А от Глэйва она не хотела ничего. Совсем ничего. Только бы он не причинил вреда ей и ее маленькой госпоже. И это оказалось так... сладко. Эллен вспомнила очертания его губ в полумраке сарая, как он склонялся над ней, как впивалась в тело солома... и закрыла глаза.
Дура ты, женщина, романтичная дура, отчетливо прозвучал в ее голове насмешливый голос мертвеца, и Эллен шарахнулась в сторону от гневного крика за спиной. Гул и грохот ворвались в ее сознание так внезапно, словно она была глуха и неожиданно снова обрела слух. Эллен замерла спиной к плетню, раскинув руки и стараясь вжаться в ограду как можно теснее, а мимо нее с шумом двигались огромные неповоротливые повозки, запряженные черными волами. Погонщики, стоя на козлах, неустанно хлестали животных, гикали, сверкая темными глазами, – будто полководцы, гнавшие в бой разленившееся войско. Волы ревели, края телег со скрипом раскачивались, угрожающе потряхивая цветными тюками. Эллен следила за всем этим как завороженная, и звонкий крик Рослин, прозвучавший на чистом калардинском, показался ей голосом из другого мира. Не того, где она была служанкой княжны, а того, где водила пальцами по рубцу на лице Рассела, а на смятую постель мягко струился лунный свет...
– Ты думаешь о нем!
«Вы с ума сошли, замолчите! » – хотела крикнуть Эллен и не смогла – у нее язык присох к гортани. Повозки двигались одна задругой, им будто не было конца, и они с Рослин оказались зажаты по разные стороны этой тягучей живой реки. Их, кажется, никто не замечал, но стоит Рослин еще раз крикнуть что-нибудь на чужом здесь языке и...
– Ты все равно думаешь о нем!
«Замолчите», – мысленно взмолилась Эллен, тщетно пытаясь разглядеть Рослин за телегами. Только раз в промежутке между двумя повозками мелькнуло ее серое платье и лицо, показавшееся Эллен очень бледным.
– Ты делала то гадкое с этим тальвардом и все равно думаешь про Рассела!
Что это, ненависть? Опять в ее голосе эта ненависть? Но откуда? Миледи, вы же никогда не были против того, что ваш брат со мной нежен. Только после его смерти стали еще более странной, чем прежде... Но зачем говорить об этом теперь, зачем теперь, здесь, замолчите же!
– Ты дура, Эллен! Да неужели ты правда думала, что он женился бы на тебе?! Хоть когда-нибудь?! Неужели воображаешь, что была ему хоть немного нужна?!
Я не воображаю, я просто это знаю, а вы, маленькая госпожа, еще слишком маленькая и...
– Он тебя ненавидел! Ему плохо с тобой было! Он хотел от тебя избавиться! А ты...
«Да неужели никто ее не слышит, кроме меня», – подумала Эллен и вдруг со странным спокойствием поняла: а ведь, наверное, так и есть.
– ... ты так к нему прицепилась, что и в преисподнюю за ним кинуться готова! И ведь кинулась! Зачем ты со мной пошла, Эллен? Зачем ты сюда за мной пошла?!
Возница на телеге, проезжавшей перед ними в этот миг, вдруг встал в полный рост, запрокинул голову и запел – низким горловым тембром, отрывисто и могуче. Волы, до того угрюмо мявшие копытами сухую землю, вздрогнули, наклонили головы, потянули разом.
Что же это за люди, подумала Эллен, если даже волов они погоняют песнями, которыми мы воодушевляем идущих на смерть?
Тальвард пел, и Рослин пела – каждый свою песню.
– Зачем ты пошла, зачем ты здесь? Зачем, зачем, зачем?! Колонна наконец прошла, но Эллен еще стояла какое-то время, прижавшись спиной к плетню с такой силой, что ломило поясницу, тяжко дыша от набившейся в рот пыли и глядя на калардинскую княжну Рослин. А та стояла точно так же в десяти шагах от нее, и так же тяжело дышала, и глядела на нее – наверное, так же?
