Страница:
В 1858-1861 годах в доме, о котором идет речь, помещалась также редакция журнала "Библиографические записки", издававшегося Н.М.Щепкиным. В нем было напечатано много ценных для истории русской литературы материалов - рецензий, исследований, публикаций неизданных произведений А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Н.В.Гоголя и других. Публикации "Библиографических записок" до нашего времени сохраняют свое научное значение.
В 1870-е годы наследники знаменитого антиквара Д.А.Лухманова продали оба построенных им дома в чужие руки, и новые владельцы перестроили их, вернее, построили почти заново во вкусе и требованиях нового времени. Такой облик они сохраняют доныне.
В конце XIX - начале XX века владельцем углового дома, который выходит и в Варсонофьевский переулок, был купец Леонтий Данилович Бауер ("Иностранные вина"), соседнего, выходящего только на Большую Лубянку, Зинаида Александровна Морель, вдова московского купца, потомственная почетная гражданка, из семьи ювелиров, имевших магазины на Никольской, Мясницкой, Арбате. Перед революцией в этих домах разместились конторы четырех страховых компаний: "Якорь", "Русский Ллойд", "Помощь" и одно из старейших страховых учреждений "Российское общество застрахования капиталов и доходов", основанное в 1835 году.
Интересно, что свое название "Якорь" страховая компания как бы унаследовала от названия помещавшихся в начале века в одном из соседних домов меблированных комнат, содержавшихся Афанасием Яковлевичем Добычиным. После водворения на Большой Лубянке страхового общества "Якорь" меблированные комнаты с тем же названием переместились на Тверскую-Ямскую, там они уже в статусе гостиницы просуществовали много десятилетий.
Нынешний дом № 13, протянувшийся до Большого Кисельного переулка, когда-то также составлял два владения. Левая часть участка с середины ХVIII до середины ХIХ века последовательно находилась во владении купца Ивана Струнина, князей Мещерских, банкира Якова Рованда, действительного статского советника Безобразова, в 1858 году ее покупает купец Егор Сергеевич Трындин, чья торговля "оптическими товарами" известна в Москве с 1809 года.
Правое владение, выходящее на Лубянку и в Большой Кисельный переулок, в первой половине ХVIII века принадлежало князю Сергею Дмитриевичу Кантемиру - сыну молдавского господаря Дмитрия Кантемира и брату известного поэта-сатирика Антиоха Кантемира.
После смены нескольких владельцев в 1866 году и это владение перешло к Трындиным.
Наследники Е.С.Трындина братья Сергей и Петр на объединенном участке в 1880-е годы строят новые здания по проекту модного архитектора А.Е.Вебера, выпускника Венской художественной академии, много строившего в Москве, среди его работ - ресторан "Славянский базар" на Никольской, южное крыло Политехнического музея. В 1902-1904 годах здания еще раз кардинально перестраиваются по проекту того же Вебера.
Дом Трындиных по своему назначению относится к разряду доходных. Наиболее распространен тип жилого доходного дома, часто с торговыми помещениями в первом этаже, но этот дом представляет собой многофункциональный комплекс, в котором объединены роскошные фирменные магазины, жилые квартиры, помещения для офисов и публичных собраний, и, кроме того, во дворе был построен четырехэтажный производственный корпус "Фабрика физических и хирургических инструментов торгового дома Е.С.Трындина и сыновей". Но самым примечательным оказался странный замысел заказчиков - устроить в доме еще и музей. О том, какое значение ему придавали владельцы дома, говорит название проекта: "Доходный дом с магазинами и Музеем С.Е. и П.Е. Трындиных".
Музей представлял собой астрономическую обсерваторию, расположенную на верхнем, пятом, этаже. Обсерватория имела раздвижной купол и была оборудована инструментами, как производимыми фирмой самих Трындиных, так и инструментами иностранных фирм, которыми торговали магазины Трындиных.
Торжественное открытие и освящение магазина и обсерватории прошло 25 января 1904 года. На нем присутствовало много публики: университетская профессура, преподаватели гимназий, студенты, гимназисты, журналисты, ученые, представители различных общественных и просветительских организаций. Среди присутствовавших были крупнейшие московские астрономы В.К.Цераский, Н.А.Умов, П.К.Штернберг.
Благодаря заложенной в проект дома Трындиных многофункциональности, в нем, снимая помещения, размещались самые разные учреждения: магазины, редакции журналов, конторы, курсы счетоводов, хирургическая клиника, клуб, школа.
Но наиболее известен в Москве этот жилой дом стал своей обсерваторией. "Трындинская обсерватория", как называли ее москвичи, основывалась как общедоступное, народное, просветительское учреждение. Здесь посетители за небольшую плату могли под руководством и с пояснениями специалистов наблюдать в телескоп звездное небо. В определенные дни читались популярные лекции по астрономии.
Владельцы "Трындинской обсерватории" бесплатно предоставили ее для занятий Московского астрономического кружка, который в 1908 году основала группа молодых ученых и любителей астрономии. Среди его основателей были астрономы профессор А.М.Жданов, студенты К.Л.Баев и С.В.Орлов, ставшие впоследствии крупными учеными-астрономами, врач Н.Ф.Голубов, геодезист К.А.Цветков, художники братья Виктор и Аполлинарий Васнецовы и другие. Всё это были люди, горячо интересовавшиеся астрономией и стремившиеся к практической работе в этой области.
Московский астрономический кружок способствовал развитию интереса к астрономии у москвичей и, надобно сказать, добился в этом больших успехов.
Наряду с научными докладами и научными наблюдениями, кружок устраивал популярные лекции, выпускал популярные издания. В 1909 году в ожидании кометы Галлея, по поводу которой в обществе распространялись слухи, что она столкнется с Землей и наступит конец света, кружок издал брошюру своего члена А.А.Михайлова (тогда студента, в будущем академика) о кометах и комете Галлея, рисунок для нее "Комета Галлея над Москвой" сделал Аполлинарий Васнецов.
