Нейгауз Вольфганг. Его называли Иваном Ивановичем

   Водитель, унтер-офицер по званию, плюнул в сердцах и ругнулся. Но это не произвело на солдата никакого впечатления. Зато когда из кювета появились Коровин и Рыбаков с автоматами в руках, он заговорил:
   - Господа, ради бога, не смотрите на нас такими страшными глазами. Разрешите представиться: Ганс Кубат из Брюнна.
   Рыбаков, ткнув дулом автомата ему в живот, закричал на ломаном немецком языке:
   - Где второй офицер?
   Солдат, не опуская поднятых вверх рук, заикаясь, ответил:
   - Если разрешите, пожалуйста, господин майор как раз... в некоторой степени... так сказать... отправился на тот свет.
   - Что он несет? - спросил Рыбаков.
   - Майор убит, - перевел Фриц. - А этого малого оставь в покое, он, кажется, не опасен.
   Шменкель посмотрел на двух других пленных. Офицер поднял руки, словно молил небо о пощаде. Взглянув на его погоны, Шменкель понял, что в плен попал лейтенант медицинской службы, врач. Водитель смотрел прямо перед собой. Лицо его выражало страдание.
   - Забрать их! - приказал Спирин. - И поскорее уходите с дороги!
   - Я позабочусь о машине, - заметил Рыбаков.
   У убитого майора тем временем забрали удостоверение и пистолет.
   Коровин привязал здоровую руку водителя к руке лейтенанта. Кубату руки связали сзади. Он с любопытством наблюдал, как Рыбаков и Шменкель осматривали машину. Когда в руках у Шменкеля оказалась коричневая кожаная папка, Кубат крикнул ему:
   - Это папка господина майора, в ней штабные документы!
   - Документы? - переспросил Рыбаков.
   - В машине лежит и чемодан господина майора. В нем его пижама, сорочка, бритва и что-то еще. Пожалуйста, господа! Вам не мешает побриться!
   Шменкель машинально провел рукой по щекам: он уже три дня не брился. Теперь ему стало понятно, почему майор сразу же схватился за пистолет, как только увидел его.
   - Этот парень, как граммофон, говорит и говорит...
   Рыбаков кивнул в сторону словоохотливого Кубата, который уже вытаскивал из машины чемодан майора.
   - Ну и хороши же сапоги у господина майора, - заметил Кубат и, проведя рукой по голенищу, прищелкнул языком.
   - Ну, вы готовы? - крикнул партизанам Спирин.
   - А радиоприемник? - удивился Шменкель. - У нас в лагере нет радио, а здесь хороший приемник.
   - Эй, Виктор, иди-ка сюда! - крикнул Рыбаков Спирину.
   Тот побежал, но не переставал торопить ребят:
   - Мы не можем здесь долго торчать!
   - Давай посмотрим, что тут еще есть, - уговаривал товарища Рыбаков и нажал одну из кнопок радиоприемника. Сначала раздался голос женщины-диктора, а потом послышались звуки марша.
   Казаков и Коровин, которые, как и большинство партизан, с самого начала войны не слышали ни последних известий, ни музыки, двинулись было к машине, чтобы посмотреть на приемник.
   - Вы что, с ума спятили?! - закричал на них Спирин. - Не спускайте глаз с пленных!
   Рыбаков выключил радио и проговорил:
   - Хорошо бы передачу из Москвы послушать.
   Спирин нахмурил брови и посмотрел на товарищей, однако чувствовалось, что ему тоже очень хотелось послушать Москву.
   - Радио, - не успокаивался Рыбаков, - это очень важное средство политической борьбы. По радио мы можем ловить сводки Совинформбюро и говорить людям правду о положении на фронтах. Тогда нам не придется пользоваться бог знает какими слухами. Виктор, подумай о Тихомирове, для него этот приемник будет дороже всего!
   Спирин почесал затылок и спросил:
   - А можно вообще поймать Москву?