– Зачем? – спросила Рослин – так тихо, что Эллен угадала вопрос только по движению ее губ.
Эллен вспомнила, как она посмотрела на нее снизу вверх – в такой же дымке – и сказала: «Теперь у тебя есть враг». Эта маленькая девочка, которую никто никогда не любил и которую боялся даже ее собственный отец и даже ее старший брат, не боявшийся ничего на свете и потому погибший, – эта девочка была так одинока. И эта девочка смотрела на нее черными тальвардскими глазами и в ярости шептала: «Мамочка».
– Потому и пошла, – сказала Эллен. – Не из-за него, я просто видела, что вы такое... вот потому и пошла.
Несколько мгновений только отдалявшаяся песня тальварда дрожала вокруг них.
– Небеса, как же ты глупа, – сказала Рослин. – Я рада, что ты не моя мать.
И пошла по дороге к городу, поднимавшемуся кирпично-желтой громадой из пыльной земли.
Врельере был крупным торговым городом, одним из основных портов Тальварда, – здесь можно было услышать все языки мира и увидеть людей с кожей всех оттенков, от бледно-воскового до шоколадного. Войны здесь не было, то есть жители и гости Врельере старательно делали вид, что ее нет. Здесь все были равны – и тальвард, и калардинец, и эльф (впрочем, эльфов Эллен тут пока не встречала), каждый мог сесть на корабль или сойти на сушу, купить раба или быть проданным. Купцы из недавно завоеванного Тальвардом княжества Нерейда бойко снабжали мечами и стрелами людей, еще недавно вырезавших целые деревни их соплеменников, калардинцы корзинами покупали тальвардские яблоки, не боясь быть отравленными. А над пристанью, вдоль которой растянулись помосты рабовладельцев, трепетали на мачтах знамена враждующих королей.
Знамя Калардина тоже было среди них. Эллен долго смотрела на него – оторвалась, только когда Рослин ее окликнула.
– Идем! – властно сказала она, и Эллен молча двинулась следом. Пробираясь сквозь пеструю галдящую толпу, она обернулась и еще раз бросила взгляд на красно-синий флаг, реявший на ветру.
Эллен удалось уговорить княжну остановиться в маленькой неприметной гостинице – не столько для того, чтобы не привлекать к себе внимание, сколько потому, что за недели скитаний обе они порядком поизносились, и – Рослин никак не могла этого понять – в таком виде их ни в одном приличном месте просто не пустили бы на порог.
Она выбрала постоялый двор на окраине, но недалеко от порта; из окна мансарды было видно море. Далекая пристань сливалась в сплошную черту, отделявшую пеструю сушу от темно-зеленой воды.
– Нам надо плыть в Тарнас, – сказала Рослин. – Это на юго-востоке, с другой стороны полуострова.
– И что там? – чужим голосом отозвалась Эллен, по-прежнему глядя в окно. – Магическая школа?
– Конечно, нет. Там живет Эр-Дьятис, глава тальвардских некромантов.
– Откуда вы знаете, что он там?
Рослин только посмотрела на нее, приподняв уголки губ в подобии улыбки, и ничего не ответила.
Эллен тихонько вздохнула, прислонилась виском к обшарпанной раме. Чайки парили над водой, казалось – вот-вот в окно залетят. Несмотря на суматоху города, Эллен вдруг почувствовала себя очень спокойно – так, как не чувствовала с тех пор, как покинула дом отца. Не хотелось спорить, не хотелось убеждать, вразумлять, сопротивляться – просто спать, спать и дышать соленым запахом моря.
Она услышала, как Рослин что-то поставила на стол, и сказала:
– Вас не пустят к нему, маленькая госпожа. Даже если вы скажете, что вы калардинская княжна.
– С этим – пустят, – спокойно сказала Рослин, и Эллен обернулась.