К 1913 году Московский астрономический кружок настолько расширил свою деятельность и увеличил состав, что был преобразован в Московское общество любителей астрономии с различными комиссиями, и в том числе "Солнечной". Этой комиссией руководил профессор С.Н.Блажко, который, между прочим, преподал тогда гимназисту и будущему основателю науки гелиобиологии А.Л.Чижевскому первые уроки научного наблюдения Солнца.
Деятельность обсерватории продолжалась и после революции, в ней занимались юношеские астрономические кружки. В начале 1920-х годов было создано Общество изучения межпланетных сообщений, его заседания также проходили в бывшей "Трындинской обсерватории". Здесь Ф.А.Цандер 20 января 1924 года прочел этапный в деле космического ракетостроения доклад "Проект аппарата для межпланетных путешествий". Членами этого Общества были К.Э.Циолковский, В.П.Ветчинкин, М.Ф.Федоров, Н.А.Рынин и другие энтузиасты освоения космоса.
В Обществе изучения межпланетных сообщений обсуждались теоретические и практические вопросы полетов в космос - на Луну, на Марс. Во время великого противостояния Марса - наиболее близкого сближения Марса и Земли - в августе 1929 года обсерватория работала все ночи: так велико было количество желающих увидеть планету и получить объяснения специалистов. В это время в адрес Общества поступали заявления москвичей о желании участвовать в полете на Марс.
В 1930-е годы обсерватория была передана Государственному педагогическому институту, в ней проходили занятия студентов, и как учебная она просуществовала до 1980-х годов. Затем обсерваторская вывеска, висевшая внизу у подъезда, как-то незаметно исчезла.
В настоящее время в доме находятся Культурный центр МВД России, ювелирный магазин фирмы "Юни-люкс", ателье "Шевро", Московская школа секретарей, трактир "Варча" и булочная "Бублики". Это только те учреждения, которые поместили свои вывески на фасаде здания.
11 марта 1918 года Советское правительство во главе с В.И.Лениным переехало из Петербурга в Москву. С ним прибыла в Москву и Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, вскоре получившая известность по всей России под аббревиатурой ВЧК и под названием - словечком, звучащим, как выстрел - чека.
Эх, яблочко,
Куда котишься?
Как в чеку попадешь
Не воротишься!
В Москве ВЧК сначала заняла дворец графини Соллогуб на Поварской, который Л.Н.Толстой описал в "Войне и мире" как дом Ростовых. Но дворец оказался неудобен, и 30 марта 1918 года ВЧК въехала в новое помещение - в дом № 11 по Большой Лубянке.
В московских газетах были помещены для всеобщего сведения объявления о новом адресе ВЧК и начале ее работы:
"Все заявления, письменные или устные, по делам Комиссии должны быть направляемы по адресу: Москва, Лубянка, дом страхового общества "Якорь", телефон № 5-79-23".
Кроме того, москвичи приглашались к сотрудничеству, ибо "население должно знать, что во Всероссийской чрезвычайной комиссии они встретят самую живую отзывчивость по каждому делу, где попрана справедливость, совершено или готовится совершиться преступление".
Почему был выбран именно этот дом и именно на Лубянке, об этом можно только гадать. Вряд ли в архиве найдется какой-либо письменный документ с мотивировкой выбора. Мы знаем, что в первые годы революции многие действия властей, оказавшиеся в полной мере историческими, документально не фиксировались. Решения принимались в разговоре, приказы отдавались устно и так же устно докладывалось об исполнении. Свидетельство этому - мемуары участников событий.
Но известно имя одного из трех чекистов, благодаря которым ВЧК водворилась на Лубянке. Писатель Юрий Трифонов, собирая биографические материалы о своем отце В.А.Трифонове, партийном и военном деятеле, расстрелянном в 1937 году, записал: "И еще из рассказов отца: в марте восемнадцатого года, когда правительство переехало из Петрограда в Москву, отец с кем-то двумя ходили по Москве, присматривали подходящее здание для ЧК - и выбрали дом на Малой Лубянке".
В.А.Трифонов был членом коллегии ВЧК с первого дня ее существования. Указание на Малую, а не Большую Лубянку - оговорка рассказчика или описка Юрия Трифонова. Здания по Малой Лубянке ЧК заняло позже, в декабре 1918 года, когда В.А.Трифонова в Москве уже не было: в апреле 1918 года он выехал в армию и до апреля 1919 года находился на Урале.
Итак, 30 марта 1918 года ВЧК водворилось на Лубянке (кстати сказать, в живой москов-ской речи Большую Лубянку обычно называли просто Лубянкой, что отражено и в официальном адресе ВЧК, указанном в газетах) и быстрыми темпами начало разворачивать свою деятельность.
ВЧК до своего водворения на Лубянке существовала всего четыре месяца и еще находилась в стадии становления, выработки принципов и форм практической деятельности. Хотя в общем плане задачи и принципы деятельности этого органа были определены в самый момент его создания, и конкретно сформулированы в два следующих за этим дня - в начале декабря 1917 года.
Живой и достоверный рассказ об обстоятельствах создания ВЧК содержится в воспоминаниях В.Д.Бонч-Бруевича, свидетеля и участника этих событий. Его воспоминания - ценнейший и единственный документ, зарегистрировавший самое начало организации ВЧК и засвидетельствовавший, какие исторические образцы, какие идеологические и юридические основы были предписаны этому государственному органу. (Цитаты из воспоминаний В.Д.Бонч-Бруевича приводятся по публикации конца 1920-х годов, так как в более поздних, в том числе в последнем издании издательства "Наука" 1965 года, они подвергались правке и сокращениям.)
Речь в воспоминаниях Бонч-Бруевича идет о ноябре-декабре 1917 года, автор - один из ближайших соратников и помощников Ленина, старый "искровец", литератор, в то время управляющий делами Совнаркома и комендант Смольного и Таврического районов Петрограда.
"...Разгул реакции после разгона Учредительного собрания, контрреволюционная агитация в войсках - все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия.
И вот однажды, - это было в самом начале декабря, - когда пришлось мне же докладывать председателю Совнаркома (В.И.Ленину. - В.М.) о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Владимир Ильич нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету и воскликнул:
- Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?
