— Не повлияло ли отрицательно на книгу появление в ней персонажа, за которого вы выдали вашу девушку?
   — Несомненно. Персонаж получился сугубо проходной и нарушил художественную целостность моего произведения. Мне пришлось оговорить его неавторизованное вмешательство в специальной сноске. Короче говоря, его появление значительно усложнило мою работу.
   — Не было ли каких-либо иных случаев, которые могли бы пролить дополнительный свет на характер обвиняемого?
   — Да, были. Во время его болезни в 1924 году я послал ему — с благим намерением подбодрить больного — набросок рассказа, в котором дал оригинальную трактовку темы бандитизма в Мексике конца прошлого века. Через месяц рассказ появился под именем обвиняемого в одном из канадских журналов.
   — Это ложь! — возопил Треллис.
   Судьи дружно нахмурились и угрожающе поглядели на обвиняемого. Судья Суини, вернувшийся из-за занавеса в углу зала, сказал, обращаясь к Треллису:
   — Держитесь в рамках приличий, сэр. Ваше вызывающее и дерзкое поведение уже успело получить суровую отповедь. Если вы не прекратите сквернословить, к вам будут применены самые решительные санкции. Вы настаиваете на перекрестном допросе свидетеля?
   — Да, — ответил Треллис.
   — Очень хорошо. Приступайте.
   Несчастный инвалид собрал все свои чувства в кулак, чтобы они ненароком не покинули его, пока он не выполнит до конца свои намерения.
   — Скажите, — произнес он, обращаясь к свидетелю, — вы когда-нибудь слышали такую поговорку: ворон ворону глаз не выклюет?
   Послышались стук бокалов и суровое указание:
   — Не отвечайте на этот вопрос!
   Треллис устало провел рукой по лицу.
   — Еще один момент, — сказал он. — Вы заявили, что появление нового персонажа было лишено какой бы то ни было необходимости. Если я правильно помню, он проводил достаточно много времени в посудомойке. Верно?
   — Да.
   — Чем он там занимался?
   — Хозяйственными делами — чистил картошку.
   — Значит, хозяйственными делами, чистил картошку. А вы говорите, в нем не было необходимости. Что же, по-вашему, чистить картошку — это бесполезная трата времени?
   — Отнюдь. Само по себе это необходимое и полезное занятие. Я же имел в виду, что выполнявший его персонаж не является необходимым.
   — Позвольте указать вам на то, что полезность любого человека напрямую связана с его действиями.
   — Но на кухне была механическая картофелечистка.
   — Неужели? Что-то не заметил.
   — В нише, возле плиты, слева.
   — Заявляю, что никакой картофелечистки не было.
   — Была. Ее купили уже давно.
   В этот момент прозвучавший из-за стойки вопрос подвел черту под дальнейшим опросом свидетеля.
   — Что такое картофелечистка? — поинтересовался судья Эндрюс.
   — Машинка, приводимая в действие вручную и обычно используемая для чистки картофеля, — был ответ свидетеля.
   — Отлично. Перекрестный допрос окончен. Вызовите следующего свидетеля.
   — Прошу Добрую Фею встать на положенное место, — прогремел Пука.
   — Я и так уже все время стою, — раздался в ответ голос Феи, — все ноги отстояла.
   — Где эта женщина? — резко спросил судья Лэмпхолл. — Если она немедленно не появится, я выдам ордер на ее арест.
   — Это существо совсем лишено плоти, — пояснил Пука, — Бывает, я по нескольку дней ношу его в жилетном кармане и даже не замечаю, что оно там.
   — В таком случае действие закона о неприкосновенности личности временно приостанавливается, — сказал мистер Лэмпхолл. — Продолжайте. Где в данную минуту находится свидетель? Ну же, без фокусов. Здесь вам не цирк.
   — Я тут, совсем рядом, — сказала Добрая Фея.
   — Вы знакомы с обвиняемым? — спросил Пука.
   — Может быть, — ответила Добрая Фея.
   — Это еще что за ответ такой? — сурово вопросил судья Кейси.
   — Вопросы значат куда больше, чем ответы, — сказала Добрая Фея. — На хороший вопрос ох как непросто ответить. Чем лучше вопрос, тем труднее дать на него ответ. А на очень хорошие вопросы так и вообще нет ответов.
