Ее обучили разным карточным играм. Ревир всегда выигрывал, но не торжествовал победу, а словно бы чувствовал себя виноватым. Клара вечно ошибалась, она никак не могла запомнить все правила. Карты — глупость, считала она, но ведь мужчины играют, стало быть, для них в этом есть какой-то смысл. И, уставясь в карты, которые ей только что сдали, силясь разобраться в мастях, она понимала: на это у нее ума не хватает. Есть для нее какой-то предел, дальше которого не сдвинешься, точно собака на цепи. Ревир с Джудом ухитряются соображать, не прерывая разговора, и подбирают именно те карты, какие нужно, а Кларе приходится каждую секунду напрягать все силы. У нее даже капельки пота выступали на лбу, стыдно быть такой дурехой! Она не выкладывала свои комбинации — это было бы все равно что выставить напоказ собственные мозги, тогда мужчины сразу увидят, до чего она тупая.
   Понемногу из разговоров Ревира и Джуда перед нею смутно вырисовалась целая сеть людей и отношений, одновременно упоминались деды и внуки, Ревир и Джуд принадлежали к среднему поколению; казалось, медленно движется широкий людской поток, и все похожи друг на друга лицом, и у всех одна фамилия. Как бы хорошо с рожденья получить такую фамилию и оказаться в кругу избранных… Пожалуй, ей самой уже по-настоящему не войти в этот удивительный мир, но ребенок Лаури войдет! Ей представлялось: он пробьется, проскользнет под ногами стариков, нетерпеливо их всех растолкает, ему есть к чему стремиться. Он будет сильный, как Лаури. Он будет похож на Лаури. И пойдет напрямик, назло всем препятствиям, как Лаури, и при этом будет счастливый, не то что Лаури, ведь ему с рожденья дано будет все, чего Лаури приходилось добиваться. У него будет фамилия, люди вокруг, свой мир, и ни в чем не будет недостатка…
   В разговорах мужчины то и дело упоминали своих родных, но вскользь, мимоходом, Кларе не просто было во всем этом разобраться. Кое-что она все-таки уловила; к примеру, самые богатые из Ревиров — горожане, живут в Гамильтоне. Эти городские Ревиры почему-то не в ладах с теми, что живут за городом, но, видно, все они помирятся. Отец Ревира был рослый, толстый и дожил только до сорока — вылетел из седла, когда лошадь пробегала под низко нависшим суком; он был тогда пьян. У Клары этот случай не укладывался в голове — очень уж не вяжется с самим Ревиром! Рассказ о его отце почти смешон, а в самом Ревире нет ничего смешного. И еще они упоминали какую-то свою родственницу, старуху, которая вечно путешествует по всему свету и никогда не приезжает в родные места. Живет она в Европе. Когда о ней зашла речь, Ревир даже скривился, сразу видно — она ему противна, а Джуд стал ее защищать.
   — Верования от людей не зависят. Она говорит, что просто не способна верить в бога.
   — Зато она, безусловно, поверит в преисподнюю, и очень скоро, — холодно возразил Ревир.
   Клара сидела, чуть наклонясь вперед, опустив глаза. Она училась уму-разуму. В ходких журнальчиках она постоянно читала рассказы о том, как девушки устраивают скандалы женатым мужчинам, которые обещали на них жениться и не женились, — суть рассказов была в том, что криком и скандалом ничего не добьешься, а вот если помалкивать, можно кой-чего и добиться. И видно, так оно и есть.
