Страница:
читается,и обратный путь по ней Антон, скорее всего, найдет. То есть должен найти, так что «скорее всего» тут ни при чем.
Он выберется. Родившийся в день великого свершения, он не имеет права пасовать перед такими пустяковыми препятствиями, как слабая веревка и собственный не очень четкий почерк. Он пройдет по схеме до самого обрыва или даже меньше, если повезет и конец оборванной нити обнаружится где-то на полпути. Впрочем, нет, вжик-вжик, похоже, не обнаружится. За размышлениями Антон не заметил, что выбрал нить целиком и катушка вот уже некоторое время вращается и поскрипывает вхолостую. Нейлоновый шнур на всей своей протяженности был однородным, без каких-либо меток, позволяющих определить длину отмотанной части, но, судя по толщине мотка — вжик-вжик-вжик, — которую Антон мог оценить исключительно на глазок, в катушке не хватало всего двух-трех сотен метров. Так что версия «обрыва на обрыве», вроде бы, подтверждается. Вроде бы… Только отчего вдруг стало там муторно на душе? А?
Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик.
Он долго стоял, сжимая в руке конец шнура и никак не мог наглядеться на него.
Вжик..Вжик. Вжик.
Правое предплечье давно онемело, из просто каменного сделалось железобетонным, но Антон продолжал сжимать и разжимать кисть в постоянном ритме, как будто превратился в робота, запрограммированного на выполнение всего трех элементарных функций: механическое сокращение мышц, разглядывание нити и мышление.
Вжик. Вжик. Вжик.
Ах, если бы мышление можно было по желанию отключать. Если бы он оказался менее наблюдательным или неспособным к логическим построениям. В самом деле, разве трудно не заметить какую-нибудь мелочь, не вжикнуть фонариком в нужный момент или направить луч куда-нибудь в сторону, просто не разглядеть что-то в тусклом свете, или счесть это недостойным внимания, или сделать из увиденного пусть неверный, зато вполне безобидный вывод? Разве это так трудно? Вж-вж-вжик! — это пальцы сжались в бескомпромиссном «да!» Трудно. Как ни больно это признавать, но то, на что так загипнотизировано уставился Антон, не предполагало разночтений.
Он, ожидавший подвоха откуда угодно, но только не со стороны надежного, как ему казалось, тыла, получил предательский удар именно оттуда. И теперь чувствовал себя обманутым, как мальчишка, обведенным вокруг пальца, оставленным с носом и подвергнутым еще множеству унизительных процедур — по списку.
Вжик. Вжик, хотя это ничего уже не меняет.
Суть в том, что шнур, конец которого сжимал Антон в побелевших пальцах, не производил впечатления перетершегося. Все его нейлоновые волокна были равной длины, ни одно не выбилось из пучка, не отстало и не выперло дальше линии обрыва — впрочем, какого черта он пытается врать себе! — конечно же, линии обреза. Ведь такая аккуратность возможна только в том случае, если веревка была перерезана чем-нибудь острым. Или перекусана чем-то вроде кусачек. Вот только Антон точно знал, что в оставшемся в Лежбище наборе инструментов нет кусачек. А вот нож — есть. Отличный ножик, надежный и дорогой, с двенадцатью выдвижными отделениями, включая пару бесполезных, для дамского маникюра. Уходя, он оставил нож Але. Нет, не так. Она сама попросила Антона оставить его на время своего отсутствия. Зачем он ей, интересно, понадобился? Чтобы охотиться? Чтобы привести в порядок изломанные ногти? Или чтобы отбиваться участившихся галлюцинаций? Нет, Антон даже не спросил об этом. Просто оставил нож, как сделал бы на его месте любой заботливый муж, пекущийся о спокойствии жены. Но, мамочка моя, до чего же он порой бывает наивен! До какой же степени нелеп и смешон!
И вот в самом сердце грандиозного массива пещер который пока не включен в спелеологический перечень и поэтому не имеет собственного имени, но который, возможно, когда-нибудь назовут Могилой Доверчивого Идиота, Антон начал смеяться.
Глава восьмая. Толик Голицын
Обеим надписям нынче утром исполнилось десять дней. Обычно с похмелья Толику писалось особенно легко. Спирт вымывал из мозгов все лишнее, суетное, мысли становились прозрачными и смелыми, а найденные решения оригинальными и до тавтологии решительными. По крайней мере, казались таковыми. Обычно, но только не сегодня!
Никаких тебе озарений. Да что там, даже мыслей удачных — и тех ни одной. В голове — гулкая пустота и легкий, чуть слышный фоновый шум. Как шелест листвы спасенных лип и тополей. Или из чего там штампуют макулатуру целлюлозно-бумажные труженики? Из ясеня?
«Я спросил у ясеня-а-а», — зевнул Толик и приложился лбом к пыльному экрану.
Услышав легкое потрескивание, почувствовал, как от статического заряда начинают шевелиться брови. Ощущение напомнило другое — когда идешь по лесу, лавируя между стволов и отгибая руками упругие ветки, как вдруг-хлоп! — и под тихий треск разрываемой паутины на шее, на лице или волосах оседает клейкая невесомая субстанция, напоминающая сверхтонкую вуаль с запутавшимися в нитях трупиками насекомых.
Фу, м-мерзость! Плечи рефлекторно передернулись от отвращения.
Нет, с таким отношением политкорректного сюжета не создать. Сперва изволь отыскать в собственной душе семена трепетной любви к паучкам, паучаткам, паученочкам, прорасти их, взлелей, а уж потом пытайся донести это чувство до читателя. Или читательницы.
Толик отстранился от экрана, с минуту насуплено пялился на оказавшийся провидческим заголовок, потом коснулся клавиатуры — та, отвыкшая за десять дней от тепла его пальцев, озадаченно пискнула — и исправил одну букву. Получилось — «Мухи творчества».
Бегло напечатал:
Если это озарение, подумал с тоской, то оно не стоит выпитого накануне.
А ведь какой позитивной была вчерашняя пьянка! Какой изысканной, можно сказать, чудной!