Нам хорошо был известен этот исторический грозный и пламенный облик одного из беспримерных бойцов Французской революции. Мы хорошо знали размеры красного террора эпохи этой великой борьбы. Мы все давным-давно были идейно подготовлены к наступлению такой эпохи, когда завоевания диктатуры пролетариата и всех народных достижений нам нужно будет отстаивать не только с оружием в руках, но и применяя одно из самых радикальных и сильно действующих средств нашей революционной борьбы красный террор".
Ленин и его соратники по созданию партии, в том числе и Бонч-Бруевич, действительно серьезно занимались историей Французской революции, изучали жизнь и деятельность ее руководителей. В сочинениях русских социал-демократов, в их речах и даже в бытовых разговорах часто встречаются упоминания имен деятелей Французской революции, ссылки на них, сравнения с ними.
Основными источниками сведений о Французской революции для них служили работы либеральных историков, по ним большевикам-интеллигентам "хорошо был известен" "грозный и пламенный облик" того или иного ее персонажа, в том числе Фукье-Тенвиля.
В либеральном Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, который вобрал в себя квинтэссенцию либерализма и которым постоянно пользовался В.И.Ленин, Фукье-Тенвилю посвящена довольно обстоятельная статья. По ней мы можем составить представление о том, какого типа человек и деятель понадобился В.И.Ленину для "революционной борьбы" против своих политических противников.
"ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ - деятель времен Великой революции (1747-1794). До начала революции занимал довольно невидные должности сначала по судебному, потом по административному ведомству. Ни по происхождению, ни по состоянию своему он не мог рассчитывать на хорошую карьеру; способностями он также не отличался. С начала революции он выдвинулся благодаря уменью заискивать у сильных людей. Когда был учрежден Чрезвычайный уголовный трибунал, судивший без кассации и апелляции все преступления против нового порядка вещей, Фукье-Тенвиль стал играть там роль докладчика и обвинителя. В 1793 г. он сделался прокурором при революционном трибунале.
Фукье-Тенвиль был человек злобный, мелочный, совершенно беспринципный и карьерист прежде всего. По собственным своим словам, он был "топором" топором, всегда находившимся к услугам сильных в данный момент людей. По его настояниям, между прочими был казнен Кюстин, против которого не было выдвинуто ни одного мало-мальски доказанного обвинения. Особенную жестокость Фукье-Тенвиль проявлял при обходе тюрем, всегда торопя после этого процессы найденных там лиц. С особенным жаром настаивал он на казни Марии-Антуанетты. Особенно характерен процесс Манюэля в ноябре 1793 г., когда Фукье-Тенвиль совершенно голословно взвел на подсудимого выдуманные преступные мысли и намерения. В марте 1794 г. Конвент уполномочил Фукье-Тенвиля арестовать всех "агитаторов" и "беспокойных" лиц, чем тот весьма широко воспользовался. Вскоре (в том же месяце) он арестовал Гебера, Ронсэна и других неугодных Робеспьеру лиц его же партии; спустя несколько дней гебертистов судили - и Фукье-Тенвиль превзошел самого себя в наглом извращении фактов. В процессе Дантона и дантонистов Фукье-Тенвиль снова выступил обвинителем. В июне 1794 г. он так ускорил казни, что говорил шутя: "скоро на воротах тюрем можно будет надписать: отдается помещение в наем". Чтобы истребить разом как можно больше заключенных, Фукье-Тенвиль взвел на них нелепое обвинение в том, что между ними составился "тюремный заговор". Сто шестьдесят человек было отдано под суд (6-го июня 1794 г.), судимо и казнено в продолжение 3 суток. Во время этого процесса Фукье-Тенвиль, для устрашения подсудимых, поставил в зале заседания гильотину; даже Комитет общественного спасения нашел, что прокурор заходит слишком далеко, и велел гильотину из залы вынести.
Переворот 9 термидора положил конец владычеству Робеспьера - и Фукье-Тенвиль моментально перешел на сторону врагов своего повелителя. 10 термидора он исполнил все формальности, необходимые для немедленной казни Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Ганрио. Но пресмыкательство перед победителями не спасло Фукье-Тенвиля: спустя несколько дней он был арестован и приговорен к смерти и казнен. И на суде, и пред судом, в особом оправдательном мемуаре, он защищался упорно, настаивая на том, что всегда был только послушным оружием законных властей".
"И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился, - с пафосом сообщает Бонч-Бруевич. - Это был наш старый закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский..." ("Феликс Эдмундович сам напросился на работу по ВЧК", - отметит впоследствии в своих воспоминаниях ближайший помощник Дзержинского М.Я.Лацис).
"Весь пламенея от гнева, - продолжает Бонч-Бруевич, - с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами изобразил он в Совнаркоме истинное положение вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции по всем фронтам.
- Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрели на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Везде и всюду мы имеем на это неопровержимые данные, - и мы должны послать на этот фронт, - самый опасный и самый жестокий, решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба - грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть - чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас..." (Курсив в цитате Бонч-Бруевича мой. - В.М.)
Создание Всероссийской чрезвычайной комиссии при Совнаркоме "не потребовало особо длительных рассуждений", пишет Бонч-Бруевич, и она "была организована в начале декабря 1917 г.". 6 декабря Совнарком поручил Дзержинскому составить комиссию. 7 декабря последовало решение Совнаркома об организации ВЧК. Во главе ее был поставлен Дзержинский.
Дом № 11 по Большой Лубянке с того времени, как в него въехала ВЧК, и доныне внешне не претерпел изменений, его регулярно ремонтируют, подкрашивают. Но как лицо человека меняется от внутреннего состояния, так и пребывание в доме этого учреждения наложило на его облик свою печать. Он лишился того обычного для старых московских жилых домов ощущения теплоты и приветливости, которое испытываешь, глядя на них, он - холоден и неприветлив: слепые окна, с задернутыми одинаковыми занавесками и забранные решетками, двери заперты и - никакой вывески, говорящей о том, что за учреждение в доме находится, и, проходя мимо, ловишь себя на том, что непроизвольно возникает неприятное ощущение тревоги.
Офицер царской армии В.Ф.Климентьев попал на Лубянку в первые месяцы пребывания в этом доме ВЧК и в своих воспоминаниях, наряду с другими тогдашними местами заключения Москвы, описал и это.