   В долгие дни, когда Ревир разъезжал по делам или не мог уйти из дому, Клара разговаривала с кошкой и таскала ее на руках, покуда кошке не надоест и она не вырвется, либо сидела за швейной машиной, либо пыталась стряпать. Бродила по комнатам, глядела в окна на занесенные снегом поля, что тянулись, бесконечно белея, до самых гор, встающих на горизонте. И немо, отчаянно звала Лаури — когда же он к ней вернется! Напрасно звала, никто к ней не приходил, один Ревир да изредка его двоюродный брат Джуд. И Клара училась спокойствию. Сама того не замечая, она тихо складывала руки на животе и уже не могла припомнить — куда она раньше девала руки? Становилась коленями на диван, глядела в окно на хмурое зимнее небо и говорила себе: «Не стану о нем думать. С утра до ночи ни о чем не стану думать. Ни о чем. Ни о чем». Кошка была до того ленива, что и Клару клонило в сон, она чуть не полдня спала и чувствовала, что это ей на пользу. А потом они с кошкой сидели на кухне, Клара наливала кошке подогретого молока и нет-нет да и заговаривала с ней.
   От одиночества она часто смотрелась в зеркало, будто собственное отражение могло составить ей компанию. Приятно на себя поглядеть. Интересно, такою ли видит ее Ревир или ему видится чье-то другое лицо? У нее лицо тонкое, глаза немного раскосые, светло-голубые, прозрачные как стекло, а густые ресницы совсем светлые, не накрашенные, почти белые; и сонная, ленивая улыбка — неизвестно почему губы медленно изгибаются в этой улыбке даже в такие минуты, когда на душе до того черно, что кажется, век больше не улыбнешься. Клара поднимала кошку, подносила к зеркалу — может, и ей интересно поглядеть на свое отражение? — но кошка оставалась равнодушной.
   — Вот чудно, как же ты не видишь себя в зеркале, — сказала Клара вслух и пожалела кошку.
   А вдруг бы и люди не могли себя видеть? Это было бы все равно как жить в пустыне… Кошку звали Роза. Когда Ревир с Джудом сидели в гостиной и разговаривали, Клара брала кошку на колени, и лицо у нее становилось точно у кошки — тихое, сонное и вместе с тем лукавое, и тогда Ревир смотрел на нее с тем выражением, которое она уже немного научилась вызывать, когда захочется. «Он в меня врезался по уши, как в трясину забрел», — думала она. Ее ничуть не смущало, что она сравнивает себя с трясиной, где Ревир может потонуть и сгинуть. И если когда-нибудь снова появится Лаури и увидит ее, его тоже затянет, засосет: она его не выпустит.
   Подлец Лаури, думала она ночами — голова была ясная, сна ни в одном глазу, а рядом спал Ревир, закинув ей на плечо тяжелую руку, чтоб она лежала спокойно и никуда не делась. Иной раз она лежала без сна всю ночь напролет, а потом как-то вдруг, некстати рассветало, день внезапно вставал из-за горного хребта — и не понять было, как миновали долгие ночные часы. Клара глядела, как проступало из темноты лицо Ревира — уже хорошо знакомое лицо, она даже почти полюбила его: суровый, изрезанный морщинами лоб, глаза, кажется, и под сомкнутыми веками смотрят строго. После таких бессонных ночей Клара вставала растрепанная, длинные волосы совсем спутывались.
   Она думала о Розе — о той, первой Розе, неосторожной подружке, что попала в беду и не знала, куда кинуться, на кого переложить свою заботу. А вот она, Клара, знала, что делать, даже прежде, чем приспела в этом нужда.
   Думала о матери — скольких младенцев извергло на свет ее тело, одного за другим… все в крови, скользкие и мокрые, как рыбы, они и не смыслили ничего, как рыбы, и никому они не были нужны. А как мать умирала! О той ночи Клара знала куда больше, чем позволяла себе вспоминать.
   Думала она о сестрах, о братьях — кто знает, где они теперь, — об отце… он, должно быть, и сейчас, как всегда, сезонничает, кочует с места на место, пьет, дерется, его вербуют то в одну артель, то в другую, так вся жизнь и пройдет. Может, она предательница, что сбежала и бросила их всех? А разве она у них или еще у кого на свете в долгу?
   Она прикрывала ладонями живот и думала яростно: кого угодно предаст ради этого ребенка, а если придется, так и убьет. Ради него на все готова. Лаури — и того убьет, если придется.
