Началу К.. М. Я. Геллер

      [54/55]
      избран генеральным секретарем ЦК КПСС. Принимая «сложные и ответственные обязанности», седьмой секретарь обещал «приложить все силы, чтобы верно служить нашей партии, нашему народу, великому ленинскому делу»70.
      Начиналась новая эпоха. В июне 1926 г. Сталин, выступая перед рабочими-железнодорожниками в Тифлисе, рассказал свою биографию. В Тифлисе, в 1898 г., он возглавил кружок рабочих: «Здесь…я стал тогда учеником от революции». В 1907-1909 гг. в Баку, руководя большими массами рабочих, «я стал подмастерьем от революции». Наконец, в 1917 г., «в России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции»71. Так, очень, по своему обыкновению, скромно, первый, кто официально назывался генеральным секретарем, изобразил свой путь: ученик (Тифлис), подмастерье (Баку), один из мастеров нашей революции (Петроград). Нынешний генеральный секретарь проделал иной путь «наверх». Советская система знает два основных типа карьеры. Первый из них - линейный: в своем возвышении работник не выходит за пределы данной сферы. Второй - зигзагообразный. Карьера может начаться в партии, затем продолжается в административно-хозяйственной сфере, в дипломатии и т. д. Карьера Ю. Андропова, например, носила зигзагообразный характер: комсомольско-партийная работа, дипломатия, КГБ, снова партийный пост. Карьера Горбачева - идеально линейна. Отметив «огромный опыт партийной работы» Горбачева, Громыко перечислил: «Вначале в масштабе края, а потом здесь, в центре, в Центральном комитете: сначала секретарем, потом членом Политбюро»72. Секретарь горкома комсомола, секретарь горкома партии, секретарь крайкома партии, генеральный секретарь: идеальный продукт партийной машины, созданной Лениным, усовершенствованной Сталиным, пришел к власти в марте 1985 г., на 68-м году революции.
      [55/56]

2. КРИЗИС

      Мы наткнулись на большой - я полагаю, на самый большой - внутренний кризис Советской России.
      В. Ленин. 1921
      …Обострение внутренней ситуации, которая, прямо говоря, заключала в себе угрозу серьезного социально-экономического и политического кризиса.
      М. Горбачев. 1987
 
      Ленин говорил о самом большом внутреннем кризисе советской системы на X съезде, объясняя необходимость перехода к новой экономической политике. Горбачев необходимость перестройки объясняет неминуемой угрозой кризиса. Впрочем, он говорил об «угрозе» в книге, предназначенной для заграницы1. В первых выступлениях после избрания генеральным секретарем Горбачев еще представляет положение как «предкризисную ситуацию». Позднее он сам и многие публицисты станут говорить о наличном, глубочайшем, катастрофическом кризисе, причины которого были для нового генерального секретаря непонятны.
      Кризис и советская история понятия-синонимы. Кризис - хроническое состояние советской системы не только потому, что она не в состоянии решить важнейшие жизненные проблемы, но и потому, что «осадное положение» - естественная форма существования однопартийного государства. «Волевое руководство» особенно пригодно для действия в условиях кризиса. Хроническая болезнь советской власти прорывается острым воспалением каждый раз, когда происходит смена на посту генерального
      [56/57]
      секретаря. Кризис необходим Вождю для утверждения своей власти. Когда единственный раз в советской истории, во второй половине 20-х годов, положение в стране нормализовалось, Сталин вызвал катастрофу, начал «революцию сверху»: только этим путем он мог обеспечить себе тотальное господство.
      Каждый из внутренних кризисов, пережитых страной (не будем касаться войны с Германией), имел свои особенности: 1921 - крестьянская война и вынужденная уступка партии большинству населения; 1929-33 - крестьянский геноцид, ликвидация последнего класса, не полностью зависевшего от государства, полное закрепощение общества; 1953-56 - поиски путей сохранения сталинской системы без Сталина; 1985 - поиски возможностей пустить в ход остановившуюся машину. Каждый из этих кризисов имел ту же самую сверхзадачу: укрепление власти партии.