Пустая сума эрьелена Глэйва лежала на столе, будто снятая кожа. Сравнение не показалось Эллен диким – ничто иное не могло бы ей сейчас прийти в голову, потому что рядом с сумой на столе лежала человеческая голова. Нельзя было сказать, мужская или женская, она была мумифицирована, причем, видимо, давно, и с виду напоминала качан гнилой капусты, только дурного запаха от нее не шло. Голова была выбрита наголо, у нее не было ни глаз, ни языка – только кости да хрящи, обтянутые сморщенной коричневой кожей.
– Это... – выдавила Эллен – звук получился свистящим, жутким.
– Это она, – ответила Рослин. – И она очень нужна Эр-Дьятису. Я скажу, что принесла ее, и он выслушает меня.
Она сейчас совсем не казалась ребенком. Не казалась девочкой, несмотря на платье и длинные волосы. Она была как будто уменьшенной копией какого-то чудовища, оборотня, принявшего человеческий облик, но слишком привыкшего к звериной шкуре и неуютно чувствующего себя в человечьей. Рослин стояла, держа свой главный трофей обеими руками, будто боялась, что он упадет со стола, – и Эллен вдруг явно представила, как эта голова выкатывается в коридор, прыгает по ступенькам, по двору, по брусчатке – до самой воды, и там тяжело падает в волны, и они с тревожным рокотом расходятся, а потом смыкаются, и пена в этом месте понемногу набирает кроваво-коричневый цвет...
– Бросьте ее.
Рослин тихо и коротко засмеялась. Небеса, подумала Эллен невесть в который раз, зачем же я все-таки пошла с тобой, зачем? Ты права – зачем, зачем, зачем?
– А ты представь, что это голова Рассела, Эллен. Ты бы ее бросила? Или, может, как древняя царица, поставила бы посреди круга из свечей в тайной комнате и молилась бы на нее каждый вечер? Прекрати. Это всего лишь кусок мертвой плоти, который послужит мне пропуском. Я уже слишком далеко зашла. Завтра утром пойдешь узнать, есть ли корабли в Тарнас.
– Почему же только завтра? – горько спросила Эллен.
– Потому что сейчас я хочу, чтобы ты помогла мне искупаться. На мне три пуда грязи. Ты сама должна следить за такими вещами, Эллен.
– В мои обязанности никогда не входило купать вас, миледи.
– Да, но коль уж ты теперь моя единственная служанка – будь добра пошевеливаться.
Несколько мгновений Эллен продолжала смотреть на нее. Потом пошла выполнять приказ.
И, выходя, видела, что Рослин по-прежнему крепко держит мертвую голову в своих маленьких холодных руках.
– Вода горячая, – сказала Рослин. Как-то очень странно – для себя – сказала: почти жалобно.
Эллен скользнула пальцами по стоячей поверхности, послала по ней быструю рябь: отблески пламени свечей задрожали на дне кадки.
– Не горячая.
– Горячая, я тебе говорю!
– Не выдумывайте.
Для нее вода была не горячей и не холодной – никакой, та самая степень подогретости, из-за которой этой водой не напьешься, сколько ни старайся. Впрочем, пить ее Эллен не собиралась.
– Да ты же не чувствуешь, дура! Ох, дай сюда!
Рослин сердито выхватила у нее ковш, привстала, потянулась к ведру с холодной водой. Вода шумно побежала вниз по ее спине, ногам, закапала на пол с кончиков волос. Такое белое тело, такое маленькое – и уже совершенное. Еще три-четыре года – и этой девочке не будет равных. Если к тому времени она останется жива. И если Эллен к тому времени останется жива, чтобы убедиться в правильности своих предположений.
Тугая струя ударила в кипяток (ну какой же кипяток – пара почти совсем нет). Рослин сидела, оперевшись одним локтем о край кадки, и медленно лила воду себе на живот. Живот вздымался быстро, взволнованно, будто ей было тяжело дышать.
– Вы... такая взрослая, миледи.
Рослин подняла глаза. Сейчас, в полумраке, обнаженная, в такой позе, она должна была казаться еще меньше, совсем ребенком, а казалась едва ли не старухой. Старухой с телом, еще не успевшим стать по-настоящему прекрасным.