   — Чудные вещи вы говорите, — сказал судья Кейси. — И кстати, откуда?
   — Из замочной скважины, — ответила Добрая Фея. — Пойду подышу свежим воздухом и вернусь, когда посчитаю нужным.
   — Заделать надо было эту чертову скважину, — сказал судья Шанахэн. — Вызовите следующего свидетеля, пока этот летунчик не вернулся со своими занудствами.
   — Пол Шанахэн, — грохнул Пука.
   Не стоит считать сидящего на стуле страдальца без сознания, как бы его внешний вид ни свидетельствовал о том, что он впал в это счастливое для себя состояние; нет, он прислушивался к смутной музыкальной пульсации — изысканной теме на три четверти, мягкие звуки которой доносились до него из бесконечного далека. Он слушал, и сумеречным было все в нем и вокруг. Ряд нежных модуляций в разных ключах, и мелодия перешла в тихую коду.
   Пол Шанахэн под присягой показал, что работал на обвиняемого много лет. Он заявил также, что считает свой случай особым и личной злобы к обвиняемому не питает. Он прошел всестороннюю подготовку и мог выступать в любом качестве; его талантами, однако, пренебрегали, и ему приходилось тратить время на то, чтобы направлять и руководить деятельностью других, многие из которых были куда менее способными, чем он. Он вынужден был ютиться в темном чулане в гостинице «Красный Лебедь», практически лишенный свободы действий и передвижений. Обвиняемый назойливо следил за тем, чтобы свидетель выполнял религиозные обряды, но он (свидетель) рассматривал это лишь как предлог для вмешательства в его личную жизнь и мелкого тиранства. Назначенное ему вознаграждение составляло 45 шиллингов в неделю, однако никаких дополнительных средств на поездки и оплату трамвайных билетов не выделялось. По его расчетам, подобные расходы могли бы составить еще 30 или 35 шиллингов в неделю. Питание было скудным и некачественным, поэтому ему приходилось подпитываться за собственный счет. Он успел стать многоопытным ковбоем и отличился при осаде Сэндимаунта. Он научился также в совершенстве владеть разнообразным стрелковым оружием. Вместе с несколькими из присутствующих в зале он обратился к обвиняемому с петицией, прося избавить их от некоторых обязанностей, а также повысить уровень заработной платы и улучшить условия труда. Обвиняемый яростно отказывался идти на малейшие уступки и угрожал членам депутации, которые, находясь у него в услужении, успели получить ряд физических травм, унизительных по своему характеру и ложившихся на них клеймом общественного позора. Отвечая на один из вопросов, свидетель показал, что обвиняемый отличался чрезвычайной раздражительностью, словом, был как порох. В ряде случаев, доложив обвиняемому, что то или иное из его поручений выполнено не в полном соответствии с полученными указаниями — обстоятельство, в котором не было ни малейшей вины свидетеля, — свидетель обнаруживал у себя на теле и одежде вшей и прочих паразитов. Его (свидетеля) друзья жаловались, что с ними не раз происходило нечто подобное. На вопрос обвиняемого свидетель ответил, что он лично всегда отличался крайней чистоплотностью. Поэтому заявление о том, что свидетель был человек с грязными привычками, от начала и до конца было ложью и клеветой.
   В этот момент один из членов суда объявил, что хочет сделать заявление, и, бессвязно бормоча, начал читать что-то по вытащенной из кармана бумажке. Вооруженные ковбои немедленно окружили и скрутили его, а слова бедняги заглушило мощное престиссимо гавота, вдохновенно исполняемого невидимым в своей яме оркестром. Судьи не обратили никакого внимания на инцидент, продолжая потягивать портер из своих высоких бокалов. Четверо из них на одном конце стойки знаками показывали друг другу, что неплохо бы перекинуться в картишки, но положение обязывало, и ни карты, ни деньги так и не появились за столом.
   В качестве следующего свидетеля выступала корова шортгорнской породы, которую прислужник в черной ливрее привел из дамского гардероба в дальнем конце зала. На животное, великолепный образчик своего вида, снизошел дар речи благодаря некоей магии, которая передавалась в семье Пуки из рода в род. Раскачивая выменем и подгрудком в такт своим шагам, корова неловко втиснулась на место для дачи показаний и, обратив на судей свои большие глаза, медленно обвела их меланхоличным и одновременно уважительным взором. Пука, любивший на досуге побаловаться доением коров, тонкий знаток сельского хозяйства, не отрывал от коровы глаз, любуясь изящными очертаниями ее туши.
