Оутс Джойс Кэрол. Сад радостей земных

   — С кем ты пришла? — спросил он и огляделся по сторонам. — Что ты тут делаешь одна?
   Клара откинула волосы, упавшие на глаза. Она не знала, что отвечать.
   — Я тебя отвезу, куда тебе надо, — сказал он.
   — Я никуда не хочу.
   — Я тебя отвезу.
   Он взял ее за руку повыше локтя и повел. Клара еле поспевала за ним. Вышли за дверь, прямо в тучу ночных мотыльков и москитов. И этот человек спросил:
   — Ты здешняя?
   — Из Техаса, — сказала Клара.
   — Что же ты здесь делаешь?
   В резком свете неоновой вывески он поглядел на нее. Подвел к своей машине, открыл дверцу и втолкнул Клару внутрь — так толкают туда и сюда малых детей, будто легче просто толкнуть, чем объяснить, куда им надо идти и что делать. Потом он и сам сел рядом с ней. И сказал:
   — Ты не из Техаса, совсем не из тех краев. Говоришь не так. — Он развернул машину. — Ну, куда тебе ехать?
   — Вон туда. — Клара показала: прочь от города.
   — В той стороне никто не живет. — Он помолчал, не глядя на нее. Потом выехал на дорогу и повернул к городу. С тех пор как они вышли из бара, он ни разу на нее не посмотрел. — Ты сюда не на попутных добиралась, а? С этим тебе, знаешь ли, надо поосторожней.
   — Как хочу, так и добираюсь, — сказала Клара.
   Не доезжая до города, он свернул к какому-то дому. Большой дом, трехэтажный, с просторной верандой; некоторые окна были темные, в других еще горел свет.
   — Я тут живу наездами, — сказал он. — Завтра уезжаю. — И выключил зажигание. Клара ждала. В голове вспухало что-то жаркое, и она плохо соображала. — Ты, может быть, собираешься в Майами, а я нет, — докончил он.
   — Еще чего, Майами какие-то, — сказала Клара.
   Он погасил фары и повернулся к ней. Запахло спиртным, совсем как от Карлтона. Крепко, до боли, он обхватил ее за плечи, но Клара мигом вывернулась. Она тяжело дышала, и голова болела. Но внутри все как-то плыло и кружилось, и хотелось прижаться к этому человеку, спрятаться подле него и уснуть. Странное это головокружение понуждало ее — не видеть, не думать. А он протянул руку, открыл дверцу возле Клары, вытолкнул ее из машины и вылез следом. Остановился на тихой и темной подъездной дорожке, обнял Клару, поцеловал и отпустил; дышал он быстро, прерывисто.
   — Ко мне надо с заднего крыльца, — сказал он и потянул ее за собой. За углом Клара наткнулась на какие-то доски, прислоненные стоймя к стене. Ее спутник в темноте отворил дверь, и они вошли. Через два шага была еще дверь.
   Должно быть, это была не настоящая комната, а пристройка. Дощатые стены просто из шершавых, неструганых досок, и пол такой же. Вечер теплый, а из щелей в полу так и тянет холодом. В комнате — кровать и табурет, на табурете ржавый таз, и в нем — на донышке вода. На полу низенькая электрическая плита об одной горелке.
   Он закрыл дверь и подтолкнул Клару к кровати. Он был высокий, не ниже Карлтона. Он скинул рубашку, грудь его заросла темно-русыми волосами. Клара смотрела на эту волосатую грудь и не могла отвести глаза. По ногам из щелей тянуло холодом.
   — Сколько тебе лет? — спросил он. — Семнадцать, что ли? Восемнадцать?
   Клара покачала головой.
   — Может, тринадцать?
