Мара не отвечала. Она лежала ничком на тахте и рыдала.
Прокоп почувствовал, что краснеет. Его не очень-то убедило объяснение, но разве узнаешь толком, что произошло? Надо поднять глаза, встретить проницательный взгляд Веры, произнести конкретные слова, самая мысль о которых его ужасала. И потом: разве можно разобраться в отношениях двух женщин? Да и кому нужен его вердикт?
— Вам надо вернуться домой, маленькая фея, — сказал он мягко и примирительно. — Родители волнуются. Будьте доброй девочкой и попрощайтесь с Марой ласково. Вы причинили ей боль.
Вера подошла и протянула руку Маре Георгиевой. Женщина, лежащая на тахте, повернула свое красивое, залитое слезами лицо и жестоко укушенную шею.
— До свидания, Мара, — сказала девочка с безразличием, весьма неожиданным после подобного инцидента. — Скоро увидимся.
Ее рот злобно скривился, и в глазах снова сверкнул беспощадный огонек. Ее прощание прозвучало как холодный вызов или угроза.
Мирон Прокоп подождал, пока хлопнет дверь, подошел к окну послушать удаляющиеся шаги и затем подсел к Маре. Он принял роль невольного арбитра со спокойствием, удивившим его самого, слегка погладил ее по руке и спросил:
— Что это за дикая история?
Она привстала, вытерла покрасневшие глаза и посмотрела ему прямо в лицо.
— Мирон, вы доверяете мне?
— Конечно. Безусловно.
— Я знаю. Тогда слушайте: не верьте ни единому слову этой несчастной девочки.
— Конечно, не верю. Но откуда ее раздражение, грубость? Объясните, Бога ради.
Я не могу ничего объяснить. Впрочем, это вообще не очень объяснимо. Я не хочу ее обвинять. Я слишком привязана к ней. — Она немного поколебалась. — Кстати, говоря, вы тоже…
— Я?
— Да, Мирон, вы. Не возражайте. Я уже давно догадалась. Что ж, вполне естественно — девочка обворожительна. Я поддалась ее очарованию так же, как вы, и не стыжусь…
— Знаете, это не одно и то же.
— Это одно и тоже, уверяю вас.
Мирон решил, что ее слова звучат довольно загадочно. Хотя разве познаешь глубину вещей с помощью жалкого фонарика простых слов? Да и глубину сердца человеческого… Он опустил глаза.
— Будьте осторожны, Мирон. Никогда не теряйте контроля над собой. Вы играете в ужасную игру. Девочка, которую я люблю, которую мы оба любим, эта девочка… демон.
— Мара…
— Вы еще молоды. Жизнь только началась для вас и улыбается вам. Увы, я совсем в другом положении. Поверьте моему выстраданному опыту. Бегите от нее, есть еще время. Она принесет вам только несчастье.
Наступило тягостное молчание.
— Зачем драматизировать? — сказал наконец Прокоп. — Вера почти ребенок…
— Ребенок, у которого нет души.
— Чушь. Литература.
Он подумал: «Ревность… Ревность… Она хочет удалить меня от Веры. С какой целью? Чтобы сохранить ее или чтобы сохранить меня? Кому Мара считает нужным протежировать? Девочке, которая укусила ее при непонятных обстоятельствах, или другу, который может стать соперником? Решительно, женщин понять невозможно!»
Мара Георгиева встала, прошла на середину комнаты, резко повернулась. На бледном и трагическом лице неестественно блестели глаза. Она скрестила руки на груди.
— Смерть. Эта девочка приносит смерть…
Твердое решение держаться подальше от неизвестной опасности отнюдь не устранило переживаний острых и мучительных. Если образ Мары — пророчествующей и несчастной — поблек в его воспоминаниях, то мысль о маленькой фее сверлила беспрерывно. Но куда девались дружелюбие, симпатия, покровительственное отношение к девочке? Его грезы ныне отличались назойливым, навязчивым, фантастическим характером. Он вообще сожалел о встречах с Верой, о наивной и сентиментальной канве их разговоров. Ему пришлось признаться себе в том, что зловещее и неотвязное «искушение» — или что-то в этом роде — медленно и неотвратимо вползает в жизнь и превращает ее в нервное и сумбурное прозябание. Он начал страдать. Ничто не могло его отвлечь, развлечь, придать мыслям другое направление. Очень часто по вечерам, после горького и нудного дня, он принимался бродить вокруг дома, где совсем недавно квартировал подле Веры. Шагал взад и вперед под закрытыми окнами. Прислонившись к стене, прижимался пылающей щекой к штукатурке. Эти минуты не приносили облегчения, поскольку он вполне осознавал глупость такого поведения и к тому же боялся, что его заметят. Более того: он принялся следить за ней, пожирая глазами торчащие белокурые косички, аппетитные, словно витые палочки желтого прозрачного сахара. Он уверял себя, что надо издали провожать ее в школу, оберегать от опасностей, охранять от возможной агрессии взрослых мальчишек. Но истина все-таки не ускользала от него: элементарная жестокая ревность гнала, заставляла терпеливо ждать под дождем конца занятий, отворачивать глаза, чтобы не пробудить внимания прохожих, многих из которых он уже узнавал.