   - Все зависит от батарей, - объяснил Шменкель. - Если они еще не разряжены, наверняка можно.
   - Если ты долго будешь говорить, мы сегодня вообще ничего не сделаем, - съехидничал Рыбаков.
   - Ну давайте, снимайте, только быстро...
   - Приемник очень хороший, - заметил Кубат. - Аккумулятор есть. Если хотите, я помогу вам снять радио, вынуть инструмент из багажника, предложил свои услуги солдат.
   Шменкель обошел машину и открыл багажник. Там были самые различные инструменты.
   Рыбаков, глядя на Кубата, начал нервничать:
   - Что он еще хочет? Если он не замолчит, я его быстро успокою...
   - Оставь его. Он говорит, что в машине есть небольшое динамо. С его помощью мы сможем заряжать аккумулятор.
   Движением головы Шменкель приказал Кубату подойти к нему.
   - Оружие есть?
   - Господин говорит по-немецки? Я почему-то сразу так и подумал.
   - Я хочу знать, оружие у тебя есть? - еще раз спросил Шменкель.
   Пленный показал на машину. Там стоял карабин.
   - Помоги мне, но не вздумай попытаться удрать, а то дам очередь из автомата вдогонку, и все. - С этими словами Шменкель развязал пленного. Ну, неси сюда ящик с инструментами.
   Рыбаков нахмурился, Фриц же только махнул на него рукой.
   - Парень, кажется, не торопится попасть в свою часть, - заметил Фриц и, повернувшись к пленному солдату, сказал: - Ну а где же ваша батарея?
   - И думаю, вот тут. Пожалуйста. Я не очень-то разбираюсь в технике.
   Солдат стал помогать Шменкелю снимать радиоприемник.
   - Ты кто по профессии? - спросил его Шменкель.
   - Официант... Работал в отеле "Европа" в Брюнне.
   - Убери-ка пальцы. Так... а теперь тяни. А как ты попал в Россию? Уж не собирался ли разбогатеть и завести собственную гостиницу?
   Кубат вытер мокрый от пота лоб:
   - Неужели я похож на завоевателя? Никто не спрашивал меня, согласен я сюда ехать или нет.
   - Так, теперь держи приемник!
   Спирин тем временем поднялся на высотку и оттуда дал знак, что пока все спокойно. Через четверть часа приемник и аккумуляторные батареи были сняты с машины. Бензин партизаны слили, а машину подожгли.
   Ящик с инструментами и приемник взвалили на Кубата, которого Рыбаков то и дело подгонял возгласами "давай, давай!".
   Добрались до лагеря. Впереди шел пыхтевший от тяжелой ноши Кубат, за ним врач, красный как рак и ужасно злой: он был недоволен, что его, лейтенанта, привязали к какому-то водителю.
   За несколько дней лагерь нельзя было узнать. И не потому, что зазеленела трава, а на кустах появились клейкие листочки. Просто в нем уже не было загородок и заборов между отрядами. Это был партизанский лагерь, в котором вся караульная служба подчинялась единой комендатуре, хотя внутренний распорядок в каждом партизанском отряде оставался свой. Как и раньше, у каждого отряда были своя собственная кухня, свои продукты, бани, конюшни.
   Все новшества исходили от Николая Афанасьевича Морозова, старшего лейтенанта-артиллериста, командира отряда имени Котовского. Все наболевшие вопросы партизаны обсуждали на общих собраниях.
   Определив пленных в одну из землянок (возле нее сразу же выставили часового), Спирин пошел к Морозову доложить о своем возвращении. Николай Афанасьевич, невысокий, очень подвижный мужчина, уже шел ему навстречу. Он был подстрижен ежиком, отчего лицо его казалось скуластым. Морозов поздоровался с разведчиками, задержав долгий, изучающий взгляд на Шменкеле. Фриц уже привык к такого рода взглядам.
