Началу К.. М. Я. Геллер

      [146/147]
      клетки», из мира, в котором он живет и который живет в нем.
      В годы «оттепели» молодые писатели, входившие в литературу после смерти Сталина, удивившие хранителей официальной доктрины языком, одеждой, музыкальными вкусами персонажей, оправдывались тем, что они хотят только показать: молодой человек в джинсах, слушающий джаз, говорящий на сленге, так же предан социализму, как и его отцы и старшие братья. 30 лет назад молодым писателям не поверили. Только сегодня их «мессаж» понят.
      Во время разговоров с Горбачевым президент США Рейган не переставал повторять, раздражая собеседника, полюбившуюся ему русскую поговорку: «Доверяй, но проверяй». Эта поговорка очень точно выражает политику «гласности». Советскому человеку доверяют: награждая различными привилегиями - читать бывшие запрещенные книги, слушать бывшие враждебные «голоса», получать информацию о всевозможных бедах и несчастьях, обрушившихся на Советский Союз в годы «культа», «волюнтаризма», «застоя». Но его неустанно проверяют - бдительно контролируя границы «гласности».
      Техника «гласности», измерение дозы дозволенности и недозволенности, осваивается в марше. Прежний опыт тщательно учитывается, но принимаются во внимание и новые обстоятельства. В основе концепции - обязательное условие: место встречи выбирает власть. Высшая инстанция, обеспечивающая «гласность», контролирует печать, все средства информации. Через них распространяются все, в том числе и самые «революционные» лозунги, определяющие направление дискуссии, размышлений, недовольства советских граждан. Редактор независимого московского журнала «Референдум» Лев Тимофеев пишет: «Заметьте, каждый раз, говоря о гласности, мы имеем в виду некий волевой акт: разрешили издать, разрешили обнародовать, разрешили приоткрыть»26.
      Важный элемент: опережение. Сверху пришли главные лозунги: демократизация, гласность, борьба против социальной несправедливости. Сверху было спущено имя
      [147/148]
      врага: бюрократия. Читатель М. Руденко написал в «Известия» письмо, в котором говорит, что нынешняя гласность напоминает ему «трюк, придуманный и широко применяемый японскими фирмами: там в каждом цехе есть комната, в которой содержатся резиновые куклы - точные копии цеховых мастеров и вообще фирменного начальства. Принцип их использования таков: не нравится мастер цеха - подойти к его резиновой копии и дай ей по морде». М. Руденко пришел к выводу, что гласность - это «жалкая подделка под японский вариант: дескать, вам, граждане, не нравятся бюрократы, которые чуть было не довели общество до ручки, - кто вам мешает их бичевать, именуя изо дня в день «врагами перестройки»?27
      Публикация подобного письма, на первый взгляд дерзкого и смелого, приносит множество дивидендов: свидетельствует об открытости газеты, об отсутствии запрещенных тем, о возможности идти со всеми вопросами в печать, привлекает новых читателей. Советская печать, многие годы терявшая читателя, превратившаяся в объект насмешек, утратившая доверие, обрела с гласностью новую жизнь. Тиражи возросли фантастически. Рядом с журналами и газетами, давно известными читателю, приобрели популярность новые издания. Первое место по тиражу занял еженедельник «Аргументы и факты». Десять лет назад его тираж составлял 10 тыс., в начале 1989 г. он достиг двадцати с половиной миллионов. В начале 1990 г. - превысил 30 млн. экземпляров. В журнале 8 страниц, годовая подписка стоит всего 3 рубля, статьи короткие, много писем читателей. «Аргументы и факты» приносят сенсационные материалы о дочери Сталина, о числе жертв сталинской эпохи, о государственном дефиците. Журнал регулярно публикует статьи о советском прошлом, заменяя для учителей отсутствующие учебники истории. Немногим уступает тиражом орган Центрального совета профсоюзов «Труд» (20 млн.) - это в два раза больше, чем тираж «Правды», которая, впрочем, тоже не может жаловаться на свои 10 миллионов (на 1.1.1989 г. - 9 млн. 664 тыс.). Увеличилось число читателей
      [148/149]
      и других центральных партийных изданий: «Советская Россия» - тираж 4 млн. 221 тыс., «Политическое образование» - 1 млн. 862 тыс., «Агитатор» - 1 млн. 231 тыс., «Коммунист» - 930 тыс., «Партийная жизнь» - 811 тыс.