"Итак, 30 мая 1918 года, должно быть, после полудня, мы с Флеровым катили в чекист-ской машине по улицам Москвы. Кругом нас, как муравьи, сновали люди, трусили извозчики, гнали грузовики, с грозным кряканьем мчались сломя голову начальственные машины. Но нам с Флеровым было не до них. В голове застрял один вопрос: не последняя ли это наша дорога? По Москве ходили слухи, что на Лубянке, 11 всех "не своих" стреляют. А нас, кажется, туда везут.
Флеров был бледен и строг, вероятно, и я выглядел неважно.
Выехали на Большую Лубянку. Автомобиль резко затормозил у подъезда дома № 11.
- Выходи! - гаркнул чекист-комиссар, привезший нас, и выскочил из машины.
Мы с Флеровым спустились на тротуар, справа и слева до самого входа огражденный рогатками из колючей проволоки (совсем как на фронте между окопами). И под конвоем охранников вошли в дом.
Сейчас же за дверью на нас глянул знакомый по фронту старый "максимка". "На всякий случай" в нем была продернута лента. Возле пулемета дежурили чекисты.
Мы прошли налево, в большую комнату, где нас поставили за барьер из наспех сколоченных, неструганых досок.
- Ждите здесь! - бросил комиссар охранникам и побежал наверх.
Я потихоньку стал знакомиться с обстановкой. К стенам на картонках прибиты нерусские надписи (как потом мне сказали, латышские). И только внизу, мелким шрифтом, по-русски: "Товарищи, осторожно обращайтесь с оружием!"...
Стало совсем невесело. В Москве говорили (тогда еще не шептались), что в этом доме (а может быть, даже здесь, в этой комнате) пьяные латыши просто "в шутку" стреляли в непонравившихся арестованных. Позднее слухи эти были подтверждены самими "Известиями". (Автор мемуаров неточен: он имеет в виду материал, напечатанный в "Правде" 26 и 27 декабря 1918 года о следователе ВЧК Березине, который пытал и убивал подследственных, при арестах присваивал имущество арестованных, устраивал оргии в ресторанах. Дзержинский на суде пытался выгородить своего подчиненного, ссылаясь на то, что он человек "вспыльчивый". - В.М.)
Мы с Флеровым стоим у барьера и ждем. Возле нас охранники, револьверы наготове. Хорошего от них не жди, пулю всадить в тебя могут даже по нечаянности.
Кругом из тех же неструганых досок, "на живой гвоздь", вдоль стен сколочены конурки. (Вот еще когда появились прообразы "боксов" шкафов-одиночек Главного дома на Лубянской площади, спланированных архитектором А.Я.Лангманом! - В.М.) Из комнаты в комнату сновали с крепкой бранью здешние удальцы с воспаленными глазами. Они были непременно в кожаных куртках, фуражках с красной звездой на околыше и, конечно, с расстегнутой кобурой на животе. Не дай Бог с таким молодцом, даже в доброе царское время, встретиться ночью в глухом переулке! Все они, должно быть, из хитровцев.
Была здесь, конечно, разухабистая "краса и гордость революции" прославившиеся расправами с "офицерьем" матросы с затертыми георгиевскими ленточками на засаленных бескозырках.
Кругом кричали, как на базаре, ругались, спорили...
- Эй, там, кто-нибудь! Давай их сюда! - позвал сверху комиссар. Остальным подождать!..
Конвоиры начали было торговаться, кому с нами идти.
- Давай! - крикнул еще раз комиссар.
- Айда! Пошли! - кивнул матрос.
Мы тронулись. Не опуская револьвера, матрос шел за нами.
- Направо, прямо, на лестницу! - привычно командовал он.
Поднялись наверх. Прошли возле ряда таких же, как внизу, наспех сколоченных будок с уже замурованными дверями.
Наконец остановились в пустой темной комнате, довольно большой; тут же, у двери, пригнувшись к столику, что-то писала машинистка. На нас она и не взглянула.
Комиссар поставил нас в простенке между дверями, сам толкнул одну из них, вошел и поспешно закрыл ее за собой.
Мы стояли не шевелясь. В голове пусто: ни страха, ни мысли - ничего, только тошнота.
- Флеров! - наконец приоткрыл дверь комиссар.
- Я, - глухо отозвался мой сосед.
- Пожалуйте сюда!
Оттолкнувшись от двери, Флеров медленно подошел к комиссару. Дверь захлопнулась. С замершим сердцем я ждал, затаив дыхание, что вот-вот за стеной раздастся выстрел и с Флеровым будет кончено.
Прошло, должно быть, минут пятнадцать-двадцать, показавшихся вечностью. Тошно ждать, скорей бы решалось! Дверь открылась. На пороге стоял высокий, плотный, с окладистой бородой латыш (как потом мне сказали, уже прославившийся жестокостью Лацис). Бледный Флеров с опущенной головой прошел мимо. За ним последовал комиссар и закомандовал путь. (Не последний ли, ведь наган его глядел в сгорбленную спину Флерова.)
- Ну, пожалуйте вы теперь! - назвал мою фамилию Лацис.
В сопровождении матроса я переступил порог кабинета Лациса. Матрос споткнулся и легонько ткнул меня наганом в поясницу.
Удивительное дело: вдруг все страхи и тревоги отошли. Как на экзамене, вытащив билет, я стал спокоен и уверен: должно быть, окончательно решил, что мне отсюда живым не выбраться и, значит, волноваться нечего".
Вновь встретились Клементьев с Флеровым ночью в камере. Флеров рассказал, что первый следователь "кричал, грозил, с кулаками наскакивал. Потом я, кажется, попал к самому Дзержинскому. Тот не кричал, не прыгал, а так допрашивал, что очень неприятно было. Наконец закрыл папку с "делом", сказал, что со мной будет плохо".
Интерьер вестибюля сохранился до наших дней. Журналист Л.Колодный побывал в нем и описал в одном из своих очерков:
"Беру на себя парадную дверь бывшего страхового общества "Якорь", не без дрожи вхожу, озираясь, в вестибюль. Парадная камерная лестница уходит вверх. На ее площадке, где стоял пулемет, в нише стены красуется в полный рост античная дама, подняв над головой факел-плафон. Это и есть исторический вестибюль, куда вводили заключенных, являлись за справками, чтобы узнать судьбу близких.
