Колесник.
   - И не нарядилась,- так же зло ответила Христя.
   Колесник сразу побагровел.
   - Уж не сговорились ли вы сегодня сердить меня? Вали на серого - серый все свезет,- проворчал он и, сердито сопя, ушел в боковушку.
   Христя умылась и, не причесываясь, набросила на голову платок и выбежала из дома.
   Солнце уже высоко поднялось; туман рассеивался над лесом, оседая на траву золотой росой. Воздух стал прозрачен, в золотом море солнечного света темными пятнами ложились на землю тени; роса в затененных местах отливала серебром. Пруд внизу блестел, как стекло, трубы в слободе уже задымились. Сизый дымок стлался по горе. Из слободы долетал глухой говор... где-то заревела скотина, завизжал поросенок, куры кудахтали, пели петухи. "Зашумела слобода",- подумала Христя и направилась в сад.
   Сад был полон чистым утренним воздухом, с вышины струились на него золотые волны солнечного света, снизу поднимались сизые тени. Там, в чаще молодых ветвей, в зеленой листве птицы пели наперебой. Сколько их там и какие они? Щебет, чириканье, свист неслись волна за волной. Горлицы в кустах жалобно ворковали; кукушки, перелетая с дерева на дерево, куковали так, точно подрядились; иволги раскричались, будто бранились и не успевали в сердцах слово вымолвить; одни пчелы печально гудели, перелетая с цветка на цветок. Красота сада, как по волшебству, омыла Христю, захватила ее. Раненое сердце понемногу переставало болеть, в омраченной душе поднималось легкое и теплое чувство... Тяжелых дум как не бывало.
   "Свет мой, цвет мой, как ты прекрасен! Ты бы еще краше был, если б злые люди тебя не мутили!" - подумала она и пошла в густую тень молодых кустов.
   Солнце уже высоко стояло в небе, время подошло к полудню, когда из дому вышел веселый, оживленный Колесник и направился в сад.
   - Христя! дочка! - позвал он ее, и его голос гулко разнесся по саду.
   Он постоял, ожидая ответа. Никто не откликнулся. Он позвал еще громче.
   - Да я тут. Чего так кричать? - откликнулась Христя из ближних кустов.
   - Знаешь, за сколько я сдал в аренду пруд и огороды?- И, не ожидая, пока она спросит, ответил:- За семьдесят пять рублей в год. Это тебе, дурочка, на прихоти. Слышишь? На твои прихоти! Только...- и он слегка погрозил пальцем.- Вот и деньги дали вперед. На!
   Христя грустно-грустно взглянула на Колесника. Ей почудилось, что кто-то подошел к ней, чтобы задушить ее - горло у нее мучительно сжалось... Дух захватило в груди, темные круги поплыли перед глазами... Началась борьба между жизнью и смертью... Жизнь победила... Будто искра сверкнула в глубокой бездне, заблестели зрачки ее темных глаз, грудь вздохнула глубоко и свободно, веселая улыбка осветила румяное личико... Христя, поднявшись, обвила руками жирную шею Колесника! Он обнял ее и, как ребенка, понес в самую чащу сада... В эту минуту Оришка выбежала из кухни и, как кошка, стала тихо красться в кусты...
   6
   Через неделю Колесник уехал по делам службы, наказав Оришке смотреть за панночкой.
   - Что тут смотреть, когда кругом ни живой души? - ответила та.
   - То-то же, смотри!
   И, позвав Оришку к себе в комнату, он еще долго шептался с ней наедине. Оришка вышла от него, покачивая головой и ухмыляясь.
   - Что это он вам говорил, бабушка? - спросила Христя, когда Колесник скрылся за горой.
   - Э... не знаете пана! Все шутит. "Ты бы, говорит, нашла нашей панночке какую-нибудь другую утеху".- "Какую, спрашиваю, другую?" - "Да молоденького паныча, что ли",- и Оришка преехидно хихикнула.
