Страница:
сводятся в конечном счете к примерам о каком-нибудь силаче или погонщике
мулов, которые, как правило, несравненно меньше боятся смерти, боли и других
бедствий и проявляют такую твердость, какой никогда не могла внушить наука
человеку, который не был подготовлен к этому от рождения и в силу
естественной привычки. Разве не благодаря своему неведению дети меньше
страдают, когда делают надрезы на их нежной коже, чем взрослые? А разве
лошадь по этой же причине не страдает меньше, чем человек? Сколько больных
породила одна лишь сила воображения! Постоянно приходится видеть, как такие
больные делают себе кровопускания, очищают желудок и пичкают себя
лекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых болезней. Когда у нас нет
настоящих болезней, наука награждает нас придуманными ею. На основании
изменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят катаральный процесс;
жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток линии жизни на вашей
левой руке предвещает вам в ближайшем времени некое серьезное заболевание
или даже полное разрушение вашего здоровья. Нельзя оставить в покое даже
веселую бодрость молодости, надо убавить у нее крови и сил, чтобы они на
беду как-нибудь не обратились против нее же самой. Сравните жизнь человека,
находящегося во власти таких выдумок, с жизнью крестьянина, который следует
своим природным склонностям, который расценивает все вещи только с точки
зрения того, чего они стоят в данный момент, которому неведомы ни наука, ни
предвещания, который болен только тогда, когда он действительно болен, в
отличие от первого, у которого камни иной раз возникают раньше в душе, чем в
почках, и который своим воображением предвосхищает боль и сам бежит ей
навстречу, словно боясь, что ему не хватит времени страдать от нее, когда
она действительно на него обрушится.
То, что я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякой
науке. Отсюда мнение тех древних философов, которые считали высшим благом
признание слабости нашего разума. В отношении моего здоровья мое невежество
дает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, не
располагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю из
множества известных мне случаев наиболее меня обнадеживающие.
Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиями
и тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже не
обычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать его
сладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образа
жизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают у
нас болезни.
Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости [195], и
объясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я же
склонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, что
душа их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и
напряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте и
неведении, без всяких наук, без законов, без королей и религии.
И чем иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, что
люди совсем необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими и
пригодными для любовных утех, что любовь какого-нибудь погонщика мулов
оказывается иногда гораздо более желанной, чем любовь светского человека, -
как не тем, что у последнего душевное волнение подрывает его физическую
силу, ослабляет и подтачивает ее?
Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а
вместе с тем также и саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит ее
так часто до маний, как не ее собственная порывистость, острота, пылкость и
в конце концов ее собственная сила? Разве самая утонченная мудрость не
превращается в самое явное безумие? Подобно тому, как самая глубокая дружба
порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье - смертельную
болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают
самые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь один
шаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумие
порождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает,
как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и с
проявлениями необычайной и несравненной добродетели? Платон утверждает, что
меланхолики - люди, наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же ли
самое можно сказать и о людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бывают
разрушены своей собственной силой и тонкостью. А какой внезапный оборот
вдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных,
вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великого
итальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал [196]? Не обязан
ли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной,
той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечению
к истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний,
которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубоким
чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скорее
горечь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалком
состоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений,
которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном и
неряшливом виде.
Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном и
нормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивым
и вялым. Нам следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобы
дать вести себя.
Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженную
чувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, что
сопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей и
наслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, что
нам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, как
лучше радоваться, и самая ничтожная боль ощущается нами острее, чем самое
сильное наслаждение. Segnius homines bona quam mala sentiunt {Люди более
чувствительны к боли, чем к наслаждению [197] (лат. ).}. Мы ощущаем
несравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье:
pungit
In cute vix summa violatum plagula corpus
Quando valere nihil quemquam movet. Нос luvat unum
Quod me non torquet latus aut pes: cetera quisquam
Vix queat aut sanum sese, aut sentire valentem.
{Мы остро ощущаем самый легкий укол и не испытываем никакого
наслаждения от того, что здоровы. С нас достаточно, чтобы у нас не болел бок
или нога, но мы почти не отдаем себе отчета в том, что здоровы и хорошо себя
чувствуем [198] (лат. ).}
Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вот
почему та философская школа, которая особенно превозносила наслаждение,
рассматривала его как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значит
располагать наибольшим благом, на какое человек может только надеяться; как
сказал Энний,
Nimium boni est, cui nihil est mali [199].
Действительно, то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторым
наслаждениям и которое как будто выше простого ощущения здоровья и
отсутствия боли, то действенное и бурное наслаждение, жгучее и жалящее, -
ведь даже оно имеет целью лишь устранить страдание. Даже вожделение,
испытываемое нами к женщине, направлено лишь к стремлению избавиться от
мучения, порождаемого пылким и неистовым желанием; мы жаждем лишь утолить
его и успокоиться, освободившись от этой лихорадки. Так же обстоит и в
других случаях.
Поэтому я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению от
боли, то она тем самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то,
как мы по природе своей устроены.
Однако отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобы
оно равносильно было полной бесчувственности. Крантор [200] справедливо
оспаривал эпикуровскую бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширять
настолько, чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсем
не преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна и
невозможна. Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; и
если мне делают прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле,
уничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и в
конечном счете человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, non
sine magna mercede contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore {Это
бесчувствие достигается немалой ценой, за счет очерствения души и оцепенения
тела [201] (лат. ).}.