   Спирин коротко доложил командиру о результатах разведки. После этого разведчики пошли мыться. Мылись они не торопясь, с явным удовольствием. Командир отряда Васильев после бани вызвал Шменкеля к себе.
   Командир был чисто выбрит, на нем была свежая рубашка. Здесь же сидел и Тихомиров.
   - Я слышал, вы захватили штабные документы? Ты их просмотрел? спросил Тихомиров.
   - Нет, товарищ комиссар.
   Портфель сразу же забрал Спирин.
   - Знаю. Просмотри документы, да поскорее. И коротко доложи мне о самом главном.
   - Слушаюсь.
   Шменкель направился было к выходу, но Васильев задержал его:
   - Подожди, сейчас мы будем допрашивать пленных, а ты переведешь. Собственно говоря, что это за птицы?
   - Один из них бывший официант... комичный парень, добряк.
   Васильев рассмеялся и, похлопав Шменкеля по плечу, проговорил:
   - Ну ладно, начинай с документов.
   В портфеле майора оказались карты, донесения из частей 7-й танковой дивизии и закодированные радиограммы. Документов, которые могли бы заинтересовать партизан, не нашлось. Поэтому Шменкель стал читать донесения, которые интересовали прежде всего его самого. Однако почти все донесения, к большому удивлению Шменкеля, были написаны в оптимистических тонах, и только несколько гитлеровских командиров сообщали, что последствия зимнего периода, кажется, уже ликвидированы и что разговоры о потерях в частях уже не являются темой номер один. Расшифровать радиограммы, в которых, по-видимому, содержались ценные сведения, Шменкелю не удалось.
   Два часа спустя Шменкель докладывал Васильеву о характере документов. В землянке находился и Морозов. Он забрал портфель с документами, сказав:
   - Мои разведчики передадут все эти бумаги в штаб армии.
   Васильев и Тихомиров сидели на нарах, устланных еловыми ветками. Они предложили сесть и Шменкелю. Вскоре в землянку ввели первого пленного для допроса.
   Это был лейтенант, врач. Держался он вызывающе.
   - Садитесь! - по-немецки приказал Шменкель лейтенанту.
   Офицер, услышав безукоризненный немецкий язык, старался ничем не выдать своего удивления. Лишь уголки губ чуть заметно дрогнули.
   - Спасибо. Я лучше постою.
   - Как хотите. Ваши документы?
   Шменкель стал рассматривать пленного. Лейтенант был среднего роста, худощав, русые волосы зачесаны назад. Он имел Железный крест второго класса. Внешне пленный ничем не выдавал волнения. Вот только пальцы дрожали.
   Шменкель усмехнулся при мысли, что и этот тип, может быть, тоже принимает партизан за бандитов, которых просто-напросто боится. В соответствии с приказом Тихомирова Шменкель должен был вести допрос самостоятельно.
   Взяв у пленного удостоверение и полистав его, Шменкель сказал:
   - Значит, вы врач Пауль Панзген, тридцати пяти лет, женаты, имеете двух детей, военнослужащий седьмой немецкой танковой дивизии?
   - Да, я хирург.
   - В организации немецкой армии я как-нибудь разбираюсь. - Шменкель усмехнулся. - Офицер резерва?
   - Так точно.
   - Давно на фронте?
   - Год.
   Шменкель перевел все это Тихомирову и снова обратился к пленному:
   - Второй офицер, который с вами ехал, майор Вальдоф? Куда вы ехали?
   - В Смоленск.
   - Зачем? Может быть, вы сами все расскажете, господин доктор, или мне придется вытягивать из вас слова силой?
   - Майор Вальдоф ехал в Смоленск для улаживания транспортных вопросов, насколько мне известно. Вообще, я не буду давать никаких показаний по военным вопросам... Я врач, хирург. Понимаете?
   - Уж не хотите ли вы этим сказать, что ничего не понимаете в политике?
   - Если хотите знать... именно так.
