Страница:
— Да.
— Обноски из вашего гардероба?
— Да.
— Обвиняю вас в том, что ваши намерения сводились исключительно к тому, чтобы унизить его.
— Никоим образом.
— И что же произошло после того, как его обрядили в этот шутовской костюм?..
— Какое-то время он обшаривал комнату в поисках зеркала или другой поверхности, в которой мог бы увидеть отражение своего лица.
— Вы, конечно, уже спрятали зеркало?
— Нет. Просто позабыл им обзавестись.
— По причине сомнений в своей внешности он, должно быть, тяжело страдал?
— Возможно.
— Вы могли бы явиться ему — пусть даже с помощью магии — и объяснить, кто он такой и каковы его обязанности. Почему вы уклонились от столь явно напрашивавшегося проявления милосердия?
— Не знаю.
— Ответьте на вопрос, пожалуйста. (В этот момент судья Суини сердито фыркнул, грохнул стаканом о стойку и с недовольным видом поспешно покинул зал суда.)
— Если не ошибаюсь, я уснул.
— Так, так. Значит, уснули. Конец вышеизложенного.
Автобиографическое отступление, часть третья. Ранняя зима, когда все эти события занимали мое внимание, выдалась на редкость суровой. Ветры, по выражению Бринсли, преобладали восточные и нередко несли с собой мелкий холодный дождь. С моей постели мне были видны вымокшие пассажиры трамваев, смутно маячившие за тронутыми изморосью стеклами. Медленно наступал рассвет, почти тут же переходя в сумерки.
Врожденная предрасположенность, предрасполагавшая меня к самой распространенной из изнурительных болезней — от нее умер в Давосе мой двоюродный брат, — развила во мне, быть может, несообразную мнительность во всем, что касалось благополучия моих легких; как бы там ни было, я редко покидал свою комнату в первые три месяца зимы, за исключением тех случаев, когда домашние обстоятельства требовали моего незамедлительного и как бы случайного появления в момент, когда дядя уже облачался в мое серое пальто. Отношения между нами были, пожалуй, хуже, чем когда-либо; мои неизменно неудачные попытки отвечать на его пытливые вопросы по поводу содержания «Die Harzreise» только подливали масла в огонь. Насколько помнится, я так и просидел всю зиму в четырех стенах. Александр, избравший систему занятий, сходную с моей, отвечал за меня моим голосом на лекционной перекличке.
В новом году, кажется в феврале, я обнаружил, что как-то незаметно успел завшиветь. Растущий зуд в разных частях тела заставил меня внимательно исследовать постельное белье, в результате поисков я увидел, что оно кишит вшами. Я был удивлен и пристыжен. После этого я немедленно решил положить конец своей неряшливости и недисциплинированности и разработал в уме режим физического восстановления, включавший приседания.
Так или иначе, одним из последствий моего решения было то, что я стал ходить в колледж ежедневно, гулял по Грин-парку и по улицам, беседуя со знакомыми или разговаривая со случайными встречными на общие темы.
Обычно я устраивался в большом зале колледжа и стоял, прислонясь к батарее, расстегнув поношенное пальто, и мой холодный, враждебный взгляд скользил по лицам проходивших мимо. Студенты младших курсов выделялись своей подростковой угловатой неуклюжестью; студенты постарше держались уверенно и были одеты поприличнее. Спорящие собирались кучками, которые так же быстро распадались по окончании спора. Воздух полнился шарканьем, болтовней и шумами самого неопределенного характера. После часового сидения на лекции студенты, выйдя в коридор и порывшись по карманам, жадно закуривали или с изъявлениями благодарности стреляли сигарету у приятеля. Студенты-богословы из Блэкрока и Рэтфарнэма, все в черном и в котелках, чинно проходили цепочкой и выходили через заднюю дверь, за которой обычно оставляли свои велосипеды с железными педалями. Потупив взоры, проходили послушники и монахини, с румяными молодыми лицами, затененными клобуками, чтобы провести перерыв между лекциями в специальной раздевалке, предаваясь благочестивым размышлениям. Иногда вспыхивала шумная, гогочущая возня, прерываемая пронзительным криком случайно поранившегося в потасовке. В дождливые дни повсюду витал малоприятный запах сырости, благоухание сохнущей прямо на теле одежды. Часы были хорошо видны, однако время объявлял прислужник в ливрее, появлявшийся из маленькой комнаты и стене и звонивший в пронзительно трезвонящий колокольчик, похожий на те, что бывают у аукционеров и уличных разносчиков; колокольчик нужен был затем, чтобы дать знать знаменитым профессорам, блуждавшим в лабиринтах тонких умозаключений, что пора прервать свои размышления.
Как-то днем я заметил фигуру Бринсли, внимательно слушавшего невысокого светловолосого человека, быстро приобретавшего в районе Лейнстер-сквер репутацию автора прекрасных стихов, чем-то сходных с первосортной поэзией другого автора — американца мистера Паунда. Он говорил непринужденно, сопровождая свою речь резкими жестами. Я решительно подошел и представился. Фамилия светловолосого человечка была Донахи. Завязался изысканный общий разговор, в котором то и дело мелькали французские словечки и предметом которого было превосходство современной американской и ирландской литературы над низкопробными произведениями писателей-англичан. Святое имя также часто упоминалось, не припомню, впрочем, в какой связи. Бринсли, чье образование и содержание оплачивало его родное графство — по фартингу с фунта, чтобы дать возможность нуждающимся и многообещающим молодым людям вкусить благ университетской учености, — Бринсли сказал, что готов угостить меня и Донахи пинтой портера на брата, объяснив, что недавно получил деньги. Я заметил, что, если его финансы позволяют совершить столь благородный шаг, я не возражаю, но что касается лично меня, то я отнюдь не Рокфеллер — фигура речи, призванная выразить стесненность моих обстоятельств.
Название фигуры речи. Синекдоха, или автономазия.
Итак, троица наша медленно двигалась в направлении пивной Грогана, наши голоса живо перекликались, поддерживая ученую дискуссию, наши поношенные пальто — нараспашку, навстречу проблескам зимнего солнца.
— Правда, от этого парня чуднo пахнет? — спросил Бринсли, адресуя вопрошающий взгляд Донахи.
Я в шутку по-собачьи обнюхал себя.
— Пахнет от вас неважнецки, — признал Донахи.
— По крайней мере не перегаром, — ответил я. — Так чем же от меня пахнет?
— Вам никогда не случалось войти утром в комнату, — вкрадчиво начал Бринсли, — где всю ночь шла гулянка с сигарами, виски, крекерами и пахучими бабами? Именно так. Непроветренной комнатой.