      Значительно повысился интерес и к другим средствам массовой информации. Это несомненный успех политики гласности: советские люди возвращены в поле воздействия контролируемой пропаганды. Возможность создания частных издательств, публикации частных журналов и газет была отвергнута властью. Об отношении к гласности, как оружию партии, может свидетельствовать правительственное постановление, принятое 23 октября 1987 г., о запрещении создания издательских кооперативов. Оно оставалось секретным до тех пор, пока сообщение о нем не появилось в независимом бюллетене «Гласность». Главная цель постановления, как объяснил один из его составителей, «оградить общество от социальной, идеологической и нравственной опасности, которую таят в себе кооперативы»28.
      Процесс «гласности» может казаться неудержимым. На 5-й международной книжной выставке-ярмарке в Москве, состоявшейся в сентябре 1985 г., английским издателям не разрешили выставить «1984» Джорджа Орвелла. В феврале 1989 г. роман Орвелла начал печататься в московском журнале «Новый мир». В 1985 г. председатель Госкомиздата Б. Пастухов настаивал: «Мы по-прежнему решительно защищаем советского читателя от навязывания ему произведений с чуждыми идеологическими, этическими и эстетическими воззрениями…»29 В 1989 г. М. Горбачев выражал недовольство тем, что «в некоторых дискуссиях выдвигается вопрос о том, что для перестройки рамки социализма якобы тесны. Исподволь подбрасывается мысль о политическом плюрализме, многопартийности и даже частной собственности»30.
      Шок, вызванный «гласностью», понимаемой как разрешение на публикацию прежде запрещенного, на позволение писать о проблемах, совсем недавно еще совершенно «закрытых», был результатом полной неожиданности
      [149/150]
      подарка. В 1967 г. Александр Солженицын писал съезду писателей о необходимости гласности, о гласности вспоминали «диссиденты». Хорошо было известно, чем это кончалось. И вдруг - взрыв: по одному лишь слову Лидера все переменилось. И то, что вчера еще казалось невозможным, потому что было абсолютно несовместимым с господствующей идеологией, стало возможно и перестало удивлять. Печатаются не только А. Платонов, М. Булгаков, Б. Пастернак, но и Артур Кестлер, Джордж Орвелл. Появился том статей Н. Бухарина и, несомненно, появятся тексты Л. Троцкого. Русская пословица настаивает: дареному коню в зубы не смотрят. Дареной «гласности» стоит, однако, заглянуть в «зубы», чтобы убедиться - исчезли они совсем или сохранились. Что делает цензура, если она еще существует? Превратилась ли «гласность» в неуправляемый, стихийный процесс, сдерживаемый только дефицитом бумаги?
      Едва «гласность» вспыхнула, был задан вопрос: где ее пределы, есть ли у нее границы? Александр Бовин, политический обозреватель «Известий», констатирует в начале 1989 г.: «Все относительно. По сравнению с 1985 г. - гласность ошеломляющая. По сравнению с общественной потребностью - полугласность с натяжкой»31. Цензор Владимир Солодин в интервью роттердамской газете «Хандельсблад» признал, что еще имеются, как он назвал, «зоны осторожного подхода». Например, Горбачев. «Конечно, - сказал цензор, - можно критиковать лидера, но необходимо ограждать его от клеветы». Клевета, разъяснил он, это «умышленное искажение фактов. Например, если кто-то скажет, что Горбачев пытается налить старое вино в новые бутылки, что перестройка - это один из методов спасения сталинизма, модернизируя его, - это клевета»32.
      Границы «гласности» очевидны для всех советских граждан. Их могут, при желании, увидеть иностранные наблюдатели. Остаются по-прежнему непроницаемыми основные тайны. Как и до «гласности», все решения Высшей Инстанции, Политбюро, принимаются в глубочайшем
      [150/151]
      секрете. Загадкой остается механизм принятия решений. Американский историк Джозеф Финдер пишет: «Мы знаем, что Политбюро собирается в четверг, но мы не знаем, в какое время. Нам говорят, что решения принимаются единогласно, но мы не знаем, голосуют ли они»33.