   - Выходит, на войне вы занимаетесь, так сказать, гуманным делом? - с иронией спросил Шменкель.
   - Повторяю еще раз - я медик... хирург, и ничего больше.
   "Известный трюк", - подумал Шменкель.
   - С какой целью вы ехали в Смоленск вместе с майором? Отвечайте подробно.
   - В штабе я должен был выполнить кое-какие формальности. С майором оказался совершенно случайно.
   - Совершенно случайно. А в лагерь для русских военнопленных, что между Ярцево и Смоленском, вы случайно не хотели попасть?
   Офицер закусил губу и молчал.
   - Почему вы молчите, господин доктор? - Шменкель встал. - Лагерь этот находится как раз в том направлении, куда вы ехали. Ваше молчание говорит о том, что вы знаете о существовании этого лагеря. Или... может быть, мне рассказать вам, что происходит там? В этом лагере русским пленным в вены вводят воздух, чтобы они поскорее умерли.
   Шменкель не спускал глаз с лица лейтенанта, но тот выдержал этот взгляд. Однако через какое-то время в глазах пленного появился страх, а на лбу выступили капельки пота.
   - Я... я... Уж не думаете ли вы, что я... Я немецкий офицер, приносил присягу врача...
   - Другие тоже приносили ее. Вы немецкий офицер, а я... тоже немец.
   Лейтенант вздрогнул, от его выдержки не осталось и следа.
   - Понимаю, - выдохнул он, - я слышал кое-что о подобных случаях, но не верил этому. Это так странно... редко. Возможно, эсэсовцы и делают нечто подобное, но я не могу допустить, чтобы врач мог пойти на такое...
   - Господин Панзген, - прервал его Шменкель, - это не редкость, и делают такие вещи эсэсовские врачи, которые тоже являются медицинскими работниками. Они систематически занимаются уничтожением людей.
   - Ничего не могу сказать вам по этому поводу... Можно закурить?
   - Пожалуйста.
   Лейтенант достал из кармана портсигар и закурил. Руки у него дрожали.
   - Вы говорите о политике уничтожения. Я допускаю, что на войне иногда происходят вещи, которые в какой-то степени идут вразрез с понятием о гуманности, но говорить о политике систематического уничтожения русского населения... Нет. Вы, видимо, отдельные нежелательные явления, которые и я осуждаю, воспринимаете в несколько преувеличенном виде...
   - Нежелательные явления? - перебил пленного Шменкель, выведенный из себя подобного рода формулировками. - Может быть, вы подразумеваете под этим сожжение деревень? Мы только что видели одну такую деревню. Фашисты сожгли или расстреляли поголовно всех жителей - от мала до велика. Жаль, что я не могу вам уже показать всего этого, чтобы вы сами оценили немецкое чувство гуманности. И это, господин Панзген, далеко не единичный случай.
   Шменкель встал и наклонился над столом:
   - Скажите, куда вы ехали?
   - В Смоленск. - Голос пленного стал тверже. - Седьмая танковая дивизия подлежит отправке на запад для срочного переформирования. Она понесла большие потери. Кроме того, имели место инфекционные заболевания. Климат в этих местах, особенно весной, очень нездоровый. В большинстве случаев госпитализация не требуется. И солдаты, разумеется, не хотят...
   - Понимаю.
   Шменкель перевел сказанное лейтенантом Васильеву и комиссару.
   - В своих частях солдаты чувствуют себя лучше, а на Западном фронте им вообще живется спокойнее благодаря американскому способу ведения войны, продолжал пленный.
   Пока партизаны переговаривались, пленный все время нервничал, а когда комиссар замолк, он сразу же заговорил:
   - Из Смоленска я хотел привезти хинин. А это оказалось бы возможным, если бы я поехал с майором. - Помолчав немного, он спросил Шменкеля: Скажите, вы немец из Поволжья?