   Он поджал губы, посмотрел на нее оценивающим взглядом. Так всегда смотрели на нее и на ее родных люди из города и те, у кого своя ферма. Так они смотрят на всех, кто живет, как она, в убогих поселках и, как она, нанимается убирать урожай. У Клары и в мыслях не было, что такие люди могут посмотреть на нее по-другому. Ей хотелось спать, она опустила голову и шагнула к этому человеку. Подошла, закрыла глаза и прислонилась к нему, ощутила лицом его влажную, горячую кожу. Он припал губами к ее шее, и она задохнулась и подумала — ничего не надо делать, надо только покрепче прижаться к нему. Но, должно быть, все-таки невольно отшатнулась — таз опрокинулся. Человек засмеялся, отшвырнул таз ногой к стене. Притянул Клару, и оба они упали на кровать. А кровать была прибрана — без одеяла, только простыни и подушка, и все же кто-то ее постелил. Простыни были холодные. Над Кларой закачались потолок и стена — она видела их сквозь разметавшиеся волосы и сквозь его волосы, а потом все заслонило его лицо. Он лег на нее — совсем так, как рисовалось ей в воображении, за годы до встречи с этим человеком. И она обхватила руками его шею, совсем как делала в воображении.
   В полутьме она увидела его лицо — такое же сонное, как у нее, и какое-то медлительное и голодное. И оттого, что у него было такое лицо, что-то защемило внутри. Она схватилась за него, как утопающая.
   — Да ну же, скорей, — сказала она. — Скорей.
   Но он вдруг замер, отстранился, лег рядом. Она слышала его дыхание и ждала, все тело ждало, ошеломленное, застывшее в испарине, в растерянности и недоверии.
   — Что за черт, — сказал он. — Сколько тебе лет?
   — Не знаю… восемнадцать.
   — Неправда, ты еще ребенок.
   Вот уж слово, которое не имеет к ней никакого отношения! Она перевела дух, попросту презрительно фыркнула.
   — Никакой я не ребенок, — сердито сказала она. — Сроду ребенком не была.
   Он повернулся и сел на кровати, спустил ноги на пол.
   — О господи, — пробормотал он.
   Клара смотрела на него остановившимися глазами. Откуда-то донесся гудок автомобиля и затих вдалеке. До чего же они здесь одни, до чего темно за стеной, как легко им потеряться и потерять друг друга… Кларе казалось — под ногами разверзается яма, до краев полная тьмой и ночным холодом, и вот сейчас этот человек канет в ледяную тьму и не оставит следа.
   — Я тебя люблю, — с ожесточением сказала Клара. И сроду я ребенком не была.
   Он поглядел на нее через плечо. Вокруг глаз у него — тонкие черточки морщин, наверно, он часто щурится. На подбородке — тонкая светлая щетинка, ее хочется потрогать, погладить… но Клара не посмела. Кожа у него влажная, и волосы влажные. Она смотрела на него — и, кажется, видела слишком много; он скорчил гримасу и отвернулся.
   — Ну пожалуйста. Я тебя люблю. Мне тебя надо, — сказала она. Сказала быстро, горячо. На шее у него дернулась какая-то жилка, и Кларе захотелось впиться в нее зубами. Телу до боли не хватает его, а он отстраняется, это неправильно, все всегда говорили — всякий мужчина во всякую минуту готов лечь с женщиной. — Мне тебя надо, мне чего-то надо! — сказала Клара. — Мне чего-то надо!
   — Слушай, откуда ты взялась?
   — Сама не знаю, чего это, только мне чего-то надо!
   Сама не знаю, что такое… — Она всхлипнула.
   — Я тоже не знаю, черт подери.
   Через минуту он поднялся. И вышел. Слышно было, как он прошел по коридору, как отворилась дверь. Клара не шевелилась, лежала, тяжело дыша, стиснув зубы от злости. Теперь, когда он вышел, она не помнила, какой он с виду. Прежде, когда она думала о мужчинах, о любви, ей всегда представлялась безликая тяжелая сила — не какой-то определенный человек, а сила, которая подступит вплотную, надвинется, и можно будет уснуть под ее защитой и ни о чем не заботиться: будут руки, что ее обнимут, все равно чьи, просто руки, и тело, тяжелей и сильней ее тела, но не враждебное, и, что бы она ни делала в тот час, она все оставит, как в дремоте, как зачарованная, и ей станет так сонно, бездумно, пока не надо будет вырваться из всего этого и очнуться… и вот сейчас ей стало лениво и сонно, веки отяжелели, а он, который только что был рядом, оказался таким же призраком, как мужчины, что мерещились ей и вновь ускользали, когда она сгибалась над грядками, собирая бобы, или тянулась к высоким ветвям, снимая апельсины, — так ли, эдак ли, она всегда словно приманивала жаркое головокружение, которое вдруг превращало ее, Клару, в кого-то другого, в незнакомку без имени.
