В снегу, на животе, лежало тело, труп, вероятно.
   Его дочь в ночной рубашке. Голые окровавленные ноги, почти голубые от холода.
   Он рванулся к ней, но его удержали.
   — До прихода полиции, — сказал кто-то, — нельзя до нее дотрагиваться.
   Его не узнали и говорили без стеснения:
   — Наверняка самоубийство.
   — Нет. Я случайно проходил здесь ночью и все видел. Она висела за окном, вроде бы уцепившись за подоконник. Даже не кричала. Смотрю, голые ноги отчаянно болтаются, будто щупают какой-нибудь выступ на стене. Потом тело обмякло. Чудно, думаю, отчего она не падает? Словно кто-то невидимый держит ее и не хочет отпускать.
   — Упокой, Господь, ее душу, бедная женщина, — прошептал Федор Шервиц.
   — Чего шлюху-то жалеть! — фыркнула толстая самодовольная баба.
   — Сука, и больше ничего…
   И тогда Федор Шервиц вырвался, склонился над телом и закричал дурным голосом, сбиваясь на фальцет:
   — Дочь! Это моя дочь!
   Он обхватил тяжелое неподвижное тело, приподнял, снова положил, принялся зачем-то растирать снегом. Рубашка трещала под его пальцами, как сухая бумага. Он затравленно огляделся. Его глаза искали сочувствия, спокойствия хотя бы, но видели только замкнутые злобные лица, равнодушные в лучшем случае.
   Потом враждебная толпа взорвалась издевательским смехом и гиканьем. Некоторые принялись лепить и бросать снежки. Комья, легкие поначалу, затем все более плотные и тяжелые, били куда попало — по спине, по голове и плечам. Хохот, свист, улюлюканье. Он закрыл лицо ладонями, втянул голову в плечи. Увесистый и прицельно пущенный ком ударил ей в висок и разметал волосы. И тогда он раскинул руки и упал на нее, чтобы защитить эту отныне безгрешную плоть.
 

Продаётся вилла

   Я всегда жил с мудрецами. Откуда мне знать, что их мудрость — заведомая ложь?
Ганс Гейнц Эверс

   Это было претенциозное белое здание — высокое, узкое, старомодное. Затейливые рондеры в стиле начала века, равно как и общий архитектурный замысел, рождали представление о чем-то мавританском. Оконца проглядывали в самых неожиданных местах, крутоскатную черепичную крышу венчала пузатая башенка, вызывающая в памяти то ли мечеть, то ли тюрбан.
   В общем, нечто вычурное и унылое — постройки такого рода встречаются довольно часто в старинных приморских городах, потерявших бонтон, где владельцы всеми правдами и неправдами стараются сбыть подобную недвижимость богатым иностранцам.
   На решетке сложного рисунка висела табличка со старательно выведенной надписью: «Вилла продается».
   Сад, вопреки ожиданию, выглядел прилично. Бесполезная роскошь отсутствовала, но деревья и кусты аккуратно подстрижены, и дорожки чисты.
   Я посмотрел, нет ли собаки, толкнул дверь и зашагал медленно, кое-где останавливаясь, чтобы привлечь внимание. Приближаясь к фасаду, я заметил, как шевельнулась занавеска на втором этаже, потом другая, чуть пониже; окна располагались так асимметрично, что нельзя было сообразить, комнаты за ними или лестничные площадки.
   Передо мной стоял пожилой человек — худой и сутулый. Откуда он взялся — трудно сказать, скорей всего, вынырнул с какой-нибудь садовой дорожки.
   — Добрый день, месье.
   — Добрый день.
   Он улыбнулся, поощряя меня к разговору. Я с минуту разглядывал его черный, обуженный, но вполне приличный костюм. Странное дело: он носил высокий накрахмаленный воротничок с потрепанными уголками, а на зеленом галстуке красовалась золотая булавка в форме узла, через этот узел змеилась цепочка, которая неизвестно где начиналась и потом пропадала в таинственных глубинах жилета. Я едва сдержал улыбку и сказал:
   — Я пришел насчет дома. Можно его быстро осмотреть?