   - Нет. Я, как и вы, немец из рейха, бывший ефрейтор вермахта. Конечно, в ваших глазах я изменник.
   - Мне ясны мотивы, которыми вы руководствовались... И это достойно уважения.
   - Достойно уважения?.. - Шменкель замолк. - Потому что вы находитесь в наших руках? Но если б мы поменялись местами, я, господин Панзген, сразу же превратился бы в дезертира, которому вы незамедлительно вынесли бы смертный приговор.
   - Допускаю, что в условиях... Но сейчас вы взяли меня в плен. - Врач сделал паузу. - Почему вы боретесь против Германии и своих товарищей?
   - Против своих товарищей?.. Они никогда не были моими товарищами, господин Панзген. Война эта преступна как по отношению к немецкому народу, так и по отношению к другим народам. И тот, кто участвует в ней на стороне агрессора, независимо от того, делает он это сознательно или бессознательно, не может быть моим товарищем.
   - В таком случае, я выгляжу в ваших глазах изменником, хотя, как войсковой врач, я ни в чем не виноват и совесть моя чиста.
   - Даже если всю вину отнести на счет фашистского режима, который сделал вас соучастником своих преступлений, то и тогда вы несете ответственность за свои поступки. И до тех пор, пока вы не поймете этого, вы не имеете права говорить о Германии.
   Шменкель решил закончить разговор с пленным, так как не видел смысла продолжать его. И хотя оба они говорили на одном и том же, родном для них обоих языке, они не понимали друг друга.
   Неожиданно пленный сказал:
   - Вы, конечно, правы. Я не знаю, что будет с Германией, если мы проиграем эту войну.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Вы только что говорили о режиме... Все это имеет отношение к определенному мировоззрению, а я не принадлежу ни к одной политической партии. Поэтому мне трудно судить. Лишь иногда у меня появляется такое чувство, что война эта добром не кончится... Против нас борется полмира. К чему это может привести при такой неблагоприятной расстановке сил? А наши потери! Я уже говорил, что эта ужасная зима унесла из одной только нашей дивизии около шестнадцати тысяч человеческих жизней. Мы, хирурги, работали, как на конвейере, и я не раз задавал себе вопрос, почему наши солдаты должны приносить такие нечеловеческие жертвы. У меня такое впечатление, что многие просто боятся проиграть эту войну... Боятся того, что будет потом.
   Панзген говорил откровенно и довольно ярко обрисовал положение своей дивизии. Шменкель с трудом успевал переводить. Васильев и Тихомиров внимательно слушали пленного.
   - Что же касается особых мер, - лейтенант намеренно избежал слов "политика уничтожения людей", - поскольку это действительно не пропагандистский трюк, - то мне понятен их страх... И если мы проиграем эту войну, то сможем надеяться только на милость божью.
   - Она уже проиграна.
   Шменкель встал. Пленный тоже поднялся. Они оказались одинакового роста и одинаковой комплекции.
   Неожиданно Шменкелю в голову пришла интересная мысль. Он тихонько поговорил о чем-то с Васильевым, потом, обращаясь к пленному, сказал:
   - Снимите форму.
   Лицо лейтенанта стало серым.
   - Уж не хотите ли вы?.. Я должен...
   - Снимите форму, - повторил Шменкель, не глядя на пленного, но, когда взглянул на его искаженное от страха лицо, сразу все понял. - Возьмите себя в руки. Неужели вы до сих пор не поняли, что с вами здесь будут обращаться как с пленным? Нам нужна ваша форма, и ничего больше.
   Переодевшись в форму немецкого рядового солдата, пленный спросил:
   - Что вы собираетесь со мной делать?
   - Как только появится возможность, вы будете переданы в регулярную часть Красной Армии, откуда вас переправят в лагерь для военнопленных.
   - Он, видимо, думал, что его расстреляют, - заметил Васильев, когда часовой увел пленного.
   - Да.