Страдание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек не
всегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.
Большая честь для неведения - то, что само знание бросает нас в его
объятия в тех случаях, когда знание оказывается бессильным помочь нам
облегчить наши страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на эту
уступку; оно принуждено предоставлять нам свободу и возможность укрыться в
лоне неведения, спасаясь от ударов судьбы и ее напастей. Действительно, что
иное означает проповедуемый знанием совет отвращаться мыслью от переживаемых
злоключений и воспоминаний об утраченных благах и, в утешение от зол
сегодняшнего дня, думать о прошедших радостях, призывать на помощь
исчезнувшее душевное довольство в противовес тому, что нас сейчас удручает:
Levationes aegritudinum in avocatione a cogitanda molestia et revocatione ad
contemplandas voluptates ponit {Для облегчения наших страданий, - говорит
(Эпикур), - следует избегать тягостных мыслей и думать о приятном [202]
(лат. ).}? Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным,
оно пускается на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы?
В самом деле, что за утешение не только для философа, но и просто для
разумного человека, если в тот момент, когда он страдает от мучительного
приступа лихорадки, предложить ему предаться воспоминаниям о превосходном
греческом вине? Это означало бы скорее обострить его мучение:
Che ricordarsi il ben doppia la noia.
{Воспоминание о былом счастье усугубляет горе [203] (ит. ).}
Такого же порядка и другой даваемый философами совет - помнить только о
радостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитых
злоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот еще
малоутешительный совет:
Suavis est laborum praeteritorum memoria.
{Сладостна память о минувших трудностях [205] (лат. ).}
Я не понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбы
с судьбой, внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческие
бедствия, может дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых и
трусливых изворотов заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то,
что мы выбираем, а что ей угодно. Действительно, нет ничего, что так сильно
врезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейший
способ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе - это стараться
изгладить его из памяти. Неверно утверждение: Est situm in nobis, ut et
adversa quasi perpetua oblivione obruamus, et secunda iucunde et suaviter
meminerimus {В нашей власти почти полностью вытравить из памяти наши
злоключения и с радостью вспоминать только о счастливых часах [206] (лат.
).}, но зато верно другое: Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum,
quae volo {Я вспоминаю о вещах, которые хотел бы забыть: я не в состоянии
забыть того, о чем желал бы не помнить [207] (лат. ).}. Кому принадлежит
этот совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus {Единственному
человеку, который осмелился назвать себя мудрецом [208](лат. ).}.
Qui genus humanum ingenio superavit et omnis Praestrinxit stellas,
exortus ut aetherius sol {Он, превзошедший своим дарованием людей и всех
затмивший, подобно восходящему солнцу, заставляющему померкнуть звезды [209]
(лат. ).}.
Но разве вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь к
неведению? Iners malorum remedium ignorantia est { Незнание - негодное
средство избавиться от беды [210] (лат. ).}. Мы встречаем немало подобных
наставлений которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен,
довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали нам
душевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить рану, они
стараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне думается, они
не будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям спокойную и
счастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке вещей, они не
отказались бы от этого:
potare et spargere flores
Incipiam, patiarque vel inconsultus haberi.
{Начну пить и рассыпать цветы, хотя бы под страхом прослыть
безрассудным [211] (лат. ).}
Многие философы согласились бы с Ликасом, который, ведя добродетельную
жизнь, живя тихо и спокойно в своей семье, выполняя все свои обязанности по
отношению к чужим и своим и умело охраняя себя от всяких бедствий, вдруг,
впав в душевное расстройство, вообразил, что он все время находится в театре
и смотрит там представления, пьесы и самые прекрасные спектакли. Едва лишь
врачи исцелили его от этого недуга, как он стал требовать, чтобы они вернули
его во власть этих чудесных видений:
Polr те occidistis amici,
Non servastis, ait, cui sic extorta voluptas
Et demptua per vim mentis gratissimus error.
{О, друзья, не спасли вы меня, а убили, - вскричал тот, чье наслаждение
разрушили, насильно лишив его самого приятного для его души обмана [212]
(лат. ).}
Подобное же произошло с Трасилаем, сыном Пифодора, возомнившим, будто
все корабли, приходящие в Пирей и бросающие якорь в его гавани, состоят у
него на службе: он радостно встречал их, поздравляя с благополучным
прибытием. Когда же его брат Критон исцелил его от этой фантазии, Трасилай
непрерывно сокрушался об утрате того блаженного состояния, в котором он
пребывал, не зная никаких горестей [213]. Это самое утверждается в одном
древнегреческом стихе, где говорится, что не в мудрости заключается сладость
жизни [214]: en tv fronein gar mhden hdiotoz bioz.
Да и в "Екклезиасте" сказано: "Во многой мудрости много печали; и кто
умножает познания - умножает скорбь" [215].
И, наконец, к тому же самому сводится последнее наставление,
разделяемое почти всеми философами и гласящее, что, если из-за изобилия
бедствий жизнь делается невыносимой, надо положить ей конец: Placet? pare.