— На себя посмотри, — сказал я.
Мы зашли в пивнушку и заказали наш любимый темный напиток.
— Есть один простой способ превратить портер в воду, — сказал я. — Даже ребенок способен на это, хотя лично я против того, чтобы поить портером детей. Неужели же вам не жаль, что человеческий гений так и не раскрыл тайну превращения воды в портер?
Донахи рассмеялся, но Бринсли даже не дал мне пригубить, всей тяжестью опустив свою руку на мою и назвав фамилию пивного фабриканта.
— Ты когда-нибудь пробовал это? — спросил он.
— Нет, никогда.
— Так вот, эта банда раскрыла тайну, — сказал Бринсли. — Клянусь, я ни разу не пробовал ничего подобного. А вам не приходилось?
— Нет, — ответил Донахи.
— Держитесь от него подальше, если вам дорога жизнь.
Минуту все молчали, глотая удручающе сладкую жижу.
— Хорошо мы тут на днях попили винца, — заметил Донахи, — шикарно провели время. Вино лучше портера. Портер, он как липучка. К вашему сведению, вино благотворно влияет на внутренности, особенно на пищеварительный тракт. Портер как липучка, и после него внутрях остаются шлаки.
Ленивым жестом высоко подняв стакан, я сказал:
— Если этот вывод основан на силлогизме, то он ложен, поскольку исходит из лицензионных посылок.
Громкий смех в унисон был мне наградой. Я нахмурился и как ни в чем не бывало стал пить, смакуя растекающееся по нёбу пресновато-сладкое послевкусие портера. Бринсли с размаху шлепнул меня по животу.
— Решил отпустить пузико? — поинтересовался он.
— Оставь мои потроха в покое, — ответил я, отводя его руку.
Мы выпили по три стакана каждый, за что Бринсли с легким сердцем выложил шестипенсовик.
Истинный потребитель. Совет графства Мит, орган сельского самоуправления.
Солнце зашло, и студенты вечернего отделения — многие из них уже сами преподающие, в возрасте, начинающие лысеть — в сгущавшихся сумерках спешили к колледжу пешком или на велосипедах. Поплотнее запахнувшись в свои пальто, мы стояли на углу и болтали, глазея по сторонам. Потом, всей командой, отправились на трамвае в кино.
За счет Совета графства Мит.
Три дня спустя, часов в восемь вечера, я шел один по Нассау-стрит — району, изобиловавшему представительницами древнейшей профессии, и вдруг заметил прямую, как шомпол, фигуру в суконной кепке, подстерегавшую добычу на углу Килдэр-стрит. Подойдя ближе, я узнал Келли. Дальнобойные плевки окружали его со всех сторон. Я пихнул его в бок, чувствуя, что покушаюсь на чужую собственность.
— А вот и наш мальчик! — насмешливо воскликнул я.
— А, красавец-мужчина, — ответствовал Келли.
Нахмурившись, я достал сигареты и прикурил две штуки. Стоя вполоборота, я спросил низким суровым голосом:
— Что поделываем?
— О, Господи, ничего, — сказал Келли. — Ничего, приятель. Пойдем, поговорим по дороге.
Я не стал спорить. Напустив на себя аморальный вид, я последовал за Келли в долгий путь в окрестности Айриштауна, Сэндимаунта и Сидни-Пэрэйд и обратно — к Хаддингтон-Роуд и каналу.
Цель прогулки. Обнаружение готовых к соитию девственниц.
За все время прогулки мы так и не обнаружили ничего, что отвечало бы вышеуказанной цели, но согрели наши одинокие души музыкой наших голосов. Содержание беседы составляли собачьи бега, пари, ставки и оскорбительные замечания в адрес ханжеского целомудрия. Немало миль мы уже исходили таким образом вечерами, преследуя достопочтенных матрон, приставая к незнакомкам, представляясь замужним дамам как старые друзья и без всякой причины задирая прохожую публику. Однажды нас, в свою очередь, преследовал полицейский в штатском. По совету Келли мы переждали в какой-то церквушке, пока он не уйдет. В результате я обнаружил, что прогулки благоприятно сказываются на моем самочувствии.
Посещавшая колледж публика разбилась на множество кружков и обществ, частью чисто культурных, частью сосредоточенных на организации и проведении разного рода игр с мячом. Культурные общества различались по характеру и целям, а жизнеспособность их измерялась числом забияк и прочих беспринципных личностей, которых им удавалось привлечь к своим дискуссиям. Некоторые из них были посвящены английской литературе, другие ирландской, третьи, наконец, изучению и распространению французского языка. Самым крупным было общество, собиравшееся каждую субботу по вечерам для свободных дискуссий на ту или иную тему; однако сотни студентов использовали эти собрания, чтобы вдоволь поорать, порезвиться, попеть и то и дело пускать в ход словечки и прибегать к действиям, несовместимым с обычаями добропорядочных христиан. Общество собиралось в старой, заброшенной, устроенной амфитеатром аудитории, вмещавшей сотни две с половиной человек. Аудитория выходила в просторный вестибюль, и в нем-то и собирались самые ражие и громогласные парни. Вестибюль освещался всего лишь одной газовой лампой, и когда ожесточенный гвалт становился нестерпимым, свет гас, словно выключенный какой-то сверхъестественной дьявольской силой, и наступавшая в подобных обстоятельствах темнота не раз вызывала у меня приступы физической и душевной тревоги — мне казалось, что большинство присутствующих одержимо нечистыми духами. В освещенный прямоугольник открытой в аудиторию двери летели не только грязные и бессвязные речи, но и разнообразные ненужные предметы, как-то: окурки, старые ботинки, сорванные со стоящих рядом приятелей шапки, куски конского навоза, скатанные в комок клочья грязной мешковины и подобранные на свалке предметы женского туалета, иногда еще вполне пригодные. Однажды Келли упаковал панталоны и панталончики своей хозяйки в аккуратный пакет из коричневой бумаги и через дружка послал его председателю, который вскрыл необычную посылку in coram populo (в присутствии собравшихся) и долго рылся в ней, вытаскивая на свет Божий предмет за предметом, словно ища среди них объяснительную записку, не в состоянии сразу осознать характер выходки по двум причинам: из-за близорукости и из-за того, что носил степень бакалавра.
Результат упомянутого деяния. Крики, смех и беспорядок в аудитории.
При посещении этих собраний я занимал позицию, где меня невозможно было опознать, молча стоя в комнате. Конец вышеизложенного.