   Поутру она выпивала стакан холодной воды, чтоб поменьше мутило, и внутри разливалась прохладная, бодрящая свежесть, которой, кажется, ничто не могло помешать. А потом станет в кухне у окна, босыми ногами на шершавые, неструганные половицы, так что даже знобит, и через оставшуюся с лета москитную сетку, рябую от хлопьев снега и ржавчины, глядит на угольно-черные среди снегов сараи, на старый, запущенный фруктовый сад за ними, и дальше, сколько хватает глаз, на белую-белую даль, на небо и слушает, как мягко окутывает ее тишина.
   Однажды Ревир повез ее через всю долину и потом за реку в город Гамильтон, раньше она про этот город слыхала, но никогда там не была. Это порт, там сливаются две большие, широкие реки. Ехали по ровнехонькому шоссе, обгоняя другие машины, подчас ничуть не хуже машины Ревира, и еще издали, за много миль, видно было, как высоко встают в морозном воздухе дымы над городом. Поодаль от шоссе попадались на глаза лачуги, крытые толем или старой жестью, — одни заброшенные, в других угадывалась убогая жизнь, а по обочинам валялся всякий хлам, какие-то железки, слетевшие с мимоезжих машин ржавые глушители, а иногда и целиком старые автомобили; то и дело встречались примелькавшиеся щиты — рекламы кока-колы, или гамильтонских гостиниц с указанием цен на семейные номера, или сигарет «Удача», и все в этот пасмурный день казалось серым, безрадостным. Щиты по краям были закопченные, Ревир объяснил: это нанесло из города сажу.
   По высокому сверкающему мосту переехали через реку Иден. Через ту самую реку, по которой Клара когда-то шлепала вброд под внимательным взглядом Лаури — давно это было! И невесело подумалось: так далеко от Тинтерна, да еще в зимнюю пору, это, в сущности совсем другая река. Недавно построенный мост был очень высокий, от этой высоты Кларе стало жутковато, даже засосало под ложечкой. Вьется полоска воды, стиснутая сверкающими ледяными берегами, чуть присыпанными снежком, — далеко-далеко внизу; как бы не стошнило. А вдруг эта поездка — просто хитрый обман, и Ревир завезет ее куда-нибудь да и бросит, а она уже на шестом месяце…
   Ехали еще какое-то время. Солнце упорно силилось пробиться сквозь серую мглу; наконец, въехали в поток оживленного движения, и Клара, прищурясь, оглядывала девчонок с книгами под мышкой, своих сверстниц, что дожидались на перекрестках, пока можно будет перейти улицу. На девчонках высокие, до колен, яркие шерстяные носки, клетчатые шерстяные юбки, небрежно распахнутые пальто, они останавливаются на краю тротуара с такими рассеянно-деловыми лицами, что нетрудно понять: им есть куда идти, но вовсе незачем торопиться. Время шло к полудню. На дороге полно было грузовиков; становилось все тесней, оживленней; Ревир свернул в какую-то извилистую улицу, она вела к реке. Он сказал:
   — Эти места лежат вверх по течению от Гамильтона.
   Клара задумалась — что это значит? Наверно, тут есть какой-то особенный смысл? Вверх по течению — может, у тех, кто здесь живет, вода чистая.
   Дома тут стояли поодаль от проезжей части улицы, на склонах холмов, и глядели окнами на реку. Дома огромные, окон множество, они равнодушно поблескивают, отражая солнце, и все дома огорожены железными решетками с острыми зубьями поверху, с такими же острозубыми воротами, либо высокими кирпичными стенами. В этих домах не заметно ни признака жизни. Клара смотрела во все глаза. Подъезжая к одному из холмов, Ревир притормозил.
   — Смотри, — сказал он.
   Почти невидный с улицы, за стеснившимися в кучки, зелеными и сейчас, среди зимы, деревьями, высился темно-серый каменный дом с колоннами.