      Очередной кризис, решение которого взял на себя Михаил Горбачев, отличался от всех предыдущих тем, что был результатом самого спокойного в советской истории периода. На протяжении 18 лет Советский Союз не знал никаких внутренних конфликтов, мог спокойно развиваться в направлении к XXI в. Одновременно это был период наиболее активной внешней экспансии в истории России. За полтора десятка лет была создана «Третья империя» - в Азии, Африке, Латинской Америке. Причем только в конце этого периода, когда обезумевшее от успехов руководство решило, что может все, и вторглось в Афганистан, выяснилось, что за экспансию надо платить, до этого она обходилась (для Советского Союза) без человеческих жертв.
      Поблагодарив ЦК за избрание на пост генерального секретаря, Горбачев отдал долг К. Черненко, «верному ленинцу, выдающемуся деятелю КПСС и советского государства, международного коммунистического движения, человеку чуткой души и большого организаторского таланта», и обещал продолжение прежней политики. «Стратегическая линия, выработанная на XXVI съезде, последующих пленумах при деятельном участии Ю. В. Андропова
      [57/58]
      и К. У. Черненко, была и остается неизменной»2. Через несколько недель, на апрельском пленуме ЦК, генеральный секретарь говорит уже о необходимости преодолеть кризис. Возможно, нельзя было собрать пленум раньше апреля. Дата оказалась как нельзя более удачной: вскоре начнут сравнивать апрельскую программу Горбачева с апрельскими тезисами Ленина. Приехав в Россию, Ленин объявил 4 апреля 1917 г.: необходима революция под его руководством. Пройдет некоторое время, прежде чем Горбачев назовет свою программу - революцией.
      23 апреля 1985 г., впервые выступая на пленуме ЦК как генеральный секретарь, Михаил Горбачев продемонстрирует важнейшие особенности своего политического дара, основную линию своей политической стратегии. Стиль его доклада очень напоминает стиль выступлений «раннего» Сталина. В 20-е годы Николай Бухарин называл молодого генерального секретаря «великим дозировщиком». Никто, как Сталин, не умел на пути к «необъятной власти» так тонко и точно дозировать угрозы и успокоение. Горбачев верно следует за образцом. Он произносит пугающие слова о необходимости «более активного движения наших руководящих кадров», но тут же добавляет, что «Политбюро считает принципиально важным и дальше проводить линию на обеспечение стабильности партийного руководства, правильное сочетание опытных и молодых работников». Он говорит о дальнейшем развитии «централизованного начала» и рядом о «более смелом движении вперед на пути расширения прав предприятий», о расширении инициативы, но также о том, что «ни одна партийная организация, ни один работник не могут оставаться вне контроля»3.
      Рецепт внутриполитической программы Горбачева советские руководители могли расшифровать как 10% страха и 90% успокоения. Внешнеполитическая программа содержала 90% страха и 10% успокоения. Генеральный секретарь констатировал с удовлетворением замечательный итог брежневской эпохи: историческое завоевание, состоявшее в «достижении братскими странами социализма
      [58/59]
      военно-стратегического равновесия с государствами агрессивного блока НАТО». Он возложил всю ответственность за напряженность в мире на «правящие круги США», на империализм, который «в последние годы усилил подрывную работу и координирует свои действия против социалистических государств». В то же время Горбачев протянул руку, объявив, что «не существует какой-то фатальной неизбежности конфронтации двух стран», т. е. США и СССР.
      Народу Михаил Горбачев дал обещание: «Важно, чтобы советские люди уже в ближайшее время ощутили перемены к лучшему». Дал он также первые лозунги новой эпохи. Газеты опубликовали его доклад под заголовком: «Инициатива, организованность, эффективность». В тексте появились стереотипы, которым предстояла великая карьера: «перестройка», «человеческий фактор», «ускорение». Аркадий Шевченко, бывший заместитель генерального секретаря ООН, выбравший свободу в США, пишет в своих воспоминаниях «Разрыв с Москвой», что если бы Макиавелли жил сегодня в советской элите, он был бы студентом, а не профессором4. Новый генеральный вполне мог быть профессором.