Он сам позвонил Борису, вытащил из-за рабочего стола и усадил за свой ущербный гостевой. Начали с армянского «Юбилейного». Коньяк немного горчил, и выпивающие благосклонно распознали в едва заметной горчинке признак подлинности. Потом распили бутылочку виски из Шереметьевского «Duty Free». Толик намеренно скрыл от Бориса момент смены напитков, и тот едва не поперхнулся от неожиданности, когда вместо коньяка в горло хлынула американская самогонка. Потом решили, что хватит выпендриваться и выпили «Гжелки» за здоровье неизлечимых язвенников из 12-го цеха. Потом отыскали на задворках холодильника остатки карельского бальзама, настоянного на сборе из шестидесяти и одной травы. Разлили по рюмкам. Подняли за смысл жизни, за гниение и горение. Ведь, как верно подметил Боря, какой-нибудь умеренный интеллигент эту микстуру на месяц бы растянул, добавлял бы по чайной ложке в вечерний кофе, а мы… э-эх! Выпили и сошлись во мнении, что чего-то в этом бальзаме не того. Лишнее чего-то. То ли пять градусов свыше привычных сорока, то ли пресловутая… то есть, преслопамятная… короче, та самая шестьдесят первая травка. Куда столько? Тут и шестидесяти хватило бы по самые фибры!
С закуской было туже, все-таки 15-й день поста. Вместо всевозможной рульки-шейки-карбонада заедали распиленными вдоль баклажанами с грибной фаршировкой. Правда, сверху каждого баклажана красовалась толщиной с сапожную стельку нашлепка из плавленого сыра, но Борис веско заявил, мол, по нечетным дням поста сие не токмо не возбраняется, а даже рекомендуется. Сыроядение, слыхал?
Когда отшумели в головах сухие карельские травы, из ободранной коробки от электрочайника был извлечен кальян — последнее вещественное напоминание об отце. Все прочее осталось либо в старой квартире на исторической родине, либо в голове… Выкрошили в бронзовую чашечку для табака полпачки Бориного «эЛэМа», сбрызнули бальзамчиком для запаха, раскумарили с третьей попытки — после того как Борис настоял на том, что через витой шланг с латунным мундштуком дым нужно вдыхать, а не выдыхать, и Толик перестал утробно булькать и заливать водой угольные таблетки.
На этом штрихпунктирная полоса Толиковых воспоминаний обрывается. А вот у Бори, по всей видимости, достало еще сил и сообразительности, чтобы уложить собутыльника на разложенный диван, захлопнуть входную дверь и добраться до дому. Скорее всего. То есть, хочется надеяться.
«Позвонить ему, что ли? Проверить?» — задумался Анатолий, но телефон тренькнул первым. Звонил легкий на помине.
— Как самочувствие, космонавт? Отличное? Прибор работает нормально? — От Бориного рокота у Толика защекотало в ухе.
— Какой космонавт?
— Что, не помнишь, как со стола сигал? И так, и сяк, и спиной вперед… И меня еще, растлитель малолетний, подбивал! Кричал: «Борь, смотри, невесомость!»
Толик не помнил. Более того, почти не сомневался, что этот эпизод Борис целиком выдумал. По привычке приукрасил словесно скучную реальность.
— Сам ты… — огрызнулся он. — Космогонщик!
— Ну, ну! Уж и пошутить нельзя, — добродушно сказал Боря и, на беду Анатолия, стал серьезен. — Сегодня работал? Сколько написал?
Толик скривился. Слишком уж эта забота напоминала навязчивую материнскую опеку, набившую оскомину еще в детстве. Тогда все начиналось с утренних записок, которые Толик всякий раз находил на кухонном столе. Придавленные пузатой сахарницей, они были похожи друг на друга, как близнецы. Вполне хватило бы и одной, но мама каждое утро писала новую — на клетчатом листке своим «каракулевым» почерком. «Как проснешься, кушай кашу. Пей чай с бутербродами, они в холодильнике. На обед пельмени в термосе». Иногда вместо пельменей в тексте фигурировал суп, но каша оставалась неизменной. Вслед за запиской следовал контрольный звонок в обеденный перерыв и неловкий, как чмок в щечку на глазах у одноклассников, вопрос: «Ну как, все докушал?»
Эта неуемная заботливость проистекала из любви. Исключительно. Должен же человек кого-то любить! — умом понимал юный Толик, но ничего не мог с собой поделать. Опека тяготила. От нее хотелось избавиться, сбежать. Умчаться за тридевять земель в сказочных сапогах-скороходах или улететь за 1700 километров на крыльях 154-й «ТУшки». Как, в конечном итоге, и случилось.
— Лучше мычи на английский манер. Вот так: э-э-э-э… — быстро вставил Борис, предвосхищая его неизбежное «Ну-у».
— Да ну-у-у-у-у тебя! — с удовольствием промычал Толик. — Работал, конечно, еще как! — И он без напряжения выдал свеженький экспромт про лесные прогулки в конце мая.
Трубка крякнула и помолчала. Потом сказала:
— М-да… Ты не расстраивайся, не ты один на этой почве свихнулся. Меня вот тоже вчера, пока от тебя ехал, распирало планов громадье. Причем, заметь, на прозе жизни я, как и ты, не зацикливался. Слоган какой-то придумал стихотворный, трехстраничное либретто к рок-опере, полусонет. Полу-потому что из семи строчек всего. Это все, разумеется, забылось, помню только, как песню про «ауриков» хотел переиначить.
— Про кого?! — удивился Толик, а про себя подумал: «Странно, что он в таком состоянии вообще добрался».
— Про ауриков, — послушно повторил Борис. — Что, Не помнишь? Хит позапрошлого года. Вот, послушай, что получилось.
И запел:
— Да? — огорчился Борис. — А до меня что-то не доперло… Ну ладно, а как насчет прозы жизни? Написал что-нибудь?
— Конечно.
— Врешь! — безошибочно определил Боря.
— Да нет же! — возразил Толик и левой, свободной от трубки рукой быстро набрал на клавиатуре: «Что-нибудь».
— Тогда процитируй отрывочек!
— Ну-у…
— Не нуди! — Борис вздохнул, подавляя раздражение. — И кончай раскисать! Подумаешь, по головке разок не погладили липкой лохматой рукой! Для тебя что главней — Барракудову понравиться или мировую литературу двигать? А что дороже — деньги или?..
