Косухин, следивший за движением Токарева и Воронова, начал наступление по полю, по прямой, к деревне. Саперы и разведчики уже проложили путь. Но не так-то легко протащить орудия по снегу. Кони прыгают из стороны в сторону, рвутся в постромках, но не могут вытащить застрявшие колеса. Люди помогают им, подталкивают, упираются в спицы, скользят, падают, вновь поднимаются. Косухин подбадривает их:
   - Надо только добраться до леса, там легче будет... Уже совсем близко... Вперед!
   У леса взрывается мина. Падают смертельно раненные правильный и заряжающий. Теперь в каждой секунде судьба боя. Нельзя медлить. Пехотинцы режут ремни и подтаскивают орудие к холмику у леса. Немцы переносят огонь на фланги - против Токарева и Воронова. Надо этим воспользоваться. Отсюда можно бить по вражеским укреплениям прямой наводкой. Косухин представлял в это мгновение всю сложность и напряженность пути, который приходится преодолевать бойцам Токарева и Воронова. Им придется двигаться под огнем. Но иного выхода нет - в крови и муках рождается победа. Косухин знал своих людей -они не дрогнут.
   Уже солнце близилось к зениту, а Косухин прошел лишь два километра. Но самое трудное еще впереди - с бугра он увидел луг, огороды за рекой и торчащие, обгорелые трубы деревни. Еще один километр, и он - там, в опорном пункте. Но никогда он еще не представлял себе с такой остротой, что в километре - тысяча метров, и, кто знает, может быть, еще придется метры считать на сантиметры.
   Косухин видит вдали людей, которых он воспитывал, учил, готовил к наступательным боям. Они не обманули его надежд. С непреодолимой стремительностью шли они под огнем к реке. Кое-где им приходилось ползти. Вот они встали на лед. Двое - это были Щукин и Марченко -побежали к тому берегу и провалились. Тонкий, уже оттаявший ледок не выдержал; неужели не удастся подтянуть и переправить орудия? Но Щукин и Марченко уже ломают лед. Должно быть, они попали в мелководье. За ними устремляются и пулеметчики, и минометчики. Они несут на головах диски, ленты и ящики с минами и идут по грудь в ледяной воде. Вражеская артиллерия помогает им взламывать лед осколки вырывают людей из двигающейся цепи. Зеленоватый ледок багровеет от крови.
   Косухин выждал, пока наши орудия приготовятся к бою, и тоже начал двигаться к реке. Он уже знал: можно идти вброд. У берега люди останавливаются, на какую-то долю секунды их охватывает нерешительность. Не так-то просто прыгать в ледяную воду, а потом бежать по лугу и огородам в мокрых сапогах, ватниках и шинелях. Косухин сам взламывает лед. Вода проникает в сапоги, холод пронизывает все тело, Косухин поднимает полы полушубка, придерживает их одной рукой. Бойцы обгоняют его, прокладывают ему дорогу. Ноги едва передвигаются, задевают камни на дне, Косухин идет ощупью, как слепец. "Только бы не упасть, только бы не упасть", - думает он. Вот и берег, скользкий, крутой. Косухин карабкается вверх, цепляясь за камыш.
   Теперь надо пройти луг, огороды - и все! "Хорошо бы снять сапоги, можно пропасть..." Уже ползут люди по заснеженному лугу. Косухину не приходится их подбадривать. Всех охватило нетерпение - поскорее туда, к деревне. Два сантиметра на карте, один километр на местности!
   Косухин высылает саперов обследовать луг. Тем временем мокрые, продрогшие, поеживающиеся от холода люди готовятся к решительной атаке. Немцы направляют и сюда свой огонь. Но он уже менее точный и несосредоточенный. Очевидно, враг не может определить - откуда наносится главный удар. Он предпринимает контратаку. Автоматчики при поддержке танков идут на Косухина. Наша артиллерия обрушивает на движущиеся чудовища снаряд за снарядом. Три танка воспламеняются, но шесть ползут по лугу, к берегу. Косухин выдвигает бронебойщиков. Они вступают в поединок с танками, а пулеметчики отражают контратаку немецких автоматчиков. Начинается наступление на деревню с трех сторон. Немцы вынуждены одновременно обороняться и от Воронова, и от Косухина, и от Токарева.