      Постепенно, всегда позволяя опережать себя публицистам и экспертам, Михаил Горбачев раскрывает глубину и всеохватный характер кризиса. Выступая в мае на торжественном собрании по случаю 40-летия победы над Германией, Горбачев еще очень доволен достижениями советского народа. Он приводит цифры, над которыми через несколько месяцев станут смеяться журналисты: «Реальные доходы на душу населения превысили довоенный уровень в 6 раз. Заметно расширилась сеть больниц и поликлиник, детских садов и яслей, учреждений бытового обслуживания… Советское общество сегодня - это общество подлинной демократии, уважения достоинства и прав граждан…»5 В этом же докладе Горбачев скажет о великих заслугах Сталина в годы Отечественной войны и будет награжден самыми бурными аплодисментами собравшихся в Кремле слушателей.
      [59/60]
      «Негативные явления», как первоначально называют кризис, были очевидны для всех жителей Советского Союза. Но до тех пор, пока разрешалось говорить только о достижениях, кризис представлялся в каждом случае явлением местным, ограниченным. Его объем и размах обнажились только после снятия табу, после разрешения говорить о глубоких язвах системы. Одной из неожиданных жертв открытого обсуждения «недостатков» стала западная советология. Лишь очень небольшое количество книг, написанных западными специалистами о Советском Союзе, выдержало испытание «гласностью». «Секретный» доклад Хрущева на XX съезде сделал то, чего не могли сделать многочисленные свидетели, - убедил, что в Советском Союзе существовали лагеря, была лагерная империя, и Сталин совершил (правда, как утверждал Хрущев, только с 1934 г.) преступления. Многочисленные факты, цифры, свидетельства, заполняющие, с лета 1985 г., страницы советских газет и журналов, дисквалифицируют труды западных экономистов, использовавших фальшивые официальные цифры; политологов, отвергавших термин «тоталитаризм», которым сегодня оперируют советские ученые, и предпочитавших говорить о «плюралистическом социалистическом» обществе; социологов, настаивавших на бесплатном медицинском обслуживании и других социальных достижениях; историков, сомневавшихся в размерах террора, географов, веривших советским картам6, и т. д. и т. д. Американский историк Адам Улам великолепно представил ситуацию: «У каждого из нас, кто изучает Советский Союз, спрятан среди фишек скелет. Чтобы описать этот воображаемый скелет представим себе двух персонажей - X и У. Желая узнать как можно больше о Советском Союзе, X, примерно с 1930 по 1950 г., читал только уважаемых некоммунистических авторов. Он основательно изучал труды супругов Уэбб и Джона Мейнарда Кейнса. Обращаясь к американским ученым, он штудировал работы по советскому государственному и уголовному праву, различным аспектам советского общества, профессоров из университетов Чикаго, Гарварда,
      [60/61]
      Колумбии, Уильямса. Эта серьезная литература дополнялась чтением наиболее объективных неуниверситетских экспертов по России, а также репортажей нескольких объективных журналистов, в особенности тех, кто долго жил в СССР. Его приятель У обладал таким же желанием учиться, но его вкусы лежали в другом направлении, ненаучном и мелодраматическом. Равнодушный к объективности, он искал ключи к советской политике в текстах отъявленных врагов режима, например у бывших меньшевиков. Ему доставляли удовольствие романизированные свидетельства типа Кестлера или Виктора Сержа. Погружаясь еще ниже, он читал дешевые или сенсационные истории вроде «Я был жертвой красного террора». Он вызывал гнев у X, настаивая, что имеются аспекты советской политики, которые легче понять, изучая борьбу между Аль Капоне и Дан Торрио, чем между Лениным и Мартовым или споры о «социализме в одной стране». Кто из этих двух воображаемых персонажей окажется в лучшей позиции, чтобы понять советскую политику при Сталине?»7 Адам Улам описал давнишнюю ситуацию. Сегодня наблюдение американского историка еще вернее, чем 30 лет назад. Парадоксально, но факт, что из множества книг о советской экономике, написанных в последние десятилетия, выдержала испытание советскими цифрами (почти единственная) «Анатомия призрака» Алена Безансона8, не экономиста, отвергшего советскую статистику как источник лживый и непригодный. Многие из выступавших на XIX партконференции, казалось, цитировали недоуменные вопросы Безансона, спрашивали: если у нас все есть (статистически), то почему у нас ничего нет - реально?