Рослин улыбнулась. Мягко, смущенно. Эллен нечасто получала от нее такие подарки.
– Правда?
– Клянусь вам. Вы очень взросло... выглядите.
У Рослин дернулся рот – то ли она хотела улыбнуться еще шире, но передумала, то ли ей вдруг стало больно.
Эллен молча взяла кусок мыла, окунула его в воду – не холодную и не теплую, как и прежде. Медленно поводила, глядя, как плавится поверхность бруска, превращаясь в пену, Стояла так, пока мыло не размякло в руке. Потом подалась вперед.
Рослин сморщила нос.
– От тебя дурно пахнет.
Эллен могла бы сказать, что изведенный только что кусок мыла стоил едва ли не пятую часть всех их наличных денег. Но она сказала только:
– От вас тоже, миледи.
И тут же опустила глаза – боялась убедиться, что ее поняли правильно.
Ладонь Эллен, покрытая толстым слоем жирной пены, легла на плечо калардинской княжны, скользнула ниже, на руку, от руки снова к плечу, на шею, на грудь, на живот... Рослин лежала, запрокинув голову назад и глядя в низкий потолок мансарды; на стенах дрожали тени, за окном раздавалось протяжное пение, которое не сразу можно было отличить от песни погонщика волов, но она была совсем другая.
Пены оказалось слишком много, и Эллен сняла часть левой рукой. Рослин лежала обмякшая, бессильная, будто кукла, и руки Эллен скользили по ее распростертому телу, и вода, срываясь с краев кадки, гул ко стучал а по полу: кап... кап-кап... кап... кап...
– Я убила твоего ребенка.
Руки Эллен не были руками Эллен: это она была Эллен своих рук. Они давно уже ей не принадлежали – они зажили своей жизнью в день, когда хозяйка начисто забыла о них, пока их заливал шипящий воск. И в тот день преданные руки прокляли свою хозяйку и отреклись от нее. И сейчас, когда она умерла, они продолжали размазывать мыльную пену по телу ее убийцы.
Рослин знала, что Эллен не может ответить, – потому, видимо, ответа и не ждала. И продолжила сама, не меняя позы и все так же глядя в потолок:
– Два года назад. Это было два года назад, за месяц до гибели Рассела. Я тогда только недавно выучила новый рецепт. Нашла в старой книге, я ее купила у старьевщика за бесценок. Там разные были, больше все как лечить. А один был – как убить нерожденного ребенка. Тоже вроде бы как лечить, только мать. Избавить женщину от тягости, так там было написано.
Она чуть повела головой, будто ей было неудобно. Тяжелая масса волос заколыхалась, вода застучала по полу чаще: кап-кап-карапкапкап.
– Я нашла его и подумала: вот это я уже могу. Я не собиралась... просто подумала тогда: вот, уже могу это, знаю как. Есть все нужные травы, и слова легко смогу выговорить – они там несложные. Попробовала на дворовой собаке, Лерте – помнишь Лерту? – получилось. Только Лерта тоже умерла, и я решила так больше не делать, мне... – Она говорила легко и ровно и вдруг умолкла на полуслове, а потом так же легко окончила: – Мне страшно стало. Я просто попробовать хотела, а не кого-то убивать.
Она шевельнула ногой, круглое детское колено показалось над водой. Рослин осторожно распрямила ногу, вытянула ее, положила на край кадки. Вода хлынула потоком – на пол и на юбку Эллен. Но юбка Эллен тоже жила сама, отдельно, ей было все равно... и Эллен было все равно – она была где-то очень далеко, когда ее руки заботливо легли на бедро княжны.