Дальнейший отрывок из моей Рукописи, посвященной Рукописи мистера Треллиса, посвященной Джону Ферриски, его первым шагам в жизни и первым встречам с теми, кому предстояло стать его верными друзьями, oratio recta. Обращаясь к самому себе, он заметил, что это недурно, когда человек не знает себя в лицо. Звук собственного голоса ошеломил его. У него был выговор и интонация, характерные для представителей низших рабочих слоев Дублина.
Он стал исследовать стены комнаты с целью обнаружить дверь или какое-нибудь иное потребное для выхода отверстие. Он завершил обследование двух стен, когда на него нашло малоприятное ощущение одновременной слепоты, близкой истерики и позывов к рвоте — последнее обстоятельство очень сложно и трудно объяснимо, так как он ни разу на протяжении всей своей жизни не ел. То, что это было явление по природе своей чудесное, скоро стало ясно окончательно, так как рядом с камином появилось сверхъестественное облако, или ореол, напоминавший облачко пара. От слабости он упал на колено, в изумлении глядя на длинные, кисейные струйки пара, сплетавшиеся и уплотнявшиеся на потолке, глаза у него саднило, поры расширились от влажности. Между тем сквозь пар проступали смутные лица, тут же вновь растворявшиеся. Он услышал исходивший из середины облака равномерный бой огромного отлаженно-часового механизма, после чего его изумленному взгляду явился паривший в воздухе ночной горшок, бледный как привидение; постепенно под его взглядом горшок преобразился в колесико от кроватной ножки, увеличенное примерно в 118 раз по сравнению с натуральной величиной.
— Ты там, Ферриски? — раздался голос из облака.
На Ферриски напал страх, на какое-то время исказивший его черты. Кроме того, он испытал новый позыв опорожнить свои внутренности.
— Да, сэр, — ответил он.
Автобиографическое отступление, часть четвертая. Дальнейшие неприятности, поджидавшие меня в личной жизни, к несчастью, не совсем случайны. Оказывается, что часть моей рукописи, содержавшая беседу (в прямом изложении) между Ферриски и голосом из облака, безвозвратно утеряна. Помню, что я извлек ее из портфеля, где храню свои сочинения, — портфель представлял собой сооружение из двух листов плотного картона, соединенных металлической скобой с патентованным пружинным механизмом, — и как-то вечером захватил с собой в колледж в надежде услышать мнение Бринсли о стиле и сообразности тем, послуживших предметом описанной в отрывке дискуссии. В результате многочисленных и последовательных умозрительных попыток установить, куда же могла изначально запропасть рукопись, мне удалось вспомнить обстоятельства моей встречи и разговора с Бринсли вплоть до мельчайших деталей.
Облаченный в свое серое пальто, я вошел в колледж вскоре после полудня через боковой портал и столкнулся с четырьмя барышнями в коридоре, ведущем в главный вестибюль. Помнится, я предположил, что они спускаются в гардероб или туалет, чтобы вымыть руки или совершить какой-либо другой интимный акт. Несколько юношей-студентов, по большей части мне незнакомых, расположились в вестибюле у батарей и тихо, спокойно о чем-то переговаривались. Я внимательно оглядел каждого, но Бринсли среди них не было. Впрочем, я заметил молодого человека, который, я знал, был знаком с ним, — мистера Кэрригана, хрупкого юношу с украшенным усами лицом, одевавшегося обычно очень скромно. Увидев меня, он подошел, бросив на ходу через плечо замысловатую непристойность, после чего нахмурившись посмотрел на меня, весь в ожидании моей реакции. Я довольно-таки непринужденно рассмеялся и спросил, не знает ли он, где может быть мистер Бринсли. Кэрриган ответил, что видел, как Бринсли шел в бильярдную, после чего он (Кэрриган) отошел от меня странной, пошатывающейся походкой, по-военному отдавая честь. Упомянутая бильярдная была расположена в подвале на расстоянии тонкой перегородки отмужской уборной. Я остановился на пороге. В зале было с полсотни молодых людей, некоторые из них расхаживали с киями в мареве табачного дыма, бледное лицо или рука на мгновение возникали в конусе яркого света, падавшего из-под зеленых абажуров на ровное сукно столов. Большинство в ленивых позах удобно расположилось в креслах, праздно разглядывая шары. Бринсли был там, поедая завернутый в бумагу бутерброд и с пристальным вниманием наблюдая за игрой своего коротышки-приятеля по имени Моррис, время от времени отпуская в его адрес иронические замечания.
Я направился к нему, и он приветствовал меня жестом, исполненным целеустремленности. Тяжело работая челюстями, он указал на стол, за которым шла игра. В тонкости бильярдной игры я не был посвящен, но из вежливости стал следить за быстрыми меткими шарами, пытаясь вывести из результатов удара предшествовавшие ему намерения.
— Вот так поцелуй! — сказал Бринсли.
Извлечение из «Краткого Оксфордского словаря». Поцелуй, сущ. 1. Ласковое прикосновение губами. 2. В бильярде — легкий удар двух шаров друг о друга. 3. Разновидность круглых леденцов.
Оттащив Бринсли от стола, я заставил его внимательно прочесть рукопись — в общей сложности страничек девять. Поначалу он читал лениво, затем — со все возрастающим интересом. Наконец, повернувшись ко мне, он похвалил меня, благосклонно отозвавшись о моем литературном даровании.
— Со щитом, — сказал он.
Диалог, о котором шла речь, касался (как можно было догадаться) порочности и моральной неустойчивости мистера Ферриски. Голос указал ему, что его сладострастное призвание состоит в развращении и губительстве особ прекрасного пола, попутно и не особенно вдаваясь в детали, описав ему его привычки и физические качества. К примеру, ему было заявлено, что алкогольно-пропускная способность его, говоря приблизительно и учитывая разницу в крепости между продукцией различных фирм, равна шести бутылкам портера и что все, принятое сверх указанного количества, будет извергнуто. В заключение голос суровым, предостерегающим тоном перечислил кары, ожидающие его, если он — даже тайно и только в мыслях — уклонится от предписанной ему миссии пьяницы и дебошира. Его жизнь отныне была безраздельно посвящена удовлетворению его эмпирических вожделений. Тут голос умолк, и облако пара, истончаясь все более и более, исчезло, и последние струйки его быстро втянуло мощной каминной тягой. После этого мистер Ферриски обнаружил, что его синие штаны слегка намокли, но как только облако испарилось, былые силы вернулись к нему; минут через двадцать он уже был в состоянии возобновить поиски двери. Он обнаружил ее на третьей по очереди стене, и, пожалуй, немаловажно будет отметить — как свидетельство возросшей остроты его мысли, — что он не стал обследовать одну из стен, путем дедукции придя к выводу, что дверь в комнате на верхнем этаже дома редко когда находится на той же стене, что и окно.