В 1870-е годы наследники знаменитого антиквара Д.А.Лухманова продали оба построенных им дома в чужие руки, и новые владельцы перестроили их, вернее, построили почти заново во вкусе и требованиях нового времени. Такой облик они сохраняют доныне.
В конце XIX - начале XX века владельцем углового дома, который выходит и в Варсонофьевский переулок, был купец Леонтий Данилович Бауер ("Иностранные вина"), соседнего, выходящего только на Большую Лубянку, Зинаида Александровна Морель, вдова московского купца, потомственная почетная гражданка, из семьи ювелиров, имевших магазины на Никольской, Мясницкой, Арбате. Перед революцией в этих домах разместились конторы четырех страховых компаний: "Якорь", "Русский Ллойд", "Помощь" и одно из старейших страховых учреждений "Российское общество застрахования капиталов и доходов", основанное в 1835 году.
Интересно, что свое название "Якорь" страховая компания как бы унаследовала от названия помещавшихся в начале века в одном из соседних домов меблированных комнат, содержавшихся Афанасием Яковлевичем Добычиным. После водворения на Большой Лубянке страхового общества "Якорь" меблированные комнаты с тем же названием переместились на Тверскую-Ямскую, там они уже в статусе гостиницы просуществовали много десятилетий.
Нынешний дом № 13, протянувшийся до Большого Кисельного переулка, когда-то также составлял два владения. Левая часть участка с середины ХVIII до середины ХIХ века последовательно находилась во владении купца Ивана Струнина, князей Мещерских, банкира Якова Рованда, действительного статского советника Безобразова, в 1858 году ее покупает купец Егор Сергеевич Трындин, чья торговля "оптическими товарами" известна в Москве с 1809 года.
Правое владение, выходящее на Лубянку и в Большой Кисельный переулок, в первой половине ХVIII века принадлежало князю Сергею Дмитриевичу Кантемиру - сыну молдавского господаря Дмитрия Кантемира и брату известного поэта-сатирика Антиоха Кантемира.
После смены нескольких владельцев в 1866 году и это владение перешло к Трындиным.
Наследники Е.С.Трындина братья Сергей и Петр на объединенном участке в 1880-е годы строят новые здания по проекту модного архитектора А.Е.Вебера, выпускника Венской художественной академии, много строившего в Москве, среди его работ - ресторан "Славянский базар" на Никольской, южное крыло Политехнического музея. В 1902-1904 годах здания еще раз кардинально перестраиваются по проекту того же Вебера.
Дом Трындиных по своему назначению относится к разряду доходных. Наиболее распространен тип жилого доходного дома, часто с торговыми помещениями в первом этаже, но этот дом представляет собой многофункциональный комплекс, в котором объединены роскошные фирменные магазины, жилые квартиры, помещения для офисов и публичных собраний, и, кроме того, во дворе был построен четырехэтажный производственный корпус "Фабрика физических и хирургических инструментов торгового дома Е.С.Трындина и сыновей". Но самым примечательным оказался странный замысел заказчиков - устроить в доме еще и музей. О том, какое значение ему придавали владельцы дома, говорит название проекта: "Доходный дом с магазинами и Музеем С.Е. и П.Е. Трындиных".
Музей представлял собой астрономическую обсерваторию, расположенную на верхнем, пятом, этаже. Обсерватория имела раздвижной купол и была оборудована инструментами, как производимыми фирмой самих Трындиных, так и инструментами иностранных фирм, которыми торговали магазины Трындиных.
Торжественное открытие и освящение магазина и обсерватории прошло 25 января 1904 года. На нем присутствовало много публики: университетская профессура, преподаватели гимназий, студенты, гимназисты, журналисты, ученые, представители различных общественных и просветительских организаций. Среди присутствовавших были крупнейшие московские астрономы В.К.Цераский, Н.А.Умов, П.К.Штернберг.
Благодаря заложенной в проект дома Трындиных многофункциональности, в нем, снимая помещения, размещались самые разные учреждения: магазины, редакции журналов, конторы, курсы счетоводов, хирургическая клиника, клуб, школа.
Но наиболее известен в Москве этот жилой дом стал своей обсерваторией. "Трындинская обсерватория", как называли ее москвичи, основывалась как общедоступное, народное, просветительское учреждение. Здесь посетители за небольшую плату могли под руководством и с пояснениями специалистов наблюдать в телескоп звездное небо. В определенные дни читались популярные лекции по астрономии.
Владельцы "Трындинской обсерватории" бесплатно предоставили ее для занятий Московского астрономического кружка, который в 1908 году основала группа молодых ученых и любителей астрономии. Среди его основателей были астрономы профессор А.М.Жданов, студенты К.Л.Баев и С.В.Орлов, ставшие впоследствии крупными учеными-астрономами, врач Н.Ф.Голубов, геодезист К.А.Цветков, художники братья Виктор и Аполлинарий Васнецовы и другие. Всё это были люди, горячо интересовавшиеся астрономией и стремившиеся к практической работе в этой области.
Московский астрономический кружок способствовал развитию интереса к астрономии у москвичей и, надобно сказать, добился в этом больших успехов.
Наряду с научными докладами и научными наблюдениями, кружок устраивал популярные лекции, выпускал популярные издания. В 1909 году в ожидании кометы Галлея, по поводу которой в обществе распространялись слухи, что она столкнется с Землей и наступит конец света, кружок издал брошюру своего члена А.А.Михайлова (тогда студента, в будущем академика) о кометах и комете Галлея, рисунок для нее "Комета Галлея над Москвой" сделал Аполлинарий Васнецов.
К 1913 году Московский астрономический кружок настолько расширил свою деятельность и увеличил состав, что был преобразован в Московское общество любителей астрономии с различными комиссиями, и в том числе "Солнечной". Этой комиссией руководил профессор С.Н.Блажко, который, между прочим, преподал тогда гимназисту и будущему основателю науки гелиобиологии А.Л.Чижевскому первые уроки научного наблюдения Солнца.