   Христя похолодела от этого смеха. Она сразу догадалась, что Оришка отделывается шутками, чтобы скрыть от нее правду. Вспомнив, как накануне вечером Колесник наказывал ей беречься, не заходить далеко в лес, совсем не ходить в слободу, потому что там опасно... как болтнул что-то насчет парней... и поскорее замял разговор, пообещав привезти своей доченьке хороший подарок, если она будет благоразумно вести себя,- Христя догадалась, какой наказ дал Оришке Колесник. Так ей стало тяжело на душе, так тошно. Ей не верят, не верят на слово. Над ней устанавливают надзор.
   Пока Христя раздумывала обо всем этом, Оришка продолжала свой рассказ:
   - А я и отвечаю: "Чего это мне, старухе, искать паныча. Она сама себе найдет. Да тут, говорю, в околице и не слыхать про панычей. И захудалого нет нигде, даже духом ихним не пахнет". А он как захохочет: "А что, говорит, у панычей дух есть?.." Такой веселый, дай ему счастья!
   - Да,- ответила Христя с принужденной улыбкой. Я еще вот о чем хотела спросить вас, бабушка...
   - О чем, панночка? Слушаю, родная.
   - Церковь от вас далеко?
   - Церковь? В Марьяновке самая ближняя.
   - Хотелось бы мне сходить в воскресенье в церковь.
   - Как, пешком?
   - А что же?
   - Нежные ножки натрудите. Семь верст - не ближний свет.
   - А в слободе нельзя нанять подводу?
   - Отчего же нельзя? - воскликнула Оришка.-Только и нанимать незачем. Кравченко и так отвезет. Он давно набивался: "Отвезу я вас, тетка, в церковь". А мне то некогда, то дом нельзя так оставить. Ну, а теперь ладно. Воскресенья дождемся и поедем. И я с вами поеду, а то позабыла уж, когда и была в церкви. Да у меня там и родня есть - с родней повидаюсь.
   - Вот и отлично,- отвечает Христя.- И я погляжу, как в деревне народ живет.
   - Плохо, панночка, живет. Мужики, вот и ведут себя по-мужицки.
   В субботу Оришка напомнила панночке, что завтра чем свет за ними заедет Кравченко и повезет их в Марьяновку. Христя еще с вечера достала новое платье: красную шелковую юбку, тонкую, искусно вышитую сорочку, бархатную корсетку. Она хотела показаться перед марьяновцами в местном наряде. Этот наряд так ей пристал, да и надо, чтобы крестьяне знали, какими пышными могут быть их уборы. К тому же ее тянуло в родное село, как магнитом, ей так хотелось побывать там: может, она встретит своих подруг, знакомых. Узнают ли они ее? Нет, не узнают, а она их узнает. Станет выспрашивать о прошлом, напомнит о том, что они когда-то от всех таили. То-то будет потеха! Что это, мол, за наваждение? Панночка, а все знает, что когда-то было между ними!.. Христя несказанно радовалась и до полуночи ворочалась с боку на бок, придумывая, как бы удивить своих прежних подруг.
   Она поднялась чуть свет и стала одеваться. Когда приехал Кравченко, она была уже совсем готова. Ах, как пышен, как роскошен ее наряд, как радостно и свежо ее белое личико! А головка? Круглая, как яблочко, она гладко причесана, а черная, длинная, толщиною в руку коса вдоль спины качается, и лента, красная, как огонь, спускается чуть не до полу.
   Кравченко, еще молодой мужик, как увидел ее, прямо глаза вытаращил. А они у него серые, маленькие, да такие быстрые, как ртуть, бегают, а тут вдруг остановились, точно их кто гвоздиками приколотил. Не может он их отвести от Христи, только мигнет иной раз, будто бы смахнет набежавшую ненароком слезу, чтобы не мешала ему глядеть на такую удивительную красоту. А Христя тоже глядит на него, улыбается. Личико у нее свежее, белое, губы алые, как кораллы, брови черные с блеском, а глаза так и сверкают своей бездонной чернотой. Ничего не видно в их глубине, только на дне будто две искорки мигают, светятся.