      Причины, побудившие Михаила Горбачева прибегнуть к «гласности», ключевому слову великих реформ Александра II, будут рассмотрены ниже. Несомненно одно: первым результатом «гласности» было признание наличия кризиса. Он был обнаружен - и признан - во всех областях жизни. В настоящем, будущем и прошлом. Прежде всего - в экономике.
      [61/62]

А. ЧТО ДЕЛАТЬ С НАРОДНЫМ ХОЗЯЙСТВОМ?

      …Если не будет крутых перемен, в середине 90-х годов наша экономика развалится со всеми вытекающими отсюда последствиями - социальными, внешнеполитическими, военными и т. д.
      Василий Селюнин9. 1988.
 
      Признаком начавшегося раскрепощения духа после смерти Сталина, в эпоху первой «оттепели», было возрождение литературы. Плодами этого времени питается и вторая «оттепель», эпоха «гласности». На этот раз знаком начавшегося освобождения стала публицистика, в первую очередь экономическая. Журналисты и ученые, публицисты и профессора обрушили на советский народ цифры, факты, анализы. Постепенно и все быстрее стала обнажаться картина невиданной катастрофы. Поразительнее всего, что кризис, глубоко затронувший все области жизни, был итогом мирной эпохи, продолжавшейся 40 лет. По своему размаху кризис, объявленный Михаилом Горбачевым в 1985 г., был не менее грозным, чем кризис 1921 г.,
      – результат революции, гражданской войны и политики Ленина, пытавшегося перебросить Россию - «большим прыжком» - в коммунизм. Во многих отношениях нынешняя катастрофа - серьезнее положения Советского Союза после победы над Гитлером, оплаченной разрушением страны, чудовищными потерями населения.
      Кризис был обнаружен новым генеральным секретарем Михаилом Горбачевым вскоре после избрания. Данное им разрешение говорить о положении в стране стало импульсом, открывшим шлюзы информации, размышлений. Прежде всего Горбачев стал намечать границу: с какого времени ситуация в стране начала ухудшаться. Было для него это не очень ясно, поэтому датирует он начало упадка очень приблизительно. «Известно, - говорил генеральный секретарь через шесть недель после избрания,
      – что наряду с достигнутыми успехами в экономическом развитии страны, в последние годы усилились неблагоприятные
      [62/63]
      тенденции…»10 Горбачеву еще неудобно злым словом вспоминать предшественника. Проходит некоторое время, датировка уточняется: «С начала 70-х годов стали ощущаться определенные трудности в экономическом развитии»11. Затем появляется термин: «на рубеже 70-80-х годов»12. Подводя итоги 70-летия советской власти, генеральный секретарь считает уже возможным назвать имя предшественника - виновника бед: «В последние годы жизни и деятельности Л. И. Брежнева… усилился разрыв между словом и делом, нарастали негативные процессы в экономике, создавшие по существу предкризисную ситуацию»13. В «Перестройке» Горбачев начинает с отрицания объяснений причин перестройки «катастрофическим состоянием советской экономики… разочарованием в социализме, кризисом его идей»14, затем признает, что к 80-м гг. в стране сложилась «непростая ситуация»15, а «во второй половине 70-х годов…страна начала терять темпы движения, нарастали сбои в работе хозяйства, одна за другой стали накапливаться и обостряться трудности, множиться нерешенные проблемы»16. Через год после написания «Перестройки», говоря о необходимости «коренной перестройки экономических отношений на селе», Горбачев объявляет: «Мы опоздали с этим делом на десятилетия»17. Датировка начала кризиса - необходимое условие осознания его причин и путей решения «нерешенных проблем». Горбачев выбирает на первых порах самый простой и легкий выход, традиционное решение всех генеральных секретарей: во всех бедах виноват предшественник. Привлекательность этого решения заключалась в том, что оно содержало зерно истины. Политику Брежнева - легко критиковать, осуждать, отвергать. К тому же так всегда поступал каждый очередной генеральный секретарь. Сталин обвинял соратников Ленина, изменивших вождю. Хрущев обвинял Сталина, установившего «культ личности». Брежнев обвинял Хрущева, правившего «волюнтаристски». Теперь пришла очередь Брежнева, обвиненного в «застое». Осуждение предшественника позволяет не только свалить на него вину за все беды и несчастья, хронически терзающие
      [63/64]
      Страну Советов, но и непосредственно обвинить в плохой, недобросовестной, неправильной работе сподвижников покойного генерального секретаря. В руках преемника осуждение предшественника - могучий инструмент чистки, замены всех, кто остался без хозяина, своими людьми. Эта система имеет одно неудобство. Все преемники долгие годы были верными соратниками осужденных, либо умерших, предшественников. Хрущев десятилетия работал со Сталиным, Брежнев - с Хрущевым, Горбачев - с Брежневым. Но это неудобство - морального порядка. И легко преодолевается. Горбачев, например, смело критикует «экономические отношения на селе», «забыв», что в 1978-1985 гг. он, как секретарь ЦК, ответственный за сельское хозяйство, вполне «отношениями» удовлетворялся.