— Нет. Деньги для меня дешевле. Да и про Ба… то есть, Щукина я неделю как не вспоминал.
— А чего тогда?
— Не знаю… Не пишется что-то.
— А ты отвлекись. Не пялься по часу на белый экран. Это глупо и бесполезно. Лучше спецлитературу полистай, энциклопедии там, учебники по теме. Я сам, заметь, «Зоологию» за 8-й класс буквально изнасиловал на предмет паукообразных. И процесс пойдет! Там идейка проклюнется, там каламбурчик… Паучок-мозговичок. И так, слово за слово, извилинка за извилинку — и оно пойдет, пойдет, как миленькое. Тока-таки! Смекаешь?
— Угу.
Это «тока-таки», собственно, и положило начало Борисовой коллекция опечаток. Вообще-то, его первый роман назывался «Ток атаки», но художник, оформлявший обложку, промахнулся и не там поставил пробел. Или решил, что два слова одинаковой длины смотрятся лучше, чем короткое и длинное, симметричнее. Ему, эстету, виднее. Сам же Борис узрел в забавной опечатке скрытую кару своего иудейского Бога. «И поделом мне! — самоуничижался он в присутствии Толика. — Совсем я его забыл, поручик, не поминаю уже ни всуе, ни в горе, ни в радости. Тут кто хочешь от такого не внимания в обиду кинется… Но сделать из классного, можно сказать, кассового названия боевика еврейскую присказку! Э-эх…»
— Ну тогда давай. А я еще через полчасика звякну, проверю, как успехи. И не забывай, чему я тебя учил.
— Да ты меня чему только… — успел сказать Толик прежде чем заметил, что отвечает сам себе. Борис отключился.
Между тем недосказанная фраза была справедлива на все сто. Толик прекрасно отдавал себе отчет в том, что почти всем своим достижениям на литературном поприще он обязан старшему товарищу. Именно от него Толик Галушкин впервые услышал волшебные слова: «роялти», «доптираж», «гранки». Именно, благодаря ему, увидела свет первая публикации Анатолия Голицына.
— Ну какая, к черту, кибер-оболочка? Какой, прости Господи, «Драйвер заката»? — возмущался Борис, потрясая в воздухе «завернутой» в трех подряд редакциях рукописью. — Ты что же думаешь, если у них в названии «наука» присутствует или там «техника», то и люди в редакционных кабинетах должны сидеть сплошь научно продвинутые и технически подкованные? А вот фигушки! Ты не задумывался, почему в этих журналах так любят рассказы о динозаврах? Нет? Да потому что сами такие же! Мастодонты на страже литературы, пережившие потоп, распад Союза и август 98-го. А ты им — про виртуальную реальность, про геном Ньютона… Для них же принтер лазерный — уже фантастика. Оттого и к распечаткам качественным относятся с недоверием. Вот ты попробуй, ради эксперимента, через два интервала распечатывать, четырнадцатым шрифтом. У меня, кстати, эмулятор печатной машинки есть, если хочешь — пользуйся!
Первый опубликованный рассказ Анатолия был напечатан шрифтом «typewriten», четырнадцатым кеглем через два интервала. Он назывался «Перо археоптерикса». Некоторые страницы Толик сознательно запачкал специально приобретенной в отделе канцтоваров черной копиркой.
Не исключено, что все эти ухищрения оказались в конечном итоге несущественными и избыточными и не сыграли заметной роли в процессе продвижения рукописи к читателю. Однако… кто его знает?
В любом случае, собственные инициалы в оглавлении журнала А.В. Голицын читал на древнеримский манер. Получалось пафосно: ave, Голицын! В смысле, так держать!
Как же, попробуй, удержи, вздохнул Толик. Обидно: при таком многообещающем старте-столь плачевный финал!
Или еще не финал?
Разумеется, нет! Даже не одна восьмая. Главное, как сказал Боря, отвлечься.
Он перестал разглядывать «Что-нибудь» на мониторе и подошел к окну.
За окном белело. В ночь на второе апреля природа с небольшим опозданием разродилась шуткой: выпал снег. И лежал себе, не таял второй день, несмотря на заискивающие улыбки погодных комментаторов. Термометр за окном показывал плюс двадцать, при этом врал больше, чем показывал, но Анатолий не верил: на солнце нехитрый приборчик всегда вел себя скорее как светодиод.
Дневные, похожие на зябликов, прохожие оставили дома дождевики и зонтики и по новой извлекли из шифоньеров вязаные шапочки с шарфами.
От соседнего дома отъехала новенькая красная «ауди». Судя по скорости, водитель никуда не спешил и жалел о преждевременно снятой «шипастой» резине.
Площадку во дворе размесили с утра пораньше футболисты-прогульщики с четырьмя классами образования, но в просвет между соседними домами виднелся заснеженный пустырь. Белый, манящий.
Документ на экране монитора тоже был белым, но не манил.
«Мухи творчества» равнодушно взирали с плоского стекла. Под ними чернело недоделанное «Что-нибудь» и не предпринимало никаких попыток превратиться в «Что надо!».
«Столько выпили, и все зря? — возмущенно подумал Толик. — И вот еще: пили, вроде, вдвоем, на равных, а капризная муза посетила только Бориса. Почему? Мне же нужнее!»
«Никогда не жди вдохновения у пустого экрана. Все равно не дождешься, только разоришься на счетах за электричество, — гласило одно из Бориных наставлений. — Напиши хоть что-нибудь, потом ужаснись и подумай, как бы это исправить».
Мудрый совет, признал Толик. Жаль только, к глупой голове он что-то не прикладывается. «Что-нибудь» он давно написал, а вот на что его заменить — пока не придумал. Да и ужаса особого, к своему стыду, не испытывал.
Во втором чтении надпись приняла вид: «Все начатое должно быть дописано, все дописанное — издано, все изданное — гениально!»
В третьем: «Возвращается как-то муж из командировки…»
А в постели кто? Паук? Нет! Жена с вязанием. Говорит, милый, пока тебя не было, я ни единой ночи спокойно не спала. По мне постоянно кто-то ползал, буквально везде. И теперь я опасаюсь худшего. И показывает недовязанную детскую распашонку с восемью рукавами.