Non placet? quacunque vis, exi {Мила тебе она? В таком случае терпи! Не
нравится? Тогда любым способом уходи [216] (лат. ).}; Pungit dolor? Vel
fodiat sane Si nudus es, da iugulum; sin tectus armis Vulcaniis, id est
fortitudine, resiste {Тебя мучит боль? Она терзает тебя? Согни выю, если ты
беззащитен, если же ты прикрыт щитом Вулкана, т. е. мужеством,
сопротивляйся! [217] (лат. )}, а также девиз, который применяли в этом
случае сотрапезники в древней Греции, - Aut bibat, aut abeat; {Пусть либо
пьет, либо уходит [218] (лат. ).} (изречение, которое у гасконца,
произносящего обычно "v" вместо "b", звучит еще лучше, чем у Цицерона):
Vivere si recte nescis, decede peritis;
Lusisti satis, edisti satis atque bibisti;
Tempus abire tibi est, ne potum largius aequo
Rideat et pulset lasciva decentius aetas;
{Если ты не умеешь как следует пользоваться жизнью, уступи место тем,
кто умеет. Ты уже вдоволь поиграл, вдоволь поел и выпил, настало время тебе
уходить, чтобы молодежь, которой это больше пристало, не подняла тебя на
смех и не прогнала тебя, если ты хватил лишнего [219] (лат. ).}
разве и то и другое не означает признания своего бессилия и попытку
искать спасения даже не в неведении, а в самой глупости, в бесчувствии и в
небытии?
Democritum postquam matura vetustas
Admonuit memorem motus languescere mentis,
Sponte sua leto caput obvius obtulit ipse.
{Когда зрелая старость уже предупредила Демокрита о том, что разум его
ослабел, он сам, памятуя о неизбежном, добровольно пошел навстречу смерти
[220] (лат. ).}
В этом же смысле высказывался и Антисфен [221], заявлявший, что надо
запастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься. В этом
же духе истолковывал Хрисипп следующие слова поэта Тиртея [222]:
Приблизиться либо к добродетели, либо к смерти.
Кратет [223], со своей стороны, утверждал, что если не время, то голод
исцеляет от любви, а кому оба эти средства не по вкусу, пусть запасается
веревкой.
Тот самый Секстий [224], о котором Сенека и Плутарх отзываются с таким
глубоким почтением, отказался от всего и погрузился в изучение философии;
увидев, что успехи его слишком медленны и требуют слишком длительных усилий,
он пришел к выводу, что ему остается только броситься в море. Не будучи в
состоянии овладеть наукой, он кинулся в объятия смерти.
Вот как гласит закон по этому поводу: если с кем-нибудь приключится
большая и непоправимая беда, то прибежище к его услугам, и можно найти
спасение, расставшись с телом, как с ладьей, которая дала течь, ибо лишь
страх смерти, а вовсе не жажда жизни, привязывают глупца к телу.
Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только что
сказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, по
словам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же, со всей нашей
мудростью, обречены бездне адовой [225]. Не буду распространяться ни о
Валентиане [226], этом отъявленном враге науки и всякого образования, ни о
Лицинии, двух римских императорах, называвших знание ядом и бичом всякого
государства; не буду останавливаться и на Магомете, который, как мне
довелось слышать, запретил своим приверженцам заниматься науками; сошлюсь
только на пример великого Ликурга, огромный авторитет которого не подлежит
сомнению, на стяжавший всеобщее уважение замечательный государственный строй
Спарты, где долгое время Царили добродетель и благоденствие и где не
существовало никакого обучения наукам. Люди, побывавшие в Новом Свете,
который на памяти наших отцов открыт был испанцами, могут
засвидетельствовать, насколько тамошние народы, не знающие ни властей, ни
законов, ни способов управления, живут более примерно и честно, чем наши
европейские народы, у которых больше чиновников и законов, чем других
граждан и деяний:
Di cittatorie piene e di libelli,
D'esamine e di carte, di procure
Hanno le mani e il seno, et gran fastelli
Di chiose, di consigli e di letture:
Per cui le f aculta de poverelli
Non sono mal ne le citta sicure;
Hanno dietro e dinanzi, e d'ambi ilati,
Notai, procuratori e awocati.
{Повесток, исков, вызовов на суд И актов о взыскании убытков Полны все
руки у нее - и груд Различных кляуз, толкований свитков. Из-за которых
бедняки живут. Дрожа за целость нищенских пожитков; И множество
сопутствовало ей Нотариусов, стряпчих и судей [227] (ит. ).}
Некий сенатор времен упадка Рима [228] говаривал, что от его предков
разило чесноком, но их нутро благоухало доблестью, между тем как его
современники, наоборот, снаружи надушены духами, внутри же пропитаны вонью
всяких пороков; это должно было означать, как мне кажется, что они были
людьми больших познаний и способностей, но далеко не безукоризненной
нравственности. Неотесанность, необразованность, невежество, простота
нередко прикрывают невинность и чистоту, меж тем как любопытство,
изощренность, знание порождают влечение к злу. Смирение, боязнь, покорность,
благочестие (являющиеся важнейшим залогом сохранения человеческого общества)
требуют души, ничем не отягченной, послушной и лишенной самомнения.
Христиане особенно хорошо знают, что любопытство есть первородный грех
и исконное зло в человеке. Стремление умножить свои познания, тяга к
мудрости с самого начала были на пагубу человеческому роду; это и есть путь,
который привел человека к вечному осуждению. Гордыня - вот источник гибели и
развращения человека; она побуждает человека уклоняться от проторенных
путей, увлекаться новшествами; она порождает стремление возглавлять людей
заблудших, ставших на стезю гибели; она заставляет человека предпочитать
быть учителем лжи и обмана, чем учеником в школе истины, который дает вести
себя за руку другому по проложенному и праведному пути. Именно это имеет в
виду древнегреческое изречение, гласящее, что суеверие следует за гордыней,
повинуясь ей, как отцу [229]: h deisidaimonia kauaper patri tv tufv peitetai.