   В глазах старого чудака блеснула радость, он даже, как мне показалось, слегка подпрыгнул, потом ответствовал:
   — Совершенно, я бы сказал, естественное желание. Я буду вас сопровождать. Не соблаговолите ли проследовать за мной? Извините, я вынужден пройти вперед.
   Курьезный персонаж. Ему могло быть где-то от шестидесяти пяти до семидесяти пяти. Выговаривая свои круглые фразы, он постоянно брызгал слюной — у него во рту, вероятно, имелся изрядный запас этой жидкости.
   — Я намерен вас удивить: я, видите ли, родом из Иль-де-Франс. В данный момент являюсь высокопоставленным чиновником на пенсии.
   Он говорил очень чисто, аффектированно и старомодно.
   — Мой брат, французский генерал, достигнув соответствующего возраста, вышел в отставку. Его фотографию можно увидеть в салоне. Все, как правило, поражаются необычайному сходству между нами.
   Он вдруг расхохотался и резко остановился перед парадной лестницей:
   — Если позволите, мы войдем через эту дверь. Он поклонился, я сделал то же самое, и мы поднялись по нескольким весьма крутым ступенькам.
   — Видите ли, месье, я уже немолод. Десять лет тому назад я вышел на пенсию и с тех пор живу здесь. Место замечательное, просто уникальное. Осенью мы обычно проводим досуг вон на том косогоре…
   — А там, за оградой, не поезд ли проходит?
   — Да. Вы замечательно угадали. Но это не имеет значения. Я был шефом бюро во французском управлении железных дорог. Представляете, сколько поездов я повидал в жизни? А на тот можно и внимания не обращать. Маленький провинциальный поезд, пустячок, имитация, символ.
   Он улыбнулся, звучно проглотил очередной запас слюны и тронул указательным пальцем кончик носа.
   — Моя несчастная супруга, — продолжал он, внезапно насупившись, — обожала эту долину. Ах, какая милая спутница жизни! Увы, я потерял ее вот уже пять лет. Она находила виллу прелестной. Справедливо. Справедливо, это я вам говорю, а ведь я изъездил Францию и соседние страны благодаря бесплатным билетам, предоставляемым управлением своим высокопоставленным функционариям. И вот уединился в этом месте.
   Он вздохнул, погладил ладонью редкие волосы, обратил мое внимание на керамический пол коридора и прошел в столовую.
   Комната старомодно меблированная, чистая и холодная, скупо освещенная через застекленную дверь, верхний перекрест коей украшал цветной витраж.
   — При жизни моей бедной жены все, разумеется, выглядело иначе. Безделушки, цветы, радость женского присутствия, понимаете? Ах! Теперь комната слишком пуста, слишком велика для меня одного.
   Он деловито нагнулся, потрогал пол и адресовался ко мне совершенно умиленный:
   — Линолеум, обратите особое внимание. Большое удобство при уборке. Ах, смотрите, вот и мой брат.
   Он в два прыжка оказался у камина белого мрамора, схватил фотографию в рамке, сунул мне в руки и затараторил:
   — Обратите внимание, прекрасный офицер. Кавалерист. Он, бывало, говорил, что не променяет стек даже на империю.
   Владелец виллы доверительно сжал мой локоть:
   — А припоминаете, ведь Франция из-за стека исчезла как империя!
   — Исчезла как что?
   — Ну как империя.
   В его резком хохоте зазвенела визгливая рулада. Он поставил фотографию точно на место, повернулся и поднял бровь:
   —Я немного смешлив, не так ли? Много путешествовал, знаете ли. Много повидал, много пережил, а это рождает известный скептицизм, не так ли? Хочу вам сказать по секрету, что после кончины моей жены эта особенность характера начала превалировать.