   — Тут что, твои знакомые живут? — спросила Клара.
   — Один из моих дядюшек, — ответил Ревир.
   Клара невольно стиснула зубы, словно впилась в какой-то лакомый кусок и не в силах его выпустить; она чувствовала — ребенок в ней тоже весь напрягся, он уже требует всего этого, ему нужен этот огромный, недобрый, вызывающий дом вместе со всеми колоннами.
   — Может, ты везешь меня к дядюшке в гости? — поддразнила она.
   Но они уже проехали мимо. Ревир не любил таких шуток.
   — Я думала, ты поведешь меня к ним, — сказала Клара.
   Для этого человека у нее не было имени. Уж конечно, она не называла его Кертом, даже и в мыслях не называла. Если бы пришлось окликнуть его, позвать издали, она бы наверняка сказала «мистер Ревир», как называли его все посторонние.
   — Как знать, возможно, когда-нибудь и поведу, — сказал он, стараясь попасть ей в тон.
   Немного спустя выехали в другую часть города, здесь дома стояли на ровном месте, почти вплотную друг к другу, и оказалось — Ревир привез ее к доктору, а ведь Клара с самого начала объявила, что не желает показываться никаким докторам. Она-то думала, раз Ревир молчит, значит, согласился. И теперь, пока он ее уговаривал, она сидела в машине и ее трясло от злости. Наконец, чуть не плача, она уступила.
   — Ладно, черт возьми совсем. — И позволила отвести себя в приемную. Тут полно было женщин с мужьями, и пришлось сидеть рядом с Ревиром, как на выставке, и все на нее глазели, ведь у нее на руке не было обручального кольца.
   «Хоть бы ребенок родился мертвый ему назло», — подумала Клара и ясно представила себе, как будет горевать Ревир и как она по справедливости его возненавидит, ведь это он будет во всем виноват. Стиснула руки, отвернулась от него, не желая слушать, что он там ей бормочет, и стала разглядывать ноги сидящих в приемной — башмаки, резиновые калоши, женские сапожки, отороченные мехом, расстегнутые сапоги на крючках — это были сапоги Ревира, с них на пол натекла лужица. Вот и хорошо. Сразу видно, они двое не городские, нанесли грязи, и у нее нет обручального кольца (а руки она прятать не станет!) — и какая-то тощая тетка, настоящее пугало огородное с прямыми соломенными волосами, оторвалась от иллюстрированного журнала и уставилась на Клару, и дядька с круглым, как тыква, лицом тоже пялит на нее глаза. Часть комнаты отделена стеклянной перегородкой, за нею сидит сестра, отвечает на телефонные звонки, и в этом стекле Клара смутно видит свое отражение. Когда они только вошли в приемную, Ревир нагнулся к окошку в стеклянной перегородке и о чем-то поговорил. «Клара Ревир», — сказал он как ни в чем не бывало, словно это и есть ее настоящее имя, и никто, услыхав его, не удивился, даже сама Клара. Ей захотелось вмешаться, сказать: «Я — Клара Уолпол», но не хватило духу. И вот она сидела и ждала; и когда выкрикнули это чужое, странное имя — Клара Ревир, поднялась и, даже не поглядев на Ревира, пошла за сестрой.
   Когда она вышла из кабинета, лицо у нее, должно быть, было ужасное, потому что Ревир вскочил и подошел к ней. И взял ее руки в свои. Уж наверно, все думают, что он ей отец, и, конечно, все заметили, что у нее нет кольца, каждая женщина это в первую же минуту заметила… вот в какое положение он ее поставил! Лицо Клары пылало от стыда, как пылало перед тем в кабинете у доктора. А доктор позвал к себе Ревира, чтобы с ним поговорить; Клара надела пальто и угрюмо сидела и ждала, ни о чем не думая. Она не упиралась ногами в пол, а вяло вывернула ступни, так сидел в тот день на берегу Лаури, тогда казалось — никогда он больше не встанет и не пойдет, так и просидит до самой смерти, всем довольный, ровно ничего не делая.