Он открыл дверь и вышел в коридор. Потом он открыл еще одну из множества дверей, выходивших туда же, и вошел в комнату, в которой (вряд ли случайно) увидел мистера Пола Шанахэна и мистера Энтони Ламонта — людей той же социальной принадлежности, что и он сам, которым было предназначено стать его близкими друзьями. Странно, однако они уже знали его имя и его врожденную склонность к плотским утехам. И в этой комнате мистер Ферриски тоже почувствовал слабый запах пара. Он заговорил с незнакомцами сначала недоверчиво, но постепенно перейдя на искренний, откровенный тон. Мистер Шанахэн представил себя и мистера Ламонта, объяснил, каков род их деятельности, и был настолько любезен, что достал свои дорогие, на пятнадцати камнях часы с крышкой и позволил мистеру Ферриски оценить свою внешность по отражению на внутренней полированной стороне крышки. Это избавило мистера Ферриски от определенного беспокойства и придало большую непринужденность дальнейшей беседе, которая постепенно перешла к вопросам внешней и внутренней политики, акселерации, вызванной силой земного тяготения, артиллерийского дела, метафорики и общественного здравоохранения. Мистер Ламонт описал приключение, случившееся с ним, когда в качестве персонажа одной из книг он обучал французскому языку и игре на пианино одну чрезвычайно утонченную и деликатную юную деву. В свою очередь, мистер Шанахэн, человек более почтенного возраста, появлявшийся во многих хорошо известных рассказах мистера Трейси, поразвлек слушателей кратким, но живым описанием своих похождений в роли ковбоя, пасшего скот в Рингсенде, одном из пригородов Дублина.
Резюме воспоминаний мистера Шанахэна; замечания его слушателей даны в скобках; приводятся соответствующие выдержки из газетных публикаций. Знаете, что я вам скажу? Славная была жизнь в старые добрые времена. (Это точно). То были времена великого О’Каллахэна, времена Баскина, времена Трейси, которые привели ковбоев в Рингсенд. А я, доложу вам, всех их знал.
Соответствующая выдержка из газетной публикации. С прискорбием сообщаем о кончине мистера Уильяма Трейси, выдающегося романиста, имевшей место вчера при тягостных обстоятельствах в его доме на Грейс-парк-гарден. Вскоре после полудня покойный был сбит на площади Уиверс тандемом велосипедистов, ехавших в направлении города. Однако пострадавший сам встал на ноги и от души посмеялся над случившимся, восприняв его как шутку в столь свойственном ему жизнерадостном духе, после чего отправился домой на трамвае. Выкурив шесть послеобеденных трубок, он стал подниматься наверх и замертво упал на лестничной площадке. Об утрате этого человека высокой культуры и старомодной учтивости будут сожалеть люди всех общественных слоев и вероисповеданий, и, конечно, прежде всего литературный мир, украшением которого он являлся долгие годы. Он был первым в Европе, кто показал двадцать девять львов в одной клетке одновременно, и единственным писателем, который продемонстрировал, что скотопригонный промысел можно эффективно развивать в Рингсенде. В числе его наиболее известных книг можно назвать «Последний удар Рыжего Фланагана», «Цветок прерий» и «Последнюю скачку Джейка». Покойному исполнилось пятьдесят девять лет. Конец выдержки.
Как-то раз Трейси послал за мной, отдал кое-какие распоряжения и сказал, что это якобы насчет одной из его ковбойских книжек. Через пару дней я уже пас коров на берегах Рингсенда вместе с Коротышкой Эндрюсом и Уиллардом Кривой Пулей — такую парочку крутых ребят не каждый день встретишь. Пасли мы, значит, бычков, ставили им тавро да объезжали жеребчиков в корале — лассо на седле, пушка на боку. (Вот это житуха. А насчет выпивки как?) Выпивки — хоть залейся. А вечерком, узнав, что назавтра надо сделать, залегали себе по койкам с пивком, куревом — всего было вдоволь, только руку протяни, — а тут тебе и учителки шастают, и девки из салуна, и маленькие чернозаденькие девчонки орудуют на камбузе. (Да, вот где не худо бы оказаться.) А потом, черт его дери, заявлялся музыкантишко один, то на скрипочке попиликает, то с дудкой. Играет он, значит, Ave Maria, а мы плачем, как маленькие. Но тут ребята встрепенутся и затянут в голос что-нибудь старое, доброе, вроде «Фил Вырви Глаз» или, к примеру, «Милёнку из Клэра», ядреная штучка. (Это точно.) Да, тешили мы себя как могли. И вот как-то утречком Кривая Пуля, Коротышка, я и еще несколько парней получаем, стало быть, телеграмму, чтобы седлать, значит, коней и скакать не мешкая в Драмкондру к мистеру Трейси за новыми распоряжениями. Мы — по коням, и скачем себе по площади Маунтджой: шляпы на затылке, глаза горят, на каждом боку по кобуре. Прискакали, и что же — ложная, оказывается, тревога. (Ложная тревога! Господи, помилуй! Ну, а дальше что?) Вы погодите чуток — все расскажу своим чередом. Пошли прочь, так вас и так, говорит Трейси. Никаких, мол, я телеграмм никому не давал. Пошли прочь, трам-тарарам, — никак не угомонится, — в ваши прерии, вшивота, говорит, вы только в романы для дамочек на сон грядущий, значит, годитесь! Видок, когда мы обратно скакали, я вам скажу, у нас был прежалкий. Вернулись, глядим — и того хуже, половину наших бычков — фьюить! — Рыжий Кирсей со своим ворьем угнал за границу в Айриштаун. (Да, такое увидеть — все равно что серпом по яйцам.) Верно говорите, сударь. Рыжий Кирсей, ясное дело, работал на другого типа, Хендерсона, который писал еще одну книжку про нашего брата, как они тех же бычков сплавляют в Ливерпуль. (Похоже, он-то взял и отправил ту писульку.) Лихо было сработано, верно? Подкрепитесь-ка, — говорю Коротышке и Кривой Пуле, — путь-дорога нам сегодня не ближняя лежит. Куда путь держать? — спрашивает Кривая Пуля. За этим отребьем, — говорю, — покуда Трейси с нас скальпы не содрал. А где ж чернозаденькие-то? — спрашивает тут Коротышка. Только не говори, — говорю, — что они пару-тройку с собой прихватили. (Так прихватили?) Всех до единой.