Деятельность обсерватории продолжалась и после революции, в ней занимались юношеские астрономические кружки. В начале 1920-х годов было создано Общество изучения межпланетных сообщений, его заседания также проходили в бывшей "Трындинской обсерватории". Здесь Ф.А.Цандер 20 января 1924 года прочел этапный в деле космического ракетостроения доклад "Проект аппарата для межпланетных путешествий". Членами этого Общества были К.Э.Циолковский, В.П.Ветчинкин, М.Ф.Федоров, Н.А.Рынин и другие энтузиасты освоения космоса.
В Обществе изучения межпланетных сообщений обсуждались теоретические и практические вопросы полетов в космос - на Луну, на Марс. Во время великого противостояния Марса - наиболее близкого сближения Марса и Земли - в августе 1929 года обсерватория работала все ночи: так велико было количество желающих увидеть планету и получить объяснения специалистов. В это время в адрес Общества поступали заявления москвичей о желании участвовать в полете на Марс.
В 1930-е годы обсерватория была передана Государственному педагогическому институту, в ней проходили занятия студентов, и как учебная она просуществовала до 1980-х годов. Затем обсерваторская вывеска, висевшая внизу у подъезда, как-то незаметно исчезла.
В настоящее время в доме находятся Культурный центр МВД России, ювелирный магазин фирмы "Юни-люкс", ателье "Шевро", Московская школа секретарей, трактир "Варча" и булочная "Бублики". Это только те учреждения, которые поместили свои вывески на фасаде здания.
11 марта 1918 года Советское правительство во главе с В.И.Лениным переехало из Петербурга в Москву. С ним прибыла в Москву и Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, вскоре получившая известность по всей России под аббревиатурой ВЧК и под названием - словечком, звучащим, как выстрел - чека.
Эх, яблочко,
Куда котишься?
Как в чеку попадешь
Не воротишься!
В Москве ВЧК сначала заняла дворец графини Соллогуб на Поварской, который Л.Н.Толстой описал в "Войне и мире" как дом Ростовых. Но дворец оказался неудобен, и 30 марта 1918 года ВЧК въехала в новое помещение - в дом № 11 по Большой Лубянке.
В московских газетах были помещены для всеобщего сведения объявления о новом адресе ВЧК и начале ее работы:
"Все заявления, письменные или устные, по делам Комиссии должны быть направляемы по адресу: Москва, Лубянка, дом страхового общества "Якорь", телефон № 5-79-23".
Кроме того, москвичи приглашались к сотрудничеству, ибо "население должно знать, что во Всероссийской чрезвычайной комиссии они встретят самую живую отзывчивость по каждому делу, где попрана справедливость, совершено или готовится совершиться преступление".
Почему был выбран именно этот дом и именно на Лубянке, об этом можно только гадать. Вряд ли в архиве найдется какой-либо письменный документ с мотивировкой выбора. Мы знаем, что в первые годы революции многие действия властей, оказавшиеся в полной мере историческими, документально не фиксировались. Решения принимались в разговоре, приказы отдавались устно и так же устно докладывалось об исполнении. Свидетельство этому - мемуары участников событий.
Но известно имя одного из трех чекистов, благодаря которым ВЧК водворилась на Лубянке. Писатель Юрий Трифонов, собирая биографические материалы о своем отце В.А.Трифонове, партийном и военном деятеле, расстрелянном в 1937 году, записал: "И еще из рассказов отца: в марте восемнадцатого года, когда правительство переехало из Петрограда в Москву, отец с кем-то двумя ходили по Москве, присматривали подходящее здание для ЧК - и выбрали дом на Малой Лубянке".
В.А.Трифонов был членом коллегии ВЧК с первого дня ее существования. Указание на Малую, а не Большую Лубянку - оговорка рассказчика или описка Юрия Трифонова. Здания по Малой Лубянке ЧК заняло позже, в декабре 1918 года, когда В.А.Трифонова в Москве уже не было: в апреле 1918 года он выехал в армию и до апреля 1919 года находился на Урале.
Итак, 30 марта 1918 года ВЧК водворилось на Лубянке (кстати сказать, в живой москов-ской речи Большую Лубянку обычно называли просто Лубянкой, что отражено и в официальном адресе ВЧК, указанном в газетах) и быстрыми темпами начало разворачивать свою деятельность.
ВЧК до своего водворения на Лубянке существовала всего четыре месяца и еще находилась в стадии становления, выработки принципов и форм практической деятельности. Хотя в общем плане задачи и принципы деятельности этого органа были определены в самый момент его создания, и конкретно сформулированы в два следующих за этим дня - в начале декабря 1917 года.
Живой и достоверный рассказ об обстоятельствах создания ВЧК содержится в воспоминаниях В.Д.Бонч-Бруевича, свидетеля и участника этих событий. Его воспоминания - ценнейший и единственный документ, зарегистрировавший самое начало организации ВЧК и засвидетельствовавший, какие исторические образцы, какие идеологические и юридические основы были предписаны этому государственному органу. (Цитаты из воспоминаний В.Д.Бонч-Бруевича приводятся по публикации конца 1920-х годов, так как в более поздних, в том числе в последнем издании издательства "Наука" 1965 года, они подвергались правке и сокращениям.)
Речь в воспоминаниях Бонч-Бруевича идет о ноябре-декабре 1917 года, автор - один из ближайших соратников и помощников Ленина, старый "искровец", литератор, в то время управляющий делами Совнаркома и комендант Смольного и Таврического районов Петрограда.
"...Разгул реакции после разгона Учредительного собрания, контрреволюционная агитация в войсках - все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия.
И вот однажды, - это было в самом начале декабря, - когда пришлось мне же докладывать председателю Совнаркома (В.И.Ленину. - В.М.) о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Владимир Ильич нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету и воскликнул:
- Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?
Нам хорошо был известен этот исторический грозный и пламенный облик одного из беспримерных бойцов Французской революции. Мы хорошо знали размеры красного террора эпохи этой великой борьбы. Мы все давным-давно были идейно подготовлены к наступлению такой эпохи, когда завоевания диктатуры пролетариата и всех народных достижений нам нужно будет отстаивать не только с оружием в руках, но и применяя одно из самых радикальных и сильно действующих средств нашей революционной борьбы красный террор".