Мрачноватый сюр!
Нет, муж сам — паук, ездил по делам в соседнюю область, инспектировал тамошние тенета. Тенета, инспекция, пора выйти из тени… Из тенет… Ладно, забыли! Значит, жена-паучиха, и дети соответствующие. А в постели тогда кто? Клоп?
Бред! Туфталогия!
Однако любопытно, кто-нибудь уже додумался сочинять анекдоты из жизни пауков? Надо будет спросить у Щукина. А заодно уточнить у кого-нибудь головастого, вроде Бори, как они вообще, анекдоты в смысле, сочиняются. Это ведь не песня про «ауриков», тут, похоже, талант нужен, если не дар. У анекдотов своя, особая эстетика и строго определенный способ компоновки фраз.
Значит, встречаются два паука. Еврейских. На пороге синагоги. Один другому говорит: «Вот скажи мне, Абраша, почему у нас с тобой по восемь лапок, а у звезды Давида только шесть?» В это время из синагоги выходит раввин и… Не то!
Объявления в газете «Энтомологические знакомства». «Ищу спутника жизни на непродолжительный срок. О себе: рост-вес-возраст и прочие мелочи. — И в конце: — Вдова. Черная».
Уже лучше. Только бы не забыть про положительную установку. И еще — чтоб смешно было!
Телефонный звонок оборвал на середине новую фразу: «Два паука, еврейский и русский, возвращаются из командировки».
Анатолий поднял глаза на часы и обозвал Бориса учителем на букву «м». Договаривались же: через полчаса! Пять минут не дотерпел, страстотерпец!
В этом повторном звонке также таился след-напоминание о материнском попечении. «Как проснешься, кушай кашу!» — проворчал Толик и отчетливо скрипнул зубами.
— Борь, давай через часик, а? — попросил он в трубку. — Что-то мне сегодня ни хрена не пишется!
— Вам тоже? — вздохнули на том конце.
— Кто это? — насторожился Толик.
Голос был мужским и, мягко говоря, немолодым. Борису неожиданный собеседник годился бы, пожалуй, в отцы. Толику, соответственно, в прадеды.
— Это Самойлов. Может быть, мне позвонить позже? Вы, кажется, чем-то…
— Нет, нет! Ничем таким… — поспешил возразить Толик. — Здравствуйте, Сергей…
— Леонидович, — подсказал Самойлов.
— Да, Леонидович, — согласился опешивший Толик.
Ситуация не укладывалась в голове, даже будучи свернутой в восемь раз.
Ему… Позвонил… Самойлов…
Каждое слово этой фантастической фразы следовало произносить с заглавной буквы, а между словами вставлять торжественные паузы, дожидаясь, пока отзвенит многоголосое «ура» и отгремит канонада салюта.
Это было немыслимо и волшебно. Как заговоривший портрет со стены, как ожившая музейная статуя или экспонат мавзолея.
— Тогда, если позволите, я сразу к делу, — предупредил Самойлов.
— Да, да, я слушаю.
— Мне сделали заказ в «Школьной литературе». Я пытался отказаться, но они настояли. Им нужен материал для нового учебника — небольшой, строчек на шестьдесять. Вам, должно быть, непривычно оценивать объем строчками?
— Ну-у… — вежливо промычал Толик.
— «Всякое лыко в строку» — так шутили мы про Володечку за его манеру выстраивать слова лесенкой. Мы дразнили его строчником. Сейчас таких, кажется, зовут килобайтниками. Увы, многие из нас тогда были стеснены материально, зато совершенно свободны в способах самореализации. Некоторые-вплоть до раскованности. Хотя, вы знаете, это ведь он сочинил слова для плаката: «Каждую крошку-в ладошку». И он же, кстати, первым придумал двоичный код. Помните его бессмертное: «Единица-ноль!» Впрочем, я отвлекся.
— Ничего, — успокоил Толик, про себя недоумевая. О ком это он, Господи? Не о Ленине же, в самом деле!
— Однако вернемся к «Школьной литературе». Они сказали: что-нибудь позитивное, современное, для юношества. Чтобы отвлечь и направить в нужное русло. Как вы умеете, сказали они. А как я умею? — Самойлов рассмеялся сухо и невесело. — Мои юношеские познания, увы, датируются предвоенными годами. Я не знаю, что волнует современных подростков, о чем они думают, как разговаривают.
Он выберется. Родившийся в день великого свершения, он не имеет права пасовать перед такими пустяковыми препятствиями, как слабая веревка и собственный не очень четкий почерк. Он пройдет по схеме до самого обрыва или даже меньше, если повезет и конец оборванной нити обнаружится где-то на полпути. Впрочем, нет, вжик-вжик, похоже, не обнаружится. За размышлениями Антон не заметил, что выбрал нить целиком и катушка вот уже некоторое время вращается и поскрипывает вхолостую. Нейлоновый шнур на всей своей протяженности был однородным, без каких-либо меток, позволяющих определить длину отмотанной части, но, судя по толщине мотка — вжик-вжик-вжик, — которую Антон мог оценить исключительно на глазок, в катушке не хватало всего двух-трех сотен метров. Так что версия «обрыва на обрыве», вроде бы, подтверждается. Вроде бы… Только отчего вдруг стало там муторно на душе? А?
Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик.
Он долго стоял, сжимая в руке конец шнура и никак не мог наглядеться на него.
Вжик..Вжик. Вжик.
Правое предплечье давно онемело, из просто каменного сделалось железобетонным, но Антон продолжал сжимать и разжимать кисть в постоянном ритме, как будто превратился в робота, запрограммированного на выполнение всего трех элементарных функций: механическое сокращение мышц, разглядывание нити и мышление.
Вжик. Вжик. Вжик.
Ах, если бы мышление можно было по желанию отключать. Если бы он оказался менее наблюдательным или неспособным к логическим построениям. В самом деле, разве трудно не заметить какую-нибудь мелочь, не вжикнуть фонариком в нужный момент или направить луч куда-нибудь в сторону, просто не разглядеть что-то в тусклом свете, или счесть это недостойным внимания, или сделать из увиденного пусть неверный, зато вполне безобидный вывод? Разве это так трудно? Вж-вж-вжик! — это пальцы сжались в бескомпромиссном «да!» Трудно. Как ни больно это признавать, но то, на что так загипнотизировано уставился Антон, не предполагало разночтений.