— Обноски из вашего гардероба?
— Да.
— Обвиняю вас в том, что ваши намерения сводились исключительно к тому, чтобы унизить его.
— Никоим образом.
— И что же произошло после того, как его обрядили в этот шутовской костюм?..
— Какое-то время он обшаривал комнату в поисках зеркала или другой поверхности, в которой мог бы увидеть отражение своего лица.
— Вы, конечно, уже спрятали зеркало?
— Нет. Просто позабыл им обзавестись.
— По причине сомнений в своей внешности он, должно быть, тяжело страдал?
— Возможно.
— Вы могли бы явиться ему — пусть даже с помощью магии — и объяснить, кто он такой и каковы его обязанности. Почему вы уклонились от столь явно напрашивавшегося проявления милосердия?
— Не знаю.
— Ответьте на вопрос, пожалуйста. (В этот момент судья Суини сердито фыркнул, грохнул стаканом о стойку и с недовольным видом поспешно покинул зал суда.)
— Если не ошибаюсь, я уснул.
— Так, так. Значит, уснули. Конец вышеизложенного.
Автобиографическое отступление, часть третья. Ранняя зима, когда все эти события занимали мое внимание, выдалась на редкость суровой. Ветры, по выражению Бринсли, преобладали восточные и нередко несли с собой мелкий холодный дождь. С моей постели мне были видны вымокшие пассажиры трамваев, смутно маячившие за тронутыми изморосью стеклами. Медленно наступал рассвет, почти тут же переходя в сумерки.
Врожденная предрасположенность, предрасполагавшая меня к самой распространенной из изнурительных болезней — от нее умер в Давосе мой двоюродный брат, — развила во мне, быть может, несообразную мнительность во всем, что касалось благополучия моих легких; как бы там ни было, я редко покидал свою комнату в первые три месяца зимы, за исключением тех случаев, когда домашние обстоятельства требовали моего незамедлительного и как бы случайного появления в момент, когда дядя уже облачался в мое серое пальто. Отношения между нами были, пожалуй, хуже, чем когда-либо; мои неизменно неудачные попытки отвечать на его пытливые вопросы по поводу содержания «Die Harzreise» только подливали масла в огонь. Насколько помнится, я так и просидел всю зиму в четырех стенах. Александр, избравший систему занятий, сходную с моей, отвечал за меня моим голосом на лекционной перекличке.
В новом году, кажется в феврале, я обнаружил, что как-то незаметно успел завшиветь. Растущий зуд в разных частях тела заставил меня внимательно исследовать постельное белье, в результате поисков я увидел, что оно кишит вшами. Я был удивлен и пристыжен. После этого я немедленно решил положить конец своей неряшливости и недисциплинированности и разработал в уме режим физического восстановления, включавший приседания.
Так или иначе, одним из последствий моего решения было то, что я стал ходить в колледж ежедневно, гулял по Грин-парку и по улицам, беседуя со знакомыми или разговаривая со случайными встречными на общие темы.
Обычно я устраивался в большом зале колледжа и стоял, прислонясь к батарее, расстегнув поношенное пальто, и мой холодный, враждебный взгляд скользил по лицам проходивших мимо. Студенты младших курсов выделялись своей подростковой угловатой неуклюжестью; студенты постарше держались уверенно и были одеты поприличнее. Спорящие собирались кучками, которые так же быстро распадались по окончании спора. Воздух полнился шарканьем, болтовней и шумами самого неопределенного характера. После часового сидения на лекции студенты, выйдя в коридор и порывшись по карманам, жадно закуривали или с изъявлениями благодарности стреляли сигарету у приятеля. Студенты-богословы из Блэкрока и Рэтфарнэма, все в черном и в котелках, чинно проходили цепочкой и выходили через заднюю дверь, за которой обычно оставляли свои велосипеды с железными педалями. Потупив взоры, проходили послушники и монахини, с румяными молодыми лицами, затененными клобуками, чтобы провести перерыв между лекциями в специальной раздевалке, предаваясь благочестивым размышлениям. Иногда вспыхивала шумная, гогочущая возня, прерываемая пронзительным криком случайно поранившегося в потасовке. В дождливые дни повсюду витал малоприятный запах сырости, благоухание сохнущей прямо на теле одежды. Часы были хорошо видны, однако время объявлял прислужник в ливрее, появлявшийся из маленькой комнаты и стене и звонивший в пронзительно трезвонящий колокольчик, похожий на те, что бывают у аукционеров и уличных разносчиков; колокольчик нужен был затем, чтобы дать знать знаменитым профессорам, блуждавшим в лабиринтах тонких умозаключений, что пора прервать свои размышления.
Как-то днем я заметил фигуру Бринсли, внимательно слушавшего невысокого светловолосого человека, быстро приобретавшего в районе Лейнстер-сквер репутацию автора прекрасных стихов, чем-то сходных с первосортной поэзией другого автора — американца мистера Паунда. Он говорил непринужденно, сопровождая свою речь резкими жестами. Я решительно подошел и представился. Фамилия светловолосого человечка была Донахи. Завязался изысканный общий разговор, в котором то и дело мелькали французские словечки и предметом которого было превосходство современной американской и ирландской литературы над низкопробными произведениями писателей-англичан. Святое имя также часто упоминалось, не припомню, впрочем, в какой связи. Бринсли, чье образование и содержание оплачивало его родное графство — по фартингу с фунта, чтобы дать возможность нуждающимся и многообещающим молодым людям вкусить благ университетской учености, — Бринсли сказал, что готов угостить меня и Донахи пинтой портера на брата, объяснив, что недавно получил деньги. Я заметил, что, если его финансы позволяют совершить столь благородный шаг, я не возражаю, но что касается лично меня, то я отнюдь не Рокфеллер — фигура речи, призванная выразить стесненность моих обстоятельств.
Название фигуры речи. Синекдоха, или автономазия.
Итак, троица наша медленно двигалась в направлении пивной Грогана, наши голоса живо перекликались, поддерживая ученую дискуссию, наши поношенные пальто — нараспашку, навстречу проблескам зимнего солнца.
— Правда, от этого парня чуднo пахнет? — спросил Бринсли, адресуя вопрошающий взгляд Донахи.
Я в шутку по-собачьи обнюхал себя.
— Пахнет от вас неважнецки, — признал Донахи.
— По крайней мере не перегаром, — ответил я. — Так чем же от меня пахнет?
— Вам никогда не случалось войти утром в комнату, — вкрадчиво начал Бринсли, — где всю ночь шла гулянка с сигарами, виски, крекерами и пахучими бабами? Именно так. Непроветренной комнатой.
