Страница:
Техническая сторона меня не интересует, – сказала Кора.
Они были одни в зале заседаний. Несмотря на то, что Том регулярно приходил к ней домой каждую пятницу, она не могла преодолеть своей привычки неожиданно «заглядывать» на Завод – разумеется, не для деловых разговоров, а просто, чтобы вручить подарок по случаю дня рождения какого-нибудь служащего или чек для новорожденного ребенка. И визиты её неизменно кончались тем, что они с Томом оказывались в зале заседаний, ибо Том был достаточно хитер и каждый раз приветствовал её словами: «Как хорошо, что вы зашли, миссис Стюарт! Мне необходимо посоветоваться с вами…»
– Не всё ли равно, знаю я, как действует эта штука, или нет, – продолжала Кора. – Ведь я до сих пор так и не знаю, как работает обыкновенное радио. Меня интересует одно – сколько это будет стоить.
– Может обойтись в миллион. Главное – мы должны будем решить задолго до того, как запахнет миллионом, намерены мы доводить это дело до конца или нет. Поначалу это обойдется недорого. Братья хотят по десяти тысяч в год каждый и оплату расходов по лаборатории, пока они будут разрабатывать свой принцип. Это не будет жалованьем, понимаете, а только авансом под отчисления, которые будут получать владельцы патента, когда их изобретение начнет приносить доход…
– Но до тех пор это всё-таки будет жалованьем, – возразила Кора. – Я не хочу сказать, что я против, но это значит, что они поступают к нам на службу.
– Не совсем. Мы ведь, собственно, не нанимаем этих мальчиков – мы покупаем акции их компании и заключаем договор на десять лет, дающий нам право контролировать ход работ и затем приобрести патент. Причем мы оговариваем условия продажи, размеры жалованья, дополнительные расходы и так далее. Сюда входит также проверка всех других патентов. У этих молодых людей, кажется, блестящие способности…
– Возможно, – перебила Кора. – Я это узнаю, да и вы тоже, когда нам представят результаты их работы. Скажу вам откровенно, меня интересует другой человек – этот Волрат. Мне он нравится.
– Вы с ним знакомы? – мгновенно насторожился Констэбл. На него самого Дуг Волрат произвел большое впечатление, но ему не хотелось знакомить его с Корой, пока не выяснятся их официальные взаимоотношения. У Констэбла было инстинктивное предчувствие, что Волрату ничего не стоит ловкими маневрами вытеснить его из фирмы, разве только он не сочтет это нужным. Если Волрат таков, как о нем говорят, то, едва лишь будет заключен договор, он перекинется в какую-нибудь другую область.
Нет, не знакома, – ответила Кора – Но я постоянно читаю о нем в газетах. Сначала эта кинофирма, затем история с авиационным заводом. И потом он, кажется, не то победил в авиационных соревнованиях, не то поставил новый рекорд? Вы понимаете, что человек, которому нет ещё и тридцати, с недурной внешностью, сумевший нажить такие деньги, безусловно, заслуживает внимания! Если это изобретение интересует его, значит, оно должно интересовать и нас, вот и всё, что я могу сказать.
– Верно, меня смущает только одно – он их зять.
Кора покачала головой.
– Если их идея – бред и ему всего-навсего хочется доставить мальчикам удовольствие, он бы просто платил им из своего кармана. Но он поступает иначе.
– Вы желаете, чтобы я заключил с ними договор?
– Нет, я желаю, чтобы вы послушали, что они будут говорить.
Но мысли её были заняты совсем не тем, хотя она никому не призналась бы в этом. Она вспоминала, что Док взялся за радио прежде всего потому, что надеялся много заработать на этом деле и купить ей к десятой годовщине свадьбы зеленый автомобиль «пирлес». Она обожала Дока за то, что он вспомнил о её желании. В 1905 году одна новинка – радио – уже принесла им счастье; кто знает, быть может, в 1929 году это новое изобретение тоже окажется для них счастливым номером? Сентиментальность настраивала её на благожелательный лад, но холодный здравый смысл требовал более точных сведений. Том Констэбл мгновенно угадал причину её колебаний и, прежде чем она успела что-либо произнести, заявил, что не заикнется о подписании договора пока сам не увидит и не выслушает то, что молодые изобретатели предъявят правлению, и пусть все сообща разберут их работу по косточкам и посмотрят, насколько это серьезно. А там будет видно – сохранит ли он свою уверенность в большом будущем этого изобретения и захочет ли прийти к ней, чтобы убедить и её.
Кора поправила свои превосходно причесанные седые волосы и с удовольствием оглядела комнату, которую так любила. Она ответила, что отношение Тома к этому делу её вполне устраивает – вполне. Но она не обманулась ни на секунду: Том говорил не о своих опасениях, а читал её мысли.
Хорошо одетые немолодые люди, собравшиеся в ещё по-утреннему прохладном зале заседаний, непринужденно уселись за длинный стол и с удовольствием закурили первые после сытного завтрака сигареты. Они лениво беседовали о том, кто как провел конец недели, о жаре, гольфе, семейных делах, потом несколько оживленнее заговорили о положении на бирже. Лица у них были самые обыденные – интеллигентные, но без признаков одухотворенности. Все они долгое время работали вместе и разговаривали друг с другом полускучающим фамильярным тоном, как члены большой семьи, где жизнь каждого известна другим до мельчайших подробностей. Но когда открывалась дверь, разговоры смолкали и по комнате словно пробегал ток; однако, убедившись, что вошел кто-то из своих, а не автор того изобилующего научными доказательствами технического доклада, который был недоступен пониманию большинства присутствующих, они отворачивались и, чтобы скоротать ожидание, возобновляли бессвязную болтовню. И всё же, когда пришедший закрывал за собой дверь, напряженность не проходила, и, хотя никто этого не сознавал, вскоре атмосфера стала наэлектризованной до предела.
Наконец красная дверь отворилась и вошли два незнакомых молодых человека. Все головы повернулись и все взгляды устремились на них. И у каждого из ожидавших мелькнула одна и та же, почти возмущенная мысль: «Да ведь это же просто мальчишки!» Недобрая настороженность мгновенно передалась от одного к другому, каждый почувствовал, что его неприязнь разделяют все остальные, и сразу же образовался единый фронт против молодых чужаков, стоявших у порога. Однако члены правления тотчас заметили, что и на них тоже смотрят испытующим, оценивающим взглядом; таким образом, никто не успел ещё произнести ни слова, а все предпосылки для войны были уже налицо – иначе говоря, создалась именно та ситуация, которой Дэви боялся больше всего.