О, мышление, какая ты помеха для людей! Сократ был изумлен, узнав, что
бог мудрости присвоил ему прозвание мудреца; разобравшись в себе, он не
нашел никаких оснований для этого божественного постановления [230]. Он знал
людей столь же справедливых, выдержанных, мужественных и ученых, как он сам,
притом еще более красноречивых, более прекрасных и более полезных отечеству.
В конце концов он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем,
что не считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том,
что человек так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой для
человека является наука незнания и величайшей мудростью - простота.
Священное Писание зовет жалкими тех людей, которые много мнят о себе.
"Чем гордится земля и пепел? Чем ты - говорит оно человеку [231]. А в другом
месте Писания сказано: "Бог сделал человека подобным тени; И кто сможет
судить о ней, когда с заходом солнца она исчезнет?" [232]. От нас
действительно ничего не останется. Мы далеки еще от понимания божьего
величия и меньше всего понимаем те творения нашего создателя, которые
явственно носят на себе его печать и являются всецело делом его рук. Для
христиан натолкнуться на вещь невероятную - повод к вере. И это тем
разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы
она согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была на
что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного. Melius
scitur deus nesciendo {Бог лучше познается неведением [233] (лат. ).}, -
говорит блаженный Августин; и Тацит заявляет: Sanctius est ас reverentius de
actis deorum credere quam scire {Относительно деяний богов благочестивее и
почтительнее верить, нежели знать [234] (лат. ).}.
Платон полагает [235], что нечестиво слишком углубляться в исследование
вопроса о боге, о мире и первопричине всего сущего.
Atque illum quidem quasi parentem huius universitatis invemre
difficile; et cum iam inveneris, indicare in vulgus, nefas {Трудно познать
того, кто создал вселенную; если же тебе удалось познать его, то описывать
его ко всеобщему сведению нечестиво [236] (лат. ).}, - заявляет Цицерон.
Мы часто говорим: "могущество, истина, справедливость". Все это слова,
означающие нечто великое, но мы не имеем представления об этом величии, не
понимаем его. Мы говорим, что бог боится, гневается, любит, -
Immortalia mortali sermone notantes, -
{Выражая смертными словами бессмертные вещи [237] (лат. ).}
но все это чувства и страсти, которые не могут быть у бога такими же,
как у нас, и мы не в состоянии себе представить, каковы они у него. Только
сам бог может познать себя и истолковать свои творения.
Желая приблизить бога к нам, свести его на землю, где мы распростерты
во прахе, мы неправильно применяем к нему наши слова. Возьмем, к примеру,
слово "благоразумие", означающее способность различать добро и зло; может ли
это слово иметь отношение к нему, которому чуждо всякое зло [238]? Или еще
"разум" и "понимание", которыми мы пользуемся для уяснения непонятных нам
вещей, - разве эти понятия применимы к богу, для которого нет ничего
непонятного? Или еще: "справедливость", воздающая каждому должное и
установленная для людей и человеческого общежития, - какова она в боге? Что
представляет, далее, в применении к богу "умеренность", означающая
ограничение телесных наслаждений, если им вообще нет места в боге? И столь
же мало относится к нему "стойкость" в перенесении боли, опасностей и
тяжелых трудов, поскольку все эти вещи ему чужды. Вот почему Аристотель
утверждает, что бог одинаково свободен как от добродетели, так и от порока
[239]. Neque gratia neque ira teneri potest, quod quae talia essent,
imbecilla essent omnia {Ни гнев, ни милость ему неведомы: ибо если бы он был
подвержен им, это означало бы в нем слабость [240] (лат. ).}.
Какова бы ни была наша доля познания истины, мы достигли ее не нашими
собственными усилиями. Бог достаточно открыл нам истину через апостолов,
выбранных им из народа, из людей простых и темных, чтобы просветить нас в
отношении его удивительных тайн: наша вера не есть приобретение, сделанное
нами самими, она - дар щедрости другого. Нашу религию мы получили не путем
размышления или усилий нашего разума, а по воле другого, его властью. В
делах веры слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и наша
слепота ценнее нашей прозорливости. Божественная истина открывается нам
больше с помощью нашего неведения, чем наших познаний. Нет ничего
удивительного в том, что мы не в состоянии постигнуть это сверхъестественное
и небесное знание с помощью наших земных и естественных средств; поэтому
отнесемся к нему со смирением и покорностью, ибо сказано в Писании: "погублю
мудрость мудрецов и разум разумных отвергну" [241]. Где он, мудрец? Где
писатель? Где спорщик века сего? Разве не сделал бог глупой мудрость мира
сего? Так как мир не в состоянии был путем мудрости постигнуть бога, то богу
угодно было спасти верующих с помощью проповеди.
Перейду теперь к рассмотрению вопроса, в силах ли человек найти то, что
он ищет, и обогатили ли его каким-нибудь новым знанием или установлением
незыблемой истины те поиски, которые он вел на протяжении стольких веков.