   Уже пройден луг. Воронов прорвался с фланга к окраинам деревни, если только выжженное место с обгорелыми трубами, напоминающими памятники, можно назвать деревней. Косухину еще нужно пройти огороды. Всего двести метров, но они показались самыми тяжелыми в этот день. Враг держал под пулеметным и минометным огнем узкий разминированный проход. Теперь, казалось, надо проползти под снегом, слившись с землей. Каждый преодоленный шаг мог быть приравнен к подвигу. Но люди на войне так шагают день и ночь. Наша артиллерия уничтожает вражеские огневые гнезда. Немцы отступают. И им уже перерезает путь рота Воронова. Косухин поднимается и ведет своих людей в село. Последние двадцать метров они бегут. Огонь стихает, но в снегу еще притаились мины. Кто-то из передних оступился и взорвался. Теперь Косухин двигается с величайшей осторожностью. День клонится к концу, на снегу лежат, запрокинув головы, мертвые гитлеровцы.
   Косухин встретился наконец с Вороновым и Токаревым и обнял их. Все трое задыхались от усталости и возбуждения.
   Вот они - Силки.
   Трудный и мучительный день, переправа вброд через леденящую реку, кровь и героическая смерть павших в бою, огонь и холод, напряжение и усталость, величие духа и благородство подвига - все, все уложилось в сухом, сдержанном и коротком донесении капитана Косухина: "Заняли населенный пункт Силки". Потом он подумал и добавил: "Продвинулись на три километра на запад".
   1943 год
   Корней Чуковский
   Фундамент победы
   На прибрежной лужайке рядами стоят трубачи. Их невероятно длинные трубы, воздетые к синему небу, ревут настойчиво и страстно, созывая окрестных колхозников.
   И услышав их громкий призыв, десять тысяч величавых красавцев идут и идут без конца к плоским берегам Карадарьи.
   Моему непривычному глазу все это зрелище кажется роскошно поставленной оперой. Так ярки под солнцем Азии лиловые, желтые, синие, малиновые одежды этих смуглых и статных красавцев. Так музыкально движутся их пестрые толпы вдоль узких арыков по хлопковым полям. Так великолепна декорация, на фоне которой происходит этот грандиозный спектакль: белая как сахар, веселая арка, повисшая над мощной плотиной Большого Ферганского канала.
   Канал этот, созданный узбекским народом года три или четыре назад, превратил Ферганскую долину в одно из плодороднейших мест на земле. К каналу прилегают три района - Андижанский, Алтынкульский, Избаскентский, и изо всех этих районов стекаются сюда, как на праздник, десять тысяч стахановцев узбекских полей.
   Их колхозные знамена сверкают, как факелы. А когда на прибрежье въезжают большие арбы с женщинами, которые с необыкновенным изяществом усаживаются вместе со своими детьми на широких разноцветных коврах, хочется долго аплодировать им, как аплодируют театральные зрители талантливой и пышной постановке.
   Но вскоре оказывается, что зрители - не мы, а они.
   Мы, маленькая кучка рабочих, да два-три интеллигента, приехавшие из узбекской столицы сюда, в Андижан, стоим перед этой лилово-оранжевой и ало-бирюзовой толпой. У нас непрезентабельный вид перед лицом этих нарядных красавцев в экзотических тюрбанах и халатах.
   В смущении выбираемся мы на высокую плотину канала и с высоты этой необычайной трибуны обращаемся к разноцветной толпе с несколькими словами привета.