   — Ваше имя, — отрывисто произнес он.
   — Никогда про такое не слыхивала, — ответила корова. Голос ее был низким, утробным и несколько иным, чем привычные голоса млекопитающих женского пола.
   — Вы знакомы с обвиняемым?
   — Да.
   — На какой почве — социальной или профессиональной?
   — На профессиональной.
   — Вы были удовлетворены характером ваших отношений?
   — Никоим образом.
   — Опишите обстоятельства вашего знакомства.
   — В книге под названием — несколько тавтологическим, я бы сказала, — «Узы узника» мне предстояло исполнять предписанные природой функции. Однако доение мое осуществлялось нерегулярно. А замечу вам, что если корова не находится на последней стадии беременности, то она испытывает крайне неприятные, мучительные ощущения, если ее не доят по меньшей мере раз в сутки. Шесть раз на протяжении упомянутого романа про меня забывали, и очень надолго.
   — Испытывали ли вы при этом боль?
   — О да, и весьма сильную.
   Судья Ламонт произвел длительный прерывистый звук, постукивая по столу донышком своего полупустого бокала, отчего портер в нем покрылся новой пышной шапкой пены. Звук был призван оповестить всех о том, что судья Ламонт собирается задать свидетельнице вопрос.
   — Скажите-ка мне, — спросил он, — а сами себя вы доить не можете?
   — Не могу, — ответила корова.
   — Да вы, милочка, я смотрю, белоручка. Почему бы и самой не подоиться?
   — Именно потому, что рук нет, а если б они у меня и были, то все равно оказались бы недостаточно длинными.
   — Не очень-то уважительно вы относитесь к суду, — сурово произнес Ламонт. — Здесь, между прочим, суд присяжных, а не оперетка. У подсудимого есть вопросы?
   Треллис с беспокойством прислушивался к множеству странных звуков внутри своей черепной коробки. Отвлекшись от этого занятия, он взглянул на судью. Черты судьи хранили отпечаток заданного вопроса.
   — Да, есть, — ответил Треллис, стараясь встать и явить суду как можно более энергичный вид. Это, однако, не удалось, и, по-прежнему сидя, он обернулся к свидетельнице.
   — Так значит, Белоножка, — сказал он, — тебе было больно, потому что тебя не вовремя доили?
   — Да, было. Но только зовут меня не Белоножка.
   — Вы заявили, что корова испытывает сильную боль, если ее не доить регулярно. Однако владелец коровы обязан делать еще одну важную вещь — так сказать, ежегодный ритуал, отчасти связанный с необходимостью обеспечить молоком наших прапраправнуков...
   — Не понимаю, о чем вы.
   — Если владелец коровы не справляется с этим делом, корова, насколько я понимаю, также испытывает острый дискомфорт. Надеюсь, в этом пункте у вас все было в порядке?
   — Я не понимаю, о чем вы говорите! — возбужденно крикнула корова. — Я отвергаю ваши грязные инсинуации. Я явилась сюда не за тем, чтобы меня унижали и оскорбляли...
   Со стороны судейской скамьи послышался громкий стук. Судья Ферриски с холодным негодованием нацелил свой грозный перст на обвиняемого.
   — Ваша злонамеренная попытка дискредитировать образцового свидетеля, — сказал он, — и придать расследованию непристойный характер будет рассмотрена как неуважение к суду и наказана соответствующими санкциями, если вы немедленно не прекратите. Свидетель тоже может быть свободен. К счастью, мне не часто приходилось встречаться со столь неприглядными образцами до глубины души развращенной и болезненной натуры.
   Судья Шанахэн выразил свое полное согласие с коллегой. Корова, вконец сконфуженная, развернулась и медленно, с видом оскорбленной добродетели, покинула зал, причем когда она проходила мимо Пуки, тот не преминул обласкать опытным оком ее лоснящиеся бока. Вытянув палец, он длинным ногтем оценивающе провел по ее шкуре. Невидимые оркестранты наигрывали еле слышные гаммы и арпеджио и с визгливым звуком натирали превосходной итальянской канифолью свои смычки. Трое членов суда спали пьяным сном, развалясь на скамье, сраженные непомерной дозой влитого в глотки портера. Публика, скрывшись за непроницаемой завесой едкого табачного дыма, кашляла и свистела, давая таким образом знать о своем присутствии. Свет ламп казался чуть более желтым, чем час назад.