   - Жаль, что мы не можем позволить ему бежать. Возможно, он рассказал бы правду о нас.
   - Вряд ли. Абверовцы сразу же изолировали бы его от солдат, - ответил Шменкель.
   В этот момент в землянку ввели другого пленного - унтер-офицера с раненой рукой, на которую уже была наложена шина. Голова унтера была тоже перевязана.
   - Сильно болит?
   - Нет, мне сделали обезболивающий укол, - с неохотой ответил водитель и протянул свою служебную книжку.
   Звали его Лоренцом. Было ему под сорок, до войны он работал чернорабочим. Казалось, что теперь ему было все безразлично. Разговорился он только тогда, когда речь зашла об автомашине и его поездке с майором. Шменкель сделал попытку заговорить о политике, но пленный лишь недоуменно пожимал плечами или давал односложные, ничего не значащие ответы. Воздействовать на Лоренца как на бывшего члена профсоюза Шменкелю не удалось. Он или отвечал заученными фразами, какими его напичкала нацистская пропаганда, или же давал такие примитивные ответы, что Васильев только сокрушенно качал головой. Шменкелю скоро все это надоело, и он перестал задавать пленному вопросы. Это был один из тех приспособленцев, которые не имели собственного мнения. На вермахт они смотрели как на кормушку, а казарменная муштра и палочная дисциплина лишили их остатков разума и способности здраво оценивать собственные поступки.
   Рядовой Кубат, войдя в землянку, пожал руку Шменкелю, как старому знакомому, поздоровался с Васильевым, назвав его господином капитаном, а строго смотревшего на него Тихомирова сразу же произвел в майоры. Не дожидаясь приглашения, он сел на ящик. Потом положил на стол свою солдатскую книжку, объяснив:
   - Если господам нужна моя форма - пожалуйста, я с удовольствием отдам ее вам. - Чувствовалось, что он уже беседовал с лейтенантом после допроса. - Кроме того, - продолжал Кубат, - я хочу просить вас, если, разумеется, это возможно, облегчить мое существование... В чемодане господина майора были домашние тапочки, а у меня плоскостопие да еще мозоли... так сказать, профессиональное заболевание.
   Шменкель тем временем просмотрел солдатскую книжку пленного.
   - Твой отец чех?
   - Да.
   - В армию тебя забрали по призыву?
   - Если говорить правду, то... нет.
   - Значит, ты добровольно пошел служить в вермахт? - спросил Шменкель, откладывая сторону документы Кубата. До сего времени Фриц полагал, что официант не имеет никакого отношения к гитлеровской политике.
   - В известной степени да.
   - Не строй из себя дурачка, Кубат. Здесь что-то не так.
   - О, это долгая история.
   - У нас время есть, рассказывай.
   Кубат тяжело вздохнул и стал подробно рассказывать, как фашисты терроризировали его мать, немку по национальности, за то, что она вышла замуж за чеха, как трудно приходилось его матери после того, как немцы оккупировали Чехословакию.
   - Лично для себя я видел один выход - пойти в армию. Однажды господин директор отеля вызвал меня к себе и сказал, что местные власти требуют, чтобы все официанты в его заведении были чистокровными немцами, поскольку гостиница его очень хороша и расположена на центральной площади города, и что в скором времени он не сможет держать меня у себя. Вот тогда-то я и заявил о своем желании пойти в армию. Я думал, что обеспечу тем самым спокойную жизнь матери, а сам, как официант, тоже не пропаду.
   - Как это надо понимать?
   Кубат удивился, что Шменкель не понял его, и начал объяснять:
   - Официанты нужны и на фронте, особенно там, где не стреляют. Любой генерал хочет есть и пить по-человечески, ему нужен парень, который будет чистить его сапоги, гладить сюртук, драить ордена, а также прислуживать ему за столом. Особенно если в гостях у него дама. Так я тогда думал. У какого-нибудь пруссака стану чистильщиком, думал я. Генералов не убивают. А попав в плен, они тоже живут по-человечески, пишут мемуары. И в плену генералу тоже нужен чистильщик: без него он и дня не проживет. А если на войне и генералы погибают, думал я, тогда что говорить обо мне: ведь я всего-навсего чернорабочий.