      Хрущев - вполне правдоподобно - объяснял свою преданность Сталину страхом. Не только действие, но и слово критики в адрес сталинской политики кончалось одинаково: лагерем, смертью. Горбачев не объяснил до сих пор своей приверженности политике Брежнева. Об этом говорил на XXVII съезде партии Борис Ельцин, в то время «новый человек» Горбачева, вызванный из Свердловска в Москву. Безжалостно раскритиковав положение в стране и партии, сложившееся в результате руководства Брежнева, Борис Ельцин справедливо заметил: «Делегаты могут меня спросить: почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии?» «Откровенный», как он подчеркнул, ответ Бориса Ельцина звучал: «Видимо, тогда не хватило смелости…»18 Ответ несомненно искренний. Ельцин, как и Горбачев, боялись Брежнева. Не потому, что критика его политики могла закончиться лагерем и смертью, но она бесспорно закончилась бы потерей места, крушением карьеры.
      Датировка начала кризиса, повторяю, - необходимый элемент его понимания. Но - недостаточный. Второй важнейший элемент - понимание того, что же именно произошло. Горбачев перечисляет признаки ситуации, которая, как он выражается, «заключала в себе угрозу
      [64/65]
      серьезного социально-экономического и политического кризиса»19, говорит о возникновении «застойных явлений», о появлении «механизма торможения социально-экономического явления». И признается, что «произошло на первый взгляд трудно объяснимое»20. Объяснение, которое он дает со «второго взгляда», т. е. обдумав, продолжает оставаться таинственным: «Мы только думали, что управляем, а на самом деле складывалась ситуация, о которой предупреждал Ленин: машина едет не туда, как думают те, кто сидит у руля»21. Ссылка на Ленина в данном контексте представляет собой интерес. Горбачев не цитирует своего первого предшественника, но высказывание Ленина найти не трудно, хотя долгие десятилетия о нем не вспоминали. Весной 1922 г., ровно через год после введения новой экономической политики (нэпа), выступая на XI съезде партии, Ленин вдруг обнаружил, что машина советского государства «едет не туда»: «Вырывается машина из рук: как будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее направляют, а туда, куда направляет кто-то, не то легальное, не то беззаконное, не то бог знает, откуда взятое… Машина едет не совсем так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто у руля этой машины сидит»22. Признание Ленина тем интереснее, что толчком, вызвавшим у вождя революции образ, безумной машины, едущей неизвестно куда, по велению Бог знает чьей «беззаконной» руки, была статья «Трагическое положение», опубликованная в сентябре 1915 г. После публикации статья произвела огромное впечатление и распространялась в многочисленных списках. Нет ничего удивительного, что Ленин вспомнил ее семь лет спустя. Автор «Трагического положения» знаменитый адвокат, один из лидеров партии конституционных демократов, член всех созывов Государственной Думы Василий Маклаков писал: «Вы несетесь на автомобиле по крутой и узкой дороге; один неверный шаг, - и вы безвозвратно погибли… И вдруг вы видите, что ваш шофер править не Может; потому ли, что он вообще не владеет машиной на спусках, или он устал и уже не понимает, что делает, но
      он ведет к гибели и вас, и себя, и если продолжать ехать, как он, перед вами - неизбежная гибель»23.