   — Вызовите следующего свидетеля!
   — Энтони Ламонт, — прогремел Пука, — пройдите на место для дачи показаний.
   Привыкший всегда строго блюсти этикет, свидетель снял судейскую мантию и неверной походкой двинулся в направлении указанного места. Под прикрытием стойки рука соседа резво обшарила карманы брошенной одежды.
   — Вы состояли в услужении у обвиняемого? — спросил Пука.
   — Точно так.
   — Пожалуйста, расскажите суду о ваших обязанностях.
   — Моей основной задачей было хранить честь сестры и вообще опекать ее. Человек, который нанес бы ей оскорбление словом или действием, должен был иметь дело со мной.
   — Где ваша сестра сейчас?
   — Не знаю. Полагаю, мертва.
   — Когда вы видели ее в последний раз?
   — Никогда. Никогда не имел удовольствия быть с нею знакомым.
   — Вы говорите, что она умерла?
   — Да. Но меня даже не пригласили на похороны.
   — Вы знаете, каким образом она умерла?
   — Да. Она была жестоко изнасилована обвиняемым примерно через час после рождения, что косвенно и повлекло ее скорую смерть. Непосредственной же причиной смерти явилась родильная горячка.
   — Весьма деликатно изложено, — сказал мистер Ферриски. — Вы образцовый свидетель, сэр. Если бы и прочие свидетели на этом процессе давали показания с подобной же честностью и прямотой, это значительно облегчило бы работу суда.
   Те из судей, что еще сохраняли вертикальное положение, глубокомысленно закивали головами в знак согласия.
   — Чрезвычайно признателен вашей чести за великодушные замечания в мой адрес, — любезно ответил свидетель, — и вряд ли стоит добавлять, что я взаимно испытываю к господину судье самые теплые чувства.
   Мистер Фергус Мак Феллими, судебный стряпчий, в нескольких хвалебных словах воздал должное гармонии, постоянно царившей в отношениях между судьями и свидетелями, и выразил желание присоединиться к обмену дружескими комплиментами. Судья Ферриски не остался в долгу и выразил свою благодарность в краткой, но исполненной остроумия и весьма уместной речи.
   В этот момент обвиняемый, дабы отстоять свои конституционные права и в последней отчаянной попытке спасти собственную жизнь, заявил, что весь этот обмен любезностями не имеет ни малейшего отношения к делу и что показания свидетеля гроша ломаного не стоят, так как основаны исключительно на слухах и сплетнях; однако, к сожалению, поскольку сам он не мог подняться, да и голос свой мог возвысить только до шепота, никто в зале не расслышал его, кроме Пуки, который использовал волшебный секрет, завещанный ему дедом — Мак Феллими Великолепным, — секрет, состоявший в умении читать чужие мысли. Мистер Ламонт, уже успевший вновь напялить судебную мантию, расспрашивал соседей, не видел ли кто коробка спичек, который, по его утверждению, лежал у него в правом кармане. Музыканты-невидимки тем временем с превеликим тщанием исполняли старинную французскую мелодию, не прибегая к помощи смычков, а просто легонько пощипывая струны своих инструментов, что, как известно, на музыкальном языке называется пиццикато.
 
   Орлик положил перо, на манер закладки, в раскрытую перед ним красную шестипенсовую записную книжку. Обхватив голову руками, он зевнул градусов этак на семьдесят, так что стали полностью видны стоящие у него на зубах скобки для исправления прикуса. Помимо них в его ротовой полости имелось четыре запломбированных коренных и шесть роскошных золотых зубов. Вновь сомкнув челюсти, он издал томный, похожий на стон звук, и две большие прозрачные капли, выделенные слезными железами, застыли в уголках его глаз. Лениво захлопнув книжку, он стал читать четко отпечатанный на задней стороне обложки текст следующего содержания.