Он, ожидавший подвоха откуда угодно, но только не со стороны надежного, как ему казалось, тыла, получил предательский удар именно оттуда. И теперь чувствовал себя обманутым, как мальчишка, обведенным вокруг пальца, оставленным с носом и подвергнутым еще множеству унизительных процедур — по списку.
Вжик. Вжик, хотя это ничего уже не меняет.
Суть в том, что шнур, конец которого сжимал Антон в побелевших пальцах, не производил впечатления перетершегося. Все его нейлоновые волокна были равной длины, ни одно не выбилось из пучка, не отстало и не выперло дальше линии обрыва — впрочем, какого черта он пытается врать себе! — конечно же, линии обреза. Ведь такая аккуратность возможна только в том случае, если веревка была перерезана чем-нибудь острым. Или перекусана чем-то вроде кусачек. Вот только Антон точно знал, что в оставшемся в Лежбище наборе инструментов нет кусачек. А вот нож — есть. Отличный ножик, надежный и дорогой, с двенадцатью выдвижными отделениями, включая пару бесполезных, для дамского маникюра. Уходя, он оставил нож Але. Нет, не так. Она сама попросила Антона оставить его на время своего отсутствия. Зачем он ей, интересно, понадобился? Чтобы охотиться? Чтобы привести в порядок изломанные ногти? Или чтобы отбиваться участившихся галлюцинаций? Нет, Антон даже не спросил об этом. Просто оставил нож, как сделал бы на его месте любой заботливый муж, пекущийся о спокойствии жены. Но, мамочка моя, до чего же он порой бывает наивен! До какой же степени нелеп и смешон!
И вот в самом сердце грандиозного массива пещер который пока не включен в спелеологический перечень и поэтому не имеет собственного имени, но который, возможно, когда-нибудь назовут Могилой Доверчивого Идиота, Антон начал смеяться.
Глава восьмая. Толик Голицын
«Четыре дюжины блюд из паука.«Зато сколько лип и тополей спас от вырубки!» — с притворным оптимизмом подумал Толик, глядя на девственную белизну пустого документа. Относительно девственную. С верхней части виртуальной страницы отчаянно вопили слова «Муки творчества», а на самом стекле монитора, если взглянуть под нужным углом, проступал призыв: «Протри меня!».
* * *
Блюдо третье. Коктейль «Победитель».
Два десятка бойцовских тарантулов посадить в литровую стеклянную банку с перфорированной крышкой и оставить на неделю в сухом темном помещении. От кормления воздержаться. По прошествии семи дней крышку снять и залить сюда в шевелившегося живого паука полулитром полусухого шампанского. Взболтать, но не перемешивать! Победителя подать на миниатюрном хрустальном постаментике с ломтиком лайма и глубоким пиететом.
* * *
Блюдо двенадцатое. Паучок-ромашка (новогоднее гадание).
Зафиксировать паучка на столе спинкой кверху и оборвать ему лапки, одну за другой, по часовой стрелке, начиная с передней правой. Отрывая лапки, приговаривать: «Любит. Не любит. Плюнет. Поцелует. К черту пошлет. К сердцу прижмет» и так далее по кругу. Последнюю, восьмую лапку по желанию можно оставить на будущий год. Все оторванные лапки следует съесть, иначе нагаданное не сбудется.
* * *
Блюдо двадцать седьмое. Месть феминизму.
Самку породы «черная вдова» подсадить к самцу. Немедленно после копуляции пару разъединить. После паузы снова подсадить, дождаться момента и разъединить. Подсадить… Разъединить… Повторять эту последовательность до тех пор, пока самка не побелеет от злости и нереализованного инстинкта. Пусть задумается, наконец, что для нее важнее: любовь или самореализация!
* * *
Блюдо тридцать первое. Сам себе энциклопедист.
Купить энциклопедию о жизни паукообразных. Без картинок. Страницы книги проложить отловленными заранее пауками разных пород: паук-прыгунец, паук-плавунец, паук-жнец и проч. — соответственно словарным статьям. Выложить энциклопедию на освещенный подоконник и оставить на несколько дней под гнетом из трех-четырех (по вкусу) кирпичей. Употребление отловленных экземпляров в пищу после этого становится проблематичным, зато энциклопедия, дополненная гербарием из пауков, станет в несколько раз нагляднее. Почувствуйте себя Дени Дидро и д'Аламбером в одном лице!»
(В. Игнатов,
из неопубликованного.
Единственный экземпляр изъят.)
Обеим надписям нынче утром исполнилось десять дней. Обычно с похмелья Толику писалось особенно легко. Спирт вымывал из мозгов все лишнее, суетное, мысли становились прозрачными и смелыми, а найденные решения оригинальными и до тавтологии решительными. По крайней мере, казались таковыми. Обычно, но только не сегодня!
Никаких тебе озарений. Да что там, даже мыслей удачных — и тех ни одной. В голове — гулкая пустота и легкий, чуть слышный фоновый шум. Как шелест листвы спасенных лип и тополей. Или из чего там штампуют макулатуру целлюлозно-бумажные труженики? Из ясеня?
«Я спросил у ясеня-а-а», — зевнул Толик и приложился лбом к пыльному экрану.
Услышав легкое потрескивание, почувствовал, как от статического заряда начинают шевелиться брови. Ощущение напомнило другое — когда идешь по лесу, лавируя между стволов и отгибая руками упругие ветки, как вдруг-хлоп! — и под тихий треск разрываемой паутины на шее, на лице или волосах оседает клейкая невесомая субстанция, напоминающая сверхтонкую вуаль с запутавшимися в нитях трупиками насекомых.
Фу, м-мерзость! Плечи рефлекторно передернулись от отвращения.
Нет, с таким отношением политкорректного сюжета не создать. Сперва изволь отыскать в собственной душе семена трепетной любви к паучкам, паучаткам, паученочкам, прорасти их, взлелей, а уж потом пытайся донести это чувство до читателя. Или читательницы.