   В первые минуты нам по-прежнему кажется, будто эти люди - чужие, но не проходит и четверти часа, как вся плотина сотрясается от восторженных криков, и мы видим тысячи черных, по-восточному сверкающих глаз, тепло и сочувственно глядящих на нас.
   И как громко стучат эти люди громадными своими ладонями, когда перед ними встает на плотине тоненький, как хворостинка, 15-летний Муратов, издали похожий на ребенка, и к удивлению всех обнаруживается, что он не простой мальчуган, а мастер оборонного завода, руководитель целой бригады рабочих, что в его бригаде есть люди вчетверо старше его, что ему не раз и не два приходилось работать без смены по двое, по трое суток, что он в самом первом ряду тех знатных людей завода, благодаря патриотизму которых завод уже несколько месяцев кряду блистательно перевыполняет все нормы.
   - Мой отец, уходя на фронт, приказал мне: работай по-фронтовому, полудетским голосом кричит он с трибуны, - и я честно выполняю отцовский наказ. Моя бригада так и зовется: фронтовая бригада...
   Потом выступает стахановка того же завода, потом еще двое-трое рабочих, и, хотя большинство из них - ораторы далеко не блестящие, их краткие и незатейливые речи принимаются с такой горячностью, что вскоре становится ясно: эта большая толпа молчаливых и внешне спокойных людей, которые на первых порах показались нам такими чужими, эта народная масса далеких глубин Средней Азии всеми своими помыслами, всеми желаниями связана с нами.
   Это становится особенно ясно, когда из их рядов начинают выходить друг за другом девушки, юноши, старики и старухи и без дальних околичностей называют полновесные цифры.
   Цифры эти означают количество тонн овощей и плодов, которые каждый колхоз обязуется немедленно, завтра же послать в подарок рабочим оборонных заводов Ташкента "для того чтобы не слабели от недоедания их руки, кующие победу над нашим общим врагом", как выразилась колхозница Алкасим Иралиева, мать фронтовика, вырабатывающая в колхозе "Кзыл Батыр" трехдневную норму в день.
   Долго длится это соревнование в щедрости. Честолюбие каждого заключается в том, чтобы названная им цифра была возможно крупнее. Не нужно думать, что горы зерна, овощей и плодов, предлагаемые ташкентским рабочим, дались колхозникам даром. Правда, сказочно богата земля их полей, но она дает свой урожай лишь тому, кто трудится на ней не щадя своих сил. Поливная система хозяйства требует огромной - и притом непрерывной -работы.
   Тотчас по окончании митинга в ту же ночь к Андижану по извилистым дорогам и улицам со всех концов стали съезжаться арбы, нагруженные яблоками, рисом, пшеницей, луком, капустой, картофелем. Колхозники трудились всю ночь и все утро без устали, таская в вагоны эту тяжелую кладь.
   Всю ночь не уходил я с вокзала, увлеченный этим поэтическим трудом. Лошади, верблюды, ишаки, грузовые машины, факелы, восточная сутолока, восточные крики, - и на другой день мы, кучка рабочих и два-три интеллигента, везем ташкентским рабочим, большинство которых эвакуированы из Москвы, богатые дары от их братьев.
   Конечно, эти дары не первые и не последние. Раньше всего каждый колхозник счел своим патриотическим долгом сверх всяких обязательных поставок послать обильные дары Красной Армии. Во вторую очередь много было подарено ими детям прифронтовой полосы, в том числе и детям Ленинграда. Теперь они шлют подарки рабочим и интеллигенции больших городов, трудящимся во имя победы над Гитлером.
   И все это знаменует собою три дружбы, на которых стоит весь Советский Союз: дружбу разноплеменных народов СССР (в данном случае дружбу узбеков и русских), дружбу тыла и фронта, дружбу деревни и города. Три дружбы, о которые разбивается вдребезги вся дьявольская злоба фашистов.
   16 апреля 1943 года
   Федор Панферов
   Уральцы
   1.