Я полагаю, что, если говорить по совести, человек должен будет
мулов, которые, как правило, несравненно меньше боятся смерти, боли и других
бедствий и проявляют такую твердость, какой никогда не могла внушить наука
человеку, который не был подготовлен к этому от рождения и в силу
естественной привычки. Разве не благодаря своему неведению дети меньше
страдают, когда делают надрезы на их нежной коже, чем взрослые? А разве
лошадь по этой же причине не страдает меньше, чем человек? Сколько больных
породила одна лишь сила воображения! Постоянно приходится видеть, как такие
больные делают себе кровопускания, очищают желудок и пичкают себя
лекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых болезней. Когда у нас нет
настоящих болезней, наука награждает нас придуманными ею. На основании
изменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят катаральный процесс;
жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток линии жизни на вашей
левой руке предвещает вам в ближайшем времени некое серьезное заболевание
или даже полное разрушение вашего здоровья. Нельзя оставить в покое даже
веселую бодрость молодости, надо убавить у нее крови и сил, чтобы они на
беду как-нибудь не обратились против нее же самой. Сравните жизнь человека,
находящегося во власти таких выдумок, с жизнью крестьянина, который следует
своим природным склонностям, который расценивает все вещи только с точки
зрения того, чего они стоят в данный момент, которому неведомы ни наука, ни
предвещания, который болен только тогда, когда он действительно болен, в
отличие от первого, у которого камни иной раз возникают раньше в душе, чем в
почках, и который своим воображением предвосхищает боль и сам бежит ей
навстречу, словно боясь, что ему не хватит времени страдать от нее, когда
она действительно на него обрушится.
То, что я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякой
науке. Отсюда мнение тех древних философов, которые считали высшим благом
признание слабости нашего разума. В отношении моего здоровья мое невежество
дает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, не
располагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю из
множества известных мне случаев наиболее меня обнадеживающие.
Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиями
и тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже не
обычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать его
сладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образа
жизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают у
нас болезни.
Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости [195], и
объясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я же
склонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, что
душа их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей и
напряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте и
неведении, без всяких наук, без законов, без королей и религии.
И чем иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, что
люди совсем необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими и
пригодными для любовных утех, что любовь какого-нибудь погонщика мулов
оказывается иногда гораздо более желанной, чем любовь светского человека, -
как не тем, что у последнего душевное волнение подрывает его физическую
силу, ослабляет и подтачивает ее?
Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а
вместе с тем также и саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит ее
так часто до маний, как не ее собственная порывистость, острота, пылкость и
в конце концов ее собственная сила? Разве самая утонченная мудрость не
превращается в самое явное безумие? Подобно тому, как самая глубокая дружба
порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье - смертельную
болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают
самые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь один
шаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумие
порождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает,
как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и с
проявлениями необычайной и несравненной добродетели? Платон утверждает, что
меланхолики - люди, наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же ли
самое можно сказать и о людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бывают
разрушены своей собственной силой и тонкостью. А какой внезапный оборот
вдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных,
вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великого
итальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал [196]? Не обязан
ли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной,
той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечению
к истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний,
которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубоким
чувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скорее
горечь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалком
состоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений,
которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном и
неряшливом виде.
Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном и
нормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивым
и вялым. Нам следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобы
дать вести себя.
Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженную
чувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, что
сопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей и
наслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, что
нам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, как
лучше радоваться, и самая ничтожная боль ощущается нами острее, чем самое
сильное наслаждение. Segnius homines bona quam mala sentiunt {Люди более
чувствительны к боли, чем к наслаждению [197] (лат. ).}. Мы ощущаем
несравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье:
pungit
In cute vix summa violatum plagula corpus
Quando valere nihil quemquam movet. Нос luvat unum
Quod me non torquet latus aut pes: cetera quisquam
Vix queat aut sanum sese, aut sentire valentem.
{Мы остро ощущаем самый легкий укол и не испытываем никакого
наслаждения от того, что здоровы. С нас достаточно, чтобы у нас не болел бок
или нога, но мы почти не отдаем себе отчета в том, что здоровы и хорошо себя
чувствуем [198] (лат. ).}
Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вот
почему та философская школа, которая особенно превозносила наслаждение,
рассматривала его как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значит
располагать наибольшим благом, на какое человек может только надеяться; как
сказал Энний,
Nimium boni est, cui nihil est mali [199].
Действительно, то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторым
наслаждениям и которое как будто выше простого ощущения здоровья и
отсутствия боли, то действенное и бурное наслаждение, жгучее и жалящее, -
ведь даже оно имеет целью лишь устранить страдание. Даже вожделение,
испытываемое нами к женщине, направлено лишь к стремлению избавиться от
мучения, порождаемого пылким и неистовым желанием; мы жаждем лишь утолить
его и успокоиться, освободившись от этой лихорадки. Так же обстоит и в
других случаях.
Поэтому я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению от
боли, то она тем самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то,
как мы по природе своей устроены.
Однако отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобы
оно равносильно было полной бесчувственности. Крантор [200] справедливо
оспаривал эпикуровскую бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширять
настолько, чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсем
не преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна и
невозможна. Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; и
если мне делают прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле,
уничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и в
конечном счете человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, non
sine magna mercede contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore {Это
бесчувствие достигается немалой ценой, за счет очерствения души и оцепенения
тела [201] (лат. ).}.