С самого раннего утра Дэви мучили дурные предчувствия. Задолго до завтрака он был уже тщательно одет.
– Ты очень волнуешься, Дэви? – спросила Вики, наливая ему кофе. Она наклонилась над столом, одной рукой придерживая на груди свободный голубой халатик, чтобы не задеть им тарелки.
– Ни капельки, – коротко ответил он, прихлебнув кофе, но про себя думал об одном: господи, хоть бы перед заседанием завязался какой-нибудь пустяковый разговор – тогда, быть может, исчезнет этот сухой комок в горле, который не прошел даже от горячего кофе. Больше всего его страшило, что он, очутившись перед целым синклитом солидных, сведущих людей, не сможет выговорить ни слова, а они будут смотреть на него враждебно и насмешливо, потому что уже обнаружили множество пороков в их проекте, не замеченных им и Кеном по неопытности.
Вики бросила на него быстрый беспомощно-сочувственный взгляд. Несмотря на всю выдержку Дэви, она тотчас же уловила в его голосе знакомые глухие нотки, но решила смолчать. Вики знала, что Дэви не становится легче, когда он говорит о своих тревогах: он замыкался с ними в темной глубине своей души – так упавший в медвежью яму охотник, притаившись и почти не дыша, прислушивается к дыханию зверя, пока какой-нибудь звук не подскажет ему, куда нанести удар. А потом Дэви выходил из своего душевного затворничества, спокойный, отлично владеющий собой… Вики не могла придумать, чем ему сейчас помочь, и молча страдала за него.
Кен ждал Дэви на тротуаре у заводских ворот, почти затерявшись среди потока грузовиков, с грохотом въезжавших и выезжавших из ворот огромного завода, высившегося за его спиной. Кен, как всегда, выглядел безупречно и, как всегда, был полон трепетной внутренней силы, но та электризующая уверенность в себе, которая когда-то заставляла всех оборачиваться ему вслед, теперь исчезла. Раньше среди целого десятка мужчин прежде всего привлекал к себе Кен – и не громким голосом или властным тоном, а особым уверенным поворотом головы, радостным изумлением, постоянно мелькавшим на его тонком лице, прямой осанкой человека, который по первому же знаку готов занять свое место во главе колонны и с улыбкой повести её за собой на любой подвиг. В нем было нечто такое, что заставляло людей становиться его сторонниками прежде, чем он успевал произнести хоть слово. Теперь же всё это исчезло. И без этого Кен показался Дэви каким-то немощным и слабым.
– А где Дуг? – спросил Дэви.
– Пошел вперёд занять место в рядах противника, – слабо усмехнулся Кен.
– Он ещё по дороге стал изображать из себя «члена правления», ну, мне стало противно, и я решил подождать тебя здесь.
– Давно ты ждешь? – спросил Дэви.
– Да нет. Минут десять. – И тут Дэви убедился, что Кен – уже не Кен. Настоящий Кен после нескольких минут ожидания перестал бы улыбаться и нахмурился бы; пять минут ожидания – и он, нетерпеливо прищелкивая пальцами, зашагал бы взад и вперёд. Десять минут вызывали бы трескучие искры сарказма, но не эту равнодушно-ироническую покорность. Сердце Дэви сжалось – в Кене что-то умерло. И хотя он сам за последние годы во многом дорос до Кена, всё же он всегда верил в неиссякаемую волю Кена-вожака, в его способность подчинять себе людей, зная, что в случае чего брат придет ему на выручку. Теперь Дэви понял, что отныне предоставлен самому себе, что Кен надеется на него, как он сам надеялся на Кена все эти годы. Тяжесть этой грустной ответственности Дэви воспринял как свой неизмеримый долг Кену, и этот долг должен быть уплачен. – Как твои нервы? – спросил Кен почти таким же тоном, как спрашивала утром Вики.
– Лучше некуда! – солгал Дэви, но, к своему удивлению, тут же понял, что это правда. Внезапно он поверил, что всё будет хорошо. Чего, собственно, им бояться? Три года исследований и опытов – солидная почва под ногами. Трудные проблемы, которые ещё предстояло решить, могут обескуражить, только если забыть, что он и Кен справлялись с каждой неразрешимой проблемой, возникавшей за годы работы. И если сейчас они ещё не нашли кое-каких решений, то, разумеется, со временем найдут. Дэви верил в это, как верил, что впереди ещё много лет жизни. В самом худшем случае правление сегодня откажется дать деньги на дальнейшие исследования. Так черт с ним, даст кто-нибудь другой. Их идея уже окрепла и зажила своей собственной жизнью, и никто не может ни погубить её, ни даже задержать её развития. Дэви был рад, что на этот раз вместо Кена будет говорить он.
Они молча дошли до зала заседаний, но перед дверью Дэви вдруг остановился и, сдвинув брови, взглянул на брата.
– Кен, – спросил он, – скажи, ради бога, что с тобой?
– Ничего, – ответил Кен, и в его тоскливых глазах мелькнуло удивление.
– Я чувствую себя отлично.
– Ты меня не проведешь, – не отставал Дэви. – У тебя на лице всё написано. Я не могу видеть тебя таким, Кен!
Кен был слишком поглощен другим, чтобы говорить о себе. Он попытался проскользнуть к двери.
– Нас ведь ждут, – без всякого выражения сказал он.
– Ничего, подождут! – воскликнул Дэви, и вдруг ему пришло в голову, что не надо было отнимать первенство у Кена; ведь Кен безвольно уступил только потому, что слишком потрясен смертью Марго и ему всё безразлично. Дэви стало стыдно, словно он помогал ограбить брата. Секунду назад Дэви сильнее всего хотелось выступить перед правлением вместо Кена – это принесло бы ему огромное удовлетворение. Сейчас ему ещё сильнее хотелось, чтобы Кен стал прежним.
– Слушай, Кен, – порывисто сказал он. – Я передумал. Я хочу, чтобы говорил ты.
– Я?
– Да. Раньше всегда говорил ты и неизменно попадал в самую точку. Зачем нам рисковать теперь?
Кен бросил не него острый взгляд.
– А ты всё-таки волнуешься, малыш? – ласково спросил он.
Дэви замялся, подыскивая подходящую ложь.
– Мне было бы спокойнее, если б это сделал ты, вот и всё.
– Не знаю, – сказал Кен. – Я не в форме. Я не подготовлен…
– А к чему тут готовиться? Скажи о том, что ты знаешь, как ты всегда говорил.