Толик отстранился от экрана, с минуту насуплено пялился на оказавшийся провидческим заголовок, потом коснулся клавиатуры — та, отвыкшая за десять дней от тепла его пальцев, озадаченно пискнула — и исправил одну букву. Получилось — «Мухи творчества».
Бегло напечатал:
И тут же, поморщившись, стер все к паучьей матери, не тронув только «мух».
«Хорошо бродить в лесу
В предпоследних числах мая,
С умиленьем растирая
Паутину по лицу!»
Если это озарение, подумал с тоской, то оно не стоит выпитого накануне.
А ведь какой позитивной была вчерашняя пьянка! Какой изысканной, можно сказать, чудной!
Он сам позвонил Борису, вытащил из-за рабочего стола и усадил за свой ущербный гостевой. Начали с армянского «Юбилейного». Коньяк немного горчил, и выпивающие благосклонно распознали в едва заметной горчинке признак подлинности. Потом распили бутылочку виски из Шереметьевского «Duty Free». Толик намеренно скрыл от Бориса момент смены напитков, и тот едва не поперхнулся от неожиданности, когда вместо коньяка в горло хлынула американская самогонка. Потом решили, что хватит выпендриваться и выпили «Гжелки» за здоровье неизлечимых язвенников из 12-го цеха. Потом отыскали на задворках холодильника остатки карельского бальзама, настоянного на сборе из шестидесяти и одной травы. Разлили по рюмкам. Подняли за смысл жизни, за гниение и горение. Ведь, как верно подметил Боря, какой-нибудь умеренный интеллигент эту микстуру на месяц бы растянул, добавлял бы по чайной ложке в вечерний кофе, а мы… э-эх! Выпили и сошлись во мнении, что чего-то в этом бальзаме не того. Лишнее чего-то. То ли пять градусов свыше привычных сорока, то ли пресловутая… то есть, преслопамятная… короче, та самая шестьдесят первая травка. Куда столько? Тут и шестидесяти хватило бы по самые фибры!
С закуской было туже, все-таки 15-й день поста. Вместо всевозможной рульки-шейки-карбонада заедали распиленными вдоль баклажанами с грибной фаршировкой. Правда, сверху каждого баклажана красовалась толщиной с сапожную стельку нашлепка из плавленого сыра, но Борис веско заявил, мол, по нечетным дням поста сие не токмо не возбраняется, а даже рекомендуется. Сыроядение, слыхал?
Когда отшумели в головах сухие карельские травы, из ободранной коробки от электрочайника был извлечен кальян — последнее вещественное напоминание об отце. Все прочее осталось либо в старой квартире на исторической родине, либо в голове… Выкрошили в бронзовую чашечку для табака полпачки Бориного «эЛэМа», сбрызнули бальзамчиком для запаха, раскумарили с третьей попытки — после того как Борис настоял на том, что через витой шланг с латунным мундштуком дым нужно вдыхать, а не выдыхать, и Толик перестал утробно булькать и заливать водой угольные таблетки.
На этом штрихпунктирная полоса Толиковых воспоминаний обрывается. А вот у Бори, по всей видимости, достало еще сил и сообразительности, чтобы уложить собутыльника на разложенный диван, захлопнуть входную дверь и добраться до дому. Скорее всего. То есть, хочется надеяться.
«Позвонить ему, что ли? Проверить?» — задумался Анатолий, но телефон тренькнул первым. Звонил легкий на помине.
— Как самочувствие, космонавт? Отличное? Прибор работает нормально? — От Бориного рокота у Толика защекотало в ухе.
— Какой космонавт?
— Что, не помнишь, как со стола сигал? И так, и сяк, и спиной вперед… И меня еще, растлитель малолетний, подбивал! Кричал: «Борь, смотри, невесомость!»
Толик не помнил. Более того, почти не сомневался, что этот эпизод Борис целиком выдумал. По привычке приукрасил словесно скучную реальность.
— Сам ты… — огрызнулся он. — Космогонщик!
— Ну, ну! Уж и пошутить нельзя, — добродушно сказал Боря и, на беду Анатолия, стал серьезен. — Сегодня работал? Сколько написал?
Толик скривился. Слишком уж эта забота напоминала навязчивую материнскую опеку, набившую оскомину еще в детстве. Тогда все начиналось с утренних записок, которые Толик всякий раз находил на кухонном столе. Придавленные пузатой сахарницей, они были похожи друг на друга, как близнецы. Вполне хватило бы и одной, но мама каждое утро писала новую — на клетчатом листке своим «каракулевым» почерком. «Как проснешься, кушай кашу. Пей чай с бутербродами, они в холодильнике. На обед пельмени в термосе». Иногда вместо пельменей в тексте фигурировал суп, но каша оставалась неизменной. Вслед за запиской следовал контрольный звонок в обеденный перерыв и неловкий, как чмок в щечку на глазах у одноклассников, вопрос: «Ну как, все докушал?»
Эта неуемная заботливость проистекала из любви. Исключительно. Должен же человек кого-то любить! — умом понимал юный Толик, но ничего не мог с собой поделать. Опека тяготила. От нее хотелось избавиться, сбежать. Умчаться за тридевять земель в сказочных сапогах-скороходах или улететь за 1700 километров на крыльях 154-й «ТУшки». Как, в конечном итоге, и случилось.
— Лучше мычи на английский манер. Вот так: э-э-э-э… — быстро вставил Борис, предвосхищая его неизбежное «Ну-у».
— Да ну-у-у-у-у тебя! — с удовольствием промычал Толик. — Работал, конечно, еще как! — И он без напряжения выдал свеженький экспромт про лесные прогулки в конце мая.
Трубка крякнула и помолчала. Потом сказала:
— М-да… Ты не расстраивайся, не ты один на этой почве свихнулся. Меня вот тоже вчера, пока от тебя ехал, распирало планов громадье. Причем, заметь, на прозе жизни я, как и ты, не зацикливался. Слоган какой-то придумал стихотворный, трехстраничное либретто к рок-опере, полусонет. Полу-потому что из семи строчек всего. Это все, разумеется, забылось, помню только, как песню про «ауриков» хотел переиначить.
— Про кого?! — удивился Толик, а про себя подумал: «Странно, что он в таком состоянии вообще добрался».