— На себя посмотри, — сказал я.
Мы зашли в пивнушку и заказали наш любимый темный напиток.
— Есть один простой способ превратить портер в воду, — сказал я. — Даже ребенок способен на это, хотя лично я против того, чтобы поить портером детей. Неужели же вам не жаль, что человеческий гений так и не раскрыл тайну превращения воды в портер?
Донахи рассмеялся, но Бринсли даже не дал мне пригубить, всей тяжестью опустив свою руку на мою и назвав фамилию пивного фабриканта.
— Ты когда-нибудь пробовал это? — спросил он.
— Нет, никогда.
— Так вот, эта банда раскрыла тайну, — сказал Бринсли. — Клянусь, я ни разу не пробовал ничего подобного. А вам не приходилось?
— Нет, — ответил Донахи.
— Держитесь от него подальше, если вам дорога жизнь.
Минуту все молчали, глотая удручающе сладкую жижу.
— Хорошо мы тут на днях попили винца, — заметил Донахи, — шикарно провели время. Вино лучше портера. Портер, он как липучка. К вашему сведению, вино благотворно влияет на внутренности, особенно на пищеварительный тракт. Портер как липучка, и после него внутрях остаются шлаки.
Ленивым жестом высоко подняв стакан, я сказал:
— Если этот вывод основан на силлогизме, то он ложен, поскольку исходит из лицензионных посылок.
Громкий смех в унисон был мне наградой. Я нахмурился и как ни в чем не бывало стал пить, смакуя растекающееся по нёбу пресновато-сладкое послевкусие портера. Бринсли с размаху шлепнул меня по животу.
— Решил отпустить пузико? — поинтересовался он.
— Оставь мои потроха в покое, — ответил я, отводя его руку.
Мы выпили по три стакана каждый, за что Бринсли с легким сердцем выложил шестипенсовик.
Истинный потребитель. Совет графства Мит, орган сельского самоуправления.
Солнце зашло, и студенты вечернего отделения — многие из них уже сами преподающие, в возрасте, начинающие лысеть — в сгущавшихся сумерках спешили к колледжу пешком или на велосипедах. Поплотнее запахнувшись в свои пальто, мы стояли на углу и болтали, глазея по сторонам. Потом, всей командой, отправились на трамвае в кино.
За счет Совета графства Мит.
Три дня спустя, часов в восемь вечера, я шел один по Нассау-стрит — району, изобиловавшему представительницами древнейшей профессии, и вдруг заметил прямую, как шомпол, фигуру в суконной кепке, подстерегавшую добычу на углу Килдэр-стрит. Подойдя ближе, я узнал Келли. Дальнобойные плевки окружали его со всех сторон. Я пихнул его в бок, чувствуя, что покушаюсь на чужую собственность.
— А вот и наш мальчик! — насмешливо воскликнул я.
— А, красавец-мужчина, — ответствовал Келли.
Нахмурившись, я достал сигареты и прикурил две штуки. Стоя вполоборота, я спросил низким суровым голосом:
— Что поделываем?
— О, Господи, ничего, — сказал Келли. — Ничего, приятель. Пойдем, поговорим по дороге.
Я не стал спорить. Напустив на себя аморальный вид, я последовал за Келли в долгий путь в окрестности Айриштауна, Сэндимаунта и Сидни-Пэрэйд и обратно — к Хаддингтон-Роуд и каналу.
Цель прогулки. Обнаружение готовых к соитию девственниц.
За все время прогулки мы так и не обнаружили ничего, что отвечало бы вышеуказанной цели, но согрели наши одинокие души музыкой наших голосов. Содержание беседы составляли собачьи бега, пари, ставки и оскорбительные замечания в адрес ханжеского целомудрия. Немало миль мы уже исходили таким образом вечерами, преследуя достопочтенных матрон, приставая к незнакомкам, представляясь замужним дамам как старые друзья и без всякой причины задирая прохожую публику. Однажды нас, в свою очередь, преследовал полицейский в штатском. По совету Келли мы переждали в какой-то церквушке, пока он не уйдет. В результате я обнаружил, что прогулки благоприятно сказываются на моем самочувствии.
Посещавшая колледж публика разбилась на множество кружков и обществ, частью чисто культурных, частью сосредоточенных на организации и проведении разного рода игр с мячом. Культурные общества различались по характеру и целям, а жизнеспособность их измерялась числом забияк и прочих беспринципных личностей, которых им удавалось привлечь к своим дискуссиям. Некоторые из них были посвящены английской литературе, другие ирландской, третьи, наконец, изучению и распространению французского языка. Самым крупным было общество, собиравшееся каждую субботу по вечерам для свободных дискуссий на ту или иную тему; однако сотни студентов использовали эти собрания, чтобы вдоволь поорать, порезвиться, попеть и то и дело пускать в ход словечки и прибегать к действиям, несовместимым с обычаями добропорядочных христиан. Общество собиралось в старой, заброшенной, устроенной амфитеатром аудитории, вмещавшей сотни две с половиной человек. Аудитория выходила в просторный вестибюль, и в нем-то и собирались самые ражие и громогласные парни. Вестибюль освещался всего лишь одной газовой лампой, и когда ожесточенный гвалт становился нестерпимым, свет гас, словно выключенный какой-то сверхъестественной дьявольской силой, и наступавшая в подобных обстоятельствах темнота не раз вызывала у меня приступы физической и душевной тревоги — мне казалось, что большинство присутствующих одержимо нечистыми духами. В освещенный прямоугольник открытой в аудиторию двери летели не только грязные и бессвязные речи, но и разнообразные ненужные предметы, как-то: окурки, старые ботинки, сорванные со стоящих рядом приятелей шапки, куски конского навоза, скатанные в комок клочья грязной мешковины и подобранные на свалке предметы женского туалета, иногда еще вполне пригодные. Однажды Келли упаковал панталоны и панталончики своей хозяйки в аккуратный пакет из коричневой бумаги и через дружка послал его председателю, который вскрыл необычную посылку in coram populo (в присутствии собравшихся) и долго рылся в ней, вытаскивая на свет Божий предмет за предметом, словно ища среди них объяснительную записку, не в состоянии сразу осознать характер выходки по двум причинам: из-за близорукости и из-за того, что носил степень бакалавра.
Результат упомянутого деяния. Крики, смех и беспорядок в аудитории.
При посещении этих собраний я занимал позицию, где меня невозможно было опознать, молча стоя в комнате. Конец вышеизложенного.