– Ну вот... а потом ко мне пришел мой братик. Я знала, что он меня боится и считает... считает… сукой, – почти радостно добавила она, будто вспомнив. – Он редко. ко мне приходил. И я так обрадовалась, что он пришел. Думала, может, он поиграет со мной. Он и... поиграл. Сказал: ты ведь моя любимая сестричка? Я говорю: да, Рассел, да, я твоя любимая сестричка! Я заплакала, когда это сказала. А он говорит: любимая сестричка поможет любимому братику? И я сказала: поможет, конечно, поможет... И он тогда рассказал, как ты ему надоела, и что у тебя будет ребенок, и что это плохо для всех нас. Сказал, что, если это будет мальчик, ты убьешь его и папу, и твой мальчик станет князем. И меня ты тоже убьешь, он так сказал. Я сначала не понимала, чего он хочет, а он сказал потом: я же знаю, ты ведьма. Я очень хорошо запомнила, как он это сказал тогда: ведьма. Сказал: ты же ведьма, ты должна знать, как это можно исправить. А я знала, только вот перед тем как раз узнала. И я так сделала... как Рассел меня просил. И он больше никогда меня не просил, потому что через месяц умер. Его тальварды убили и... сделали пояс из его кожи. А еще через месяц ты родила того мертвого мальчика...
– Девочку, – сказала Эллен. – Это была девочка.
Рослин подняла голову – то ли правда мучительно медленно, то ли Эллен казалось, что все в мире застыло вместе с ее сердцем. Облокотилась о край кадки, повела шеей, словно ей было тяжело держать голову под весом копны мокрых волос; на мокрых волосах прыгали отблески пламени...
Калардинская княжна Рослин посмотрела в глаза своей служанке Эллен.
Глаза Эллен не были глазами Эллен – в тот миг перестали, отказались от нее. Потому что не смогла бы Эллен смотреть своими глазами на сказочно маленькое, голое, мокрое, прекрасное чудовище и не вырвать ему сердце голыми руками. А этим глазам было все равно. Эти глаза смотрели в глаза маленькой девочки и видели в них столько смертельного горя и черной, как преисподняя, тоски, что Эллен хотелось кричать от боли – то ли за себя, то ли за нее, то ли за них обеих. Эти глаза, предавшие Эллен, почти видели, как тот, кого она так любила, приходит не к колдунье, которой надо платить (а ты всегда был скуп, Рассел, это был твой единственный недостаток, ведь никто не совершенен), и не к лекарю, который может проболтаться, а к маленькой сестре, которая так одинока, одинока-одинока и которая убьет кого угодно за ласковое слово от своего брата... или отца... или матери, но нет, ведь все боятся ее – они еще с самой колыбели ее боялись, потому что она не плакала, не кричала и родилась с открытыми глазами, которые говорили: я все понимаю... А теперь не понимала, ничего не понимала, как, почему, почему я, Рассел, но я же готова ради тебя...
На что я готова ради тебя?
Рассел, любовь моя, на что я готова ради тебя, подумала Эллен. Бросить все, бежать во враждебную страну, жить одним днем, запретить себе думать, казаться дурой, быть дурой, чтобы ни на миг не видеть того, чем ты был на самом деле... «Глупая женщина», – насмешливо прошелестел голос Глэйва в ее голове, и она послушно подумала: «Да, я глупая, потому что только глупой можно любить человека, который убил нашего ребенка руками своей девятилетней сестры, а я так хотела его любить... и только не спрашивай меня почему, я сойду с ума, если не отвечу».
Рослин рыдала. Сев в кадке, охватив руками колени, дрожа так, что расплескивалась вода. Плакала по-детски, отчаянно, навзрыд, очень громко, жмурясь и широко раскрывая рот. Ты тоже была глупой, малышка, устало подумала Эллен. Тоже притворялась глупее, чем есть, потому что нельзя ведь думать о том, что ты сделала, и о том, почему ты это сделала. Ты простила бы себе, если бы не та собака, верно? Лерта, так ее звали. Ты тогда увидела сотворенную тобой смерть и испугалась – а от этого страха тебе стало еще страшнее. Испытай ты удовлетворение или азарт – дальше было бы легко... но легко не было. Вовсе нет.
– Н-не-навижу тебя... – выдавила Рослин сквозь рыдания. – Не-на-ви... жу! Ненавижу... тебя-я..