   - Садитесь, панночка, садитесь,- выходя во двор, говорит Оришка, тоже разодетая по-праздничному. На седой голове у нее коробом стоит черный платок, синий китайчатый балахон свисает с плеч и волочится по земле. Точно кто засушенную жабу завернул в синюю китайку, а на голову ей нахлобучил здоровенную шапку,- так выглядела Оришка в праздничном своем наряде.
   - А ты, Василь, сиденье не сделал? - сказала Оришка, поглядев на телегу, где было брошено только немного гнилой соломы.
   - Я сейчас, сейчас,- засуетился Кравченко и, бросив вожжи, стал устраивать сиденье.- Бабушка! Нет ли у вас лишней ряднинки?- спросил он, складывая солому в кучу.- Такое сиденье устрою - первый сорт. Царевне не стыдно будет сидеть! - хвастался он, подгребая и приминая солому так, чтобы не было ни бугров, ни ям.
   Устроив сиденье, он соскочил с телеги и стал постилать рядно, которое вынесла Оришка. Там подсунет, тут подоткнет... Сам на свою работу любуется.
   - Готово! - сказал он, хлопнув по сиденью рукой, чтобы солома примялась.- Садитесь!
   Христя только собралась вскочить на телегу, как Кравченко подхватил ее сзади под руки и так ловко подсадил, что Христя улыбнулась.
   - О, да вы мастер своего дела! - сказала она.
   - Не впервой! - ответил Кравченко.- Сколько я этим конем народу перевез - не сочтешь!.. Ну-ка, бабушка, поживей задирайте ноги! - лукаво улыбаясь, обернулся он к Оришке, которая стояла около телеги, ухватившись руками за грядки.
   - Сам задирай, сынок. А я стара уж, хоть бы как-нибудь потихоньку взобраться.
   - Ну, давай помогу. Ра-аз! - крикнул он и, ухватив старуху одной рукой, поднял ее выше своей головы.
   - Ну, и тяжелая же вы - ну вас совсем! Панночка куда легче! - смеется Кравченко, усаживая Оришку рядом с Христей.
   - Старики всегда тяжелей молодых,- ответила та, усаживаясь поудобней.
   - Да ладно, ладно. Нигде не натрет. Знаю, как кому делать. Небось еврею такое сиденье устрою - черта пухлого усидит. Ну, уже уселись? Трогай, Васька! - крикнул он на коня, который стоял у крыльца, опустив шею, и жевал губами. Верно, ругал хозяина за то, что насажал на телегу столько народу.Ну, заснул? Нно-о!!
   Конь махнул хвостом и сразу как ошпаренный рванул и понесся. Кравченко, держа вожжи, бежал сбоку и направлял Ваську на дорогу.
   - Ты, Василь, с горы не очень-то его гони,- сказала Оришка,- а то еще опрокинет.
   - Э, толкуйте,- вскакивая на телегу, ответил Кравченко.- Да это у меня такой конь, что другого такого по всему свету не сыщешь. С горы спустит как на подушке снесет.
   И действительно, еще только подъезжали к спуску, а конь уже пошел потише. А когда стали съезжать с горы, он выгнул спину, точно она у него была горбатая, и стал спускаться потихоньку, полегоньку. Хоть бы тряхнул, хоть бы разок оступился, а ведь гора крутая-прекрутая! Васька так спустил, будто на руках снес с горы седоков, и только внизу расправил ноги.