Однажды в пасмурное и ветреное утро Вера не появилась. Не появилась и всю следующую неделю. Прокоп не мог более ждать. Его маленькая протеже, безусловно, заболела, опасно, быть может, — зудящее предчувствие несчастья придало ему смелости. Он направился к ней домой, решив пропустить мимо ушей вероятные неприятные расспросы.
Его встретили очень приветливо. Родители Веры, занятые неотложными заботами, ничего не спросили касательно его поспешного отъезда.
— Вы узнали, что малышка плохо себя чувствует? — поинтересовался отец.
— Да. Что случилось? Это серьезно?
Его даже не спросили, откуда он знает. Отец не стал ничего выпытывать, мать заплакала…
— Ах, господин Прокоп! Надо же случиться беде! Малышка… такая милая… такая веселая… Вы и сами, бывало…
Почему-то эти слова ему не понравились. Он тряхнул головой, словно стараясь освободиться от наваждения болезненной своей фантазии. Попросил позволения повидать Веру. С волнением оглядел знакомую мебель и грошовые безделушки — сколько приятных часов он провел здесь.
Вера лежала исхудавшая, фарфорово-прозрачная. Улыбнулась приветливо, но не особенно удивленно. Как и положено умной девочке по случаю визита старого друга дома. У него сжалось горло, пересохло во рту.
— Здравствуйте, маленькая фея.
— Здравствуйте, господин Прокоп.
Он пришел с пустыми руками, поскольку очень торопился. Посему нахмурился и побежал обратно к двери.
— Я сейчас вернусь.
И действительно, он вскоре вернулся с кучей бесполезных и чудесных вещиц, купленных на все наличные деньги. Все это он рассыпал на кровати Веры: здесь были разноцветные флакончики, перламутровые шкатулочки, перевязанные лентами сладости, красивые раковины — словом, вся эта мишурная роскошь, которая в иных глазах стоит дороже холодного удовлетворения от вещей, ценных в обычном смысле.
Его встретили как доброго гения, как легендарного клоуна, который навещает бедных больных детей, лишенных всякого развлечения.
Маленькая фея прямо-таки лучилась от счастья, и взволнованные родители не знали, как благодарить гостя.
Каждый день по нескольку часов он проводил у постели больной Веры, несказанно радуясь признакам близкого выздоровления. Его прелестная подруга вскоре начала ходить по комнате в длинной ночной рубашке, которая смешно стесняла свободу худых босых ног. Затем она отважилась на небольшой променад, осторожно опираясь на руку своего достойного и преданного друга.
Он снова поселился в ее доме и с радостью стал играть роль заботливого старшего брата. Ему доставляло наслаждение смотреть, как Вера набирается сил и обретает несомненную женственность.
Разговор о Маре не возникал. Мирон Прокоп решил, что болезнь принесла истинное освобождение его маленькой протеже. Все мосты были сломаны, и его нежной, очаровательной девочке не грозил более ураган дикой, непонятной страсти.
Они весьма дорожили совместными прогулками, которые неизменно заводили их в пустынный и тихий парк на одну и ту же старую, обшарпанную скамейку. В таких случаях Мирон Прокоп читал ей вслух какую-нибудь книгу. Здесь он проявлял особую предусмотрительность, выбирал книги тщательно, дабы не нарушить гармонии чуткой и чистой привязанности болезненной либо двусмысленной аллюзией.
Однажды, читая скучный роман для молодых девиц, он споткнулся о слишком смелую, на его взгляд, фразу и слегка переделал ее в более невинном смысле. Однако Вера, следившая за текстом, вдруг заявила:
— Почему ты не читаешь то, что написано?
Он встревожился, закрыл книгу и удивленно взглянул на нее. Она лукаво усмехнулась:
— Ты чудак. Воображаешь, что я еще ребенок. — И она комично выгнула торс.
Прокоп побледнел и замолчал. Положил книгу на скамейку, отвернулся, нахмурился. Его реакция окончательно развеселила Веру.
— Дядя Прокоп, ты не только чудак, ты еще и глупец. Помнишь, как ты меня захотел, когда я обняла тебя? И как часто хотел сделать «это» со мной. И почему ты не вернулся после того вечера, когда я укусила Мару? Я ведь всегда была мила с тобой.
— Вера, помолчи, что ты говоришь…
Она смотрела на него чуть-чуть вызывающе, ее лицо — напряженное и нетерпеливое — зарозовело на стебле тонкой шеи, словно изысканный цветок.
Прокоп опустил голову и задумался. Машинально поднял левую руку и погладил затылок юной приятельницы. Его глаза недвижно смотрели куда-то, возможно, на лужайку, где три воробья прыгали вокруг маргаритки. Он погладил ей щеку, привлек ее лицо, Вера выжидательно закрыла глаза. Боже! Ее капризный рот, тонкий нос, ее шея, такая нежная и хрупкая…
И вдруг дьявольская мысль кровавым фонтаном взорвалась в мозгу. Когда ее губы раздвинулись, обнажив очень белые, жадные, жестокие зубы… чудовищное откровение озарило Мирона Прокопа.
Он грубо оттолкнул Веру, поднялся и пристально, со злобной усмешкой посмотрел на нее.
В ее ответном взгляде светилась пылкая серьезность.
— Я буду твоей, когда ты захочешь.
Он пожал плечами и, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.