– Не знаю, – очень тихо повторил Кен. – Я… – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести нелегкие слова. – Должно быть, я уже в это не верю. Должно быть, я перестал верить, что это величайшая идея в мире и что из неё будет толк. А защищать то, во что не веришь, – ведь это жульничество.
– Но ты не можешь не верить! – горячо возразил Дэви. – Ведь прибор не изменился. Данные, что мы собрали, не изменились. Факты остаются фактами, хочешь ты этого или нет. Вспомни, был у нас хоть один опыт, когда бы мы обманывали себя или подтасовывали данные, стараясь доказать, что результат лучше, чем он был на самом деле?
– Нет, – медленно покачал головой Кен.
– Тогда что же случилось?
– Ничего. Не знаю. Просто у меня такое чувство и я – чего не могу с собой поделать.
– Ну, давай же, давай, Кен, – убеждал его Дэви, и эти слова как будто глухо донеслись из тех лет, когда он, исполненный слепой веры, стоя среди зрителей, подбадривал брата, из последних сил старавшегося прийти первым на окружных соревнованиях в беге или с триумфом выйти из головокружительного поворота для последнего удара битой в крикете. Это была молитва божеству, заклинание, и потребность в этих словах никогда не исчезала ни у того, ни у другого: они были необходимы Кену и бессознательно вырывались у Дэви. – Сделай это, Кен! Сделай ради меня! Когда ты начнешь говорить о нашей работе, всё оживет для тебя снова. Всё вернется!
Кен пристально поглядел на Дэви, но сказал только:
– Пойдем, я посмотрю сначала, как это всё выглядит.
Дэви открыл дверь. После однообразных серых коридоров красные тона комнаты ошеломляли неожиданностью. Через секунду появление братьев в дверях привлекло внимание всех присутствующих. Больше десятка голов повернулось в их сторону, и больше чем на десятке лиц отразилась полнейшая отчужденность. Все медленно поднялись с мест. Кен, стоявший сзади, стиснул локоть Дэви, не то желая его подбодрить, не то охваченный такими же дурными предчувствиями, как и он.
Дуг, сидевший у противоположной стороны стола, тоже поднялся и перешел поближе к ним в сопровождении невысокого лысого человека с колючими усиками и улыбочкой, которая всегда была у него наготове и могла означать в равной степени «Я хочу быть вашим другом» и «Пропадите вы пропадом».
– Том, это те самые Мэллори, Дэвид и Кеннет, – говорил Дуг. – Мальчики, это Том Констэбл, председатель правления.
– Всегда рад видеть молодых людей с творческим воображением, – сказал Том Констэбл. Он держался напыщенно, как все самодовольные люди. Пожимая им руки, он сильно перегнулся через стол, желая показать, какая это для него честь, однако его подчеркнутая любезность больше смахивала на снисходительность. – Сегодня ради вас устроен целый парад, потому что в этой вашей штуке, быть может, заложено будущее целой промышленности, не говоря уже о фирме «Стюарт – Джанни».
Он представил им всех членов совета по очереди, объявляя специальность каждого с таким видом, будто провозглашал их чемпионами мира. Для своих людей у него была наготове ласковая улыбка, дружеский хлопок по спине или одобрительная шутка. Имена их ничего не говорили Дэви. Он понял только, что перед ним пять инженеров, три юриста, два бухгалтера и представитель отдела рекламы, который заявил:
– Скажу вам прямо, в вашем докладе всё абсолютно понятно до середины первой фразы.
– Значит, я куда понятливее вас, – подхватил один из юристов, явно считавший себя остряком. Он произнес эти слова сухо, с нарочитой небрежностью протирая пенсне. – Я добрался до конца фразы.
– Ну, ну! – снисходительно усмехнулся какой-то седой человек. Лежавший перед ним экземпляр доклада зловеще щетинился закладками – кусочками бумаги, по-видимому отмечавшими места, которые вызывали у него сомнения. – Будем справедливы и дадим этим молодым людям высказаться. Кто знает, быть может, они в самом деле смогут ответить на некоторые вопросы, которые, вероятно, возникнут у инженеров. Не обращайте ни них внимания, – обратился он к Дэви. – Эти двое понимают в технике ровно столько, чтобы узнавать время по часам, и не больше того.
Дэви улыбнулся. Внешне спокойный, он сел за стол и скрестил руки на груди, стараясь унять сердцебиение. Краем глаза он увидел, что Кен тоже садится. Лицо у него было строгое и напряженное, он избегал встречаться взглядом с Дэви.
– Как только будете готовы, так и начнем, – заявил Дэви.
Констэбл на мгновение опешил от такой бесцеремонности, затем занял свое место во главе стола и призвал собрание к порядку. Пока он говорил вступительные слова, Дэви нагнулся к Кену и шепотом спросил:
– Ну как?
Еле шевеля губами, Кен ответил:
– Не могу.
Дэви стиснул его руку выше локтя.
– Ты должен, Кен. Они уже положили меня на обе лопатки.
Кен медленно повернул голову. Его глаза стали глубокими и тревожными.
– Сделай это! – снова прошептал Дэви.
– …и вот теперь, – говорил Констэбл, – мы выслушаем самих Мэллори. Итак, мистер Дэвид Мэллори, председатель акционерного общества «Мэллори».
Потянулись длинные секунды молчания, все глядели на Дэви и Кена. Дэви почувствовал, что больше не выдержит. Он начал отодвигать стул, чтобы встать, но в это время поднялся Кен.
– В наших планах произошло небольшое изменение, – сказал Кен. Он медленно улыбнулся и, постепенно выпрямляясь, обвел взглядом всех сидящих за столом. – Вам придется выслушать меня, Кеннета Мэллори. Прежде чем перейти к докладу, я хотел бы сказать несколько слов…
Он заговорил, подымая голову всё выше, всё горделивее, в нем появилась та электризующая уверенность, которая заставляла других обращать внимание только на него. Даже если бы он и молчал, среди десятка людей он был бы замечен первым. Дэви почувствовал огромное облегчение: Кен снова стал Кеном.
Когда-то, много лет назад, Ван Эпп умел ждать. В те времена ему нередко случалось сидеть, небрежно развалясь, возле чьего-то письменного или сервированного к завтраку, блиставшего серебром и накрахмаленным полотном стола и диктовать условия очередного договора, внутренне восхищаясь дерзостью своих требований. «Вот чего я хочу, черт вас возьми, а вы соглашайтесь или нет – дело ваше!» А когда собеседник, с трудом переводя дух, просил дать ему время на размышление, Ван Эпп пожимал плечами, вставал и, сунув подмышку щегольскую трость, принимался натягивать кожаные перчатки, неторопливо расправляя их на каждом пальце. Если это было в Нью-Йорке, он бросал собеседнику: «Позвоните мне в отель Уолдорф», а если в Чикаго, он называл отель «Палмер-хаус».