   Через несколько минут вернулся Ревир, шлепая сапогами, Клара уставилась на них, будто первый раз в жизни видела и не понимала, что это такое и для чего. В машине она расплакалась — устало, безнадежно, на одной ноте, слезы так и лились, она не давала себе труда их сдержать, а Ревир ее успокаивал; все, что он говорил, было здраво и разумно, и после она с ним согласится, но только не сейчас. Ее потрясло и смягчило, что он так сильно ее любит — какой-то сумасшедшей, ни с чем не сообразной любовью.
   — И в больницу я не лягу, — сказала Клара. — Не лягу. Ни одна моя знакомая в больницу не ложилась, и прекрасно все рожали…
   А еще через минуту-другую она почувствовала: хватит, надо перестать, не то у него, пожалуй, лопнет терпенье… она утерла слезы и притихла.
   — Я хотел тебе кое-что купить, — сказал Ревир, словно извиняясь.
   Теперь они очутились в центре города, сплошной поток людей и машин восхищал и пугал Клару, а таких высоченных домов она никогда еще не видала. По тротуарам бойко проходили женщины на высоких каблуках, как будто они привыкли каждый день носить такие туфли. Миновали огромное грязно-серое здание, перед зданием — памятник: лошадь вскинулась на дыбы, прямо в небо, на ней всадник, какой-то военный, оба покрыты мертвенными серо-зелеными пятнами. Точно их выудили со дна морского. Ревир поставил машину на стоянке, сунул монету в счетчик-автомат; Клара постаралась не слишком таращить глаза на подскочивший в счетчике крохотный флажок. Прежде она никогда ничего подобного не видела. Холодный воздух провонял бензином, даже дышать было трудно, но, похоже, никто этого не замечал.
   — Пойдем, — сказал Ревир, не касаясь ее руки.
   И Клара медленно пошла с ним, удивленно глядя по сторонам. Даже рот приоткрыла. Ревир привел ее в какой-то маленький магазинчик, всего несколько шагов по фасаду, — это был ювелирный магазин, на вывеске стояло длинное иностранное имя, Клара даже прочесть его не могла.
   Магазин оказался узкий и длинный, от входа в глубину тянулся единственный прилавок, и кроме них — ни одного покупателя. Клара озиралась по сторонам: всюду сверкали циферблаты часов, серебряные блюда, чайные приборы стояли просто так, не в шкафах, всякий мог их стащить, а под чистым, прозрачным стеклом лежали на темном бархате драгоценности. Клара поглядела — и у нее захватило дух.
   — Может быть, выберешь себе что-нибудь, — сказал Ревир.
   За прилавком стоял старик в очках, он подобострастно улыбался им. Он доставал кольцо за кольцом, чтобы Клара получше их рассмотрела, а она все смотрела ему в руки и не верила своим глазам. Он предложил примерить кольцо. Клара надела кольцо, и рука вдруг преобразилась.
   — Что это, изумруд? — спросил Ревир.
   Старик сказал — да, изумруд. Ревир взял Клару за руку, придирчиво оглядел кольцо — и выпустил руку.
   — Что ж, — сказал он, — выбирай любое, какое понравится. Это ведь для тебя.
   — Но я ж не знаю… я в них не разбираюсь, — сказала Клара.
   Она стояла растерянная, неловкая. Страшно — еще выберешь что-нибудь чересчур дорогое или такое, что Ревиру покажется уродливым.
   — Не торопись. Выбери что-нибудь хорошенькое, — сказал Ревир.
   Он стоял не рядом, а в двух шагах от нее. Не то чтобы ему было неловко, но Клара заметила — он говорит как-то осторожно, сдержанно. Она взяла кольцо с лиловатым камешком, примерила. И сразу сказала:
   — Вот, очень миленькое.