Вера подобрала книгу, сдула песок и задумчиво прошептала:
— Когда ты захочешь… Или, скорее, когда я захочу.
Мимо прошел сторож парка, который знал ее в лицо. Он улыбнулся и подмигнул ей.
Поскрестись ли ногтем в дверь, тихо позвать или войти просто так?
— Вера, — зашептал он. — Вера… Это я…
Тишина. Сопение в соседней комнате изменило тональность. Где-то далеко, в другом квартале, завыла собака.
— Вера…
Он взялся заручку двери. Это было сильнее его. Он более не думал о бесконечных возражениях, выдвинутых против всепоглощающего желания.
Быстро вошел и прикрыл дверь.
Его встретил неожиданный и свежий ток воздуха. Окно было открыто, и занавеси колыхались. Лунный свет расползался на постели бесформенным пятном.
— Вера…
Он приблизился. Кровать была пуста. Даже не раскрыта. Однако рядом на стуле одежда его юной подруги лежала в беспорядке. Костюм, блузка, чулки, эластичный пояс — разорванная мертвая оболочка гусеницы…
Он не знал, что и подумать. Куда она девалась? Или решила его разыграть? Под кроватью — никого. Он пошарил в занавесях, даже открыл шкаф, дверца которого беспощадно заскрипела. Все напрасно. Вера отсутствовала.
Растерянность, отчаянье словно когтями впились в его сердце. Он чувствовал страх, злобу, жестокую ревность. Он прошел обратно по коридору, стыдясь своего отступления куда больше, чем возможной неудачи, и уселся на лестнице, которая вела в его комнату, озадаченный, униженный, выслеживающий, страждущий протеста, объяснения…
Одолела ли его дремота?.. Заснул ли он и вступил в сонную беспредельность? Откуда холодная дрожь во всем теле? Более чем дрожь. Потрясение. Толчок из глубины.
Нет, все та же лестница. Скользит тень. Быстрый, бегущий, белый силуэт. Вероятно, фантомы ночи уступают дорогу заре. Или это лунный эффект?
Он взъерошил волосы. Нет, это не сон, не иллюзия. Кто-то быстро прошел. Кто-то прошел по коридору к Вере. Он бросился вниз.
Когда он заглянул в коридор, дверь спальни родителей открылась и вышла мать. Ее голова была утыкана смешными папильотками, ладонями она прижимала длинную жесткую ночную рубашку.
— Ах, это вы, господин Прокоп. Я услышала шум и встревожилась.
Прокоп успокоительно поднял руку:
— Извините, это только я. Спустился, чтобы забрать таблетки из пальто. Сколько сейчас времени?
— Пять часов. Вы еще можете полежать.
— Извините, Бога ради.
Он зашагал наверх, поколебался, снова сел на ступеньку.
Мать, которая ушла было в спальню, тотчас появилась в коридоре. К счастью, она не посмотрела в его сторону, а сразу направилась к Вере.
Он старательно прислушивался. Женский шепот. Значит, Вера там? Ему удалось разобрать: «Иди к себе. Что за глупая нервозность?»
Голос Веры. Каким образом она очутилась в своей комнате? Значит, бледная проскользнувшая тень… Вера? Откуда она пришла?
Он отказывался понимать. Поднялся к себе, приник лбом к оконному стеклу. На белесые крыши легла едва заметная розовая полоса. Звезды исчезли, только луна, упрямая и фригидная, продолжала доминировать в центре неба.
Когда Вера пришла его будить, утро было в расцвете. Он спал в кресле, свесив тяжелую голову на грудь.
Странная девочка долго смотрела на него. Дотронулась до плеча. Кончики пальцев нащупали ключицу сквозь тонкую ткань рубашки.
— Встаньте, дядя Прокоп, проснитесь, прошу вас! Это очень важно!
Усталый, совершенно разбитый, он с трудом открыл глаза. Вера склонилась к нему.
— Страшный сон мне приснился этой ночью. Я видела умирающую Мару. Уверена, с ней случилось несчастье. Пойдемте скорей. — Она резко сдавила плечо своего друга. — Мне плохо. Мне так страшно. Во сне она все время звала меня…
Кроме маленькой раны на горле близ артерии — никаких признаков, позволяющих распознать причину смерти.
Маленькая, аккуратная розовая рана… и никаких следов крови.
Комиссар внимательно обследовал тело, и, когда он выпрямился, его мучительно серьезный взгляд, казалось, отразился на всей его плечистой, основательной фигуре.
— Эта женщина обескровлена, — сказал он, плохо владея собой, — Это очень необычное дело.
Консьерж, очевидно, ничего не понял.
— Я и говорю, самоубийство, — басовито прогудел он. — Вы считаете, она отравилась?
— Я сказал, что она обескровлена. Это куда ужасней.
— Ее убили? — спросил отец Веры, который держался вместе с женой у входа в комнату.
Консьерж отрицательно замотал головой:
— Невозможно. Она вчера пришла рано вечером. И к ней никто не приходил.
— Объясните, пожалуйста, точнее вашу мысль, — обратился Мирон Прокоп к комиссару.
— Я имею в виду, — плечистый комиссар был весьма удручен собственной констатацией, — что эта женщина умерла смертью неестественной, даже невероятной.
— Всякое преступление в принципе неестественно.