   - А что? Не говорил я вам? - обернулся Кравченко к Христе и Оришке.Видали, как спускает? Пускай Вовк на своем вороном попробует так с горы съехать. Да с этакой горы пока съехали бы, вас бы так растрясло, все бы косточки болели, а то и вовсе вороной шеи бы вам свернул. Да он и на ровном месте против Васьки не устоит. Сперва-то он вскачь пойдет - куда как страшен! А версты две пробежит - и начнет отставать. Смотришь, мой Васька уже и вырвался вперед. Разве не бились мы с Вовком об заклад! Бились! Рубль я выиграл. Хоть за вороного он сотню отвалил, а я за своего только полсотни отдал. Да хоть и полсотни, зато с толком. Что с того, что конь у тебя гладкий, как печь, коли не везет? Такому коню - грош цена. А это конь так конь! Эй ты, басурман! - крикнул он на коня и натянул вожжи. Конь сразу прибавил шагу. Как будто и не очень бежит, а повозка катит, только колеса тарахтят.
   - А что, видели? У него ума больше, чем у всех слобожан,- шутит Кравченко.
   - Чего же вы его басурманом зовете? - спросила Христя.
   - Басурманом? Так он ведь татарской породы. Басурман, значит, и есть. Но!.. Село близко! - повернулся он к коню.
   Проехали еще немного - показались сады, левады, которые всегда окружают деревню. За ними - околица, площадь, а дальше хаты стояли сплошь, огороды тянулись, шли кривые улицы, перерезанные небольшими переулками. У Христи глаза разбежались, не знает, куда глядеть. Давно ли она ушла отсюда - а теперь село не узнать. За семь-восемь лет все так переменилось. "Тут, на этой стороне, стояла хата Вовчихи, куда мы, девушки, собирались на посиделки. Где она теперь?! И следа не осталось. Она на распутье стояла теперь все тут застроено, загорожено. А это чей дом покрыт дранкой? Это уж новость. При мне такого не бывало. Видно, какой-то богач поселился - двор обнесен забором. А это, кажется, хата Супруненко?.. Она... она... накренилась набок, покосилась, в землю вросла. Какое же чудище был когда-то этот Супруненко. А теперь? Может, и в живых уже нету?.."
   Они проехали по улицам и выбрались на площадь. Вот и церковь заблестела перед ними. Какой огромной и красивой казалась она когда-то Христе, а теперь точно осела - совсем не видно ее из-за лип, буйно разросшихся вокруг. А погост, как и раньше, покрыт густой зеленой травой, узенькая дорожка, как и прежде, белеет кругом церкви, будто кто расстелил кусок белого полотна. И люди снуют... вон девушки уселись в тени, вон парни поглядывают на них из-за дерева, у самой церкви на травке детишки играют. Христю так и потянуло туда. Как только басурман остановился у ворот, Христя, как пташка, спорхнула с телеги и, как мотылек, влетела в ворота.
   - Глянь, а это кто? - услышала она позади и впереди себя, и на нее устремились сотни любопытных глаз.
   Христя, ничего не замечая, прошла прямо в церковь. Густая толпа народа, загородившая вход, расступилась перед нею,- красная юбка и бархатная корсетка потонули в море белых свиток и синих балахонов старых баб и молодиц.
   - Кто это? Откуда она? - пробежал по церкви глухой шепот. Все глядели на Христю и удивлялись, не зная, откуда появилась эта залетная такая красивая пташка.
   А Христя все шла и шла вперед. В сумраке, наполнявшем церковь, во тьме, трепетавшей в углах, она направлялась туда, к амвону, где перед старыми темными ликами икон горели целые снопы желтых копеечных свечек. Она остановилась только тогда, когда дальше идти было некуда. Перед нею пылал большой подсвечник; за ним висела икона божьей матери. Желтый лик богородицы от горящих свечей казался еще желтее, походил на лицо мертвеца. Только черные глаза нежно взирали на маленького сына, который сидел у богородицы на руке, прижавшись кудрявой головкой к ее груди. И у него был желтый лик, только уста алели да глаза задумчиво смотрели на людей. Тайный страх охватил Христю от этого задумчивого взгляда, и она, перекрестившись, опустилась на колени.