Дальнейший отрывок из моей Рукописи, посвященной Рукописи мистера Треллиса, посвященной Джону Ферриски, его первым шагам в жизни и первым встречам с теми, кому предстояло стать его верными друзьями, oratio recta. Обращаясь к самому себе, он заметил, что это недурно, когда человек не знает себя в лицо. Звук собственного голоса ошеломил его. У него был выговор и интонация, характерные для представителей низших рабочих слоев Дублина.
Он стал исследовать стены комнаты с целью обнаружить дверь или какое-нибудь иное потребное для выхода отверстие. Он завершил обследование двух стен, когда на него нашло малоприятное ощущение одновременной слепоты, близкой истерики и позывов к рвоте — последнее обстоятельство очень сложно и трудно объяснимо, так как он ни разу на протяжении всей своей жизни не ел. То, что это было явление по природе своей чудесное, скоро стало ясно окончательно, так как рядом с камином появилось сверхъестественное облако, или ореол, напоминавший облачко пара. От слабости он упал на колено, в изумлении глядя на длинные, кисейные струйки пара, сплетавшиеся и уплотнявшиеся на потолке, глаза у него саднило, поры расширились от влажности. Между тем сквозь пар проступали смутные лица, тут же вновь растворявшиеся. Он услышал исходивший из середины облака равномерный бой огромного отлаженно-часового механизма, после чего его изумленному взгляду явился паривший в воздухе ночной горшок, бледный как привидение; постепенно под его взглядом горшок преобразился в колесико от кроватной ножки, увеличенное примерно в 118 раз по сравнению с натуральной величиной.
— Ты там, Ферриски? — раздался голос из облака.
На Ферриски напал страх, на какое-то время исказивший его черты. Кроме того, он испытал новый позыв опорожнить свои внутренности.
— Да, сэр, — ответил он.
Автобиографическое отступление, часть четвертая. Дальнейшие неприятности, поджидавшие меня в личной жизни, к несчастью, не совсем случайны. Оказывается, что часть моей рукописи, содержавшая беседу (в прямом изложении) между Ферриски и голосом из облака, безвозвратно утеряна. Помню, что я извлек ее из портфеля, где храню свои сочинения, — портфель представлял собой сооружение из двух листов плотного картона, соединенных металлической скобой с патентованным пружинным механизмом, — и как-то вечером захватил с собой в колледж в надежде услышать мнение Бринсли о стиле и сообразности тем, послуживших предметом описанной в отрывке дискуссии. В результате многочисленных и последовательных умозрительных попыток установить, куда же могла изначально запропасть рукопись, мне удалось вспомнить обстоятельства моей встречи и разговора с Бринсли вплоть до мельчайших деталей.
Облаченный в свое серое пальто, я вошел в колледж вскоре после полудня через боковой портал и столкнулся с четырьмя барышнями в коридоре, ведущем в главный вестибюль. Помнится, я предположил, что они спускаются в гардероб или туалет, чтобы вымыть руки или совершить какой-либо другой интимный акт. Несколько юношей-студентов, по большей части мне незнакомых, расположились в вестибюле у батарей и тихо, спокойно о чем-то переговаривались. Я внимательно оглядел каждого, но Бринсли среди них не было. Впрочем, я заметил молодого человека, который, я знал, был знаком с ним, — мистера Кэрригана, хрупкого юношу с украшенным усами лицом, одевавшегося обычно очень скромно. Увидев меня, он подошел, бросив на ходу через плечо замысловатую непристойность, после чего нахмурившись посмотрел на меня, весь в ожидании моей реакции. Я довольно-таки непринужденно рассмеялся и спросил, не знает ли он, где может быть мистер Бринсли. Кэрриган ответил, что видел, как Бринсли шел в бильярдную, после чего он (Кэрриган) отошел от меня странной, пошатывающейся походкой, по-военному отдавая честь. Упомянутая бильярдная была расположена в подвале на расстоянии тонкой перегородки отмужской уборной. Я остановился на пороге. В зале было с полсотни молодых людей, некоторые из них расхаживали с киями в мареве табачного дыма, бледное лицо или рука на мгновение возникали в конусе яркого света, падавшего из-под зеленых абажуров на ровное сукно столов. Большинство в ленивых позах удобно расположилось в креслах, праздно разглядывая шары. Бринсли был там, поедая завернутый в бумагу бутерброд и с пристальным вниманием наблюдая за игрой своего коротышки-приятеля по имени Моррис, время от времени отпуская в его адрес иронические замечания.
Я направился к нему, и он приветствовал меня жестом, исполненным целеустремленности. Тяжело работая челюстями, он указал на стол, за которым шла игра. В тонкости бильярдной игры я не был посвящен, но из вежливости стал следить за быстрыми меткими шарами, пытаясь вывести из результатов удара предшествовавшие ему намерения.
— Вот так поцелуй! — сказал Бринсли.
Извлечение из «Краткого Оксфордского словаря». Поцелуй, сущ. 1. Ласковое прикосновение губами. 2. В бильярде — легкий удар двух шаров друг о друга. 3. Разновидность круглых леденцов.
Оттащив Бринсли от стола, я заставил его внимательно прочесть рукопись — в общей сложности страничек девять. Поначалу он читал лениво, затем — со все возрастающим интересом. Наконец, повернувшись ко мне, он похвалил меня, благосклонно отозвавшись о моем литературном даровании.
— Со щитом, — сказал он.
Диалог, о котором шла речь, касался (как можно было догадаться) порочности и моральной неустойчивости мистера Ферриски. Голос указал ему, что его сладострастное призвание состоит в развращении и губительстве особ прекрасного пола, попутно и не особенно вдаваясь в детали, описав ему его привычки и физические качества. К примеру, ему было заявлено, что алкогольно-пропускная способность его, говоря приблизительно и учитывая разницу в крепости между продукцией различных фирм, равна шести бутылкам портера и что все, принятое сверх указанного количества, будет извергнуто. В заключение голос суровым, предостерегающим тоном перечислил кары, ожидающие его, если он — даже тайно и только в мыслях — уклонится от предписанной ему миссии пьяницы и дебошира. Его жизнь отныне была безраздельно посвящена удовлетворению его эмпирических вожделений. Тут голос умолк, и облако пара, истончаясь все более и более, исчезло, и последние струйки его быстро втянуло мощной каминной тягой. После этого мистер Ферриски обнаружил, что его синие штаны слегка намокли, но как только облако испарилось, былые силы вернулись к нему; минут через двадцать он уже был в состоянии возобновить поиски двери. Он обнаружил ее на третьей по очереди стене, и, пожалуй, немаловажно будет отметить — как свидетельство возросшей остроты его мысли, — что он не стал обследовать одну из стен, путем дедукции придя к выводу, что дверь в комнате на верхнем этаже дома редко когда находится на той же стене, что и окно.