— Это особое преступление. Взгляните на рану. Четкие, ровные края и слегка волнистый зигзаг. Это след зубов. Что-то… кто-то впился несчастной в горло…
— И потом?
Эти слова испуганно прошептала мать Веры. Комиссар поочередно посмотрел на каждого из присутствующих.
— И потом… пил кровь этой женщины, пока жизнь не покинула ее.
Вера вскрикнула. Прокоп подошел к ней и дружески сжал локоть. Ее отец потер кончик носа и заявил недоверчивым тоном:
— Но послушайте, комиссар! Вы нам рассказываете сказку о вампире!
Полицейский опустил голову. Он не мог найти другого объяснения. Молча и боязливо присутствующие отошли от тахты. Консьерж резонно заметил:
— Это меня совсем не удивляет. Странная женщина, я всегда так думал. Вечерами, поднимаясь к себе, я часто слышал ее рыдания.
Отец Веры недоуменно пожал плечами:
— Комиссар, вы преувеличиваете. Какие вампиры в наше время? Расскажите еще о волках-оборотнях.
— Я ничего не преувеличиваю, — ответил задетый комиссар. — Не в первый раз я вынужден приходить к такому выводу.
Мать Веры заплакала:
— Бедная женщина. Такая добрая…
— Такая добрая, — вздохнула Вера и украдкой взглянула на Прокопа. — Такая красивая, милая…
И она, словно кошечка, облизала язычком тонкие подвижные губы.
Прокоп обнял ее за талию, и они медленно обогнули тщательно ухоженный газон, окаймленный изящной узорчатой загородкой.
— Я хочу сделать вам признание, маленькая фея.
— Ой, как интересно!
— Присядем.
Они остановились подле старой черной скамейки. Прокоп закусил губу, нахмурился, потом все же решился:
— Вера… Знаете ли, я недавно, однажды ночью, хотел прийти в вашу комнату.
— Правда? — Ее лицо вспыхнуло от радости. — И почему не пришли? Почему остались сидеть на лестнице, как школьник? Видите, я знаю…
— Но я не все время оставался на лестнице.
— Почему же вы побоялись меня удивить? — Она говорила торопливо и горячо.
— Вера, я заходил к вам…
Она мягко покачала головой и снисходительно улыбнулась.
— Вам приснилось, дядя Прокоп… Вы всю ночь просидели на ступеньке.
Он смутился и снова стал припоминать события той ночи. Может быть, она права? В последнее время он действительно запутался в пересечениях реального и воображаемого. Тут и в самом деле нетрудно потерять ориентир. Он желал ее до страсти, до горловой спазмы. Поперхнулся, откашлялся, запинаясь произнес:
— Маленькая фея… Я бы так хотел… чтобы я был там… в вашей комнате…
— Очень хорошо. Я бы тоже хотела.
Она нежно потерлась щекой о его подбородок.
— Правда? Ждите меня сегодня ночью…
Их пальцы жадно переплелись, и молчание скрепило договор лучше всяких слов.
День клонился к закату. Парк давно опустел. Желтая лохматая собачка выглянула на них из кустов и удалилась в аллею с видом комичного достоинства.
Вера осторожно высвободилась.
— А вы верите в вампиров? — спросила она, не поднимая глаз.
— Нет.
— Нисколько не верите?
— Нисколько.
Она захохотала.
— Дядя Прокоп, может, поиграете в вампиров со мной?
Она произнесла нараспев: «самноэ», как цирковой клоун.
— Почему бы и нет?
Она приблизила глаза, смешливо угрожающие, раскрыла губы и залязгала зубами.
— Можно укусить?
— Да… только не больно.
Он доверчиво подставил шею.
И тогда искоса заметил… нечто в глазах Веры. Похолодел, вытянул руку, отпрыгнул прежде, чем она его коснулась. Его лицо исказилось от боли и отвращения. Потом резко сказал:
— Пора возвращаться. Что это мы затеяли? Глупость какая!
Вера прыснула, как девчонка, которой удалась хитрая проделка.
— А вы ужасно чувствительный…
На следующий день Мирон Прокоп лежал мертвый в своей постели. Его голова была запрокинута, и на горле розовела маленькая аккуратная рана.
Вера его не видела. Рано утром она уехала с подругой кататься на велосипеде. С той самой, про которую она сказала матери, прежде чем сесть в седло:
— Ты ее знаешь: симпатичная блондиночка. У нее еще такая грациозная шея…
Прокоп почувствовал, что краснеет. Его не очень-то убедило объяснение, но разве узнаешь толком, что произошло? Надо поднять глаза, встретить проницательный взгляд Веры, произнести конкретные слова, самая мысль о которых его ужасала. И потом: разве можно разобраться в отношениях двух женщин? Да и кому нужен его вердикт?
— Вам надо вернуться домой, маленькая фея, — сказал он мягко и примирительно. — Родители волнуются. Будьте доброй девочкой и попрощайтесь с Марой ласково. Вы причинили ей боль.
Вера подошла и протянула руку Маре Георгиевой. Женщина, лежащая на тахте, повернула свое красивое, залитое слезами лицо и жестоко укушенную шею.
— До свидания, Мара, — сказала девочка с безразличием, весьма неожиданным после подобного инцидента. — Скоро увидимся.