Страдание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек не
всегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.
Большая честь для неведения - то, что само знание бросает нас в его
объятия в тех случаях, когда знание оказывается бессильным помочь нам
облегчить наши страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на эту
уступку; оно принуждено предоставлять нам свободу и возможность укрыться в
лоне неведения, спасаясь от ударов судьбы и ее напастей. Действительно, что
иное означает проповедуемый знанием совет отвращаться мыслью от переживаемых
злоключений и воспоминаний об утраченных благах и, в утешение от зол
сегодняшнего дня, думать о прошедших радостях, призывать на помощь
исчезнувшее душевное довольство в противовес тому, что нас сейчас удручает:
Levationes aegritudinum in avocatione a cogitanda molestia et revocatione ad
contemplandas voluptates ponit {Для облегчения наших страданий, - говорит
(Эпикур), - следует избегать тягостных мыслей и думать о приятном [202]
(лат. ).}? Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным,
оно пускается на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы?
В самом деле, что за утешение не только для философа, но и просто для
разумного человека, если в тот момент, когда он страдает от мучительного
приступа лихорадки, предложить ему предаться воспоминаниям о превосходном
греческом вине? Это означало бы скорее обострить его мучение:
Che ricordarsi il ben doppia la noia.
{Воспоминание о былом счастье усугубляет горе [203] (ит. ).}
Такого же порядка и другой даваемый философами совет - помнить только о
радостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитых
злоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот еще
малоутешительный совет:
Suavis est laborum praeteritorum memoria.
{Сладостна память о минувших трудностях [205] (лат. ).}
Я не понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбы
с судьбой, внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческие
бедствия, может дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых и
трусливых изворотов заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то,
что мы выбираем, а что ей угодно. Действительно, нет ничего, что так сильно
врезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейший
способ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе - это стараться
изгладить его из памяти. Неверно утверждение: Est situm in nobis, ut et
adversa quasi perpetua oblivione obruamus, et secunda iucunde et suaviter
meminerimus {В нашей власти почти полностью вытравить из памяти наши
злоключения и с радостью вспоминать только о счастливых часах [206] (лат.
).}, но зато верно другое: Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum,
quae volo {Я вспоминаю о вещах, которые хотел бы забыть: я не в состоянии
забыть того, о чем желал бы не помнить [207] (лат. ).}. Кому принадлежит
этот совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus {Единственному
человеку, который осмелился назвать себя мудрецом [208](лат. ).}.
Qui genus humanum ingenio superavit et omnis Praestrinxit stellas,
exortus ut aetherius sol {Он, превзошедший своим дарованием людей и всех
затмивший, подобно восходящему солнцу, заставляющему померкнуть звезды [209]
(лат. ).}.
Но разве вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь к
неведению? Iners malorum remedium ignorantia est { Незнание - негодное
средство избавиться от беды [210] (лат. ).}. Мы встречаем немало подобных
наставлений которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен,
довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали нам
душевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить рану, они
стараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне думается, они
не будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям спокойную и
счастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке вещей, они не
отказались бы от этого:
potare et spargere flores
Incipiam, patiarque vel inconsultus haberi.
{Начну пить и рассыпать цветы, хотя бы под страхом прослыть
безрассудным [211] (лат. ).}
Многие философы согласились бы с Ликасом, который, ведя добродетельную
жизнь, живя тихо и спокойно в своей семье, выполняя все свои обязанности по
отношению к чужим и своим и умело охраняя себя от всяких бедствий, вдруг,
впав в душевное расстройство, вообразил, что он все время находится в театре
и смотрит там представления, пьесы и самые прекрасные спектакли. Едва лишь
врачи исцелили его от этого недуга, как он стал требовать, чтобы они вернули
его во власть этих чудесных видений:
Polr те occidistis amici,
Non servastis, ait, cui sic extorta voluptas
Et demptua per vim mentis gratissimus error.
{О, друзья, не спасли вы меня, а убили, - вскричал тот, чье наслаждение
разрушили, насильно лишив его самого приятного для его души обмана [212]
(лат. ).}
Подобное же произошло с Трасилаем, сыном Пифодора, возомнившим, будто
все корабли, приходящие в Пирей и бросающие якорь в его гавани, состоят у
него на службе: он радостно встречал их, поздравляя с благополучным
прибытием. Когда же его брат Критон исцелил его от этой фантазии, Трасилай
непрерывно сокрушался об утрате того блаженного состояния, в котором он
пребывал, не зная никаких горестей [213]. Это самое утверждается в одном
древнегреческом стихе, где говорится, что не в мудрости заключается сладость
жизни [214]: en tv fronein gar mhden hdiotoz bioz.
Да и в "Екклезиасте" сказано: "Во многой мудрости много печали; и кто
умножает познания - умножает скорбь" [215].
И, наконец, к тому же самому сводится последнее наставление,
разделяемое почти всеми философами и гласящее, что, если из-за изобилия
бедствий жизнь делается невыносимой, надо положить ей конец: Placet? pare.