   В широкие, открытые ворота дуют страшные, пронизывающие сквозняки. Но вот мы прошли метров десять - пятнадцать, и обдало таким жаром, что, кажется, сейчас вспыхнет одежда, облупится лицо. Жар хватает со всех сторон - и снизу и с боков, а главное - откуда-то сверху. И мы невольно поднимаем глаза. Наверху, почти под переплетами крыши, движется огромный кран. Захватив двумя пальцами раскаленную многотонную болванку, он тащит ее. Звенят предупреждающие звонки. Они звенят повсюду, то тут, то там, нагоняя на свежего человека тревогу. Но люди спокойны, ловко и быстро железными крюками переворачивают металл, укладывая его в вагонетки.
   - Вы что, малость растерялись, друг мой? - засмеялся партийный работник Николай Александрович и, взяв меня за руку, повел по лесенке. Главное вот здесь.
   Не успели мы еще подняться по лесенке, как опять пахнуло таким жаром, что глаза невольно зажмурились, а по лицу забегали колючие мурашки. Секунда, две, три. Открываю глаза.
   Передо мной - бушующие вулканы. Расплавленный металл кипит там, внутри печей, стенки печей будто покрыты ползучим серебром. Он воюет там, этот расплавленный металл. Воюет, как великан, которому мало места, которому нужны просторы. И кажется: сейчас этот великан вырвется на волю и зальет все и всех своим всесжигающим пламенем.
   Но люди у печей, вооруженные длинными ломами, в синих очках, потные и обжаренные огнем, широко открывают жерла печей.
   - Снимают шлак, - проговорил Николай Александрович. - Вы видите переднего сталевара - это бригадир. На него и падает главный огонь. Смотрите, как они работают. Ни одного слова. Все на движении. Вон бригадир повернул руку, и все двинулись за этой рукой. Кивок головой влево, и крюк пошел влево.
   - Да-а. Это очень красиво, - вырвалось у меня.
   - Смотрите, сейчас будут выпускать сталь.
   Кран легко поднес огромнейший черный ковш - тонн на шестьдесят стали. И вот в него хлынул металл. Он вырвался, как из-под земли, фыркая, разбрасывая во все стороны огненные брызги.
   Вскоре мы попали к электропечам. Они стояли в ряд - десять печей. Две печи не работали. Я спросил, почему они бездействуют.
   - Не хватает электроэнергии. Урал, видимо, не ждал, что его так тряхнут в этом году. На электроэнергию, на нефть, на уголь сейчас такой спрос, как на хлеб...
   - Что же предпринимает Урал?
   - Строятся новые электростанции.
   Мы видели блюминг. Раскаленная стальная болванка, попав сюда, словно превращается в игрушку. Рычаги толкают ее по роликам, и вот она попадает на обжимы... Минуты через две болванка уже превращена в длинный брус. И брус этот, как мыло, разрезают на части ножи.
   Но что бы мы ни смотрели, внимание снова обращалось к мартенщикам - к этим людям бушующего огня. Николай Александрович проговорил:
   - Эти люди ни на фронте не сдадут, ни здесь. Закалились.
   2.
   Директор часового завода Иван Иванович напоминает главу семейства, который очень доволен своими ребятами. Про самые тяжелые времена и то говорит с усмешкой:
   - Ну, приехали мы сюда. В спешке, конечно. То не захватили, другое не захватили и стояли вот так же, как эта "эмка", - показывает он на легковую машину у подъезда, без мотора, без фар и без колес. - А тут еще людей нет. Приехало человек триста, а надо очень много. Где взять людей? Да ведь людей-то каких! Мы ведь не сапожные колодки работаем!
   Что делать? Пошли к школьникам. Летчиков, мол, вы любите? Любим, кричат. Та-ак. А танкистов любите? Любим, кричат. Ну, вот, тогда айдате к нам, учиться будем. И повалили. Честное слово, повалили.
   Но уже и без честного слова директора было ясно, что в цехах главным образом работают подростки.