      Важнейшая особенность «гласности», скрываемая рассуждениями и дискуссиями о ее рамках, границах, доступных и недоступных зонах, в том, что это строго контролируемый процесс. По-прежнему действует цензура. «Не секрет, - пишет «Комсомольская правда», - что у нас существует предварительная цензура в лице Главного управления по охране государственных тайн в печати (Главлит СССР). Теперь многое в его деятельности изменилось. Большинство ограничений для печати отменено. Но все же еще бывают случаи, особенно в местной печати, когда снимаются материалы из номера отнюдь не по соображениям государственной тайны»34. Цензура бдительно вычеркивает из воспоминаний Владимира Набокова «Другие берега» все упоминания о Ленине и «мерзостном ленинском режиме»35. Рой Медведев рассказывает: «Я сейчас начал публиковать свои статьи и с удивлением вижу, что редактор - не цензор, а еще редактор - решительно вычеркивает самые скромные критические замечания в адрес Ленина… приговаривая: «Не будем задевать Владимира Ильича»36. По-прежнему смысл слова определяется властью. Не имеет значения, если былое значение устаревает, не поспевая за колебаниями политической линии. В «Словаре иностранных слов», вышедшем в Москве в 1988 г., слово «плюрализм» определяется как «одна из главных идей в современных буржуазных и реформистских теориях… противопоставляется марксистско-ленинскому учению…»37. Через несколько месяцев после выхода «Словаря иностранных слов» «плюрализм» в сопровождении прилагательного «социалистический» стал употребляться в положительном смысле. Возможно, в очередном издании Словаря слову будет дано новое определение. Сохраняется власть над Словом. Изменилась
      [151/152]
      форма контроля. Рождается понимание того, что подмена омонимов страшнее (и действеннее) всякого запрета.
      В интервью для «Юманите» в 1986 г. Горбачев изложил «новую» концепцию: за исключением военных и государственных тайн, а также тех видов пропаганды, которые прямо преследуются советским Уголовным кодексом (порнография, национальная ненависть и т. д.), функции контроля и отбора публикаций передаются редакторам средств массовой коммуникации и издательств. Кавычки для слова «новая» необходимы, ибо концепция «самоцензуры» была заложена в первых актах, регламентировавших советский цензурный аппарат, узаконенный в 1922 г.: «Тогда от всех видов цензуры, кроме военной, были освобождены все издания Коминтерна, вся партийная печать, «Известия ВЦИК», труды Академии наук и другие издания»38.
      Если в 1922 г. Ленин считал свою партию достаточно сильной, чтобы она могла себе позволить не подвергать цензуре собственную печать, стоит ли удивляться, что полвека спустя Горбачев решил позволить себе роскошь довериться партийным редакторам. Он знает, что может на них положиться. В открытом письме Генеральному секретарю ЦК КПСС, председателю президиума Верховного совета СССР М. С. Горбачеву виднейшие представители либеральной интеллигенции, вернейшие сторонники перестройки - главный редактор журнала «Знамя» Григорий Бакланов, драматург Александр Гельман, писатель Даниил Гранин, председатель Союза кинематографистов Элем Климов, академик Роальд Сагдеев, председатель Союза артистов Михаил Ульянов просили усилить дисциплину. Рассказывая адресату о противниках перестройки, авторы письма напоминают, что раньше «даже обвинение в малейшем отклонении от принятого курса незамедлительно влекло за собой суровую ответственность». Они полностью согласны с тем, что «о возвращении к бытовавшим тогда порядкам речи быть не может». Но настаивают, что «идеологическая и политическая дисциплина, особенно сейчас, в переходный период, обязательна»39.
      [152/153]
      Советская «гласность» всегда - в сталинское время, в хрущевскую «оттепель», в эпоху «перестройки» - спущена сверху, организована, строго контролируется. В «Преддверии рая» Александра Зиновьева, книге, вышедшей в 1979 г., существует «комитет гласности», который занимается ею, следуя очередным директивам идеологической комиссии ЦК. Традиционные формы контроля: пленумы ЦК по идеологическим вопросам, когда утверждается «генеральная линия» на определенный отрезок времени; постановления ЦК по вопросам литературы, кинематографии, театра, критики и т. д.; совещания в ЦК, где руководитель идеологии (секретарь ЦК по идеологии, председатель идеологической комиссии - с 1988) дает директивы, отмечает успехи и недостатки в работе, намечает темы и направления идеологической активности.