   Он столь же лихо допрыгнул до застекленной двери и увлек меня на террасу.
   — Ну, что скажете? Вид потрясающий! И как подстрижен газон! Я чуть-чуть тщеславен, не так ли? Люблю содержать сад, как если бы жизнь бурлила, понимаете?
   В этот момент загремели колеса. Поезд остановился. Вокзал был так близко, что пассажиры, стоя у окон, видели нас превосходно. Будь у нас длинная палка, мы бы до них дотянулись.
   — Много поездов проходит? — поинтересовался я.
   — Пустяки, два или три.
   — В год?
   — Нет, в день.
   Он почти задохнулся от смеха, проглотил слюну с хлюпом, подобно раковине, втягивающей воду, вытащил мокрый платок и погрозил мне пальцем:
   — А вы иронист. Любите пошутить, не отрицайте, я вижу. Я и сам был очень горазд на шутки до того, как меня постигло несчастье. — Он мгновенно помрачнел. — Но теперь я живу совсем один и… вы понимаете…
   Мы между тем подошли к лестнице.
   — У меня теперь не хватает времени на остроумие. Обратите особое внимание на весьма незначительную изношенность ступенек. Один влиятельный архитектор из числа моих друзей посетил недавно виллу и сделал следующее замечание: «Усталость дома определяется по усталости лестниц». Обратите внимание — ступеньки в отличном состоянии.
   Пока мы поднимались, престарелый энтузиаст не переставал сопеть, шумно глотать слюну, вытирать губы. Его подозрительный, бегающий взгляд выражал крайнее усердие и настороженность, что отнюдь не повышало моего настроения. Я ощутил неловкость, даже некоторую враждебность.
   Когда мы достигли второго этажа, комментарии просто градом посыпались. Какой торговый агент получился бы из этого человека, если бы вместо старомодной виллы ему поручили продавать пылесосы или медицинские словари!
   — На потолках ни единой трещины, заметьте, несмотря на бомбардировки во время войны, заметьте. А как нежно, как бесшумно функционируют краны! Дивные шпингалеты обеспечивают идеальную бесшумность открывания и закрывания окон. Полы, стены, ванная, туалет — все чисто, прочно, содержится безукоризненно, — истинный рай, беспрерывное наслаждение.
   Бывший высокопоставленный чиновник подпрыгивал, махал руками, дергался во все стороны.
   — Заметьте, месье, толщину стен! Сравните с этими современными перегородками. Моя жена — бедняжка, верно, улыбается, глядя на меня оттуда, сверху, — всегда удивлялась моему восторгу. А как же иначе? Ведь я в свое время принимал здания для управления. Опыт у меня огромный, заметьте.
   Мы поднялись выше и миновали несколько пустых, очень чистых комнат, и, разумеется, по мере восхождения улучшалось состояние лестниц.
   — Я убежден, считаю необходимым заметить, что их никогда не перекрашивали. Работа начала века. Скажите мне, умоляю вас, кто в наши дни способен с таким мастерством имитировать мрамор и его прожилки? Да! Это работа истинных художников.
   Когда мы свернули в довольно темный коридор, экскурсовод остановился и пристально посмотрел мне в глаза. Казалось, он решил прозондировать мою честность, прежде чем доверить нечто важное. Очевидно, исследование его вполне удовлетворило, поскольку он положил руку мне на плечо с трогательным дружелюбием. У меня появилось омерзительное чувство, будто меня сейчас либо обманут, либо начнут угрожать.
   — Мне предстоит честь принять вас у себя.
   Его глаза блестели странным и зловещим возбуждением. Он трясся, точно в лихорадке. Когда он достал ключ и попытался дрожащей рукой сунуть его в замочную скважину, у него ничего не получилось. Наконец открыл дверь и пригласил меня войти. Я стоял в нерешительности.