   Она могла погрузиться во тьму и стать незнакомой девушкой без имени, которой чего-то надо, так надо, и вот она во тьме тянется к кому-то, кто тоже готов ее обнять.
   Он вернулся. Притащил ведро с водой. Ногой притворил за собою дверь, подошел к плите, поставил на нее ведро. Сунул вилку в розетку. Клара молча следила за каждым его движением, ей хотелось смеяться — так было странно, так неспокойно. Он присел на корточки возле плиты и смотрел, как греется вода, и поводил голыми плечами, словно им было неловко под ее взглядом. Но самому ему вовсе не было неловко.
   — Снимай платье, — сказал он.
   — Чего?
   — Ты грязная, снимай платье.
   Клара вспыхнула.
   — Я не грязная.
   — Снимай платье!
   — Я не грязная… я…
   Глаза у него были голубые, зеленовато-голубые, холодные, не такие, как у нее. Прямые густые брови словно бросали тень на лицо. Он сидел на корточках в нескольких шагах от кровати, одну руку лениво уронил на колено.
   — Я тоже грязный, — сказал он. — Все грязные. Ну как, сама снимешь или мне тебя раздеть?
   Клара села на постели. Скинула туфли. Сказала сердито:
   — Раздевай.
   Секунду он не шевелился. Потом улыбнулся ей — усмехнулся коротко, мимолетно — и встал. Клара наклонила голову, он под ее волосами нашарил пуговицы на платье. Расстегнул — и Клара стала так, чтобы он мог стянуть с нее платье. И сразу выхватила у него платье и швырнула на пол.
   — А что потом наденешь? — спросил он и поднял платье.
   Клара стояла в короткой ситцевой рубашонке, на которую она недавно нашила розовые ленточки. Не успел он ей помешать, как она оторвала одну ленту.
   — Ты сказал, я грязная! — крикнула она. — Ненавижу тебя!
   — Ты грязная. Смотри.
   Он потер ее запястье, на коже появились темные катышки. Клара широко раскрыла глаза. От его пальцев на руке у нее остались красные пятна.
   — И волосы тоже, — сказал он. — Волосы надо мыть.
   — У меня красивые волосы!
   — Красивые, но грязные. Ты из поселка сезонников, которые убирают фрукты, верно?
   — У меня волосы красивые, все говорят. — Клара всхлипнула и посмотрела на него, будто ждала, что он скажет какие-то другие слова, и станет ясно, что раньше он просто пошутил. — Все говорят, я хорошенькая…
   Он разнял пальцами ее волосы, нагнулся. Думает, у меня вши, мелькнуло у Клары. Ей стало тошно.
   — Сукин сын, ты сукин сын, — прошептала она. — Я скажу отцу, он тебя убьет… возьмет и убьет…
   Он засмеялся:
   — За что же меня убивать?
   Клара рванулась, но он удержал ее. Стащил с нее рубашку, заставил стоять смирно и начал мыть. Клара крепко зажмурилась. В глазах закипали злые слезы, но и другое, сладкое чувство накипало в ней и не давало заплакать. Уже много лет никто ее не мыл. Когда-то давно ее мыла мать, но этого она почти не помнила. Пожалуй, даже совсем не помнила. И вот этот человек намылил руки и моет ее, и она, зажмурясь, чувствует его теплые, неторопливые, бережные ладони. И знает, что пробудившаяся в ее теле тоска, щемящая тяга к нему никогда не утихнет, останется с ней на всю жизнь.
   Он вымыл ее и вытер тонким белым полотенцем. Оно было слишком мало, сразу намокло, и под конец он вытирал ее своей рубашкой. Клара стояла, перекинув волосы на одну сторону. Она чувствовала его дыхание на лице, на плечах. Потом открыла глаза — он протягивал ей ее одежду.