      [66/67]
      Василий Маклаков, в разгар войны, в дни тяжелейших поражений русской армии спрашивал: что делать в «трагическом положении», нужно ли пытаться отобрать руль потерявшего способность управлять машиной шофера? Ленин вспомнил образ автомобиля, летящего в пропасть, когда сам сидел за ее рулем и не понимал, почему машина его не слушает, подчиняясь таинственной, «незаконной» руке. Известно, что Ленин пришел к выводу о необходимости превратить «оккультную» руку в явную и законную. На пленуме после XI съезда шофером - генеральным секретарем - был избран Иосиф Сталин. 60 лет спустя очередной генеральный секретарь снова, открыв глаза, увидел, что машина, которой по-прежнему руководит партия, находится на самом краю пропасти.
      Маклакову и Ленину «трагическое положение» представлялось в образе потерявшего управление автомобиля. Михаил Горбачев воображает себе катастрофу иначе. «Складывалась довольно странная картина, - писал он в 1987 г. в «Перестройке». - Крутится огромный маховик могучей машины, а передачи от нее на рабочие места буксуют или очень слабы приводные ремни»24. Образ маховика, колеса, обеспечивающего равномерность вращения вала машины, преследует Михаила Горбачева. В октябре 1985 г. в Москве становится известно, что, посетив МХАТ, новый тогда еще генеральный секретарь пообещал главному режиссеру Олегу Ефремову: «Вот подождите, раскручу маховик, тогда…» В июле 1986 г., разговаривая с жителями Приморского края, Горбачев объясняет: «Каждый на своем месте должен прибавить дисциплины, ответственности, творчества, производительности. Вот тогда мы свой советский маховик раскрутим»25. Осенью 1987 г. генеральный секретарь подбадривает жителей Мурманска: «Мы честно говорим, что трудно будет еще какое-то время. Но если мы раскрутим маховик, то я вам скажу: много прибавится в стране хорошего»26. Примерно в это время Горбачев пишет «Перестройку», в которой
      [66/67]
      называет одну из глав: «Маховик перестройки набирает обороты» - настаивая: «Надо раскручивать и раскручивать маховик перестройки»27. Весной 1988 г., в годовщину прихода к власти, Горбачев подводит некоторые итоги своей деятельности, беседуя с московскими рабочими. Он доволен: «Почти три года прошло после апрельского пленума. Тяжело было. Но маховик раскручивается, и дело двинулось…»28
      Настойчивое, обязательное появление образа «маховика» в бесчисленных выступлениях Горбачева позволяет говорить о различном отношении к «трагическому положению» нынешнего генерального секретаря и Ленина в 1922 г. Вождь революции был поражен таинственным поведением автомобиля, которым он правил, не понимая, почему машина ему не подчиняется. За несколько месяцев до фатального удара болезни Ленин усомнился в себе - шофере. Горбачев уверен в своих «шоферских» качествах, его интригует причина, по которой маховик замедлил темпы передачи движения «могучей машине». Мощь машины, ее безграничные возможности не вызывают сомнения у генерального секретаря. Достаточно лишь «раскрутить маховик», толкнуть, «прибавить», как выражается Горбачев, в работе. Ленин выражал сомнение в себе. Горбачев уверен, что виноваты - другие.
      Для него, конечно, нет сомнений в трагичности положения. Об этом стали открыто говорить сразу же после (смерти Брежнева. Андропов первым сказал о многочисленных «нерешенных проблемах», накопившихся в годы правления предшественника. Михаил Горбачев идет дальше.
      Очень уже немолодой человек рассказал журналисту о «шоковом впечатлении», которое произвело на его поколение заявление Сталина в 1936 году о том, что «социализм у нас в основном построен». Лично я, вспоминает рассказчик, «человек отнюдь не мягкий, плакал навзрыд». - От радости? - спросил журналист. - Что вы! - возразил рассказчик. - «Я тогда только вернулся из своей вятской деревни, заброшенной в глуши лесов, отрезанной
      [67/68]
      бездорожьем от мира. Там в избах грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не замечал - ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с напряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего добьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает, - это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда - ни до, ни после - не переживал я такого разочарования, такого горя»29.