   — Прошу вас, месье, проходите, — он улыбнулся, на сей раз мучительно и принужденно. — Вот моя берлога. С тех пор как умерла жена, я почти не выхожу из этой комнаты. Я меланхолик, в сущности.
   В довольно просторной комнате стояла железная кровать, украшенная медными шарами и покрытая розовым стеганым одеялом. На стенах пять-шесть семейных фотографий. Из мебели только стол, где лежало несколько луковиц и несколько старых номеров «Конференции». На вешалке для полотенец висели помятые черные брюки. Была еще ковровая молитвенная скамейка, над которой порядком потрудилась моль. Напротив окна — большой стенной шкаф. Старик стоял около него с видом отчаянной решимости.
   Не знаю почему, но мне почудилось, что, если я заинтересуюсь этим шкафом — захочу, к примеру, его открыть, — он раскинет руки, как революционер на баррикаде, и вдохновенно заорет: «Стоять! Ни шагу вперед!»
   У меня, конечно, не было никакого желания открывать шкаф. Мне, напротив, хотелось очутиться за сотню лье отсюда — или по крайней мере на улице, только бы подальше от этого дома, слишком пустого и слишком чистого.
   Я осматривался не из любопытства, а, странно сказать, чтобы найти выход в случае опасности. Я чувствовал стесненность, тревогу, даже страх. Старик стоял у стенного шкафа бледный и отчужденный, с дрожащими губами. Его страшные скрюченные пальцы вызывали в памяти распятия Грюневальда. И вообще этот безжалостный, стерильно чистый дом напоминал какую-то Богом проклятую клинику, в которую приезжают только ради встречи со смертью. Он, видимо, пересилил себя и улыбнулся.
   — Вы теперь можете убедиться — я живу скромно, как отшельник. Внизу маленькая кухня. Здесь моя комнатенка, келья, можно сказать. У меня очень умеренные вкусы, как вы, вероятно, заметили. А что еще можно делать в этом.огромном доме? А что еще остается делать, я вас спрашиваю, вас!
   Его голос сбился на крик, углы рта дергались, длинная судорога исказила лицо. Самое странное… он всерьез спрашивал меня и нетерпеливо ждал ответа. Мне, понятно, было нечего сказать.
   — Ну, откуда я знаю. Можно открыть семейный пансион.
   — Никогда! — завопил он, словно исступленный сектант. — Я свободный человек.
   — Сдавайте часть дома туристам. Здесь это, наверное, нетрудно.
   — Исключено, — сухо отрезал он. Потом печально, даже разочарованно добавил: — Вы не знаете всех обстоятельств.
   Какого черта он от меня хочет? Я потерял терпение.
   — Устройте кинотеатр, музей, дровяной склад наконец. Ну что я могу сказать?
   На сей раз он не удостоил меня улыбки и смотрел с откровенной болью. Сколько безысходной тоски накопилось, должно быть, в этом старом сердце! Старик опустил голову, его спина сгорбилась, пальцы нервно сжались. Его глаза сквозь туман слез казались почти наивными, и я понял: он хочет доверить мне нечто очень важное, о чем никогда никому не говорил.
   Его слабость породила мою силу. Я почувствовал, что способен говорить с ним энергичней. О чем, на какую тему? Смутная поначалу фраза мелькнула в голове (известно, как вспыхивает ощущение фразы) и сгустилась в странную формулировку. Я указал пальцем на стенной шкаф, возле которого все время стоял мой собеседник, и спросил:
   — Это здесь?
   Он ужасно побледнел и затрясся, как ребенок, пойманный на воровстве.
   — За этой дверью, не так ли?
   — Нет, — простонал он. — Ничего там нет.
   Он сделал шаг, взял меня за рукав и попытался отвлечь:
   — Пойдемте, прошу вас. Мы все осмотрели. Посидим в салоне или в саду. Там удобнее говорить о цифрах.