За то, что из-за меня в девять лет ты стала убийцей, верно, малышка?
Только вот кем же я стала из-за тебя?..
Эллен взяла девочку за плечи, подняла, отерла ее простыней, помогла надеть сорочку. Потом отерла руки и, поднатужившись, подняла кадку с грязной водой, чтобы вытащить ее во двор.
Рослин стояла посреди мансарды босиком, ее била дрожь.
Эллен толкнула дверь ногой, та отворилась с тихим скрипом. Эллен перешагнула через порог и, обернувшись, мягко проговорила:
– Теперь у вас есть враг, маленькая госпожа.
На пристани пахло мочой, рыбой и тысячью тел. Все очень яркое и очень грязное: мелькали непроницаемые лица с масками одинаковых эмоций, и все это было неживым. Хотя казалось – живее некуда. Страна некромантов...
Или это просто я тут неживая – я одна, поэтому все кажется мне таким чужим?
Эллен шла по набережной, наступая на воловий помет и ошметки рыбьей чешуи. Грязные наглые дети с криками хватали ее за подол, темнолицые мужчины провожали сальными взглядами – в порту любая женщина становится желанной. Даже неживая. Страна некромантов...
Еще утром Эллен собиралась найти корабль, плывущий в Калардин. Не потому, что хотела вернуться домой, – потому, что твердо помнила странные слова Глэйва о том, что Рослин должна вернуться и выйти замуж за эльфа. Она и сама это прекрасно понимала, однако прежде ее смущало то, что это сказал ей тальвард, враг, – и как она могла доверять ему в том, что будет лучше для ее страны?
Но теперь у нее появился другой враг. Ее враг. И ей было плевать на свою страну.
Когда-то, еще в самом начале их связи, Рассел лежал на покрытой шкурами кровати, а Эллен сидела в его изголовье, поджав под себя ноги, и перебирала пальцами его волосы. Он смотрел в потолок сладостно пустыми глазами – похожая пустота возникает в глазах всех мужчин после излияния и длится всего несколько мгновений. В глазах Рассела она возникала чаще и длилась дольше, и Эллен обожала эту пустоту, млела от нее, восторгалась ею – и гордилась тем, что ее любит мужчина с этой пустотой в глазах. Он не думал о ней – он думал о завтрашней битве, всегда он думал только о битвах и только о будущих – никогда о тех, в которых победил. Прошлых побед ему всегда было недостаточно, он хотел еще и еще, в этом он был ненасытен так же, как она была ненасытна в плотских утехах. Они хорошо дополняли друг друга.
Эллен знала, о чем он думает в эту ночь, и все равно спросила – заранее предвкушая ответ:
– Где ты сейчас?
Он опустил ресницы, тихонько и с наслаждением вздохнул. Он только что встретил двадцатую весну, но ему уже не было равных – ни в постели, ни на поле боя, ни между тем и другим.
Он почему-то сказал:
– Прости.
Эллен засмеялась, быстро провела пальцами по его лбу – знала, что он это не любит, а ей очень нравилось ощущать кожей его ранние морщины.
– За что?
– Я совсем не разговариваю с тобой.
– Я не хочу, чтобы ты со мной разговаривал. Мне нравится просто быть рядом. Смотреть, как ты... думаешь.
– Я не думаю.
Он правда не думал – он жил. Проживал то, что ему предстояло завтра, но ему этого было мало, вечно мало – он предвкушал и проживал заранее.
– Тебе недостаточно убить своих врагов единожды, верно? – прошептала Эллен.
Он кивнул, не открывая глаз. Движение получилось жестким, безапелляционным. Больше ничего спрашивать в такие минуты было нельзя, но Эллен поняла это гораздо позже – а тогда она только узнавала его и была бестактна в этом, так же, как и в страсти.
– Рассел, зачем тебе столько врагов?
Он вскинул руки над головой, потянулся, как кот – Эллен сама устыдилась этого сравнения. Лорд Рассел, наследный принц княжеского рода правителей Калардина – лев, тигр, леопард, но никак не ленивая домашняя тварь.