   Директор подошел к девушке. Она маленькая, золото-головая. Лицо все обсыпано веснушками - веснушки на носу, на щеках и даже на подбородке. Это ей очень идет, но она-то, видимо, от этого страдает. Как только мы подошли к ней, она ладошкой прикрыла лицо.
   - Ах, дочка, дочка! Молодчина ты у меня. Как, программу выполняешь?
   Девушка вспыхнула, опустила глаза и еле слышно:
   - Выполняю, Иван Иванович.
   - А ты громче, громче об этом говори. О славе ведь говоришь, о хорошем деле. На весь цех крикни: программу, мол, выполнила!
   - Вот когда перевыполнять буду, тогда и крикну, - еще тише говорит девушка.
   Она этим даже как-то озадачила директора. Он чуточку постоял около нее молча, затем подхватил:
   - Ой, молодчина! - И продолжал: - Да они у нас тут все такие. Есть, кто всей семьей работает. Например, Чесалкины. Мать, дочки, сыновья. А хотите, я вам покажу наши знаменитые автоматы? О-о-о! Это чудо-машины.
   И вот мы в новом цехе. Тут в ряд стоят станки. Их очень много, но сами они будто игрушечные.
   - Вот на этот, на этот подивитесь, - говорит директор и подводит к одному из автоматов. - Смотрите, какой он сердитый.
   И в самом деле, станок работает как-то сердито, напоминая щенка, которому впервые попала в зубы кость, и он грызет ее, ворчит, боясь, как бы у него эту кость не отняли.
   - Здорово! Что он делает?
   - Деталь для камней, - отвечает паренек у станка.
   - А ну, покажи эту деталь, - просит директор и громко хохочет.
   Паренек что-то несет на кончике пальца. Показывает:
   - Вот, - говорит он весьма серьезно, - деталь. - Но и сам он не видит этой детали, на пальце у него какая-то черненькая крошка.
   - Это надо под лупой. Под лупой. - И директор дает лупу.
   Мы смотрим через лупу. Действительно, какой-то ободок.
   - Для чего он?
   - Для камней. Мы же вырабатываем часы - часы для танков, для самолетов, для кораблей. Вот камешки и вставляются в эти ободки. Посмотрите, какие часы.
   Директор пригласил в помещение, открыл шкаф. Оттуда повеяло холодом, и там мы увидели заиндевевшие, поседевшие часы для самолетов, для танков.
   - Морозом испытываем. А тут вот жарой. Второй шкаф был полон нестерпимым жаром.
   - А это вот, - директор осторожно взял в руки огромные круглые часы, это морской хронометр. Вот какие штуки мы тут делаем.
   3.
   Все время, пока мы были на часовом заводе, Николай Александрович молчал. Молчал он и потом, когда пересекли на машине город, выбрались на снежную равнину и вскоре очутились в сосновом лесу. Освещенный фарами лес казался богатырским...
   Наконец машина остановилась у новых ворот. Николай Александрович, выбираясь из машины, вдруг заметно заволновался.
   - Тут туляки... - пробормотал он, заметив мой удивленный взгляд.
   Где-то совсем недалеко от нас раздалась пулеметная очередь. Затем вторая, третья. В другой стороне, тоже неподалеку, загрохотали пушки.
   - Что это?
   - Испытание. Так вот и день и ночь, - ответил Николай Александрович, входя в помещение, залитое электрическим светом. По всему было видно, что здание построено совсем недавно: потолки еще светились золотистыми сосновыми переплетами. Это сборочный цех. Тут было неожиданно тихо. Только слышно, как за барьером, в соседнем цехе, урчат, шипят, царапают станки, оттачивая нужные детали.
   - Как здесь просто все, - замечаю я.