   — Ступай домой, — сказал он.
   Она покорно кивнула и взяла свои вещи.
   — Я не хочу, чтоб тебе дома досталось. (Клара застенчиво полуобернулась, когда он заговорил.) Тебя часто колотят?
   — Кто, папка? Нет.
   Он помог ей застегнуть платье. Клара стояла смирная, послушная.
   — Я устала, — сказала она. — Мне чего-то нехорошо.
   Он промолчал. Когда он покончил с пуговицами, Клара круто обернулась.
   — Я потеряла сумочку, — сказала она.
   — Что?
   — Я потеряла сумочку.
   — Какую еще сумочку?
   Она огляделась. И ничего не увидела.
   — Не помню никакой сумочки, — сказал он.
   Они вышли на улицу, и он повез ее в поселок. Было уже поздно, Клара прямо чуяла, как поздно. Может, отец уже вернулся… Глухая тяга к этому человеку, от которой выло все тело, не проходила, а стала еще нестерпимей, когда Клара подумала, что с ней будет, если отец уже дома.
   Она отворила дверцу машины. В свете фар тучей толклась мошкара.
   — Дать тебе денег на новую сумочку?
   — Не надо.
   — Я думал, тебе этого хочется.
   Кларе ничего подобного и в голову не приходило. Ей стало совестно, даже в жар бросило. Чуть помолчав, он медленно проговорил:
   — Послушай, если захочешь со мной повидаться, пока я не уехал… приходи завтра. Только лучше не надо.
   Она кивнула и побежала к дому.
   В голове шумело от страха. Никогда еще она ничего подобного не делала, никогда не заходила так далеко. Видно, ею завладел тот самый бог, который вселился в священника — заставил пронзительно и яростно кричать, заставил метаться взад и вперед там, в церкви. Бог вырвал у него рыдания и стоны отчаяния… теперь Клара понимала, каково ему было, священнику.
   Она бежала вдоль длинного, приземистого барака — домой. И тут остановилась. Их дверь была отворена, в комнате горел свет. Послышался отцовский голос: — Это она, что ли?
   Клара чуть помешкала, не выходя на свет, потом шагнула вперед. Карлтон сидел в ногах своей койки. Клара увидела лицо Нэнси. Рузвельт и Родуэл жались за ее спиной. Карлтон поднялся, подошел к двери. Шагает очень осторожно, значит, пьяный, поняла она… — Тебя видели в таком месте, куда тебе ходить не след, — сказал он.
   Лицо его было страшно. Клара не шелохнулась. Еще сам не зная для чего, он занес руку.
   — Сука! — сказал он. — Вся в мать!
   И накинулся на нее с кулаками. Нэнси закричала, стала звать на помощь. Клара пыталась вырваться, но куда там — Карлтон держал крепко. В окнах зажигались огни. Кто-то заорал. Карлтон сыпал бранью — Клара слышала эти слова всю жизнь, но не понимала, а сейчас поняла: они означают ненависть, означают, что тебя хотят убить. Потом отец выпустил ее. Шатаясь, он попятился назад — двое мужчин схватили его и оттащили.
   — Носит их нелегкая! Дома не сидится! Вечно удирают… суки… что она, что мать! — орал Карлтон. — Нет чтоб дома сидеть, удирают, суки! Никого не любят… Клара на все плевать хотела, моя Клара…
   Он заплакал пьяными слезами. Кто-то встряхнул его за плечи, стараясь привести в чувство.
   — Ты нынче девчонку не тронь, слышишь? — сказал кто-то из мужчин.
   — Удрала из дому… паршивая сука, дрянь, все они суки…
   — Не тронь ее, Уолпол, понятно?