Ее рот злобно скривился, и в глазах снова сверкнул беспощадный огонек. Ее прощание прозвучало как холодный вызов или угроза.
Мирон Прокоп подождал, пока хлопнет дверь, подошел к окну послушать удаляющиеся шаги и затем подсел к Маре. Он принял роль невольного арбитра со спокойствием, удивившим его самого, слегка погладил ее по руке и спросил:
— Что это за дикая история?
Она привстала, вытерла покрасневшие глаза и посмотрела ему прямо в лицо.
— Мирон, вы доверяете мне?
— Конечно. Безусловно.
— Я знаю. Тогда слушайте: не верьте ни единому слову этой несчастной девочки.
— Конечно, не верю. Но откуда ее раздражение, грубость? Объясните, Бога ради.
Я не могу ничего объяснить. Впрочем, это вообще не очень объяснимо. Я не хочу ее обвинять. Я слишком привязана к ней. — Она немного поколебалась. — Кстати, говоря, вы тоже…
— Я?
— Да, Мирон, вы. Не возражайте. Я уже давно догадалась. Что ж, вполне естественно — девочка обворожительна. Я поддалась ее очарованию так же, как вы, и не стыжусь…
— Знаете, это не одно и то же.
— Это одно и тоже, уверяю вас.
Мирон решил, что ее слова звучат довольно загадочно. Хотя разве познаешь глубину вещей с помощью жалкого фонарика простых слов? Да и глубину сердца человеческого… Он опустил глаза.
— Будьте осторожны, Мирон. Никогда не теряйте контроля над собой. Вы играете в ужасную игру. Девочка, которую я люблю, которую мы оба любим, эта девочка… демон.
— Мара…
— Вы еще молоды. Жизнь только началась для вас и улыбается вам. Увы, я совсем в другом положении. Поверьте моему выстраданному опыту. Бегите от нее, есть еще время. Она принесет вам только несчастье.
Наступило тягостное молчание.
— Зачем драматизировать? — сказал наконец Прокоп. — Вера почти ребенок…
— Ребенок, у которого нет души.
— Чушь. Литература.
Он подумал: «Ревность… Ревность… Она хочет удалить меня от Веры. С какой целью? Чтобы сохранить ее или чтобы сохранить меня? Кому Мара считает нужным протежировать? Девочке, которая укусила ее при непонятных обстоятельствах, или другу, который может стать соперником? Решительно, женщин понять невозможно!»
Мара Георгиева встала, прошла на середину комнаты, резко повернулась. На бледном и трагическом лице неестественно блестели глаза. Она скрестила руки на груди.
— Смерть. Эта девочка приносит смерть…
* * *
После долгих и бесплодных раздумий Мирон Прокоп счел за лучшее освободиться от этого женского влияния — двойного и противоречивого. Он перестал ходить к Маре и перестал видеться с ее юной подругой: попросту удрал, устрашенный сомнением и тайной. Он снова поселился у Камило Томпы, благо тот не любопытствовал ни о чем.Твердое решение держаться подальше от неизвестной опасности отнюдь не устранило переживаний острых и мучительных. Если образ Мары — пророчествующей и несчастной — поблек в его воспоминаниях, то мысль о маленькой фее сверлила беспрерывно. Но куда девались дружелюбие, симпатия, покровительственное отношение к девочке? Его грезы ныне отличались назойливым, навязчивым, фантастическим характером. Он вообще сожалел о встречах с Верой, о наивной и сентиментальной канве их разговоров. Ему пришлось признаться себе в том, что зловещее и неотвязное «искушение» — или что-то в этом роде — медленно и неотвратимо вползает в жизнь и превращает ее в нервное и сумбурное прозябание. Он начал страдать. Ничто не могло его отвлечь, развлечь, придать мыслям другое направление. Очень часто по вечерам, после горького и нудного дня, он принимался бродить вокруг дома, где совсем недавно квартировал подле Веры. Шагал взад и вперед под закрытыми окнами. Прислонившись к стене, прижимался пылающей щекой к штукатурке. Эти минуты не приносили облегчения, поскольку он вполне осознавал глупость такого поведения и к тому же боялся, что его заметят. Более того: он принялся следить за ней, пожирая глазами торчащие белокурые косички, аппетитные, словно витые палочки желтого прозрачного сахара. Он уверял себя, что надо издали провожать ее в школу, оберегать от опасностей, охранять от возможной агрессии взрослых мальчишек. Но истина все-таки не ускользала от него: элементарная жестокая ревность гнала, заставляла терпеливо ждать под дождем конца занятий, отворачивать глаза, чтобы не пробудить внимания прохожих, многих из которых он уже узнавал.
Однажды в пасмурное и ветреное утро Вера не появилась. Не появилась и всю следующую неделю. Прокоп не мог более ждать. Его маленькая протеже, безусловно, заболела, опасно, быть может, — зудящее предчувствие несчастья придало ему смелости. Он направился к ней домой, решив пропустить мимо ушей вероятные неприятные расспросы.
Его встретили очень приветливо. Родители Веры, занятые неотложными заботами, ничего не спросили касательно его поспешного отъезда.
— Вы узнали, что малышка плохо себя чувствует? — поинтересовался отец.
— Да. Что случилось? Это серьезно?