   - А как ты относишься к этой войне? - спросил пленного Фриц.
   "Он не глуп и, возможно, хочет получше устроиться и здесь", - подумал Шменкель, а вслух сказал:
   - Чистильщиком у генерала тебе устроиться не удалось, так как на пути попался всего лишь майор.
   - Продвижение майора к генеральскому чину было, так сказать, преждевременно прервано. А что касается войны, то я лучше остался бы дома, в Брюнне, и не имел бы никаких дел с господином Гитлером, но этот номер не прошел.
   - Однако ты никак не проявлял своего недовольства.
   - Проявлять? - Кубат помолчал. - Это может сделать далеко не каждый. Я ведь не герой. Если какой-то человек действительно хочет сделать что-то в этом направлении, то он, по-моему, должен не только рассказывать анекдоты про толстого Германа да слушать передачи лондонского радио. Такой человек должен решиться на что-то большее... - Кубат еще раз вздохнул. - Как-то я видел на улице вывешенный на стене дома список лиц, приговоренных к смерти, видел, как этих людей разыскивали эсэсовцы. Вот тогда-то я и сказал себе: "Для тебя, Ганс, важно выйти из этого положения с непереломанными костями". Вечно господин Гитлер жить и властвовать не сможет. И вот видите - мечта моя осуществилась.
   - Ты прав, - согласился Шменкель, - в живых ты уже остался, а в каком качестве - тебе, я вижу, все равно: в качестве ли чистильщика сапог у генерала или же в качестве военнопленного. Потому-то все так далеко и зашло, что не ты один, а очень многие немцы думают так же.
   - Возможно, - признался Кубат.
   - Почему ты не говоришь: дайте мне винтовку, примите меня в свои ряды, раз считаешь, что ты против войны? Я, например, поступил именно так.
   Кубат, подумав, ответил:
   - Я, собственно говоря, против русских ничего не имею. Насколько мне известно, в Москве тоже есть рестораны. Официант - моя специальность. А вот бороться с винтовкой в руках - это совсем другое дело. Когда кто-то стреляет, в него тоже стреляют. Мне это не подходит.
   - Почему же?
   - Что об этом говорить? Вам не нравится Гитлер, мне он тоже не по душе. Но вы говорите: насилие против насилия. Может быть, вы и правы, но мне это не подходит. Мне хочется вернуться в свой Брюнн живым и здоровым, и потому я прошу вас: не говорите со мной больше о стрельбе. Лично для меня война кончилась, чему я очень и очень рад.
   Пленный замолчал. На все остальные вопросы Шменкеля он отвечал так однообразно, что Васильев предложил кончить допрос. Кубату дали домашние тапочки майора, и он, довольный, ушел в землянку, где держали пленных.
   - У этого хоть есть какое-то мнение, - заметил командир, - и он не делает секрета из того, что собственная шкура ему дороже военного мундира. - По-дружески толкнув Шменкеля, командир сказал: - Ну, на сегодня довольно, Иван Иванович, пойдем-ка лучше поедим. Завтра у вас выходной день. Вы заслужили его.
   Комиссар Тихомиров не любил бесполезных дней и потому на следующее утро устроил общее собрание, на котором официально представил партизанам Васильева как нового командира отряда, после чего в течение часа говорил о том, что нужно "улучшить в отряде политико-воспитательную работу". А после обеда командиры взводов объявили общую чистку оружия.
   Шменкель всегда был ярым приверженцем строгого воинского порядка, однако в тот день он все время убил на то, чтобы опробовать трофейный радиоприемник. В конце концов на помощь ему пришел Григорий, только что вернувшийся из Батурино со своими лошадками.