      Важное, недооцененное значение в процессе контроля над «гласностью» имеет техника советского журнализма. Знаток советских «средств массовой информации и пропаганды» Нора Букс обращает внимание на существование могучей армии советских журналистов: около ста тысяч. Она отмечает обновление техники, приемов, позволяющих эффективнее чем раньше контролировать информацию и манипулировать сознанием. В частности, усовершенствованы формы передачи идеологического послания, например, его композиционные приемы. Отсюда, например, обилие «диалога»: рецензии-диалоги, очерки-диалоги, статьи-диалоги. Создается впечатление участия в разговоре, из которого в действительности читатель или зритель устранен. Нора Букс отмечает распределение ролей и взаимодействие в рамках комплекса всех средств массовой информации и пропаганды (СМИП), как официально обозначаются в СССР масс-медиа. Неслыханное обилие информации становится важным элементом ее контроля40.
      Горбачев дополнил этот арсенал могучим оружием - личными встречами с творцами общественного мнения, или, как они официально именуются, «руководителями средств массовой информации, идеологических учреждений и творческих союзов». С писателями и кинематографистами
      [153/154]
      встречался и Сталин, обычно в узком кругу. Хрущев провел три встречи с писателями, художниками, артистами, оставившими скверные воспоминания, настолько груб был первый секретарь, ведший себя как барин среди лакеев. Брежнев передоверил функцию «встреч-инструкций» Суслову. Горбачев превратил встречи с руководителями массовой информации в особый институт личного, прямого руководства. Каждое важное событие разъясняет редакторам журналов, председателям союзов писателей, журналистов, кинематографистов и т. д. лично генеральный секретарь. От него идут инструкции и импульсы.
      В сентябре 1988 г. Горбачев напомнил, что средствам массовой информации «надо занимать четкие позиции», что «и в печати, да и в обществе в целом встречается путаница в анализе и оценках. По некоторым выступлениям, публикациям получается, что перестройка чуть ли не усугубила положение дел в экономике, разбалансировала финансы, ухудшила снабжение продовольственными товарами, обострила жилищные и другие социальные проблемы». Горбачев дает указание: не следует «приписывать перестройке то, что связано с предшествующим периодом». Он предлагает «решительно избавляться «от коллекционирования «пугающих» случаев» и подчеркивать положительные факты41. В 1928 г. ЦК партии, подводя «первые итоги проведения самокритики», требовал: «Усилить освещение положительных фактов нашего строительства… Обратить внимание на тщательный выбор фактов, давая примеры подлинно хорошего»42. На встрече с руководителями масс-медиа 8 января 1989 г. Горбачев был прям и резок: «Никто у нас в стране вне контроля не стоит… Это относится и к средствам массовой информации. Советская печать - не частная лавочка»43. Несмотря на призывы развивать кооперативное движение, выражение «частная лавочка» остается в советском словаре чрезвычайно оскорбительным.
      Демонстрацией системы контроля, которую можно обозначить словом «гласность», было поведение Михаила Горбачева после выборов народных депутатов. Во втор-
      [154/155]
      ник, 28 марта 1988 г., едва стали известными предварительные итоги выборов, принесших несколько сюрпризов, генеральный секретарь не собирает Центральный комитет или Политбюро, не обращается к народу. Он вызывает в ЦК руководителей средств массовой информации и дает им инструкцию, как освещать результаты выборов. Характерно и то, что первую информацию о содержании выступления Горбачева получили иностранные корреспонденты от главного редактора «Огонька» В. Коротича, присутствовавшего на совещании. В советской печати выступление Горбачева было опубликовано 31 марта, определяя официальную линию.
      После «кровавого воскресенья» в Тбилиси (9 апреля) Горбачев снова собирает (18 апреля) «творцов», снабжая их очередными директивами. В первые 4 месяца 1989 г. генеральный секретарь, считая, видимо, положение сложным, инструктирует руководителей массовой информации три раза: в январе, марте, апреле.