Его даже не спросили, откуда он знает. Отец не стал ничего выпытывать, мать заплакала…
— Ах, господин Прокоп! Надо же случиться беде! Малышка… такая милая… такая веселая… Вы и сами, бывало…
Почему-то эти слова ему не понравились. Он тряхнул головой, словно стараясь освободиться от наваждения болезненной своей фантазии. Попросил позволения повидать Веру. С волнением оглядел знакомую мебель и грошовые безделушки — сколько приятных часов он провел здесь.
Вера лежала исхудавшая, фарфорово-прозрачная. Улыбнулась приветливо, но не особенно удивленно. Как и положено умной девочке по случаю визита старого друга дома. У него сжалось горло, пересохло во рту.
— Здравствуйте, маленькая фея.
— Здравствуйте, господин Прокоп.
Он пришел с пустыми руками, поскольку очень торопился. Посему нахмурился и побежал обратно к двери.
— Я сейчас вернусь.
И действительно, он вскоре вернулся с кучей бесполезных и чудесных вещиц, купленных на все наличные деньги. Все это он рассыпал на кровати Веры: здесь были разноцветные флакончики, перламутровые шкатулочки, перевязанные лентами сладости, красивые раковины — словом, вся эта мишурная роскошь, которая в иных глазах стоит дороже холодного удовлетворения от вещей, ценных в обычном смысле.
Его встретили как доброго гения, как легендарного клоуна, который навещает бедных больных детей, лишенных всякого развлечения.
Маленькая фея прямо-таки лучилась от счастья, и взволнованные родители не знали, как благодарить гостя.
Каждый день по нескольку часов он проводил у постели больной Веры, несказанно радуясь признакам близкого выздоровления. Его прелестная подруга вскоре начала ходить по комнате в длинной ночной рубашке, которая смешно стесняла свободу худых босых ног. Затем она отважилась на небольшой променад, осторожно опираясь на руку своего достойного и преданного друга.
Он снова поселился в ее доме и с радостью стал играть роль заботливого старшего брата. Ему доставляло наслаждение смотреть, как Вера набирается сил и обретает несомненную женственность.
Разговор о Маре не возникал. Мирон Прокоп решил, что болезнь принесла истинное освобождение его маленькой протеже. Все мосты были сломаны, и его нежной, очаровательной девочке не грозил более ураган дикой, непонятной страсти.
Они весьма дорожили совместными прогулками, которые неизменно заводили их в пустынный и тихий парк на одну и ту же старую, обшарпанную скамейку. В таких случаях Мирон Прокоп читал ей вслух какую-нибудь книгу. Здесь он проявлял особую предусмотрительность, выбирал книги тщательно, дабы не нарушить гармонии чуткой и чистой привязанности болезненной либо двусмысленной аллюзией.
Однажды, читая скучный роман для молодых девиц, он споткнулся о слишком смелую, на его взгляд, фразу и слегка переделал ее в более невинном смысле. Однако Вера, следившая за текстом, вдруг заявила:
— Почему ты не читаешь то, что написано?
Он встревожился, закрыл книгу и удивленно взглянул на нее. Она лукаво усмехнулась:
— Ты чудак. Воображаешь, что я еще ребенок. — И она комично выгнула торс.
Прокоп побледнел и замолчал. Положил книгу на скамейку, отвернулся, нахмурился. Его реакция окончательно развеселила Веру.
— Дядя Прокоп, ты не только чудак, ты еще и глупец. Помнишь, как ты меня захотел, когда я обняла тебя? И как часто хотел сделать «это» со мной. И почему ты не вернулся после того вечера, когда я укусила Мару? Я ведь всегда была мила с тобой.
— Вера, помолчи, что ты говоришь…
Она смотрела на него чуть-чуть вызывающе, ее лицо — напряженное и нетерпеливое — зарозовело на стебле тонкой шеи, словно изысканный цветок.
Прокоп опустил голову и задумался. Машинально поднял левую руку и погладил затылок юной приятельницы. Его глаза недвижно смотрели куда-то, возможно, на лужайку, где три воробья прыгали вокруг маргаритки. Он погладил ей щеку, привлек ее лицо, Вера выжидательно закрыла глаза. Боже! Ее капризный рот, тонкий нос, ее шея, такая нежная и хрупкая…
И вдруг дьявольская мысль кровавым фонтаном взорвалась в мозгу. Когда ее губы раздвинулись, обнажив очень белые, жадные, жестокие зубы… чудовищное откровение озарило Мирона Прокопа.
Он грубо оттолкнул Веру, поднялся и пристально, со злобной усмешкой посмотрел на нее.
В ее ответном взгляде светилась пылкая серьезность.
— Я буду твоей, когда ты захочешь.
Он пожал плечами и, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.
Вера подобрала книгу, сдула песок и задумчиво прошептала:
— Когда ты захочешь… Или, скорее, когда я захочу.
Мимо прошел сторож парка, который знал ее в лицо. Он улыбнулся и подмигнул ей.