Но где бы то ни было, его всегда опьянял риск, хотя он уходил с самым беспечным видом, ловко скрывая внутренний трепет. Получит ли он то, что запросил? Не хватил ли он через край? Нет, к черту! Ван Эпп хочет столько-то, и баста! Потом наступало восхитительное томление – он сидел в баре среди зеркал и красного дерева, сознавая, что на нем дорогой и элегантный костюм, сохраняя естественную непринужденность, но думая только об одном: быть может, сейчас, сию секунду, там уже что-то решено и готов ответ, который либо превратит его в богача, каким он кажется с виду, либо так и оставит с тоненькой пачкой денег в кармане.
Впрочем, рано или поздно сквозь толпу пробирался рассыльный в круглой шапочке, какие бывают на дрессированных обезьянках, и пронзительным голосом разносчика, свойственным всем рассыльным тех времен, выкликал «Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону! Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону!» Преодолевая внезапное сердцебиение, он небрежно бросал: «Иду!» Дышать было трудно. Он швырял на стойку монету в полдоллара так, что она вертелась волчком. «Мне наплевать!» – как бы говорил этот жест. Неторопливый шаг, каким он подходил к телефону, скучающее, но вежливое «алло», словно он и понятия не имел, кто ему звонит, – всё это напоминало поведение игрока перед тем как открыть карты. Впрочем, в худшем случае он слышал в трубке взволнованный голос: «Вот что, Ван Эпп, мы охотно пойдем на ваши условия, если вы кое-что уступите. Прислушайтесь к разумным доводам, и тогда можете считать, что дело сделано».
«Что ж, пусть будет так», – говорил Ван Эпп; самое интересное было позади, и теперь не всё ли равно, несколькими долларами или процентами больше или меньше.
В те времена ожидание приятно щекотало ему нервы, но всегда называл такую чудовищную сумму, что ему казалось, будто он, поставив последний грош, вдет ва-банк. Для Ван Эппа важны были не деньги, а доказательство, что его ценят. Работа над изобретением доставляла радость, которой он наслаждался один в знакомом полумраке мастерской, и все изобретения давались ему легко, как дыхание. Казалось, не было никакой связи между всепоглощающим творческим трудом в лаборатории по ночам и трепетным волнением из-за денег днем. Дан Эпп всегда жил на широкую ногу, потому что это было необычайно приятно, а в черные дни брал взаймы до будущих счастливых времен. В периоды безденежья, когда кто-нибудь из друзей бранил Ван Эппа за то, что он не хочет отказаться от своей «студии» в Сентрал-парке, тот только смеялся:
– С какой стати?
– Да ведь ты не можешь позволить себе такую роскошь.
– А по-моему, могу. Я всегда живу так, словно у меня есть богатый и щедрый дядюшка, который в случае чего поддержит меня.
– Но у тебя же нет богатого и щедрого дядюшки!
– Нет есть! Я сам себе дядюшка, – смеялся он.
Когда успех Стал привычным, Ван Эпп больше всего жалел о сладостно-томительном ожидании, которое наступало после того, как он, требуя от мира доказательств безграничной любви, ставил фантастические условия, и длилось до тех пор, пока не раздавался ответ: «Хорошо, дорогой». Он понимал, что в конце концов наступит время, когда радио перестанет быть предметом бешеной спекуляции и сделается достоянием солидных монолитных объединений, как железные дороги, как шахты, как телеграф. Сам он относился к такой перспективе без особого восторга, но ни на минуту не сомневался, что, когда это произойдет, у него будет надежное место в стенах крепости.
Он упустил в своих расчетах только одно: медленно надвигавшуюся старость.
А сейчас Ван Эпп, лежащий на продавленной койке в темной меблированной комнатушке, был действительно стар, и ставка на этот раз была неизмеримо больше – не деньги, а бешеная гордость; – но теперь уже не осталось и следа ни от восхитительного волнения времен его молодости, ни от спокойной уверенности, которая пришла позже. Сейчас ожидание было сплошной пыткой. Весь день, после ухода Дэви и Вики, он старался не думать о той обещанной ему работе в настоящей лаборатории. «Это было сказано на ветер, – повторял про себя Ван Эпп. – Мало ли что мальчишка может наобещать сгоряча. Я теперь сторож, сторожем и останусь». Но ни сила воли, ни рассудок никогда не могут убить мечту; нестерпимое желание вернуться в мир, который был так близок ему когда-то, сжигало его душу. Немного погодя он стал думать о Дэви с ненавистью. Весь этот день, всю ночь и весь следующий день в нем бушевал пожар.
Старик лежал на кровати в маленькой, скудной обставленной комнатке, с окном, выходящим в вентиляционную шахту, где всегда царила ночь, и невозможно было понять, то ли он в могиле, то ли ещё на краю её. Старик лежал, уставясь в потолок, и старался заснуть. По гулким коридорам старого дома далеко снизу то и дело доносился стук входной двери. В холле дребезжал телефон, на звонки отвечали молодые смеющиеся голоса. И каждый раз, когда открывалась дверь, у Ван Эппа екало сердце – он был уверен, что к нему пришли от того юноши. Каждый раз, когда звонил телефон, он ждал, что сейчас позовут его. «Ах, этот мальчик, этот мальчик – где он? Где он, во имя всего святого? Будь он проклят, ведь не я же просил у него работы! Где ты, негодяй? – бормотал он с закрытыми глазами сквозь стиснутые зубы. – Позови же меня!»
Прошел нескончаемый день, а ему так никто и не позвонил.
В десять часов вечера, когда он степенной походкой сторожа шел по бетонному двору, послышался рев мотора, перекрывший отдаленный городской гул. Потом по улице запрыгали отсветы фар, хотя машина была ещё далеко, в нескольких кварталах отсюда. Вскоре вдоль улицы потянулись полоски света, подрагивающие при каждой выбоине на мостовой. Через минуту у ворот резко остановилась неясно различимая в темноте длинная и низкая машина с откинутым верхом, словно ворохом цветов нагруженная смеющимися молодыми людьми. Мощная фара под ветровым стеклом, точно раскаленный белый глаз, вызывающе уставилась на заводские корпуса, потом обшарила двор и наконец поймала Ван Элла, пригвоздив его к темноте.