   Но я остался неколебим.
   — Эта дверь выходит на лестничную площадку или на чердак?
   — Что вы, что вы, — пробормотал он. — Обыкновенный стенной шкаф. Пойдемте.
   Он заметил мою решимость, заслонил шкаф, и я прочел в его глазах бешеную злобу.
   Какой-то демон подталкивал меня. Это случается, когда вырывают из пазов непослушный ящик стола или досадливо комкают письмо из-за пустяковой ошибки. Я схватил старика за руку — Боже, до чего худая рука! — и толкнул в сторону кровати, на которую он сел, не удержав равновесия. Он даже не успел встать и запротестовать, как я уже рывком открыл дверь стенного шкафа и уткнулся в ворох всякого барахла. Чего там только не было: накидки, шали с бахромой, полуистлевшие меха, соломенные шляпы с вытертыми шелковыми лентами, черный кружевной зонтик с костяной ручкой в виде аиста, склонившего клюв на крыло.
   — О! Что вы делаете? — простонал, почти прорыдал старик.
   Если бы я знал! В кощунственном и нелепом порыве я потерял всякую меру. Рука моя продолжала рыскать, пытаясь нащупать черт его знает какую тайну среди старого платья.
   Кровать скрипнула, и я обернулся. Слишком поздно! С удивительным проворством мой беспокойный сопровождающий покинул комнату и захлопнул дверь. Поворот ключа — и я в плену.
   Я не совершил ничего криминального, да и ничего ужасного не произошло, однако мне стало далеко не по себе. Было чрезвычайно неприятно оказаться запертым в этой комнате, хотя выносить присутствие несносного старика было еще неприятней.
   Ладно, об освобождении подумаю позже. Я снова подошел к шкафу, любопытство пересилило здравый смысл. На сей раз я протянул руку очень осторожно, опасаясь ловушки или — все может быть… — какого-либо прикосновения. Кончики пальцев нащупали нечто вроде кольца или деревянного обруча.
   Раздраженный глупым своим любопытством, я сорвал все тряпье с вешалки и едва сдержал крик… Я подозревал это, ждал приблизительно этого, и все-таки… Искусно подвешенный за плечи, с безобразным легким потрескиванием деликатно шевелился скелет. На бедренных костях висела кружевная розовая юбочка, а на берцовых красовались высокие желтые сапожки. Все стало понятно. Вот он — гнусный секретик одинокого старика. Я прыгнул к двери и налег плечом. Бесполезно. Солидная, массивная дверь былой эпохи, и замок сработан как полагается. Еще и еще раз наваливался, изо всех сил толкая руками, ногами, — напрасно. Обессиленный, я упал на кровать и принялся более внимательно рассматривать скелет любимой когда-то женщины.
   Это зрелище у меня, в сущности, не вызывало отвращения. Тайное обычно притягивает сильнее, чем безобразное отталкивает. Я стал размышлять: если скелет подвешен таким манером, значит, кости хитроумно соединены, и, следовательно, омерзительный старый болтун либо один, либо с чьей-то помощью воссоздал макабрический образ своей несчастной супруги. Итак, смутные мои догадки, беглые страхи, неясные предчувствия оправдались. Я распахнул окно, решив позвать соседей на помощь. За оградой сада остановился поезд. Наблюдая мою отчаянную жестикуляцию, идиоты-пассажиры приветственно махали носовыми платками. Да и в самом деле: кто мог предположить, что на верхнем этаже этого вычурного и с виду совсем безобидного дома разыгрывается угнетающе нелепая сцена!
   Я напряг мышцы и вновь ринулся на дверь. И в этот момент в щелку скользнула сложенная вчетверо записка. Со мной начаты переговоры, стало быть. Я развернул послание, напечатанное на машинке, очевидно, во многих экземплярах, ибо строки прочитывались с трудом:
   «Вы пятый — (единственное слово, написанное от руки),с которым это случилось. Это не моя жена. Всего лишь учебный экспонат, купленный на распродаже.