Non placet? quacunque vis, exi {Мила тебе она? В таком случае терпи! Не
нравится? Тогда любым способом уходи [216] (лат. ).}; Pungit dolor? Vel
fodiat sane Si nudus es, da iugulum; sin tectus armis Vulcaniis, id est
fortitudine, resiste {Тебя мучит боль? Она терзает тебя? Согни выю, если ты
беззащитен, если же ты прикрыт щитом Вулкана, т. е. мужеством,
сопротивляйся! [217] (лат. )}, а также девиз, который применяли в этом
случае сотрапезники в древней Греции, - Aut bibat, aut abeat; {Пусть либо
пьет, либо уходит [218] (лат. ).} (изречение, которое у гасконца,
произносящего обычно "v" вместо "b", звучит еще лучше, чем у Цицерона):
Vivere si recte nescis, decede peritis;
Lusisti satis, edisti satis atque bibisti;
Tempus abire tibi est, ne potum largius aequo
Rideat et pulset lasciva decentius aetas;
{Если ты не умеешь как следует пользоваться жизнью, уступи место тем,
кто умеет. Ты уже вдоволь поиграл, вдоволь поел и выпил, настало время тебе
уходить, чтобы молодежь, которой это больше пристало, не подняла тебя на
смех и не прогнала тебя, если ты хватил лишнего [219] (лат. ).}
разве и то и другое не означает признания своего бессилия и попытку
искать спасения даже не в неведении, а в самой глупости, в бесчувствии и в
небытии?
Democritum postquam matura vetustas
Admonuit memorem motus languescere mentis,
Sponte sua leto caput obvius obtulit ipse.
{Когда зрелая старость уже предупредила Демокрита о том, что разум его
ослабел, он сам, памятуя о неизбежном, добровольно пошел навстречу смерти
[220] (лат. ).}
В этом же смысле высказывался и Антисфен [221], заявлявший, что надо
запастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься. В этом
же духе истолковывал Хрисипп следующие слова поэта Тиртея [222]:
Приблизиться либо к добродетели, либо к смерти.
Кратет [223], со своей стороны, утверждал, что если не время, то голод
исцеляет от любви, а кому оба эти средства не по вкусу, пусть запасается
веревкой.
Тот самый Секстий [224], о котором Сенека и Плутарх отзываются с таким
глубоким почтением, отказался от всего и погрузился в изучение философии;
увидев, что успехи его слишком медленны и требуют слишком длительных усилий,
он пришел к выводу, что ему остается только броситься в море. Не будучи в
состоянии овладеть наукой, он кинулся в объятия смерти.
Вот как гласит закон по этому поводу: если с кем-нибудь приключится
большая и непоправимая беда, то прибежище к его услугам, и можно найти
спасение, расставшись с телом, как с ладьей, которая дала течь, ибо лишь
страх смерти, а вовсе не жажда жизни, привязывают глупца к телу.
Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только что
сказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, по
словам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же, со всей нашей
мудростью, обречены бездне адовой [225]. Не буду распространяться ни о
Валентиане [226], этом отъявленном враге науки и всякого образования, ни о
Лицинии, двух римских императорах, называвших знание ядом и бичом всякого
государства; не буду останавливаться и на Магомете, который, как мне
довелось слышать, запретил своим приверженцам заниматься науками; сошлюсь
только на пример великого Ликурга, огромный авторитет которого не подлежит
сомнению, на стяжавший всеобщее уважение замечательный государственный строй
Спарты, где долгое время Царили добродетель и благоденствие и где не
существовало никакого обучения наукам. Люди, побывавшие в Новом Свете,
который на памяти наших отцов открыт был испанцами, могут
засвидетельствовать, насколько тамошние народы, не знающие ни властей, ни
законов, ни способов управления, живут более примерно и честно, чем наши
европейские народы, у которых больше чиновников и законов, чем других
граждан и деяний:
Di cittatorie piene e di libelli,
D'esamine e di carte, di procure
Hanno le mani e il seno, et gran fastelli
Di chiose, di consigli e di letture:
Per cui le f aculta de poverelli
Non sono mal ne le citta sicure;
Hanno dietro e dinanzi, e d'ambi ilati,
Notai, procuratori e awocati.
{Повесток, исков, вызовов на суд И актов о взыскании убытков Полны все
руки у нее - и груд Различных кляуз, толкований свитков. Из-за которых
бедняки живут. Дрожа за целость нищенских пожитков; И множество
сопутствовало ей Нотариусов, стряпчих и судей [227] (ит. ).}
Некий сенатор времен упадка Рима [228] говаривал, что от его предков
разило чесноком, но их нутро благоухало доблестью, между тем как его
современники, наоборот, снаружи надушены духами, внутри же пропитаны вонью
всяких пороков; это должно было означать, как мне кажется, что они были
людьми больших познаний и способностей, но далеко не безукоризненной
нравственности. Неотесанность, необразованность, невежество, простота
нередко прикрывают невинность и чистоту, меж тем как любопытство,
изощренность, знание порождают влечение к злу. Смирение, боязнь, покорность,
благочестие (являющиеся важнейшим залогом сохранения человеческого общества)
требуют души, ничем не отягченной, послушной и лишенной самомнения.
Христиане особенно хорошо знают, что любопытство есть первородный грех
и исконное зло в человеке. Стремление умножить свои познания, тяга к
мудрости с самого начала были на пагубу человеческому роду; это и есть путь,
который привел человека к вечному осуждению. Гордыня - вот источник гибели и
развращения человека; она побуждает человека уклоняться от проторенных
путей, увлекаться новшествами; она порождает стремление возглавлять людей
заблудших, ставших на стезю гибели; она заставляет человека предпочитать
быть учителем лжи и обмана, чем учеником в школе истины, который дает вести
себя за руку другому по проложенному и праведному пути. Именно это имеет в
виду древнегреческое изречение, гласящее, что суеверие следует за гордыней,
повинуясь ей, как отцу [229]: h deisidaimonia kauaper patri tv tufv peitetai.