   Его втащили в дом, уложили на койку. И он тотчас же уснул, не успела голова опуститься на подушку. Клара провела рукой по лицу и увидела на ладони кровь. Взглянула на Нэнси — и отвела глаза. Конечно же, это Нэнси была в ресторане, это Нэнси ее там видела… ну и наплевать. Во рту кровь, вот это настоящее — вкус крови во рту. Рузвельт и Родуэл, братья, не в счет. Пускай смотрят. Пускай насмехаются. И Нэнси не в счет. Отец храпит на постели, лицо у него багровое, рубаха расстегнута, видна впалая грудь и мягкий, оплывший живот — вот это сейчас настоящее, но ненадолго.
   Соседи разошлись по домам. Нэнси погасила свет. Они лежали в темноте и слушали, как храпит Карлтон, и потом все уснули, кроме Клары. А она лежала и думала. Будто год за годом откуда-то издалека дул сильный свежий ветер — и наконец налетел на нее, подхватил и уносит. Вот и все.

10

   Карлтон проснулся. Над ухом кто-то вопил:
   — Оглох ты, что ли? Вставай!
   Он открыл глаза — совсем чужая женщина кричала на него. Круглое и словно дубленое лицо ее с вытаращенными глазами казалось даже не женским, а мужским.
   — Долго ты будешь валяться? Черт паршивый! Твоя дорогая доченька удрала, а нам на работу пора… скоро шесть, сдурел ты, что ли, до этих пор разлеживаться?
   Он оттолкнул Нэнси и сел. Обежал взглядом комнату.
   — Пошли живей, автобус уйдет, — злобно прошипела Нэнси. — Я ребят накормила, пока ты тут храпел… что с тобой только приключилось? Уж и выпить чуток не можешь, сразу с копыт долой! И ведь два дня не работал, вот смех! Заехали в этакую даль, а потом на тебе — убирайтесь, мол, не будет вам работы!
   Карлтон поднялся. Со вчерашнего дня он так и не разделся, башмаки и те не скинул. В желудке затягивался тугой узел. Карлтон стоял, ссутулив плечи, наклонив голову, и слушал Нэнси вполуха, все внимание поглощено было одним — вот этим узлом в желудке. Он уже хорошо знаком, но может и взбунтоваться. А надо собраться с силами и подумать о Кларе.
   — Ты что? — спросила Нэнси. И обняла его одной рукой. Он не шевельнулся. — Поглядеть — ты вроде как нездоров, — сказала она.
   Карлтон легонько оттолкнул ее. Лучше не делать быстрых, резких движений, страшновато — вдруг сдвинешь с места что-то такое, чего потом не остановишь.
   — Да, вот… я ж говорю, Клара-то… удрала, — сказала Нэнси жалобно и в то же время с вызовом. — Зря ты ее так отлупил, она девочка неплохая. Сам знаешь. Я ее не осуждаю, что сбежала, я и сама сбежала, эдакой подлости я ни от кого бы не стерпела…
   Карлтон наклонился над тазом, ополоснул лицо холодной водой. Странно, но он чувствовал: вода стекает по коже где-то далеко, словно он наблюдает за этим, сжавшись глубоко внутри самого себя.
   — Нам пора. Нынче жарко будет, — сказала Нэнси.
   Оттого что Карлтон все молчал, ей стало тревожно; она заговорила помягче: — Миленький, ты, может, нездоров?
   Узел в желудке на миг угрожающе дернулся, но Карлтон его одолел. Нет уж, его не вырвет, не желает он этого мерзкого вкуса во рту. Мокрая кожа зудела, и он следил за своей рукой — вот она поднимается потереть лицо, вот пальцы скребут кожу… потом он про это забыл и замер, прижав ладонь к щеке, точно погруженный в размышления философ. В эти минуты мозг его пробуждался от спячки. Надо прорву всего обдумать, вдруг понял он… надо во всем разобраться. Недели, месяцы, годы он терпел, а на него наваливалась всякая всячина. Если в ней не разобраться, не понять все до мелочей, он никогда не сумеет от всего этого избавиться и начать новую жизнь.
   — Меньшая здорова?
   — Ясно, здорова. — Нэнси, видно, была тронута, что он про это спросил.
   — Сколько у тебя денег?
   — А?
   — Денег сколько?
   — Это как — вот сейчас?
   — Я тебе в пятницу давал три доллара.