 
   Содержание текста на задней стороне обложки. Не перебегайте улицу, не посмотрев сначала направо, потом налево! Не переходите улицу перед стоящим транспортом или позади него, не посмотрев сначала направо, потом налево! Не позволяйте детям играть на проезжей части! Не выбегайте на проезжую часть за выкатившимся мячом, не убедившись в отсутствии движения! Не катайтесь на подножках транспорта и не забирайтесь на его крышу! Пользуйтесь пешеходными переходами, если таковые имеются! Безопасность прежде всего!
 
   Последние две фразы Орлик прочел вслух, протирая глаза. Напротив него сидел, потупившись, Ферриски. Он сидел, облокотившись на стол, подпирая голову приложенными к щекам длиннопалыми ладонями; под тяжестью головы щеки поднялись неестественно высоко, до самых уголков глаз, так что уголки рта оказались на одном уровне с глазами, прищуренными и раскосыми по той же причине, отчего лицо Ферриски приобрело непроницаемо загадочное восточное выражение.
   — Не кажется ли вам, что спокойнее всего было бы сейчас отправиться на покой, а этого субъекта оставить здесь до утра? — спросил он.
   — Нет, не кажется, — ответил Орлик. — Безопасность прежде всего.
   Шанахэн освободил заложенные под мышки большие пальцы и потянулся.
   — Один неверный шаг, — сказал он, — и многим из нас это дорого обойдется. Надеюсь, вы это понимаете? Один неверный шаг, и не миновать нам всем кутузки, это факт.
   Ламонт встал с кушетки, на которой он отдыхал, подошел и остановился, склонив голову в позе заинтересованного слушателя.
   — Вот только не будет ли у судей назавтра трещать голова? — сказал он.
   — Не думаю, — ответил Орлик.
   — Думается мне, настало время выносить приговор.
   — Достаточно ли свидетелей опросило жюри?
   — Безусловно, — сказал Шанахэн. — Время разговоров прошло. Надо порешить дело сегодня же, чтобы мы могли, как все добрые люди, лечь спать с чистой совестью. Не дай Бог, мы прозеваем и дадим ему возможность застать нас за подобными играми!..
   — Бритва тут в самый раз подойдет, — заявил Ламонт, — чик — и готово!
   — Все было по-честному, так что жаловаться ему нечего, — сказал Ферриски. — Судили его честь по чести, да к тому же его собственные создания. Час настал.
   — Настал час проводить его во двор, а там... — сказал Шанахэн.
   — Дайте мне хорошую бритву, и я мигом управлюсь, — подхватил Ламонт.
   — Что касается важности шага, который следует предпринять, — сказал Орлик, — у меня возражений нет. Вот только как бы с нами ничего не приключилось. Сдается мне, до нас подобные штучки никто не выкидывал.
   — Как бы там ни было, поработали мы на славу, — сказал Шанахэн.
   — Для надежности надо бы еще одного свидетеля, — ответил Орлик, — а тогда уже можно и приступать.
   Предложение было принято, и мистер Шанахэн воспользовался возможностью произнести импровизированную речь, восхваляя литературные заслуги мистера Орлика Треллиса.
   Компания расселась по своим местам, Орлик раскрыл книжку на заложенной странице.
 
   Конец книги, третий от конца. Автобиографическое отступление, часть последняя. Войдя через боковую дверь, я повесил свое серое пальто на вешалку в темном углу под лестницей. Потом, сознательно напустив на себя озабоченный вид, стал медленно подниматься по каменным ступеням, обдумывая неожиданный для меня самого факт, а именно то, что я сдал последний экзамен с честью и солидным запасом прочности. От сознания этого я чувствовал некоторое внутреннее ликование. Когда я проходил по коридору, дверь столовой приоткрылась и в приоткрывшуюся щель высунулась голова дяди.
   — Можно тебя на пару слов? — спросил он.
   — Минутку, — ответил я.
   То, что он был дома, удивило меня. Однако голова его скрылась столь быстро, что я не успел оценить его вечернее расположение духа. Я проследовал к себе в комнату и растянулся на мягкой лежанке, по-прежнему баюкая себя теплыми мыслями о собственной сообразительности и учености... Лишь очень немногие из испытуемых доказали, что достойны занимать почетное место в классе, хотя и общепризнанно считались завзятыми интеллектуалами. Это вселяло в меня чувство благодушного торжества. Внезапно, словно над самым ухом у меня, чей-то голос произнес: «Скажи-ка мне, ты хоть раз заглядывал в книжку?» И, сознавая, что мое опоздание сделает дядин допрос еще более язвительным и ядовитым, я все же взял со стола книгу и углубился в изучение подстрочных примечаний, читая вдумчиво и не спеша.