Он открыл дверь и вышел в коридор. Потом он открыл еще одну из множества дверей, выходивших туда же, и вошел в комнату, в которой (вряд ли случайно) увидел мистера Пола Шанахэна и мистера Энтони Ламонта — людей той же социальной принадлежности, что и он сам, которым было предназначено стать его близкими друзьями. Странно, однако они уже знали его имя и его врожденную склонность к плотским утехам. И в этой комнате мистер Ферриски тоже почувствовал слабый запах пара. Он заговорил с незнакомцами сначала недоверчиво, но постепенно перейдя на искренний, откровенный тон. Мистер Шанахэн представил себя и мистера Ламонта, объяснил, каков род их деятельности, и был настолько любезен, что достал свои дорогие, на пятнадцати камнях часы с крышкой и позволил мистеру Ферриски оценить свою внешность по отражению на внутренней полированной стороне крышки. Это избавило мистера Ферриски от определенного беспокойства и придало большую непринужденность дальнейшей беседе, которая постепенно перешла к вопросам внешней и внутренней политики, акселерации, вызванной силой земного тяготения, артиллерийского дела, метафорики и общественного здравоохранения. Мистер Ламонт описал приключение, случившееся с ним, когда в качестве персонажа одной из книг он обучал французскому языку и игре на пианино одну чрезвычайно утонченную и деликатную юную деву. В свою очередь, мистер Шанахэн, человек более почтенного возраста, появлявшийся во многих хорошо известных рассказах мистера Трейси, поразвлек слушателей кратким, но живым описанием своих похождений в роли ковбоя, пасшего скот в Рингсенде, одном из пригородов Дублина.
Резюме воспоминаний мистера Шанахэна; замечания его слушателей даны в скобках; приводятся соответствующие выдержки из газетных публикаций. Знаете, что я вам скажу? Славная была жизнь в старые добрые времена. (Это точно). То были времена великого О’Каллахэна, времена Баскина, времена Трейси, которые привели ковбоев в Рингсенд. А я, доложу вам, всех их знал.
Соответствующая выдержка из газетной публикации. С прискорбием сообщаем о кончине мистера Уильяма Трейси, выдающегося романиста, имевшей место вчера при тягостных обстоятельствах в его доме на Грейс-парк-гарден. Вскоре после полудня покойный был сбит на площади Уиверс тандемом велосипедистов, ехавших в направлении города. Однако пострадавший сам встал на ноги и от души посмеялся над случившимся, восприняв его как шутку в столь свойственном ему жизнерадостном духе, после чего отправился домой на трамвае. Выкурив шесть послеобеденных трубок, он стал подниматься наверх и замертво упал на лестничной площадке. Об утрате этого человека высокой культуры и старомодной учтивости будут сожалеть люди всех общественных слоев и вероисповеданий, и, конечно, прежде всего литературный мир, украшением которого он являлся долгие годы. Он был первым в Европе, кто показал двадцать девять львов в одной клетке одновременно, и единственным писателем, который продемонстрировал, что скотопригонный промысел можно эффективно развивать в Рингсенде. В числе его наиболее известных книг можно назвать «Последний удар Рыжего Фланагана», «Цветок прерий» и «Последнюю скачку Джейка». Покойному исполнилось пятьдесят девять лет. Конец выдержки.
Как-то раз Трейси послал за мной, отдал кое-какие распоряжения и сказал, что это якобы насчет одной из его ковбойских книжек. Через пару дней я уже пас коров на берегах Рингсенда вместе с Коротышкой Эндрюсом и Уиллардом Кривой Пулей — такую парочку крутых ребят не каждый день встретишь. Пасли мы, значит, бычков, ставили им тавро да объезжали жеребчиков в корале — лассо на седле, пушка на боку. (Вот это житуха. А насчет выпивки как?) Выпивки — хоть залейся. А вечерком, узнав, что назавтра надо сделать, залегали себе по койкам с пивком, куревом — всего было вдоволь, только руку протяни, — а тут тебе и учителки шастают, и девки из салуна, и маленькие чернозаденькие девчонки орудуют на камбузе. (Да, вот где не худо бы оказаться.) А потом, черт его дери, заявлялся музыкантишко один, то на скрипочке попиликает, то с дудкой. Играет он, значит, Ave Maria, а мы плачем, как маленькие. Но тут ребята встрепенутся и затянут в голос что-нибудь старое, доброе, вроде «Фил Вырви Глаз» или, к примеру, «Милёнку из Клэра», ядреная штучка. (Это точно.) Да, тешили мы себя как могли. И вот как-то утречком Кривая Пуля, Коротышка, я и еще несколько парней получаем, стало быть, телеграмму, чтобы седлать, значит, коней и скакать не мешкая в Драмкондру к мистеру Трейси за новыми распоряжениями. Мы — по коням, и скачем себе по площади Маунтджой: шляпы на затылке, глаза горят, на каждом боку по кобуре. Прискакали, и что же — ложная, оказывается, тревога. (Ложная тревога! Господи, помилуй! Ну, а дальше что?) Вы погодите чуток — все расскажу своим чередом. Пошли прочь, так вас и так, говорит Трейси. Никаких, мол, я телеграмм никому не давал. Пошли прочь, трам-тарарам, — никак не угомонится, — в ваши прерии, вшивота, говорит, вы только в романы для дамочек на сон грядущий, значит, годитесь! Видок, когда мы обратно скакали, я вам скажу, у нас был прежалкий. Вернулись, глядим — и того хуже, половину наших бычков — фьюить! — Рыжий Кирсей со своим ворьем угнал за границу в Айриштаун. (Да, такое увидеть — все равно что серпом по яйцам.) Верно говорите, сударь. Рыжий Кирсей, ясное дело, работал на другого типа, Хендерсона, который писал еще одну книжку про нашего брата, как они тех же бычков сплавляют в Ливерпуль. (Похоже, он-то взял и отправил ту писульку.) Лихо было сработано, верно? Подкрепитесь-ка, — говорю Коротышке и Кривой Пуле, — путь-дорога нам сегодня не ближняя лежит. Куда путь держать? — спрашивает Кривая Пуля. За этим отребьем, — говорю, — покуда Трейси с нас скальпы не содрал. А где ж чернозаденькие-то? — спрашивает тут Коротышка. Только не говори, — говорю, — что они пару-тройку с собой прихватили. (Так прихватили?) Всех до единой.