Ленин и его соратники по созданию партии, в том числе и Бонч-Бруевич, действительно серьезно занимались историей Французской революции, изучали жизнь и деятельность ее руководителей. В сочинениях русских социал-демократов, в их речах и даже в бытовых разговорах часто встречаются упоминания имен деятелей Французской революции, ссылки на них, сравнения с ними.
Основными источниками сведений о Французской революции для них служили работы либеральных историков, по ним большевикам-интеллигентам "хорошо был известен" "грозный и пламенный облик" того или иного ее персонажа, в том числе Фукье-Тенвиля.
В либеральном Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, который вобрал в себя квинтэссенцию либерализма и которым постоянно пользовался В.И.Ленин, Фукье-Тенвилю посвящена довольно обстоятельная статья. По ней мы можем составить представление о том, какого типа человек и деятель понадобился В.И.Ленину для "революционной борьбы" против своих политических противников.
"ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ - деятель времен Великой революции (1747-1794). До начала революции занимал довольно невидные должности сначала по судебному, потом по административному ведомству. Ни по происхождению, ни по состоянию своему он не мог рассчитывать на хорошую карьеру; способностями он также не отличался. С начала революции он выдвинулся благодаря уменью заискивать у сильных людей. Когда был учрежден Чрезвычайный уголовный трибунал, судивший без кассации и апелляции все преступления против нового порядка вещей, Фукье-Тенвиль стал играть там роль докладчика и обвинителя. В 1793 г. он сделался прокурором при революционном трибунале.
Фукье-Тенвиль был человек злобный, мелочный, совершенно беспринципный и карьерист прежде всего. По собственным своим словам, он был "топором" топором, всегда находившимся к услугам сильных в данный момент людей. По его настояниям, между прочими был казнен Кюстин, против которого не было выдвинуто ни одного мало-мальски доказанного обвинения. Особенную жестокость Фукье-Тенвиль проявлял при обходе тюрем, всегда торопя после этого процессы найденных там лиц. С особенным жаром настаивал он на казни Марии-Антуанетты. Особенно характерен процесс Манюэля в ноябре 1793 г., когда Фукье-Тенвиль совершенно голословно взвел на подсудимого выдуманные преступные мысли и намерения. В марте 1794 г. Конвент уполномочил Фукье-Тенвиля арестовать всех "агитаторов" и "беспокойных" лиц, чем тот весьма широко воспользовался. Вскоре (в том же месяце) он арестовал Гебера, Ронсэна и других неугодных Робеспьеру лиц его же партии; спустя несколько дней гебертистов судили - и Фукье-Тенвиль превзошел самого себя в наглом извращении фактов. В процессе Дантона и дантонистов Фукье-Тенвиль снова выступил обвинителем. В июне 1794 г. он так ускорил казни, что говорил шутя: "скоро на воротах тюрем можно будет надписать: отдается помещение в наем". Чтобы истребить разом как можно больше заключенных, Фукье-Тенвиль взвел на них нелепое обвинение в том, что между ними составился "тюремный заговор". Сто шестьдесят человек было отдано под суд (6-го июня 1794 г.), судимо и казнено в продолжение 3 суток. Во время этого процесса Фукье-Тенвиль, для устрашения подсудимых, поставил в зале заседания гильотину; даже Комитет общественного спасения нашел, что прокурор заходит слишком далеко, и велел гильотину из залы вынести.
Переворот 9 термидора положил конец владычеству Робеспьера - и Фукье-Тенвиль моментально перешел на сторону врагов своего повелителя. 10 термидора он исполнил все формальности, необходимые для немедленной казни Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Ганрио. Но пресмыкательство перед победителями не спасло Фукье-Тенвиля: спустя несколько дней он был арестован и приговорен к смерти и казнен. И на суде, и пред судом, в особом оправдательном мемуаре, он защищался упорно, настаивая на том, что всегда был только послушным оружием законных властей".
"И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился, - с пафосом сообщает Бонч-Бруевич. - Это был наш старый закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский..." ("Феликс Эдмундович сам напросился на работу по ВЧК", - отметит впоследствии в своих воспоминаниях ближайший помощник Дзержинского М.Я.Лацис).
"Весь пламенея от гнева, - продолжает Бонч-Бруевич, - с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами изобразил он в Совнаркоме истинное положение вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции по всем фронтам.
- Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрели на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Везде и всюду мы имеем на это неопровержимые данные, - и мы должны послать на этот фронт, - самый опасный и самый жестокий, решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба - грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть - чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас..." (Курсив в цитате Бонч-Бруевича мой. - В.М.)
Создание Всероссийской чрезвычайной комиссии при Совнаркоме "не потребовало особо длительных рассуждений", пишет Бонч-Бруевич, и она "была организована в начале декабря 1917 г.". 6 декабря Совнарком поручил Дзержинскому составить комиссию. 7 декабря последовало решение Совнаркома об организации ВЧК. Во главе ее был поставлен Дзержинский.
Дом № 11 по Большой Лубянке с того времени, как в него въехала ВЧК, и доныне внешне не претерпел изменений, его регулярно ремонтируют, подкрашивают. Но как лицо человека меняется от внутреннего состояния, так и пребывание в доме этого учреждения наложило на его облик свою печать. Он лишился того обычного для старых московских жилых домов ощущения теплоты и приветливости, которое испытываешь, глядя на них, он - холоден и неприветлив: слепые окна, с задернутыми одинаковыми занавесками и забранные решетками, двери заперты и - никакой вывески, говорящей о том, что за учреждение в доме находится, и, проходя мимо, ловишь себя на том, что непроизвольно возникает неприятное ощущение тревоги.
Офицер царской армии В.Ф.Климентьев попал на Лубянку в первые месяцы пребывания в этом доме ВЧК и в своих воспоминаниях, наряду с другими тогдашними местами заключения Москвы, описал и это.