   Она недолго молилась. Тот самый дьячок, которого она слышала еще в детстве, сиплым голосом затянул песнопение, и ей захотелось поглядеть на него. Сделав несколько земных поклонов, она поднялась и пошла к столу церковного старосты, где продаются свечи. По дороге она увидела и дьячка: он был такой же маленький и сухонький, как прежде, волосы так же были заплетены в косицу, только теперь она стала совсем короткой и жиденькой. Подойдя к церковному старосте, Христя стала в стороне, потому что около него столпилось много народу.
   - Ну, что это вы сгрудились, как овцы. Отойдите! Проходите? Может, кому поважнее вас нужно подойти!..- кричал староста, без стеснения расталкивая людей руками.
   - Пожалуйте... Вам сколько и каких? - услужливо обратился он к Христе.
   Христя подняла на него глаза - да ведь это Карпо Здор, их сосед. Он, он, и голос его, и лицо,- только оно стало толстым и белым, да и сам Карпо разжирел и как будто стал выше. В синем суконном кафтане, причесанный не по-крестьянски, а на пробор, он выглядел таким богатым и важным.
   Христя взяла у него целых пять белых свечек, заплатила двугривенный и поспешила уйти, чтобы Карпо не узнал ее. Ее так поразила эта встреча, что, пока она пробиралась к подсвечнику и ставила свечи, перед глазами у нее все стоял Карпо. Какая же теперь стала Одарка? Хотелось бы ей увидеть ее. Расспросить, как это Здоры разбогатели, только так, чтобы они не узнали ее. Раздумывая об этом, Христя не заметила, как поставила на подсвечник чуть не все свечи,- в руках у нее осталась одна свеча. Христю в жар бросило, когда она это увидела, и, хотя тут же было много других подсвечников, она прошла туда, где стояла раньше, чтобы поставить свечу перед иконой божьей матери.
   - Это кто же? Ишь какая важная! Не знаете, матушка? - услышала она позади себя женский голос.
   - Не знаю,- ответил другой.
   - А одежа какая пышная. Она, видно, не из простых.
   - Бог его знает. Я не приметила, откуда она взялась. Да как же хорошо ей в этом уборе.
   - Это вы о ней? - послышался третий голос.
   - Да.
   - Бабку Оришку знаете? Ведьму... С нею, говорят, приехала.
   - Так это, может, ее дочка?
   - Какая там к черту дочка?
   - Да та, про которую она все болтает. Пан ее какой-то взял, что ли.
   - А что вы думаете? Может, и она. Что-то не видно Горпины,- она какая-то родня бабке.
   - Родная племянница. Старуха с матерью Горпины - родные сестры.
   - Вот бы послать Горпину к бабке расспросить, кто это.
   Дьячок хриплым голосом затянул херувимскую,- все усердно начали молиться; стали молиться и бабы, стоявшие позади Христи, и разговор затих.
   После херувимской народ хлынул к амвону подставить голову под святые дары.
   - Вон-вон и Горпина пошла,- снова послышалось позади Христи.
   - Она, она. Постойте, я пойду расспрошу ее.- И кто-то на цыпочках проскользнул мимо Христи. Христя поглядела - черномазая, высокая и толстая молодица в синем балахоне и оранжевом платке прошла мимо нее... "Да ведь это черномазая Ивга! Та самая, Тимофеева... Какая же она стала толстая да мордастая. Что, если б она узнала меня? И так черна, а тут от зависти еще больше почернела бы",- подумала Христя.
   Ивга просунула свою огромную голову между двумя бабами. Одна из них была маленькая, с круглым лицом, другая - тощая, высокая, длиннолицая. Видно, Ивга что-то шепнула им на ушко; длиннолицая сразу закашлялась и еще ниже опустила голову, и Христя заметила, как она стрельнула глазами в ее сторону. Неужели это Горпина? Старая, желтая, глаза впали, длинный тонкий нос заострился, щеки ввалились.
   Великий выход кончился. Поп с чашей прошел в алтарь, за ним с огромной свечой, только в южную дверь, прошел пономарь. Лицо его показалось Христе знакомым... Она его где-то видела, только не может вспомнить где. Дьячок слабым голосом "поднимал царя", и народ, крестясь, подался назад.