– Врагов много не бывает, – нехотя обронил он.
– Почему?
– Тебе не понять, женщина.
– Почему?
Он запрокинул голову, не поднимаясь. Эллен рассматривала его лицо, поражаясь, как хоть что-то в мире может быть настолько безупречным.
– Твои враги – мерило твоего собственного достоинства, – помолчав, проговорил он; гораздо позже она поняла, что в ту ночь у него было на редкость хорошее настроение. – Чем сильнее твой враг, тем сильнее ты. Великие воины не станут ненавидеть мелкую сошку.
– И ты нарочно вызываешь к себе их ненависть? Чтобы доказать себе, что ты чего-то стоишь?
В другое время он дал бы ей пощечину за тень непочтения, скользнувшую в этих словах. Но в ту ночь просто слегка нахмурился.
– Мне не надо ничего себе доказывать. Но им...
– Так ты уважаешь своих врагов больше, чем самого себя?
– Я знаю, чего стою, – отчеканил он. – Знаю все, что должен знать. Мои враги – не знают.
– И ты существуешь лишь затем, чтобы доказать им это?
– Чем эта цель хуже любой другой?
Эллен медленно наклонилась, заливая его лицо своими волосами. Тогда она часто распускала их – для него.
– Ты правда думаешь, что стоит жить только во имя вражды? – Он не ответил, и она прошептала, задевая его губы своими: – Разве любви тебе недостаточно?
– Недостаточно, – сказал он.
Сейчас она шла по грязной пристани, спотыкаясь через шаг, и слабо шевелила губами – теми самыми, только они тоже от нее отреклись вслед за руками, глазами, сердцем. И та ночь кружилась перед ее мысленным взглядом, взвивалась вихрем, снова и снова. Ты сказал – это цель? В чем теперь моя цель, Рассел?
У меня теперь тоже есть враг. Вернее, два. Но один из них уже мертв и...
И что мне делать с другим?
Зачем нам враги, если мы не знаем, что делать с ними, Рассел? Этого ты мне тогда не сказал. Ты всегда убивал своих врагов и иногда приносил в родовой замок их отрубленные головы; они убили тебя и сейчас носят твою снятую кожу. У вас все было так легко и так просто – свирепо, жестоко и ясно, как солнечный свет. Вы ненавидели друг друга, но это была такая простая ненависть. Вы просто договорились: вы теперь враги, и это дает смысл жить дальше каждому из вас.
Почему же я себя чувствую так, словно все силы ушли из меня разом?
Кто-то залопотал рядом с ней на тальвардском – Эллен шагнула в сторону, не глядя протянула руку с отставленной ладонью: нет. Не знаю, что вам нужно, но нет, нет, нет...
Нет, нет, нет. Я не смогу. Я другая, не такая, как ты, Рассел. Я не ведьма, не воин. Я не смогу.
В воздухе пахло солью.
Рассел, почему? Я не могу понять... почему? В год у принцев крови рождаются десятки бастардов. Ты и сам наверняка наплодил немало. Ни один из них ни на что не может претендовать. Так почему же ты убил моего ребенка? Кого и от чего ты хотел защитить? Или... небеса, неужели ты обезумел настолько... неужели тебе уже было мало врагов?!
«Он тебя ненавидел! Ему плохо с тобой было. Он хотел от тебя избавиться! Ты так к нему прицепилась, что и в преисподнюю за ним кинуться готова! И ведь кинулась! »
И ведь кинулась...
Рассел... возможно ли... что ты просто боялся меня? Моей одержимости... о которой я сама тогда еще не знала?
Так боялся, что даже не мог убить – ни словом, ни рукой?
И ты нашел другой... способ.
Она сама не заметила, как оказалась напротив кораблей. Сине-красное знамя Калардина было прямо перед ней, в вышине. Грязный трап покачивался вместе с корпусом корабля, дремавшего на волнах. У трапа сидел старый моряк с красной татуировкой на абсолютно лысом черепе. Эллен пошла прямо к нему.