* * *
Ночью в комнате молчаливого и спящего дома Прокоп уничтожил свои последние сомнения. Лучше прослыть развратником, нежели дураком. Осторожно ступая по залитой лунным светом лестнице, он спустился на площадку, где жила Вера. Было достаточно светло, чтобы различить ковровую дорожку в коридоре. Он шел медленно и вкрадчиво. На две-три минуты остановился возле спальни родителей: регулярное и мирное сопение удостоверяло сон по крайней мере одного из них. В мучительном нервном напряжении, с монотонной предосторожностью преодолел еще несколько метров и приложил ухо к дверям комнаты Веры. Его сердце колотилось так, что он бы не удивился, если бы весь дом проснулся от глухих, беспорядочных ударов.Поскрестись ли ногтем в дверь, тихо позвать или войти просто так?
— Вера, — зашептал он. — Вера… Это я…
Тишина. Сопение в соседней комнате изменило тональность. Где-то далеко, в другом квартале, завыла собака.
— Вера…
Он взялся заручку двери. Это было сильнее его. Он более не думал о бесконечных возражениях, выдвинутых против всепоглощающего желания.
Быстро вошел и прикрыл дверь.
Его встретил неожиданный и свежий ток воздуха. Окно было открыто, и занавеси колыхались. Лунный свет расползался на постели бесформенным пятном.
— Вера…
Он приблизился. Кровать была пуста. Даже не раскрыта. Однако рядом на стуле одежда его юной подруги лежала в беспорядке. Костюм, блузка, чулки, эластичный пояс — разорванная мертвая оболочка гусеницы…
Он не знал, что и подумать. Куда она девалась? Или решила его разыграть? Под кроватью — никого. Он пошарил в занавесях, даже открыл шкаф, дверца которого беспощадно заскрипела. Все напрасно. Вера отсутствовала.
Растерянность, отчаянье словно когтями впились в его сердце. Он чувствовал страх, злобу, жестокую ревность. Он прошел обратно по коридору, стыдясь своего отступления куда больше, чем возможной неудачи, и уселся на лестнице, которая вела в его комнату, озадаченный, униженный, выслеживающий, страждущий протеста, объяснения…
Одолела ли его дремота?.. Заснул ли он и вступил в сонную беспредельность? Откуда холодная дрожь во всем теле? Более чем дрожь. Потрясение. Толчок из глубины.
Нет, все та же лестница. Скользит тень. Быстрый, бегущий, белый силуэт. Вероятно, фантомы ночи уступают дорогу заре. Или это лунный эффект?
Он взъерошил волосы. Нет, это не сон, не иллюзия. Кто-то быстро прошел. Кто-то прошел по коридору к Вере. Он бросился вниз.
Когда он заглянул в коридор, дверь спальни родителей открылась и вышла мать. Ее голова была утыкана смешными папильотками, ладонями она прижимала длинную жесткую ночную рубашку.
— Ах, это вы, господин Прокоп. Я услышала шум и встревожилась.
Прокоп успокоительно поднял руку:
— Извините, это только я. Спустился, чтобы забрать таблетки из пальто. Сколько сейчас времени?
— Пять часов. Вы еще можете полежать.
— Извините, Бога ради.
Он зашагал наверх, поколебался, снова сел на ступеньку.
Мать, которая ушла было в спальню, тотчас появилась в коридоре. К счастью, она не посмотрела в его сторону, а сразу направилась к Вере.
Он старательно прислушивался. Женский шепот. Значит, Вера там? Ему удалось разобрать: «Иди к себе. Что за глупая нервозность?»
Голос Веры. Каким образом она очутилась в своей комнате? Значит, бледная проскользнувшая тень… Вера? Откуда она пришла?
Он отказывался понимать. Поднялся к себе, приник лбом к оконному стеклу. На белесые крыши легла едва заметная розовая полоса. Звезды исчезли, только луна, упрямая и фригидная, продолжала доминировать в центре неба.
Когда Вера пришла его будить, утро было в расцвете. Он спал в кресле, свесив тяжелую голову на грудь.
Странная девочка долго смотрела на него. Дотронулась до плеча. Кончики пальцев нащупали ключицу сквозь тонкую ткань рубашки.
— Встаньте, дядя Прокоп, проснитесь, прошу вас! Это очень важно!
Усталый, совершенно разбитый, он с трудом открыл глаза. Вера склонилась к нему.
— Страшный сон мне приснился этой ночью. Я видела умирающую Мару. Уверена, с ней случилось несчастье. Пойдемте скорей. — Она резко сдавила плечо своего друга. — Мне плохо. Мне так страшно. Во сне она все время звала меня…
* * *
Дверь была заперта изнутри. Восклицания, зовы остались без ответа. В присутствии комиссара полиции консьерж приналег на дверь. В комнате мерцал желтый свет китайского абажура. Оконные занавеси задернуты. На большой тахте среди разбросанных подушек— мертвая Мара Георгиева. Мертвая… все попытки привести ее в чувство остались безрезультатны. Она лежала неподвижная и холодная, и на ее лице застыло выражение судорожного, загадочного счастья.Кроме маленькой раны на горле близ артерии — никаких признаков, позволяющих распознать причину смерти.
Маленькая, аккуратная розовая рана… и никаких следов крови.
Комиссар внимательно обследовал тело, и, когда он выпрямился, его мучительно серьезный взгляд, казалось, отразился на всей его плечистой, основательной фигуре.
— Эта женщина обескровлена, — сказал он, плохо владея собой, — Это очень необычное дело.
Консьерж, очевидно, ничего не понял.