   - Просто? - Он покачал головой. - Нет. Очень сложно. Ну, например, пулемет. Он дает шестьсот выстрелов в минуту - это значит, шестьсот раз в минуту все детали приходят в движение. Да еще в какое движение! Вы понимаете, какие должны быть детали? Ведь это то же самое, что часы, но гораздо серьезней. И вот какая-нибудь деталь на испытании заела... Тогда шарь по всему заводу - кто и где сплоховал. Иногда у всех инженеров головы вспухнут. Это и понятно, есть рабочие-то еще неопытные. На десяток туляков - сотня новых, здешних, месяцев десять назад пришли на завод.
   - И как работают?
   - Хорошо! Вы поговорите вон с тем рабочим. Фамилия его Лезаров. С ним недавно случилось такое: надо было обработать одну деталь, такую, без которой мог бы остановиться весь завод. Сменщик его заболел. И Лезаров не ушел от станка. Он стоял день, потом второй. Начали пухнуть ноги. Тогда он разулся и стал на пол босыми ногами... А своего-таки добился.
   Я подошел к станку, за которым работал Лезаров. Он высокий, широкий в плечах, но с лица худ.
   - Устаете? - спросил я и тут же понял, что вопрос мой наивен.
   - А то как же! - просто ответил Лезаров. - Как не уставать? Конечно, устаем. Да ведь теперь по-другому-то и нельзя работать: война. Наши братья, поди-ка, на фронте устают. А мы-то что ж, по курортам, что ль, будем ездить? -Он глубоко вздохнул и еще сказал: - В этом, брат, и есть святая обязанность наша - работай не покладая рук. Будете в столице, так и передайте: работают, мол, на далеком-то Урале. Народ работает... И крепко работает. Вот что. Вместе с туляками работаем, с москвичами, с ленинградцами, с харьковчанами, с киевлянами...
   - Вот они какие у нас, - уже входя в здание парткома, проговорил Николай Александрович.
   30 апреля 1943 года
   Илья Эренбург
   Возвращение Прозерпины
   Есть в самой сущности весны нечто бесконечно близкое нам, нашему строю чувств, тому делу, за которое мы боремся и умираем. Я говорю о первом глубоком волнении при виде травы на поле, изрытом снарядами, или птицы, прилетевшей в лес, изуродованный минами.
   Каким бы строгим испытаньям
   Вы ни были подчинены,
   Что устоит перед дыханьем
   И первой встречею весны!
   Вдумываясь в природу этого волнения, видишь, что нас потрясает торжество жизни, преодолевающей холод, тлен, лед. Человечество издавна связывало приход весны с прекрасными мифами о возрождении жизни. Задолго до того, как в римских катакомбах первые христиане ранней весной шептали друг другу о воскресении из мертвых, в Греции люди праздновали возвращение юной и прекрасной Прозерпины. Согласно мифу, Прозерпину похитил владыка Аида, господин преисподней Плутон. Но весной заплаканная, бледная Прозерпина подымалась из тьмы, из холода, из небытия. Ее не могли удержать все стражи ада. Она подымалась, как трава, как жизнь.
   Я думаю о Прозерпине, глядя на карту Европы: ее похитил маленький человечек, с лицом приказчика и с сердцем хорька, честолюбец, ставший тюремщиком мира. Глядя на пепелище Вязьмы, разговаривая с грустными тенями Курска, можно понять, в какое подземное царство заключена Прозерпина-Европа.
   Небольшой кусок земли среди морей - такова она на карте, но это концентрат человеческой воли, сгусток мыслей и чувств. Сколько нужно было веков, гения, борьбы, крови, пота, слез, чтобы создать ее такой, какой она была в те доисторические дни, когда Гитлер в мюнхенской пивнушке мечтал о "новом порядке"! На Вальхерене день и ночь рыбаки укрепляли плотины, отстаивая остров от моря.