   — Это аметист, — сказал Ревир.
   Что бы это значило?
   — По-моему, оно миленькое, — робко повторила Клара.
   — Посмотри другие.
   Старик вытащил еще один подносик с кольцами. Сердце Клары колотилось: столько всего приходится разглядывать, трогать, обдумывать. Будь ее воля, она бы взяла первое, что подвернулось под руку, и — конец всей этой мучительной неловкости. Но в том мире, где живет Ревир, полагается, видно, как следует разглядеть каждую вещь, прежде чем сделаешь выбор. Драгоценные камни в хитроумной, красивой оправе сверкают и подмигивают ей, это дары чужого мира, у нее нет на них никакого права, она попросту ворует их у тех, кому они полагаются, — не у таких же девчонок, но у порядочных женщин, у настоящих мужних жен, которые не сгорают со стыда, когда идут к доктору. Она ворует у них и у жены Ревира — вот кто должен бы прийти сюда вместо нее! Пальцы Клары наткнулись на другое кольцо с лиловым камнем — крупный, необычайной формы, он высоко выдавался над золотой оправой и так и сверкал несчетными гранями; Клара перевернула кольцо и увидела ярлычок с ценой, темными чернилами было написано только: 550, она даже не сразу поняла. А поняв, положила кольцо на место. Противно зашумело в ушах. Стало быть, ей можно носить на пальце вещичку, которая стоит столько денег, сколько ее отец никогда в жизни не держал в руках, и у матери сроду не бывало вещи, которая стоила бы так дорого; а тут никто не удивляется, будто так и надо, удивительно только ей одной; старику за стойкой вроде даже скучно, а поглядеть на Ревира — похоже, он всякий день покупает такие подарки. Вот она как устроена, жизнь.
   Под конец Ревир захотел, чтобы она взяла именно это кольцо. Оно оказалось великовато, но Клара сказала, что впору, — не хотелось больше никого затруднять. И на обратном пути она все разглядывала свою руку, покосится на скучные заснеженные поля за окном — и опять смотрит на палец, на горящий густо-лиловый камешек; он совсем ее ошеломил, и уже не осталось места мыслям, что она его украла — у жены ли Ревира, у своих ли родных или у кого еще. Это ее кольцо! Клара подняла руку, прижала кольцо к щеке, потом поднесла к глазам: в камне отражались крохотные отчетливые картинки — скользящие мимо поля, деревья, и дома, и тени, и какие-то смутные пятна, словно это проносилось само время в мире, который не ухватить, не удержать.
   — Большое тебе спасибо, — сказала она Ревиру.
   Ребенок родился в мае, недели на три позже, чем ждала Клара, и это получилось очень удачно: как раз вовремя, по расчетам Ревира. К безмерному ее изумлению, было совсем не так страшно; сколько раз Клара мучилась куда сильней, когда приходилось беспомощно смотреть на мучения матери. Ревир отвез ее в Гамильтон, в больницу — так ему хотелось, а во всем, что не шло наперекор самым главным ее желаниям, Клара готова была теперь ему уступать: и сын, что у нее родился, сын ее и Лаури, навсегда отдан был Ревиру.

9

   Как только она стала матерью и пришлось заботиться о ребенке, время побежало куда быстрей. Клара научилась жить в лад жизни малыша: спала, когда спал он, и вместе с ним просыпалась, и не могла наглядеться на крохотное личико, на глаза — ей казалось, они напоминают глаза Лаури; медленно, очень медленно они становились осмысленней и наконец однажды поглядели прямо на нее. Ревир назвал мальчика Кристофером, и Клара сказала — хорошее имя, звучит красиво, но сама называла сына Кречетом; приятно было шептать ему: «Кречет, Кречет»; порой она кормила его и вдруг застывала недвижимо, чуть наклонясь, и в упор глядела на существо, которое вышло из ее тела и теперь начинает жить своей особенной жизнью, набирает силы, словно понимает, что делает, — и вот лежит и смотрит на нее.