Они были одни в зале заседаний. Несмотря на то, что Том регулярно приходил к ней домой каждую пятницу, она не могла преодолеть своей привычки неожиданно «заглядывать» на Завод – разумеется, не для деловых разговоров, а просто, чтобы вручить подарок по случаю дня рождения какого-нибудь служащего или чек для новорожденного ребенка. И визиты её неизменно кончались тем, что они с Томом оказывались в зале заседаний, ибо Том был достаточно хитер и каждый раз приветствовал её словами: «Как хорошо, что вы зашли, миссис Стюарт! Мне необходимо посоветоваться с вами…»
– Не всё ли равно, знаю я, как действует эта штука, или нет, – продолжала Кора. – Ведь я до сих пор так и не знаю, как работает обыкновенное радио. Меня интересует одно – сколько это будет стоить.
– Может обойтись в миллион. Главное – мы должны будем решить задолго до того, как запахнет миллионом, намерены мы доводить это дело до конца или нет. Поначалу это обойдется недорого. Братья хотят по десяти тысяч в год каждый и оплату расходов по лаборатории, пока они будут разрабатывать свой принцип. Это не будет жалованьем, понимаете, а только авансом под отчисления, которые будут получать владельцы патента, когда их изобретение начнет приносить доход…
– Но до тех пор это всё-таки будет жалованьем, – возразила Кора. – Я не хочу сказать, что я против, но это значит, что они поступают к нам на службу.
– Не совсем. Мы ведь, собственно, не нанимаем этих мальчиков – мы покупаем акции их компании и заключаем договор на десять лет, дающий нам право контролировать ход работ и затем приобрести патент. Причем мы оговариваем условия продажи, размеры жалованья, дополнительные расходы и так далее. Сюда входит также проверка всех других патентов. У этих молодых людей, кажется, блестящие способности…
– Возможно, – перебила Кора. – Я это узнаю, да и вы тоже, когда нам представят результаты их работы. Скажу вам откровенно, меня интересует другой человек – этот Волрат. Мне он нравится.
– Вы с ним знакомы? – мгновенно насторожился Констэбл. На него самого Дуг Волрат произвел большое впечатление, но ему не хотелось знакомить его с Корой, пока не выяснятся их официальные взаимоотношения. У Констэбла было инстинктивное предчувствие, что Волрату ничего не стоит ловкими маневрами вытеснить его из фирмы, разве только он не сочтет это нужным. Если Волрат таков, как о нем говорят, то, едва лишь будет заключен договор, он перекинется в какую-нибудь другую область.
Нет, не знакома, – ответила Кора – Но я постоянно читаю о нем в газетах. Сначала эта кинофирма, затем история с авиационным заводом. И потом он, кажется, не то победил в авиационных соревнованиях, не то поставил новый рекорд? Вы понимаете, что человек, которому нет ещё и тридцати, с недурной внешностью, сумевший нажить такие деньги, безусловно, заслуживает внимания! Если это изобретение интересует его, значит, оно должно интересовать и нас, вот и всё, что я могу сказать.
– Верно, меня смущает только одно – он их зять.
Кора покачала головой.
– Если их идея – бред и ему всего-навсего хочется доставить мальчикам удовольствие, он бы просто платил им из своего кармана. Но он поступает иначе.
– Вы желаете, чтобы я заключил с ними договор?
– Нет, я желаю, чтобы вы послушали, что они будут говорить.
Но мысли её были заняты совсем не тем, хотя она никому не призналась бы в этом. Она вспоминала, что Док взялся за радио прежде всего потому, что надеялся много заработать на этом деле и купить ей к десятой годовщине свадьбы зеленый автомобиль «пирлес». Она обожала Дока за то, что он вспомнил о её желании. В 1905 году одна новинка – радио – уже принесла им счастье; кто знает, быть может, в 1929 году это новое изобретение тоже окажется для них счастливым номером? Сентиментальность настраивала её на благожелательный лад, но холодный здравый смысл требовал более точных сведений. Том Констэбл мгновенно угадал причину её колебаний и, прежде чем она успела что-либо произнести, заявил, что не заикнется о подписании договора пока сам не увидит и не выслушает то, что молодые изобретатели предъявят правлению, и пусть все сообща разберут их работу по косточкам и посмотрят, насколько это серьезно. А там будет видно – сохранит ли он свою уверенность в большом будущем этого изобретения и захочет ли прийти к ней, чтобы убедить и её.
Кора поправила свои превосходно причесанные седые волосы и с удовольствием оглядела комнату, которую так любила. Она ответила, что отношение Тома к этому делу её вполне устраивает – вполне. Но она не обманулась ни на секунду: Том говорил не о своих опасениях, а читал её мысли.
Хорошо одетые немолодые люди, собравшиеся в ещё по-утреннему прохладном зале заседаний, непринужденно уселись за длинный стол и с удовольствием закурили первые после сытного завтрака сигареты. Они лениво беседовали о том, кто как провел конец недели, о жаре, гольфе, семейных делах, потом несколько оживленнее заговорили о положении на бирже. Лица у них были самые обыденные – интеллигентные, но без признаков одухотворенности. Все они долгое время работали вместе и разговаривали друг с другом полускучающим фамильярным тоном, как члены большой семьи, где жизнь каждого известна другим до мельчайших подробностей. Но когда открывалась дверь, разговоры смолкали и по комнате словно пробегал ток; однако, убедившись, что вошел кто-то из своих, а не автор того изобилующего научными доказательствами технического доклада, который был недоступен пониманию большинства присутствующих, они отворачивались и, чтобы скоротать ожидание, возобновляли бессвязную болтовню. И всё же, когда пришедший закрывал за собой дверь, напряженность не проходила, и, хотя никто этого не сознавал, вскоре атмосфера стала наэлектризованной до предела.
Наконец красная дверь отворилась и вошли два незнакомых молодых человека. Все головы повернулись и все взгляды устремились на них. И у каждого из ожидавших мелькнула одна и та же, почти возмущенная мысль: «Да ведь это же просто мальчишки!» Недобрая настороженность мгновенно передалась от одного к другому, каждый почувствовал, что его неприязнь разделяют все остальные, и сразу же образовался единый фронт против молодых чужаков, стоявших у порога. Однако члены правления тотчас заметили, что и на них тоже смотрят испытующим, оценивающим взглядом; таким образом, никто не успел ещё произнести ни слова, а все предпосылки для войны были уже налицо – иначе говоря, создалась именно та ситуация, которой Дэви боялся больше всего.