   Голландия была страной, отвоеванной у стихии: море увели в каналы, и весной на полях цвели пестрые тюльпаны. Маяковский в своих путевых записках отметил трудолюбие Франции. Ее лозы казались мудрыми академиками. Возле Тромзе в короткое полярное лето на крохотном кусочке земли, среди скал, сторож маяка заботливо выращивал цветы юга. Датчане в особые книжки заносили не только вес, но и настроение каждой коровы. Гончар Андалузии превращал ком глины в античную вазу; а словацкие крестьянки вышивали, как сказочные феи. На огромных заводах изготовлялись часы, которые не должны были отстать в год больше чем на три секунды. Ученые страстно разглядывали атом. Прозерпина не знала, что дурной живописец мечтает о "новом порядке". Она не знала, что плут Розенберг уже готовит трактаты о "мистике крови". Она слышала, как чванливые и жадные бюргеры Германии твердили о "жизненном пространстве", но она не хотела понять, что "жизненное пространство" - это она, Прозерпина, Европа.
   Нет описания ада, которое могло бы сравниться с жизнью похищенной немцами Европы. Терцины Данте кажутся идиллией. Разрушены города, вытоптаны виноградники, сожжены книги, развращены и заражены девушки, миллионы задушены голодом. Мы пригляделись к немецким зверствам. Но нельзя цифрами, статистикой передать глубину человеческого страдания. Мы говорим или читаем: "тысячи", "миллионы", и мы не можем себе представить, что каждый в этих замученных немцами миллионах был ребенком, с которым нянчилась мать, что он рос, играл, влюблялся, шептал нежные слова, работал, мечтал о счастье. "Зона пустыни" -так немцы называют уничтоженную ими Смоленщину. Но зона пустыни куда больше: это вся захваченная немцами Европа. Зона пустыни охватывает не только территорию -сердца: люди опустошены годами рабства, они растеряли память, нормы морали, человеческие чувства. Бедная Прозерпина, дитя Эллады, парижская искусница, она теперь стирает белье господина фельдфебеля!..
   Вот уже тысячу дней и ночей, как пленная Прозерпина-Европа пытается вырваться из мира тьмы. Никогда борьба не была такой напряженной, как в эти предвесенние дни. Из Белоруссии ветер занес искры в Савойю. Отчаянно дерутся партизаны Югославии. Каждый день то в Голландии, то в Чехии, то в Греции, то в Польше мужественные люди убивают тюремщиков. Немцев еще много, их слишком много - от Атлантики до Кубани, от Петсамо до Бизерты. Но с каким вдохновением встречает Европа смерть каждого из них, даже самого маленького, ничтожного фрица, заблудившегося среди гор Эпира или уснувшего в украинской хате. Европа хочет жить, а путь к жизни идет по немецким трупам. Прежде Европа открывала звездные туманности, писала октавы, выращивала орхидеи. Теперь Европа воодушевлена одним: умерщвлением немцев. Равны подвиги сурового русского солдата, в разведке убившего врага, и маленькой мастерицы из Страсбурга, казненной немцами за то, что она кухонным ножом зарезала, как борова, непрошенного поклонника в чине фельдфебеля.
   Первое Мая - праздник братства. Горькими кажутся эти слова, когда видишь мир, по воле отвратительного маньяка залитый кровью, когда слово "уничтожены" или "истреблены" ласкает слух каждого честного человека как прекраснейшее из всех слов. Все же мы можем сказать, что братство народов живо, оно стало горше, горше и глубже: в нем теперь такая общность судьбы, такая связанность чувств, что без переводчика понимают друг друга летчик-француз из эскадрильи "Нормандия" и водитель-украинец. Народы объединились в ненависти к Германии, в привязанности к родному клочку земли и к общей родине, Европе. Корни этого братства уходят глубоко в ночь, в преисподнюю, где томится Прозерпина. Общее горе всегда сближает. Для солдата, сражающегося в суровой Карелии, понятна жизнь француза или англичанина, который идет на штурм Туниса. Мы всегда любили и почитали древнюю Прагу. Кровь чехов, пролившаяся на украинской земле, еще сильнее скрепила наше братство. Сегодня с особенной гордостью мы говорим о мужестве польских партизан, которые отстаивают свою родину от захватчиков.