 
   Текст, о котором идет речь, был извлечением из «Обзора Искусств и Естественных Наук», том тридцать первый. Нравственные последствия табакокурения. Не может быть никакого сомнения в том, что табак и содержащийся в нем никотин самым пагубным образом сказываются на характере человека, притупляя его нравственную чуткость, заглушая голос совести и разрушая утонченность мысли и чувства, свойственную подлинно благовоспитанному христианину. Это пагубное воздействие, как того и следовало ожидать, гораздо более отчетливо проявляется в молодых людях, начинающих употреблять табак, когда характер их еще только складывается, чем в тех, кто усвоил эту привычку в более зрелом возрасте, хотя и в последнем случае оно чаще всего вполне очевидно. Не может быть никакого сомнения в том, что употребление табака — это первая ступень, ведущая к порокам куда более худшим. Это зло редко приходит одно. Чаще всего оно расшатывает нравственные устои в человеке и напрямую ведет к употреблению спиртных напитков. И действительно, курение табака наиболее всего способствует невоздержанности в употреблении спиртных напитков, и, несомненно, можно считать добрым предзнаменованием для поборников трезвого образа жизни то, что все большее число людей признает важность этого факта и превращает его в основополагающий принцип всей борьбы за умеренность в жизни. Названия других статей: Природные свойства табака; Отравляющее воздействие табака; Почему не все курильщики умирают от отравления никотином; Воздействие табака на кровь; Табак предрасполагает к различным заболеваниям; Подверженность курильщиков ангине; Табак и чахотка; Табак и расстройства пищеварения; Табак — причина рака; Табачный паралич; Табак — причина умопомешательства.
   Нравственные последствия чаепития. Длительная привычка к употреблению чая самым непосредственным образом сказывается на характере человека. Факт этот отмечался настолько часто, что не подлежит никакому сомнению. Чаеголики есть практически во всех крупных благотворительных учреждениях, в особенности тех, что предназначены для содержания престарелых. Основными симптомами являются повышенная раздражительность, дрожание конечностей и бессонница. Далее описывается один из наблюдавшихся случаев. Действие чая незамедлительно проявляется следующим образом: по прошествии минут десяти лицо подопытного вспыхивает нездоровым румянцем, по всему телу разливается тепло, и человек испытывает род опьянения, путаницы в мыслях, во многом похожих на то, что происходит в разреженном воздухе высокогорья. Одновременно с этим подопытный испытывает прилив радости, восторга, забывает о житейских печалях и треволнениях, все вокруг кажется ему светлым и ликующим, члены обретают легкость и гибкость, ум проясняется, в голове одна за другой вспыхивают яркие мысли, плавно претворяющиеся в слова. После часового чаепития постепенно начинает сказываться обратная реакция: появляется легкая головная боль, кожа лица становится морщинистой, особенно вокруг глаз, под которыми залегают глубокие тени. По окончании двухчасового чаепития эта реакция окончательно упрочивается, ощущение приятного тепла проходит, руки и ноги холодеют, тело охватывает нервная дрожь, сопровождаемая состоянием сильнейшей депрессии. Человек столь возбужден, что вздрагивает от малейшего шума, его охватывает необъяснимое беспокойство; нервное состояние его таково, что он не может ни ходить, ни сидеть на месте и погружается в полный мрак. Все это неизменно сопровождается частым и обильным мочеиспусканием, равно как и определенными расстройствами пищеварительного тракта: газами, отрыжкой и прочим. Примечательно также и его душевное состояние. Он живет в постоянном страхе перед каким-либо несчастным случаем: в автобусе его пугает возможность столкновения; переходя улицу, он боится, что может попасть под колеса проезжающих экипажей; бредя по тротуару, в страхе глядит вверх, ожидая, что на него вот-вот свалится вывеска или упадет кирпич; уверенный в том, что каждая встречная собака готова немедленно вцепиться ему в ногу, он в любую погоду носит с собой зонтик, чтобы защититься от подобного нападения. Конец вышеизложенного.