С самого раннего утра Дэви мучили дурные предчувствия. Задолго до завтрака он был уже тщательно одет.
– Ты очень волнуешься, Дэви? – спросила Вики, наливая ему кофе. Она наклонилась над столом, одной рукой придерживая на груди свободный голубой халатик, чтобы не задеть им тарелки.
– Ни капельки, – коротко ответил он, прихлебнув кофе, но про себя думал об одном: господи, хоть бы перед заседанием завязался какой-нибудь пустяковый разговор – тогда, быть может, исчезнет этот сухой комок в горле, который не прошел даже от горячего кофе. Больше всего его страшило, что он, очутившись перед целым синклитом солидных, сведущих людей, не сможет выговорить ни слова, а они будут смотреть на него враждебно и насмешливо, потому что уже обнаружили множество пороков в их проекте, не замеченных им и Кеном по неопытности.
Вики бросила на него быстрый беспомощно-сочувственный взгляд. Несмотря на всю выдержку Дэви, она тотчас же уловила в его голосе знакомые глухие нотки, но решила смолчать. Вики знала, что Дэви не становится легче, когда он говорит о своих тревогах: он замыкался с ними в темной глубине своей души – так упавший в медвежью яму охотник, притаившись и почти не дыша, прислушивается к дыханию зверя, пока какой-нибудь звук не подскажет ему, куда нанести удар. А потом Дэви выходил из своего душевного затворничества, спокойный, отлично владеющий собой… Вики не могла придумать, чем ему сейчас помочь, и молча страдала за него.
Кен ждал Дэви на тротуаре у заводских ворот, почти затерявшись среди потока грузовиков, с грохотом въезжавших и выезжавших из ворот огромного завода, высившегося за его спиной. Кен, как всегда, выглядел безупречно и, как всегда, был полон трепетной внутренней силы, но та электризующая уверенность в себе, которая когда-то заставляла всех оборачиваться ему вслед, теперь исчезла. Раньше среди целого десятка мужчин прежде всего привлекал к себе Кен – и не громким голосом или властным тоном, а особым уверенным поворотом головы, радостным изумлением, постоянно мелькавшим на его тонком лице, прямой осанкой человека, который по первому же знаку готов занять свое место во главе колонны и с улыбкой повести её за собой на любой подвиг. В нем было нечто такое, что заставляло людей становиться его сторонниками прежде, чем он успевал произнести хоть слово. Теперь же всё это исчезло. И без этого Кен показался Дэви каким-то немощным и слабым.
– А где Дуг? – спросил Дэви.
– Пошел вперёд занять место в рядах противника, – слабо усмехнулся Кен.
– Он ещё по дороге стал изображать из себя «члена правления», ну, мне стало противно, и я решил подождать тебя здесь.
– Давно ты ждешь? – спросил Дэви.
– Да нет. Минут десять. – И тут Дэви убедился, что Кен – уже не Кен. Настоящий Кен после нескольких минут ожидания перестал бы улыбаться и нахмурился бы; пять минут ожидания – и он, нетерпеливо прищелкивая пальцами, зашагал бы взад и вперёд. Десять минут вызывали бы трескучие искры сарказма, но не эту равнодушно-ироническую покорность. Сердце Дэви сжалось – в Кене что-то умерло. И хотя он сам за последние годы во многом дорос до Кена, всё же он всегда верил в неиссякаемую волю Кена-вожака, в его способность подчинять себе людей, зная, что в случае чего брат придет ему на выручку. Теперь Дэви понял, что отныне предоставлен самому себе, что Кен надеется на него, как он сам надеялся на Кена все эти годы. Тяжесть этой грустной ответственности Дэви воспринял как свой неизмеримый долг Кену, и этот долг должен быть уплачен. – Как твои нервы? – спросил Кен почти таким же тоном, как спрашивала утром Вики.
– Лучше некуда! – солгал Дэви, но, к своему удивлению, тут же понял, что это правда. Внезапно он поверил, что всё будет хорошо. Чего, собственно, им бояться? Три года исследований и опытов – солидная почва под ногами. Трудные проблемы, которые ещё предстояло решить, могут обескуражить, только если забыть, что он и Кен справлялись с каждой неразрешимой проблемой, возникавшей за годы работы. И если сейчас они ещё не нашли кое-каких решений, то, разумеется, со временем найдут. Дэви верил в это, как верил, что впереди ещё много лет жизни. В самом худшем случае правление сегодня откажется дать деньги на дальнейшие исследования. Так черт с ним, даст кто-нибудь другой. Их идея уже окрепла и зажила своей собственной жизнью, и никто не может ни погубить её, ни даже задержать её развития. Дэви был рад, что на этот раз вместо Кена будет говорить он.
Они молча дошли до зала заседаний, но перед дверью Дэви вдруг остановился и, сдвинув брови, взглянул на брата.
– Кен, – спросил он, – скажи, ради бога, что с тобой?
– Ничего, – ответил Кен, и в его тоскливых глазах мелькнуло удивление.
– Я чувствую себя отлично.
– Ты меня не проведешь, – не отставал Дэви. – У тебя на лице всё написано. Я не могу видеть тебя таким, Кен!
Кен был слишком поглощен другим, чтобы говорить о себе. Он попытался проскользнуть к двери.
– Нас ведь ждут, – без всякого выражения сказал он.
– Ничего, подождут! – воскликнул Дэви, и вдруг ему пришло в голову, что не надо было отнимать первенство у Кена; ведь Кен безвольно уступил только потому, что слишком потрясен смертью Марго и ему всё безразлично. Дэви стало стыдно, словно он помогал ограбить брата. Секунду назад Дэви сильнее всего хотелось выступить перед правлением вместо Кена – это принесло бы ему огромное удовлетворение. Сейчас ему ещё сильнее хотелось, чтобы Кен стал прежним.
– Слушай, Кен, – порывисто сказал он. – Я передумал. Я хочу, чтобы говорил ты.
– Я?
– Да. Раньше всегда говорил ты и неизменно попадал в самую точку. Зачем нам рисковать теперь?
Кен бросил не него острый взгляд.
– А ты всё-таки волнуешься, малыш? – ласково спросил он.
Дэви замялся, подыскивая подходящую ложь.
– Мне было бы спокойнее, если б это сделал ты, вот и всё.
– Не знаю, – сказал Кен. – Я не в форме. Я не подготовлен…
– А к чему тут готовиться? Скажи о том, что ты знаешь, как ты всегда говорил.