"Итак, 30 мая 1918 года, должно быть, после полудня, мы с Флеровым катили в чекист-ской машине по улицам Москвы. Кругом нас, как муравьи, сновали люди, трусили извозчики, гнали грузовики, с грозным кряканьем мчались сломя голову начальственные машины. Но нам с Флеровым было не до них. В голове застрял один вопрос: не последняя ли это наша дорога? По Москве ходили слухи, что на Лубянке, 11 всех "не своих" стреляют. А нас, кажется, туда везут.
Флеров был бледен и строг, вероятно, и я выглядел неважно.
Выехали на Большую Лубянку. Автомобиль резко затормозил у подъезда дома № 11.
- Выходи! - гаркнул чекист-комиссар, привезший нас, и выскочил из машины.
Мы с Флеровым спустились на тротуар, справа и слева до самого входа огражденный рогатками из колючей проволоки (совсем как на фронте между окопами). И под конвоем охранников вошли в дом.
Сейчас же за дверью на нас глянул знакомый по фронту старый "максимка". "На всякий случай" в нем была продернута лента. Возле пулемета дежурили чекисты.
Мы прошли налево, в большую комнату, где нас поставили за барьер из наспех сколоченных, неструганых досок.
- Ждите здесь! - бросил комиссар охранникам и побежал наверх.
Я потихоньку стал знакомиться с обстановкой. К стенам на картонках прибиты нерусские надписи (как потом мне сказали, латышские). И только внизу, мелким шрифтом, по-русски: "Товарищи, осторожно обращайтесь с оружием!"...
Стало совсем невесело. В Москве говорили (тогда еще не шептались), что в этом доме (а может быть, даже здесь, в этой комнате) пьяные латыши просто "в шутку" стреляли в непонравившихся арестованных. Позднее слухи эти были подтверждены самими "Известиями". (Автор мемуаров неточен: он имеет в виду материал, напечатанный в "Правде" 26 и 27 декабря 1918 года о следователе ВЧК Березине, который пытал и убивал подследственных, при арестах присваивал имущество арестованных, устраивал оргии в ресторанах. Дзержинский на суде пытался выгородить своего подчиненного, ссылаясь на то, что он человек "вспыльчивый". - В.М.)
Мы с Флеровым стоим у барьера и ждем. Возле нас охранники, револьверы наготове. Хорошего от них не жди, пулю всадить в тебя могут даже по нечаянности.
Кругом из тех же неструганых досок, "на живой гвоздь", вдоль стен сколочены конурки. (Вот еще когда появились прообразы "боксов" шкафов-одиночек Главного дома на Лубянской площади, спланированных архитектором А.Я.Лангманом! - В.М.) Из комнаты в комнату сновали с крепкой бранью здешние удальцы с воспаленными глазами. Они были непременно в кожаных куртках, фуражках с красной звездой на околыше и, конечно, с расстегнутой кобурой на животе. Не дай Бог с таким молодцом, даже в доброе царское время, встретиться ночью в глухом переулке! Все они, должно быть, из хитровцев.
Была здесь, конечно, разухабистая "краса и гордость революции" прославившиеся расправами с "офицерьем" матросы с затертыми георгиевскими ленточками на засаленных бескозырках.
Кругом кричали, как на базаре, ругались, спорили...
- Эй, там, кто-нибудь! Давай их сюда! - позвал сверху комиссар. Остальным подождать!..
Конвоиры начали было торговаться, кому с нами идти.
- Давай! - крикнул еще раз комиссар.
- Айда! Пошли! - кивнул матрос.
Мы тронулись. Не опуская револьвера, матрос шел за нами.
- Направо, прямо, на лестницу! - привычно командовал он.
Поднялись наверх. Прошли возле ряда таких же, как внизу, наспех сколоченных будок с уже замурованными дверями.
Наконец остановились в пустой темной комнате, довольно большой; тут же, у двери, пригнувшись к столику, что-то писала машинистка. На нас она и не взглянула.
Комиссар поставил нас в простенке между дверями, сам толкнул одну из них, вошел и поспешно закрыл ее за собой.
Мы стояли не шевелясь. В голове пусто: ни страха, ни мысли - ничего, только тошнота.
- Флеров! - наконец приоткрыл дверь комиссар.
- Я, - глухо отозвался мой сосед.
- Пожалуйте сюда!
Оттолкнувшись от двери, Флеров медленно подошел к комиссару. Дверь захлопнулась. С замершим сердцем я ждал, затаив дыхание, что вот-вот за стеной раздастся выстрел и с Флеровым будет кончено.
Прошло, должно быть, минут пятнадцать-двадцать, показавшихся вечностью. Тошно ждать, скорей бы решалось! Дверь открылась. На пороге стоял высокий, плотный, с окладистой бородой латыш (как потом мне сказали, уже прославившийся жестокостью Лацис). Бледный Флеров с опущенной головой прошел мимо. За ним последовал комиссар и закомандовал путь. (Не последний ли, ведь наган его глядел в сгорбленную спину Флерова.)
- Ну, пожалуйте вы теперь! - назвал мою фамилию Лацис.
В сопровождении матроса я переступил порог кабинета Лациса. Матрос споткнулся и легонько ткнул меня наганом в поясницу.
Удивительное дело: вдруг все страхи и тревоги отошли. Как на экзамене, вытащив билет, я стал спокоен и уверен: должно быть, окончательно решил, что мне отсюда живым не выбраться и, значит, волноваться нечего".
Вновь встретились Клементьев с Флеровым ночью в камере. Флеров рассказал, что первый следователь "кричал, грозил, с кулаками наскакивал. Потом я, кажется, попал к самому Дзержинскому. Тот не кричал, не прыгал, а так допрашивал, что очень неприятно было. Наконец закрыл папку с "делом", сказал, что со мной будет плохо".
Интерьер вестибюля сохранился до наших дней. Журналист Л.Колодный побывал в нем и описал в одном из своих очерков:
"Беру на себя парадную дверь бывшего страхового общества "Якорь", не без дрожи вхожу, озираясь, в вестибюль. Парадная камерная лестница уходит вверх. На ее площадке, где стоял пулемет, в нише стены красуется в полный рост античная дама, подняв над головой факел-плафон. Это и есть исторический вестибюль, куда вводили заключенных, являлись за справками, чтобы узнать судьбу близких.