— Про ауриков, — послушно повторил Борис. — Что, Не помнишь? Хит позапрошлого года. Вот, послушай, что получилось.
И запел:
Коротко передохнул, набирая воздух, и закончил пронзительным припевом на иной мотив:
— А у реки, а у реки, а у реки,
Не зная брода, пасутся пауки.
А на другом, а на другом на берегу
Гуляют самки, по вымечко в снегу.
— Ясное дело — как, — не стал дослушивать Толик. — Пусть по льду перебираются. Раз уж на том берегу снега по вымя.
Ка-акбы им, сердешным,
К са-амкам пе-ербраться,
Что-об с тоской кро-омешной
Нежно ра-аспрощаться?
— Да? — огорчился Борис. — А до меня что-то не доперло… Ну ладно, а как насчет прозы жизни? Написал что-нибудь?
— Конечно.
— Врешь! — безошибочно определил Боря.
— Да нет же! — возразил Толик и левой, свободной от трубки рукой быстро набрал на клавиатуре: «Что-нибудь».
— Тогда процитируй отрывочек!
— Ну-у…
— Не нуди! — Борис вздохнул, подавляя раздражение. — И кончай раскисать! Подумаешь, по головке разок не погладили липкой лохматой рукой! Для тебя что главней — Барракудову понравиться или мировую литературу двигать? А что дороже — деньги или?..
— Нет. Деньги для меня дешевле. Да и про Ба… то есть, Щукина я неделю как не вспоминал.
— А чего тогда?
— Не знаю… Не пишется что-то.
— А ты отвлекись. Не пялься по часу на белый экран. Это глупо и бесполезно. Лучше спецлитературу полистай, энциклопедии там, учебники по теме. Я сам, заметь, «Зоологию» за 8-й класс буквально изнасиловал на предмет паукообразных. И процесс пойдет! Там идейка проклюнется, там каламбурчик… Паучок-мозговичок. И так, слово за слово, извилинка за извилинку — и оно пойдет, пойдет, как миленькое. Тока-таки! Смекаешь?
— Угу.
Это «тока-таки», собственно, и положило начало Борисовой коллекция опечаток. Вообще-то, его первый роман назывался «Ток атаки», но художник, оформлявший обложку, промахнулся и не там поставил пробел. Или решил, что два слова одинаковой длины смотрятся лучше, чем короткое и длинное, симметричнее. Ему, эстету, виднее. Сам же Борис узрел в забавной опечатке скрытую кару своего иудейского Бога. «И поделом мне! — самоуничижался он в присутствии Толика. — Совсем я его забыл, поручик, не поминаю уже ни всуе, ни в горе, ни в радости. Тут кто хочешь от такого не внимания в обиду кинется… Но сделать из классного, можно сказать, кассового названия боевика еврейскую присказку! Э-эх…»
— Ну тогда давай. А я еще через полчасика звякну, проверю, как успехи. И не забывай, чему я тебя учил.
— Да ты меня чему только… — успел сказать Толик прежде чем заметил, что отвечает сам себе. Борис отключился.
Между тем недосказанная фраза была справедлива на все сто. Толик прекрасно отдавал себе отчет в том, что почти всем своим достижениям на литературном поприще он обязан старшему товарищу. Именно от него Толик Галушкин впервые услышал волшебные слова: «роялти», «доптираж», «гранки». Именно, благодаря ему, увидела свет первая публикации Анатолия Голицына.
— Ну какая, к черту, кибер-оболочка? Какой, прости Господи, «Драйвер заката»? — возмущался Борис, потрясая в воздухе «завернутой» в трех подряд редакциях рукописью. — Ты что же думаешь, если у них в названии «наука» присутствует или там «техника», то и люди в редакционных кабинетах должны сидеть сплошь научно продвинутые и технически подкованные? А вот фигушки! Ты не задумывался, почему в этих журналах так любят рассказы о динозаврах? Нет? Да потому что сами такие же! Мастодонты на страже литературы, пережившие потоп, распад Союза и август 98-го. А ты им — про виртуальную реальность, про геном Ньютона… Для них же принтер лазерный — уже фантастика. Оттого и к распечаткам качественным относятся с недоверием. Вот ты попробуй, ради эксперимента, через два интервала распечатывать, четырнадцатым шрифтом. У меня, кстати, эмулятор печатной машинки есть, если хочешь — пользуйся!
Первый опубликованный рассказ Анатолия был напечатан шрифтом «typewriten», четырнадцатым кеглем через два интервала. Он назывался «Перо археоптерикса». Некоторые страницы Толик сознательно запачкал специально приобретенной в отделе канцтоваров черной копиркой.
Не исключено, что все эти ухищрения оказались в конечном итоге несущественными и избыточными и не сыграли заметной роли в процессе продвижения рукописи к читателю. Однако… кто его знает?
В любом случае, собственные инициалы в оглавлении журнала А.В. Голицын читал на древнеримский манер. Получалось пафосно: ave, Голицын! В смысле, так держать!
Как же, попробуй, удержи, вздохнул Толик. Обидно: при таком многообещающем старте-столь плачевный финал!
Или еще не финал?
Разумеется, нет! Даже не одна восьмая. Главное, как сказал Боря, отвлечься.
Он перестал разглядывать «Что-нибудь» на мониторе и подошел к окну.
За окном белело. В ночь на второе апреля природа с небольшим опозданием разродилась шуткой: выпал снег. И лежал себе, не таял второй день, несмотря на заискивающие улыбки погодных комментаторов. Термометр за окном показывал плюс двадцать, при этом врал больше, чем показывал, но Анатолий не верил: на солнце нехитрый приборчик всегда вел себя скорее как светодиод.
Дневные, похожие на зябликов, прохожие оставили дома дождевики и зонтики и по новой извлекли из шифоньеров вязаные шапочки с шарфами.
От соседнего дома отъехала новенькая красная «ауди». Судя по скорости, водитель никуда не спешил и жалел о преждевременно снятой «шипастой» резине.
Площадку во дворе размесили с утра пораньше футболисты-прогульщики с четырьмя классами образования, но в просвет между соседними домами виднелся заснеженный пустырь. Белый, манящий.