– Не знаю, – очень тихо повторил Кен. – Я… – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести нелегкие слова. – Должно быть, я уже в это не верю. Должно быть, я перестал верить, что это величайшая идея в мире и что из неё будет толк. А защищать то, во что не веришь, – ведь это жульничество.
– Но ты не можешь не верить! – горячо возразил Дэви. – Ведь прибор не изменился. Данные, что мы собрали, не изменились. Факты остаются фактами, хочешь ты этого или нет. Вспомни, был у нас хоть один опыт, когда бы мы обманывали себя или подтасовывали данные, стараясь доказать, что результат лучше, чем он был на самом деле?
– Нет, – медленно покачал головой Кен.
– Тогда что же случилось?
– Ничего. Не знаю. Просто у меня такое чувство и я – чего не могу с собой поделать.
– Ну, давай же, давай, Кен, – убеждал его Дэви, и эти слова как будто глухо донеслись из тех лет, когда он, исполненный слепой веры, стоя среди зрителей, подбадривал брата, из последних сил старавшегося прийти первым на окружных соревнованиях в беге или с триумфом выйти из головокружительного поворота для последнего удара битой в крикете. Это была молитва божеству, заклинание, и потребность в этих словах никогда не исчезала ни у того, ни у другого: они были необходимы Кену и бессознательно вырывались у Дэви. – Сделай это, Кен! Сделай ради меня! Когда ты начнешь говорить о нашей работе, всё оживет для тебя снова. Всё вернется!
Кен пристально поглядел на Дэви, но сказал только:
– Пойдем, я посмотрю сначала, как это всё выглядит.
Дэви открыл дверь. После однообразных серых коридоров красные тона комнаты ошеломляли неожиданностью. Через секунду появление братьев в дверях привлекло внимание всех присутствующих. Больше десятка голов повернулось в их сторону, и больше чем на десятке лиц отразилась полнейшая отчужденность. Все медленно поднялись с мест. Кен, стоявший сзади, стиснул локоть Дэви, не то желая его подбодрить, не то охваченный такими же дурными предчувствиями, как и он.
Дуг, сидевший у противоположной стороны стола, тоже поднялся и перешел поближе к ним в сопровождении невысокого лысого человека с колючими усиками и улыбочкой, которая всегда была у него наготове и могла означать в равной степени «Я хочу быть вашим другом» и «Пропадите вы пропадом».
– Том, это те самые Мэллори, Дэвид и Кеннет, – говорил Дуг. – Мальчики, это Том Констэбл, председатель правления.
– Всегда рад видеть молодых людей с творческим воображением, – сказал Том Констэбл. Он держался напыщенно, как все самодовольные люди. Пожимая им руки, он сильно перегнулся через стол, желая показать, какая это для него честь, однако его подчеркнутая любезность больше смахивала на снисходительность. – Сегодня ради вас устроен целый парад, потому что в этой вашей штуке, быть может, заложено будущее целой промышленности, не говоря уже о фирме «Стюарт – Джанни».
Он представил им всех членов совета по очереди, объявляя специальность каждого с таким видом, будто провозглашал их чемпионами мира. Для своих людей у него была наготове ласковая улыбка, дружеский хлопок по спине или одобрительная шутка. Имена их ничего не говорили Дэви. Он понял только, что перед ним пять инженеров, три юриста, два бухгалтера и представитель отдела рекламы, который заявил:
– Скажу вам прямо, в вашем докладе всё абсолютно понятно до середины первой фразы.
– Значит, я куда понятливее вас, – подхватил один из юристов, явно считавший себя остряком. Он произнес эти слова сухо, с нарочитой небрежностью протирая пенсне. – Я добрался до конца фразы.
– Ну, ну! – снисходительно усмехнулся какой-то седой человек. Лежавший перед ним экземпляр доклада зловеще щетинился закладками – кусочками бумаги, по-видимому отмечавшими места, которые вызывали у него сомнения. – Будем справедливы и дадим этим молодым людям высказаться. Кто знает, быть может, они в самом деле смогут ответить на некоторые вопросы, которые, вероятно, возникнут у инженеров. Не обращайте ни них внимания, – обратился он к Дэви. – Эти двое понимают в технике ровно столько, чтобы узнавать время по часам, и не больше того.
Дэви улыбнулся. Внешне спокойный, он сел за стол и скрестил руки на груди, стараясь унять сердцебиение. Краем глаза он увидел, что Кен тоже садится. Лицо у него было строгое и напряженное, он избегал встречаться взглядом с Дэви.
– Как только будете готовы, так и начнем, – заявил Дэви.
Констэбл на мгновение опешил от такой бесцеремонности, затем занял свое место во главе стола и призвал собрание к порядку. Пока он говорил вступительные слова, Дэви нагнулся к Кену и шепотом спросил:
– Ну как?
Еле шевеля губами, Кен ответил:
– Не могу.
Дэви стиснул его руку выше локтя.
– Ты должен, Кен. Они уже положили меня на обе лопатки.
Кен медленно повернул голову. Его глаза стали глубокими и тревожными.
– Сделай это! – снова прошептал Дэви.
– …и вот теперь, – говорил Констэбл, – мы выслушаем самих Мэллори. Итак, мистер Дэвид Мэллори, председатель акционерного общества «Мэллори».
Потянулись длинные секунды молчания, все глядели на Дэви и Кена. Дэви почувствовал, что больше не выдержит. Он начал отодвигать стул, чтобы встать, но в это время поднялся Кен.
– В наших планах произошло небольшое изменение, – сказал Кен. Он медленно улыбнулся и, постепенно выпрямляясь, обвел взглядом всех сидящих за столом. – Вам придется выслушать меня, Кеннета Мэллори. Прежде чем перейти к докладу, я хотел бы сказать несколько слов…
Он заговорил, подымая голову всё выше, всё горделивее, в нем появилась та электризующая уверенность, которая заставляла других обращать внимание только на него. Даже если бы он и молчал, среди десятка людей он был бы замечен первым. Дэви почувствовал огромное облегчение: Кен снова стал Кеном.
Когда-то, много лет назад, Ван Эпп умел ждать. В те времена ему нередко случалось сидеть, небрежно развалясь, возле чьего-то письменного или сервированного к завтраку, блиставшего серебром и накрахмаленным полотном стола и диктовать условия очередного договора, внутренне восхищаясь дерзостью своих требований. «Вот чего я хочу, черт вас возьми, а вы соглашайтесь или нет – дело ваше!» А когда собеседник, с трудом переводя дух, просил дать ему время на размышление, Ван Эпп пожимал плечами, вставал и, сунув подмышку щегольскую трость, принимался натягивать кожаные перчатки, неторопливо расправляя их на каждом пальце. Если это было в Нью-Йорке, он бросал собеседнику: «Позвоните мне в отель Уолдорф», а если в Чикаго, он называл отель «Палмер-хаус».