   — Я… мне надо было купить еды…
   — На, держи.
   Он запустил руку поглубже в карман и вытащил грязный, туго свернутый лоскут, когда-то это был шелк. Развернул, достал несколько долларов и дал Нэнси; он не замечал, как она на него уставилась. Лицо ее побелело, напряглось, будто она ждала, что он ее ударит.
   — Это тоже подспорье, а нынче еще заработаешь.
   Вместе с ребятами получишь двенадцать монет.
   — А ты куда?
   Он сунул оставшиеся деньги в карман. Пригнулся к зеркальцу, поглядел на себя. Узел в желудке затягивался туже; кажется, вовсе не его, а чье-то чужое лицо беспомощно глядит на него из зеркала.
   — Фу, черт.
   Он потер ладонью глаза, рот. После пьяного сна все тошно, муторно. Вдруг привиделась Клара — как она рвется у него из рук, — но он встряхнулся и отогнал это видение. Придется еще многое вытряхнуть из головы, прежде чем он сможет наконец перестать думать.
   — Миленький, ты что, идешь ее искать? Карлтон?
   Он скорчил гримасу и шагнул за порог, в безмятежное, яркое, солнечное утро. Прошел будто мимо чужой, будто мимо нищенки, которая клянчит и дергает за рукав.
   — Где ты станешь ее искать? — в страхе спросила Нэнси. — Карлтон! Да куда ж ты? Она сама воротится! Не связывайся с городскими, худо будет…
   Карлтон высоко, сколько мог, поднял ноющие плечи, заправил рубашку в штаны. Сыновья терпеливо ждали за дверью. Оба посмотрели на него. Он глянул мельком, как на чужих, — у одного опущенная голова просвечивает сквозь редкие волосы розовым, у другого настороженное, застывшее лицо, а сам весь напружинился, готовый хоть сейчас пуститься наутек. Оба похожи на отца, у обоих продолговатые, узкие, худые лица… почему-то вдруг подумалось — пожалуй, они больше не вырастут, останутся почти такими, как сейчас.
   — Слушайтесь Нэнси, — сказал он.
   Она шла за ним между бараками, теребила за рукав.
   — Послушай, она ж воротится. Она ж тебя любит… воротится… Она и взяла-то с собой всего ничего, какие-то тряпки, а денег ни гроша.
   Они вышли на дорогу. Тут Карлтон, все так же не глядя, оттолкнул ее. И зашагал, странно подаваясь вперед всем телом, почти падая, будто прислушивался к далекому зову. Нэнси заплакала. Громко, навзрыд. Он шагал в сторону города, а вслед летела брань, пронзительные вопли неслись мимо ушей, ничуть не задевая.
   — Я меньшую убью! — вопила Нэнси. — Убью свиненка, паршивое отродье!
   Он слушал ее вопли, потом перестал слышать. Словно вышел из ее криков и из ее жизни, как прошел бы мимо какой-нибудь помешанной, что попалась навстречу на дороге.
   В город он пришел весь мокрый от пота. Запыленные часы на заправочной станции показывали половину пятого, но по солнцу Карлтон видел, что уже около шести. Город еще не выбрался из постели, лишь немногие двери уже открылись. Он шагал по дороге, потом набрел на какую-то тропинку, свернул на нее, поднялся по склону железнодорожной насыпи, перешел через рельсы и спустился по другую сторону. Кругом все заросло сорной травой, ржавели старые разбитые машины и всякий лом. За путями уже открылся какой-то ресторанчик. Карлтон зашел туда и спросил про Клару. У стойки сидели несколько человек — шоферы. Они испытующе присматривались к нему, словно услыхали в его голосе что-то такое, чего сам он не замечал.
   — Вроде вечером тут была похожая девочка, — сказала официантка.