   Впрочем, я никогда не был женат. Более того, моя вилла не продается. Я обыкновенный любитель фарса. Мне скучно в этой дыре, и я иногда позволяю себе маленькое развлечение за счет любопытных приезжих.
   Вы, конечно, в ярости, и потому я подожду десять минут, прежде чем вас освободить. В знак примирения могу предложить вам сигару и стакан бургундского (бесподобного)».
   Через несколько минут дверь открыла неряшливая старая служанка, которой я здесь не видел. Я раздраженно спросил:
   — Где ваш хозяин?
   Она повернулась и, как ни в чем не бывало, потащилась вниз по лестнице.
   — Где ваш хозяин? — спросил я куда громче.
   Ни малейшего эффекта. Тогда я заорал так, что виски заболели. Ее спина даже не дрогнула. Она, вероятно, была дьявольски глуха.
   Надо полагать, хозяин слышал мои вопли и правильно решил, что до примирения далеко. Он так и не показался.
   Я вообще его больше не видел.
   Сигара и стакан бургундского… Жаль. Но вряд ли оно было так уж бесподобно.
 

Милые пустячки

   Я с детства любил фиалки и музыку.
Владимир Набоков

   Р. нельзя было назвать старой дамой. Еще очень красивая, она сохранила странный осенний шарм, субтильную, деликатную душу. Веселая, тактичная, образованная, она хорошо владела искусством намеков и недомолвок.
   Высокая и хрупкая, мадам Р. всегда одевалась в чернoe с тем отсутствием изощренности, которое, по сути, и есть сама изощренность. Ее улыбка искрилась дружелюбием, ее карие глаза смеялись, ее узкие в кисти, тщательно ухоженные руки, казалось, матово просвечивали.
   После нескольких минут беседы ее возраст забывался. Это было тем более легко, что никто его толком и не знал. Правда, когда она предавалась воспоминаниям, то часто называла имена людей, о которых уже многo лет никто ничего не слыхал. Она занимала очаровательную квартиру. Окна выходили в маленький сад, откуда поднимался запах листвы и свежей земли. Ах, эта квартира! Я бы охотно провел там всю жизнь. Меблированная изысканно, с таким редким, сугубо личным вкусом! Страусовые перья, раковины, узлом переплетенные хрустальные нити, крохотные кувшинчики из опала, испанские зеркала, валансьенские кружева. И ни малейших следов пыли, никакого намека на иную эпоху. Эти вещицы, разбросанные наугад, при внимательном рассмотрении создавали впечатление неведомой симметрии, они притягивали и отпугивали атмосферой холодной интимности, некоторой извращенностью продуманного каприза.
   Мадам Р. нежно любила эфемерное, легкомысленное, многоликое… Я часто посещал ее дом, хотя вообще там редко принимали. Я, скорее, играл роль осведомленного и балованного племянника. Мадам Р. по-своему ценила эти визиты. Она с удовольствием слушала разные разности из светской хроники. Ее всегда необычайно развлекали пикантные сплетни и нескромные анекдоты. В таких случаях она пленительно улыбалась и говорила:
   — Изволь рассказать еще какой-нибудь милый пустячок.
   Не участвуя более в интриге, она любила ее аромат.
   — Ты, знаешь ли, ужасно испорчен, — добавляла она, кокетливо склоняя голову и поглядывая на меня искоса. — Но за это я тебя и люблю.
   Но вряд ли она меня любила. Она любила свою манеру вести беседу.
   Ее одиночество скрашивала молодая родственница — бедная, разумеется, скромная, преданная, известная привлекательность коей отнюдь не повышала ее значения в доме. Женщины такого рода, не радуясь непривычному комфорту, живут грустно и незаметно.