   — Ты мой умница, Кречет, ты мой милый, хороший, — напевала ему Клара.
   Наконец-то стало тепло, и она бегала по дому босиком и радостно вдыхала весенний воздух; так радостно на душе не было с того дня, когда Лаури ее оставил. Она пела про него нескончаемые песенки, не очень складные и не очень музыкальные:
   Он поездом едет, летит самолетом повсюду по белому свету…
   Ревир ребенка словно бы стеснялся.
   — Почему ты зовешь его Кречетом? — спросил он как-то.
   Клара пожала плечами. Теперь, когда мальчик родился и у нее хватало хлопот, она уже не старалась наряжаться к приходу Ревира, сидела усталая (или притворялась усталой), вытянув босые стройные ноги, кое-как свернув волосы узлом, чтоб не лезли в глаза, и ничто, кроме малыша, ее не занимало. Когда Ревир брал его на руки, ей немалого труда стоило отвести глаза от рожицы сына и слушать, что говорит Ревир.
   — Мне так нравится, я сама выбрала это имя. Он ведь мой сын, — сказала она упрямо. Но у нее хватило разумения смягчить свои слова, она наклонилась и погладила руку Ревира. И прибавила: — Я его люблю, я хочу, чтоб у меня было еще много-много таких маленьких.
   Она сразу поняла, что Ревир не умеет ни взять малыша, ни дать ему бутылочку, только зря путается под руками, но не выдавала своих чувств. Терпенья ей не занимать: если надо ждать и добиваться своего, она всякого пересилит.
   Она никогда не знала бы, что о ней думают люди, если бы довольствовалась ответами Джуда на ее упорные расспросы; но однажды в июле ей показалось, что сын заболел, и она сама поехала в Тинтерн. Она закутала малыша в одеяло, положила возле себя на сиденье и, ведя машину, поминутно наклонялась и пробовала, горячий ли лоб: конечно же, у него лихорадка!
   — Не спи, а то мне страшно, — повторяла она. Проснись, Кречет!
   Она и сама услышала в своем голосе звенящие надрывные нотки. Остановила машину, подхватила ребенка на руки, прижалась щекой к его щеке; вдруг подумала: рехнулась, везет маленького по такой жаре! Надо было позвонить Ревиру по телефону, разыскать его, где бы он ни был…
   — Ты не умрешь. Что с тобой, почему ты не просыпаешься, ты же всегда просыпался?
   Казалось, ребенок наглотался дурману. Клара заплакала, потом сдержала слезы, положила малыша на сиденье и поехала дальше, и вот наконец Тинтерн; этот пыльный городишко предстал перед нею точно мерзкая картинка, намалеванная каким-то злым шутником. До чего же он грязный, до чего дрянной и уродливый…
   Когда она, босоногая, вбежала в аптеку, все, кто был у прилавка, уставились на нее. Они не спеша потягивали кока-колу.
   — Мистер Мак! — позвала Клара.
   Над прилавком медленно, с громким гуденьем вращались лопасти вентилятора.
   — Где мистер Мак? — сказала Клара. — У меня ребенок болен, в машине лежит. Пускай он поможет.
   Она говорила так, будто обвиняла всех этих людей, а они глядели на нее, точно первый раз видели, точно она не прожила в этом городишке два года. Женщина за прилавком, племянница Мака, разглядывала Клару долгие десять секунд, потом сказала:
   — Он прилег соснуть после обеда, будить не велел.
   — У меня ребенок больной, — повторила Клара и пошла мимо всех, кто тут был, вглубь аптеки. — Мистер Мак! — крикнула она. У дверного проема на миг замялась в нерешительности, даже пальцы ног поджались. Проем закрывала грубая шерстяная занавеска. Клара не отдернула ее, только опять позвала: — Мистер Мак! Это я, Клара… Может, выйдете на минутку?