Но где бы то ни было, его всегда опьянял риск, хотя он уходил с самым беспечным видом, ловко скрывая внутренний трепет. Получит ли он то, что запросил? Не хватил ли он через край? Нет, к черту! Ван Эпп хочет столько-то, и баста! Потом наступало восхитительное томление – он сидел в баре среди зеркал и красного дерева, сознавая, что на нем дорогой и элегантный костюм, сохраняя естественную непринужденность, но думая только об одном: быть может, сейчас, сию секунду, там уже что-то решено и готов ответ, который либо превратит его в богача, каким он кажется с виду, либо так и оставит с тоненькой пачкой денег в кармане.
Впрочем, рано или поздно сквозь толпу пробирался рассыльный в круглой шапочке, какие бывают на дрессированных обезьянках, и пронзительным голосом разносчика, свойственным всем рассыльным тех времен, выкликал «Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону! Мистер Ван Эпп, вас к те-ле-фо-ону!» Преодолевая внезапное сердцебиение, он небрежно бросал: «Иду!» Дышать было трудно. Он швырял на стойку монету в полдоллара так, что она вертелась волчком. «Мне наплевать!» – как бы говорил этот жест. Неторопливый шаг, каким он подходил к телефону, скучающее, но вежливое «алло», словно он и понятия не имел, кто ему звонит, – всё это напоминало поведение игрока перед тем как открыть карты. Впрочем, в худшем случае он слышал в трубке взволнованный голос: «Вот что, Ван Эпп, мы охотно пойдем на ваши условия, если вы кое-что уступите. Прислушайтесь к разумным доводам, и тогда можете считать, что дело сделано».
«Что ж, пусть будет так», – говорил Ван Эпп; самое интересное было позади, и теперь не всё ли равно, несколькими долларами или процентами больше или меньше.
В те времена ожидание приятно щекотало ему нервы, но всегда называл такую чудовищную сумму, что ему казалось, будто он, поставив последний грош, вдет ва-банк. Для Ван Эппа важны были не деньги, а доказательство, что его ценят. Работа над изобретением доставляла радость, которой он наслаждался один в знакомом полумраке мастерской, и все изобретения давались ему легко, как дыхание. Казалось, не было никакой связи между всепоглощающим творческим трудом в лаборатории по ночам и трепетным волнением из-за денег днем. Дан Эпп всегда жил на широкую ногу, потому что это было необычайно приятно, а в черные дни брал взаймы до будущих счастливых времен. В периоды безденежья, когда кто-нибудь из друзей бранил Ван Эппа за то, что он не хочет отказаться от своей «студии» в Сентрал-парке, тот только смеялся:
– С какой стати?
– Да ведь ты не можешь позволить себе такую роскошь.
– А по-моему, могу. Я всегда живу так, словно у меня есть богатый и щедрый дядюшка, который в случае чего поддержит меня.
– Но у тебя же нет богатого и щедрого дядюшки!
– Нет есть! Я сам себе дядюшка, – смеялся он.
Когда успех Стал привычным, Ван Эпп больше всего жалел о сладостно-томительном ожидании, которое наступало после того, как он, требуя от мира доказательств безграничной любви, ставил фантастические условия, и длилось до тех пор, пока не раздавался ответ: «Хорошо, дорогой». Он понимал, что в конце концов наступит время, когда радио перестанет быть предметом бешеной спекуляции и сделается достоянием солидных монолитных объединений, как железные дороги, как шахты, как телеграф. Сам он относился к такой перспективе без особого восторга, но ни на минуту не сомневался, что, когда это произойдет, у него будет надежное место в стенах крепости.
Он упустил в своих расчетах только одно: медленно надвигавшуюся старость.
А сейчас Ван Эпп, лежащий на продавленной койке в темной меблированной комнатушке, был действительно стар, и ставка на этот раз была неизмеримо больше – не деньги, а бешеная гордость; – но теперь уже не осталось и следа ни от восхитительного волнения времен его молодости, ни от спокойной уверенности, которая пришла позже. Сейчас ожидание было сплошной пыткой. Весь день, после ухода Дэви и Вики, он старался не думать о той обещанной ему работе в настоящей лаборатории. «Это было сказано на ветер, – повторял про себя Ван Эпп. – Мало ли что мальчишка может наобещать сгоряча. Я теперь сторож, сторожем и останусь». Но ни сила воли, ни рассудок никогда не могут убить мечту; нестерпимое желание вернуться в мир, который был так близок ему когда-то, сжигало его душу. Немного погодя он стал думать о Дэви с ненавистью. Весь этот день, всю ночь и весь следующий день в нем бушевал пожар.
Старик лежал на кровати в маленькой, скудной обставленной комнатке, с окном, выходящим в вентиляционную шахту, где всегда царила ночь, и невозможно было понять, то ли он в могиле, то ли ещё на краю её. Старик лежал, уставясь в потолок, и старался заснуть. По гулким коридорам старого дома далеко снизу то и дело доносился стук входной двери. В холле дребезжал телефон, на звонки отвечали молодые смеющиеся голоса. И каждый раз, когда открывалась дверь, у Ван Эппа екало сердце – он был уверен, что к нему пришли от того юноши. Каждый раз, когда звонил телефон, он ждал, что сейчас позовут его. «Ах, этот мальчик, этот мальчик – где он? Где он, во имя всего святого? Будь он проклят, ведь не я же просил у него работы! Где ты, негодяй? – бормотал он с закрытыми глазами сквозь стиснутые зубы. – Позови же меня!»
Прошел нескончаемый день, а ему так никто и не позвонил.
В десять часов вечера, когда он степенной походкой сторожа шел по бетонному двору, послышался рев мотора, перекрывший отдаленный городской гул. Потом по улице запрыгали отсветы фар, хотя машина была ещё далеко, в нескольких кварталах отсюда. Вскоре вдоль улицы потянулись полоски света, подрагивающие при каждой выбоине на мостовой. Через минуту у ворот резко остановилась неясно различимая в темноте длинная и низкая машина с откинутым верхом, словно ворохом цветов нагруженная смеющимися молодыми людьми. Мощная фара под ветровым стеклом, точно раскаленный белый глаз, вызывающе уставилась на заводские корпуса, потом обшарила двор и наконец поймала Ван Элла, пригвоздив его к темноте.