О, мышление, какая ты помеха для людей! Сократ был изумлен, узнав, что
бог мудрости присвоил ему прозвание мудреца; разобравшись в себе, он не
нашел никаких оснований для этого божественного постановления [230]. Он знал
людей столь же справедливых, выдержанных, мужественных и ученых, как он сам,
притом еще более красноречивых, более прекрасных и более полезных отечеству.
В конце концов он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем,
что не считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том,
что человек так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой для
человека является наука незнания и величайшей мудростью - простота.
Священное Писание зовет жалкими тех людей, которые много мнят о себе.
"Чем гордится земля и пепел? Чем ты - говорит оно человеку [231]. А в другом
месте Писания сказано: "Бог сделал человека подобным тени; И кто сможет
судить о ней, когда с заходом солнца она исчезнет?" [232]. От нас
действительно ничего не останется. Мы далеки еще от понимания божьего
величия и меньше всего понимаем те творения нашего создателя, которые
явственно носят на себе его печать и являются всецело делом его рук. Для
христиан натолкнуться на вещь невероятную - повод к вере. И это тем
разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы
она согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была на
что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного. Melius
scitur deus nesciendo {Бог лучше познается неведением [233] (лат. ).}, -
говорит блаженный Августин; и Тацит заявляет: Sanctius est ас reverentius de
actis deorum credere quam scire {Относительно деяний богов благочестивее и
почтительнее верить, нежели знать [234] (лат. ).}.
Платон полагает [235], что нечестиво слишком углубляться в исследование
вопроса о боге, о мире и первопричине всего сущего.
Atque illum quidem quasi parentem huius universitatis invemre
difficile; et cum iam inveneris, indicare in vulgus, nefas {Трудно познать
того, кто создал вселенную; если же тебе удалось познать его, то описывать
его ко всеобщему сведению нечестиво [236] (лат. ).}, - заявляет Цицерон.
Мы часто говорим: "могущество, истина, справедливость". Все это слова,
означающие нечто великое, но мы не имеем представления об этом величии, не
понимаем его. Мы говорим, что бог боится, гневается, любит, -
Immortalia mortali sermone notantes, -
{Выражая смертными словами бессмертные вещи [237] (лат. ).}
но все это чувства и страсти, которые не могут быть у бога такими же,
как у нас, и мы не в состоянии себе представить, каковы они у него. Только
сам бог может познать себя и истолковать свои творения.
Желая приблизить бога к нам, свести его на землю, где мы распростерты
во прахе, мы неправильно применяем к нему наши слова. Возьмем, к примеру,
слово "благоразумие", означающее способность различать добро и зло; может ли
это слово иметь отношение к нему, которому чуждо всякое зло [238]? Или еще
"разум" и "понимание", которыми мы пользуемся для уяснения непонятных нам
вещей, - разве эти понятия применимы к богу, для которого нет ничего
непонятного? Или еще: "справедливость", воздающая каждому должное и
установленная для людей и человеческого общежития, - какова она в боге? Что
представляет, далее, в применении к богу "умеренность", означающая
ограничение телесных наслаждений, если им вообще нет места в боге? И столь
же мало относится к нему "стойкость" в перенесении боли, опасностей и
тяжелых трудов, поскольку все эти вещи ему чужды. Вот почему Аристотель
утверждает, что бог одинаково свободен как от добродетели, так и от порока
[239]. Neque gratia neque ira teneri potest, quod quae talia essent,
imbecilla essent omnia {Ни гнев, ни милость ему неведомы: ибо если бы он был
подвержен им, это означало бы в нем слабость [240] (лат. ).}.
Какова бы ни была наша доля познания истины, мы достигли ее не нашими
собственными усилиями. Бог достаточно открыл нам истину через апостолов,
выбранных им из народа, из людей простых и темных, чтобы просветить нас в
отношении его удивительных тайн: наша вера не есть приобретение, сделанное
нами самими, она - дар щедрости другого. Нашу религию мы получили не путем
размышления или усилий нашего разума, а по воле другого, его властью. В
делах веры слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и наша
слепота ценнее нашей прозорливости. Божественная истина открывается нам
больше с помощью нашего неведения, чем наших познаний. Нет ничего
удивительного в том, что мы не в состоянии постигнуть это сверхъестественное
и небесное знание с помощью наших земных и естественных средств; поэтому
отнесемся к нему со смирением и покорностью, ибо сказано в Писании: "погублю
мудрость мудрецов и разум разумных отвергну" [241]. Где он, мудрец? Где
писатель? Где спорщик века сего? Разве не сделал бог глупой мудрость мира
сего? Так как мир не в состоянии был путем мудрости постигнуть бога, то богу
угодно было спасти верующих с помощью проповеди.
Перейду теперь к рассмотрению вопроса, в силах ли человек найти то, что
он ищет, и обогатили ли его каким-нибудь новым знанием или установлением
незыблемой истины те поиски, которые он вел на протяжении стольких веков.
Я полагаю, что, если говорить по совести, человек должен будет