Документ на экране монитора тоже был белым, но не манил.
«Мухи творчества» равнодушно взирали с плоского стекла. Под ними чернело недоделанное «Что-нибудь» и не предпринимало никаких попыток превратиться в «Что надо!».
«Столько выпили, и все зря? — возмущенно подумал Толик. — И вот еще: пили, вроде, вдвоем, на равных, а капризная муза посетила только Бориса. Почему? Мне же нужнее!»
«Никогда не жди вдохновения у пустого экрана. Все равно не дождешься, только разоришься на счетах за электричество, — гласило одно из Бориных наставлений. — Напиши хоть что-нибудь, потом ужаснись и подумай, как бы это исправить».
Мудрый совет, признал Толик. Жаль только, к глупой голове он что-то не прикладывается. «Что-нибудь» он давно написал, а вот на что его заменить — пока не придумал. Да и ужаса особого, к своему стыду, не испытывал.
Нынешним утром провидение, несомненно, благоволит скорее поэтам, нежели прозаикам, заметил Толик. Он клацнул мышкой, выделяя постылое трехстишье, и стрелочкой курсора указал ему кратчайший путь в корзину для мусора. Внешний вид открытого документа при этом изменился: стал не то что лучше, но гораздо чище.
«Лишь привычная тоска возле левого соска,
В черепушке пустота да ломота вдоль хребта -
И тупое осознанье, что не стоишь ни черта!»
Во втором чтении надпись приняла вид: «Все начатое должно быть дописано, все дописанное — издано, все изданное — гениально!»
В третьем: «Возвращается как-то муж из командировки…»
А в постели кто? Паук? Нет! Жена с вязанием. Говорит, милый, пока тебя не было, я ни единой ночи спокойно не спала. По мне постоянно кто-то ползал, буквально везде. И теперь я опасаюсь худшего. И показывает недовязанную детскую распашонку с восемью рукавами.
Мрачноватый сюр!
Нет, муж сам — паук, ездил по делам в соседнюю область, инспектировал тамошние тенета. Тенета, инспекция, пора выйти из тени… Из тенет… Ладно, забыли! Значит, жена-паучиха, и дети соответствующие. А в постели тогда кто? Клоп?
Бред! Туфталогия!
Однако любопытно, кто-нибудь уже додумался сочинять анекдоты из жизни пауков? Надо будет спросить у Щукина. А заодно уточнить у кого-нибудь головастого, вроде Бори, как они вообще, анекдоты в смысле, сочиняются. Это ведь не песня про «ауриков», тут, похоже, талант нужен, если не дар. У анекдотов своя, особая эстетика и строго определенный способ компоновки фраз.
Значит, встречаются два паука. Еврейских. На пороге синагоги. Один другому говорит: «Вот скажи мне, Абраша, почему у нас с тобой по восемь лапок, а у звезды Давида только шесть?» В это время из синагоги выходит раввин и… Не то!
Объявления в газете «Энтомологические знакомства». «Ищу спутника жизни на непродолжительный срок. О себе: рост-вес-возраст и прочие мелочи. — И в конце: — Вдова. Черная».
Уже лучше. Только бы не забыть про положительную установку. И еще — чтоб смешно было!
Телефонный звонок оборвал на середине новую фразу: «Два паука, еврейский и русский, возвращаются из командировки».
Анатолий поднял глаза на часы и обозвал Бориса учителем на букву «м». Договаривались же: через полчаса! Пять минут не дотерпел, страстотерпец!
В этом повторном звонке также таился след-напоминание о материнском попечении. «Как проснешься, кушай кашу!» — проворчал Толик и отчетливо скрипнул зубами.
— Борь, давай через часик, а? — попросил он в трубку. — Что-то мне сегодня ни хрена не пишется!
— Вам тоже? — вздохнули на том конце.
— Кто это? — насторожился Толик.
Голос был мужским и, мягко говоря, немолодым. Борису неожиданный собеседник годился бы, пожалуй, в отцы. Толику, соответственно, в прадеды.
— Это Самойлов. Может быть, мне позвонить позже? Вы, кажется, чем-то…
— Нет, нет! Ничем таким… — поспешил возразить Толик. — Здравствуйте, Сергей…
— Леонидович, — подсказал Самойлов.
— Да, Леонидович, — согласился опешивший Толик.
Ситуация не укладывалась в голове, даже будучи свернутой в восемь раз.
Ему… Позвонил… Самойлов…
Каждое слово этой фантастической фразы следовало произносить с заглавной буквы, а между словами вставлять торжественные паузы, дожидаясь, пока отзвенит многоголосое «ура» и отгремит канонада салюта.
Это было немыслимо и волшебно. Как заговоривший портрет со стены, как ожившая музейная статуя или экспонат мавзолея.
— Тогда, если позволите, я сразу к делу, — предупредил Самойлов.
— Да, да, я слушаю.
— Мне сделали заказ в «Школьной литературе». Я пытался отказаться, но они настояли. Им нужен материал для нового учебника — небольшой, строчек на шестьдесять. Вам, должно быть, непривычно оценивать объем строчками?
— Ну-у… — вежливо промычал Толик.
— «Всякое лыко в строку» — так шутили мы про Володечку за его манеру выстраивать слова лесенкой. Мы дразнили его строчником. Сейчас таких, кажется, зовут килобайтниками. Увы, многие из нас тогда были стеснены материально, зато совершенно свободны в способах самореализации. Некоторые-вплоть до раскованности. Хотя, вы знаете, это ведь он сочинил слова для плаката: «Каждую крошку-в ладошку». И он же, кстати, первым придумал двоичный код. Помните его бессмертное: «Единица-ноль!» Впрочем, я отвлекся.
— Ничего, — успокоил Толик, про себя недоумевая. О ком это он, Господи? Не о Ленине же, в самом деле!
— Однако вернемся к «Школьной литературе». Они сказали: что-нибудь позитивное, современное, для юношества. Чтобы отвлечь и направить в нужное русло. Как вы умеете, сказали они. А как я умею? — Самойлов рассмеялся сухо и невесело. — Мои юношеские познания, увы, датируются предвоенными годами. Я не знаю, что волнует современных подростков, о чем они думают, как разговаривают.