      В октябре 1989 г., на очередном совещании, генеральный секретарь остро критиковал печать за «провокационные» материалы, которые приводят к ухудшению политической ситуации. В частности, он объявил, что «Аргументы и факты» опубликовали в №40 ошибочный материал. Узнав, что главный редактор журнала Владислав Старков находится в зале, он обратил все упреки лично ему. Когда после совещания Старков приблизился к генеральному секретарю и спросил: «Михаил Сергеевич, почему вы решили наказать меня? Почему вы хотите меня ликвидировать?» - он ответа не получил. Через несколько дней главный редактор «Аргументов и фактов» был вызван к главному идеологу Вадиму Медведеву и услышал, что журнал ведет «ошибочную линию». Старкову предложили покинуть пост главного редактора, он отказался44.
      Горбачев не скрывал главной причины недовольства. «Аргументы и факты» опубликовали в №40 результаты опроса читателей об их мнении о народных депутатах. На вопрос журнала ответило 165 тыс. читателей. Было обработано 15 тыс. ответов. Оценена работа 600 депутатов.
      [155/156]
      Журнал опубликовал оценку деятельности 50 депутатов. На первом месте был А. Сахаров, затем шли Г. Попов, Б. Ельцин, Ю. Афанасьев. М. Горбачева в списке не было. Но он не мог не знать, что в полном списке он занял 599 место, опередив только своего заместителя по Верховному совету СССР - А. Лукьянова. Публикация журнала была воспринята как «оскорбление его величества».
      Система «гласности» действует на всех уровнях партийной машины. «Каждый понедельник утром, - рассказывает редактор грузинской газеты «Коммунист», - первый секретарь ЦК КП Грузии проводит совещание секретарей, заведующих отделами и редакторов партийных газет. Здесь получаем информацию, как говорится, из первых уст». Из писем журналистов, сообщает работник «Правды», - «мы знаем, что с ними регулярно встречаются прямо в редакциях первые секретари Рязанского, Кемеровского обкомов КПСС»45. Редакторам районных газет дают «информацию» секретари районных комитетов партии. Так было всегда. Разница в том, что система «гласности» расширила права и увеличила ответственность редакторов. Техника управления средствами массовой информации и пропаганды стала более гибкой, усовершенствовалась, обратившись к опыту начала 20-х годов.
      Остается наиболее действенным средством контроля - государственная монополия на бумагу. В 1988 г. Советский Союз находился на 68-м месте в мире по потреблению бумаги на душу населения. Процесс идет быстро, ибо всего 10 лет назад СССР был на 24-м месте46. Следовательно: дефицит бумаги - острейший. Здесь не место говорить о причинах нехватки бумаги: публикации миллионными тиражами политической литературы, указаний и инструкций и т. д. Достаточно спросить, как это делает журналист: «О какой свободе слова может идти речь, если бумага для выпуска книги и газеты монополизирована? Какая разница, на что надо выпрашивать разрешения - на то, чтобы позволили напечатать то, что хочется (и не запрещено законом), или на то, чтоб бумагу выделили на это? Какая разница: цензура или бумажная монополия?»47
      [156/157]
      «Гласность», подарок Горбачева советскому народу и миру, - величайший успех «перестройки». Возможность вернуться - через 30 лет - к разоблачению преступлений Сталина (к ним дошли за это время - преступления и «ошибки» Брежнева), возможность узнать о некоторых «секретах» прошлого, возможность, наконец, получить подтверждение из официальной печати о кризисном состоянии советской экономики - немалые благодеяния. «Конечно, - пишет философ и многолетний функционер аппарата ЦК А. Ципко, - в России сама возможность судить о руководителе государства, как о простом смертном, сама возможность назвать преступление преступлением, а абсурд абсурдом всегда была величайшим прогрессом»48. Трудно с ним не согласиться, заметив только, что печать эпохи «гласности» еще далеко не достигла свободы, которой обладала русская печать в 1905-1917 гг. А. Ципко прав, говоря о том, что назвать абсурд абсурдом - это прогресс. В условиях советской системы - это было бы величайшей победой. В связи с этим особое значение имеет разрешение говорить о материальных трудностях, об экономической слабости советского государства, о неверно выбранном пути к Цели.