   Она была молоденькая, каштановые волосы уложены в высокую прическу; когда она заговорила с Карлтоном, веснушки у нее на носу словно потемнели, и от этого стало еще заметней, что она совсем девчонка. Может, чуть постарше Клары. Карлтон ждал и слушал ее, он выпрямился, расправил плечи, хоть они и ныли. Его ничуть не удивило, что первый же человек, кого он спросил про Клару, ее видел. Официантка старательно объяснила — да, она видела пропавшую девочку, и длинные светлые волосы помнит, и голубое платье, и даже сумочку желтенькую… она явно радовалась, что так хорошо все запомнила, и глядела на Карлтона, будто ждала, что он ее похвалит за такие исчерпывающие сведения.
   — С кем она была? Кто он такой? — перебил Карлтон.
   Девушка назвала имя, которого он никогда прежде не слыхал, но, уж конечно, век не забудет. И он опять перебил ее, но только спросил терпеливо:
   — А где он живет?
   Девушка объяснила и это. Ей пришлось выйти из-за стойки; разговаривая с Карлтоном, она притворялась испуганной, то и дело косилась на шоферов. Дошла с ним до двери, даже вышла на улицу и показала, куда ему идти.
   И Карлтон пошел не торопясь. Торопиться не к чему; и не для того он шел медленно, чтобы сохранить свое достоинство. Просто он знал: надо пройти какое-то расстояние, только потом можно будет позволить тому тугому узлу в желудке взять свое.
   Нужный дом — небольшой, уютный — стоял в переулке. Во дворе перед домом — цветы на клумбах, цветов он не ждал и немного смутился. А потом дверь отворилась, немолодая женщина, растрепанная, с бледным, измученным лицом, недоуменно уставилась на Карлтона — и вот тут он нимало не растерялся.
   — Ваш сын дома? — вежливо спросил он.
   Она потуже запахнула на себе какую-то хламиду, халат, что ли. Запахло нафталином. Карлтон чувствовал — женщина собиралась с мыслями, хотела ему ответить и тут же забыла, потому что была чем-то очень расстроена. И пошла за сыном, а он стоял и ждал. Стоял на верхней ступеньке на веранде, так славно затененной большими круглыми листьями, и даже не потрудился заглянуть в дом, хотя женщина оставила дверь приоткрытой. Ничто ему сейчас не любопытно, важно одно — через разных людей добраться до Клары, а до самих этих людей ему нет дела. Когда дойдет до встречи с тем парнем, равнодушия, пожалуй, не останется, но что-то подсказывает: не так это быстро, не так легко, время еще не приспело.
   Женщина исчезла надолго. Прошло, наверно, минут десять. Потом послышались шаги. Кто-то спускался с лестницы — тяжело, нехотя. Там шептались, потом замолчали. Из темных недр дома вышел молодой человек и, моргая, поглядел на Карлтона.
   — Что вы знаете про мою дочь? — спросил Карлтон.
   На юнце мешковато сидела просторная желтая пижама. Сперва он проглотил слюну и, заикаясь, промямлил, что ничего знать не знает. Карлтон спросил еще раз. Юнец как-то с присвистом хохотнул, поднял брови, поскреб в затылке.
   — Пожалуй, я понимаю, про кого вы спрашиваете, — медленно проговорил он. — Она была с одним малым, он тут не живет… Так, изредка наезжает… кто-то говорил, что он орудует по части виски… только я…
   — А где его искать?
   — Когда он сюда приезжает, он всегда в одном месте останавливается, — сказал молодой человек. Похоже, что он, как и та официантка, не кривил душой. Он смотрел Карлтону прямо в глаза, словно они друзья и у них общая забота. — Ну да. В другом конце города, там есть такой большой грязный домина… у хозяйки десять штук ребят, вот она и сдает комнаты… такая в каждом городе найдется…
   Карлтон взмахнул рукой, он вовсе не думал грозить, но собеседник запнулся и замолчал.
   — Спасибо, — сказал Карлтон.
   Когда он добрался до того дома, пот лил с него в три ручья. На большой веранде, где краска вся облупилась и доски прогнили, он стал расспрашивать молодую женщину с изуродованным лицом. Она смотрела не на Карлтона, а куда-то вбок, поверх его плеча, как будто каждое его слово причиняло ей боль.
   — Нам деньги нужны, — плаксиво сказала она. — Мы кого хочешь пустим, а в ихние дела не мешаемся…