— Я и говорю, самоубийство, — басовито прогудел он. — Вы считаете, она отравилась?
— Я сказал, что она обескровлена. Это куда ужасней.
— Ее убили? — спросил отец Веры, который держался вместе с женой у входа в комнату.
Консьерж отрицательно замотал головой:
— Невозможно. Она вчера пришла рано вечером. И к ней никто не приходил.
— Объясните, пожалуйста, точнее вашу мысль, — обратился Мирон Прокоп к комиссару.
— Я имею в виду, — плечистый комиссар был весьма удручен собственной констатацией, — что эта женщина умерла смертью неестественной, даже невероятной.
— Всякое преступление в принципе неестественно.
— Это особое преступление. Взгляните на рану. Четкие, ровные края и слегка волнистый зигзаг. Это след зубов. Что-то… кто-то впился несчастной в горло…
— И потом?
Эти слова испуганно прошептала мать Веры. Комиссар поочередно посмотрел на каждого из присутствующих.
— И потом… пил кровь этой женщины, пока жизнь не покинула ее.
Вера вскрикнула. Прокоп подошел к ней и дружески сжал локоть. Ее отец потер кончик носа и заявил недоверчивым тоном:
— Но послушайте, комиссар! Вы нам рассказываете сказку о вампире!
Полицейский опустил голову. Он не мог найти другого объяснения. Молча и боязливо присутствующие отошли от тахты. Консьерж резонно заметил:
— Это меня совсем не удивляет. Странная женщина, я всегда так думал. Вечерами, поднимаясь к себе, я часто слышал ее рыдания.
Отец Веры недоуменно пожал плечами:
— Комиссар, вы преувеличиваете. Какие вампиры в наше время? Расскажите еще о волках-оборотнях.
— Я ничего не преувеличиваю, — ответил задетый комиссар. — Не в первый раз я вынужден приходить к такому выводу.
Мать Веры заплакала:
— Бедная женщина. Такая добрая…
— Такая добрая, — вздохнула Вера и украдкой взглянула на Прокопа. — Такая красивая, милая…
И она, словно кошечка, облизала язычком тонкие подвижные губы.
* * *
Прокоп и Вера гуляли в знакомом парке. Мару похоронили этим утром. После встречи в присутствии комиссара они более ни разу не заговаривали о женщине, которая их познакомила.Прокоп обнял ее за талию, и они медленно обогнули тщательно ухоженный газон, окаймленный изящной узорчатой загородкой.
— Я хочу сделать вам признание, маленькая фея.
— Ой, как интересно!
— Присядем.
Они остановились подле старой черной скамейки. Прокоп закусил губу, нахмурился, потом все же решился:
— Вера… Знаете ли, я недавно, однажды ночью, хотел прийти в вашу комнату.
— Правда? — Ее лицо вспыхнуло от радости. — И почему не пришли? Почему остались сидеть на лестнице, как школьник? Видите, я знаю…
— Но я не все время оставался на лестнице.
— Почему же вы побоялись меня удивить? — Она говорила торопливо и горячо.
— Вера, я заходил к вам…
Она мягко покачала головой и снисходительно улыбнулась.
— Вам приснилось, дядя Прокоп… Вы всю ночь просидели на ступеньке.
Он смутился и снова стал припоминать события той ночи. Может быть, она права? В последнее время он действительно запутался в пересечениях реального и воображаемого. Тут и в самом деле нетрудно потерять ориентир. Он желал ее до страсти, до горловой спазмы. Поперхнулся, откашлялся, запинаясь произнес:
— Маленькая фея… Я бы так хотел… чтобы я был там… в вашей комнате…
— Очень хорошо. Я бы тоже хотела.
Она нежно потерлась щекой о его подбородок.
— Правда? Ждите меня сегодня ночью…
Их пальцы жадно переплелись, и молчание скрепило договор лучше всяких слов.
День клонился к закату. Парк давно опустел. Желтая лохматая собачка выглянула на них из кустов и удалилась в аллею с видом комичного достоинства.
Вера осторожно высвободилась.
— А вы верите в вампиров? — спросила она, не поднимая глаз.
— Нет.
— Нисколько не верите?
— Нисколько.
Она захохотала.
— Дядя Прокоп, может, поиграете в вампиров со мной?
Она произнесла нараспев: «самноэ», как цирковой клоун.
— Почему бы и нет?
Она приблизила глаза, смешливо угрожающие, раскрыла губы и залязгала зубами.
— Можно укусить?
— Да… только не больно.
Он доверчиво подставил шею.
И тогда искоса заметил… нечто в глазах Веры. Похолодел, вытянул руку, отпрыгнул прежде, чем она его коснулась. Его лицо исказилось от боли и отвращения. Потом резко сказал:
— Пора возвращаться. Что это мы затеяли? Глупость какая!
Вера прыснула, как девчонка, которой удалась хитрая проделка.
— А вы ужасно чувствительный…
На следующий день Мирон Прокоп лежал мертвый в своей постели. Его голова была запрокинута, и на горле розовела маленькая аккуратная рана.
Вера его не видела. Рано утром она уехала с подругой кататься на велосипеде. С той самой, про которую она сказала матери, прежде чем сесть в седло:
— Ты ее знаешь: симпатичная блондиночка. У нее еще такая грациозная шея…