      Советский человек на протяжении 70 лет жил в двух измерениях: реальном - в своей комнате, на своем месте работы, в своей нищете; в ирреальном - на дороге, ведущей в светлое будущее, в рай на земле. Отсутствие всего необходимого, невыносимые трудности советского быта возмещались бытием в ирреальном марше в поющее завтра. Роскошные мраморные залы метро позволяли забыть о жалком жилище, могущество советской супердержавы облегчало бесправную жизнь советского гражданина. «Гласность» перебросила мостик из ирреальности в реальность, из иллюзии в действительность. Советские люди знали, что они живут плохо. Массовая информация и пропаганда заверяла их, что они живут лучше всех. Реальность становилась зыбкой под непрекращающимися ударами ирреальности. С приходом «гласности» советские люди узнали - из официальных источников, - что они живут плохо.
      [157/158]
      Им стало гораздо хуже, чем было раньше. Даже слегка приподнятая завеса лжи, в которой жил советский народ со дня революции, открыла такую страшную реальность, которая поразила ужасом и тех, кто всю жизнь в ней живет. А завеса всего лишь приоткрыла щелочку в реальность. Философ Игорь Клямкин констатирует: «Около трех лет назад слово «правда» стало едва ли не главным в нашем словаре. Нетрудно догадаться, почему оно выдвинулось на первые роли, почему оказалось символом и лозунгом перемен: потому и только потому, что раньше мы (или нам), в основном, врали». Клямкин не удивляется тому, что слова «правда» по-прежнему не сходит с газетных полос, звучит в эфире, остается главным лозунгом: «Если я сыт, то не стану требовать хлеба; если уверен, что не буду обманут, то мне и в голову не придет призывать окружающих к правдивости»49. Философ А. Ципко подтверждает наблюдение И. Клямкина: старую, казалось бы, разоблаченную ложь заменяет новая. И добавляет: развенчание одних, легко разоблачаемых политических мифов ведет «к утверждению и пропаганде иных - более правдоподобных, а потому более опасных»50.
      Неспособность «гласности» разрушить «бастионы лжи», которая вновь «прорастает и на территории, уже, казалось бы, отвоеванной»51, объясняется тем, что «гласность» не предназначена для борьбы с ложью. Инструмент борьбы за власть, она предназначена для замены обветшавших, ставших ненадежными методов контроля реальности и ирреальности новыми, по последнему слову XXI в., которые должны служить долго, может быть вечно. Игорь Клямкин назвал свою статью - «Почему трудно говорить правду». Он не ставит знака вопроса. Автор знает: правду в Советском Союзе говорить трудно, ибо имеется нетронутый, могучий источник лжи: абсолютная власть партии. Бесспорно, совсем еще недавно подобная мысль, изложенная в «самиздатовском» тексте, могла стоить нескольких лет тюрьмы или психбольницы. Сегодня ее печатает журнал тиражом в 1568 тыс. экземпляров. Даже учитывая, что автор, следуя рецепту Черчилля, считавшего, что во
      [158/159]
      время войны правда так ценна, что ее должны сопровождать телохранители лжи, не излагает своих мыслей совершенно откровенно, не говорит прямо то, что думает, - перемена очевидна. Очевиден и риск, на который идут идеологи «перестройки»: они уверены, что могут контролировать «гласность». Возможно, они ошибаются.
      Горбачев пошел на риск «гласности», ибо риск свободы слова несравненно больше. «Гласность» - наименьшее зло в условиях революционной ситуации для лидера, понявшего, что отсидеться в «бастионах лжи» невозможно. Он делает вылазку, рассчитывая разбить противника на подступах к крепости. Эта политика позволила генеральному секретарю нанести тяжелые удары по аппарату, сооруженному в течение двух десятилетий его предшественником. Инструмент чистки, мягкой, «бархатной», она стала орудием единения Лидера с народом, от которого ожидается благодарность за благодеяния, просыпавшиеся на него. «Гласность», наконец, позволила представить миру «новый» Советский Союз, «демократический», во всяком случае твердо идущий, под руководством просвещенного Лидера, к демократии, в семью цивилизованных народов, в «общеевропейский дом».