   Эту молодую спокойную блондинку звали мадемуазель Онорина. Я видел ее редко. Когда я приходил, мадам Р. умела удалить ее тактично и необидно.
   У меня хватило ума не обращать на нее особого внимания, поскольку я знал по опыту, что ухаживание за женщинами малоимущими не приносит ничего, кроме огорчений и забот.
   Мадемуазель Онорина со своей стороны меня также старалась не замечать. Более того, по отношению ко мне чувствовалось намеренное, даже враждебное безразличие, словно патронесса с чисто женским коварством ловко настраивала ее против меня.
   Однажды мадам Р. тяжело заболела.
   Это продолжалось много недель. В первые дни я регулярно справлялся о ее здоровье. Состояние было тяжелым, меня просили не настаивать на встрече, говорили, что таково ее желание, что она позовет меня, как только поправится. Судя по всему, мадемуазель Онорина взяла бразды правления и решила держать меня на дистанции. Я не настаивал. К чему? Мадам Р. пожелала меня видеть только после полного выздоровления.
   — Простительное кокетство, — сказала она, смеясь, по телефону. — В моем возрасте не следует по-казываться больной. Но сейчас ты можешь зайти. Я, правда, потеряла много сил — едва хожу, представь себе, — но моральный облик великолепен, и лицо тоже более или менее…
   Я пришел этим же вечером, но атмосфера встречи явно переменилась. Впервые присутствовала мадемуазель Онорина. Я почувствовал что-то новое в их отношениях. Мне предстояло играть новую роль, но какую?
   Мадам Р. приняла меня несколько театрально. Усадила близ большого кресла, в котором держалась очень прямо. Она мало изменилась — только в глазах блестел какой-то необычный огонек. Она была весела, но ее оживление приобрело лихорадочный колорит.
   Мадемуазель Онорина вошла без приглашения почти тотчас и, натянуто улыбаясь, осталась стоять у кресла своей благодетельницы, которая нежно и поощрительно похлопала ее по руке.
   — Ты заметил, — обратилась она ко мне, девочка похорошела? Она сегодня просто красавица.
   Действительно, мадемуазель Онорина показалась мне почти красивой. Под моим удивленным взглядом она смущенно опустила ресницы, потом резком посмотрела мне прямо в глаза. Ее лицо выражало и удовлетворение, и вызов.
   Мадам Р. не обратила на это внимания и принялась излагать историю своей болезни с очаровательной небрежностью. Она умела стареть достойно, без ропота и самоистязания. Я поведал ей все последние новости, но хотя старался рассказывать остроумно и занимательно, беседа явно не клеилась. В голове царил сумбур, слова приходили не сразу. Мадам Р. иногда вдруг подолгу замолкала, впадала в задумчивость — казалось, ее занимало совершенно иное. Она неожиданно вздрагивала от нервного, сухого, непривычного смеха, потом похлопывала то по руке мадемуазель Онорины, то по моему колену. Казалось, она хотела выразить нечто важное, какую-то мысль, давно ее преследующую.
   Она попросила свою компаньонку принести нам чаю и, пользуясь ее отсутствием, нагнулась ко мне:
   — Ты заметил? Она начала краситься.
   При этих словах ее щеки порозовели.
   Ее охватило странное возбуждение, с которым она не могла совладать. Она помолчала, потом добавила:
   — У ней соблазнительное тело.
   Эта фраза меня поразила. Мадам Р. никогда не выражалась подобным образом. Я принужденно засмеялся и даже постарался изобразить на лице эротическую гримасу, которую она сочла забавной.
   — Боже, какой ты страстный мужчина. Настоящий демон.
   Но я не чувствовал в себе ничего демонического. Мне было ужасно неловко. Возвращение мадемуазель Онорины с подносом и чашечками оборвало наш разговор и рассеяло мимолетный диссонанс. Я все же украдкой к ней пригляделся. И вправду соблазнительна. Я заметил это в первый раз.