Страница:
— Это у вас палатка? — поинтересовалась она.
— Нет, байдарка, — ответил тот, что пятился по проходу впереди ноши.
— А, монолитный каркас, — с видом знатока небрежно обронила Аля.
— Да Господь с вами, разборная, конечно. Монолитную пришлось бы на крыше везти.
— Мы не спортсмены, мы туристы, — с широкой улыбкой добавил тот, который двигался сзади. Он был помоложе, и выражение его лица еще угадывалось под рыжеватой пушистой порослью.
— А юбки… — не сдавалась Аля, хотя уже начинала чувствовать себя несколько не в своей тарелке, если не сказать, в чужой миске. — Все взяли юбки?
— А у нас одна на двоих. Двухместная, — не понять то ли пошутил, то ли всерьез ответил молодой. А старший спросил:
— А вы, наверное, супруга Антона?
И снова этот взгляд, блестящее над клочковатым — как дуло двустволки, торчащей из кустов, где притаился охотник.
— Так точно, — вздохнула Аля. Сразу после разоблачения интерес к продолжению беседы пошел на убыль.
Отличие этой поездки от той, трехгодичной давности, настолько бросалось в глаза, что Аля с иронией назвала бы его вопиющим. Вместо портвейна «Три семерки» пили «Агдам» и «Букет Молдавии», вместо яблок в огромных количествах поглощали сушки, хрустеть которыми получалось уже не так звонко и безопасно для зубов. «Это из стратегических запасов», — со значением сказал сосед постарше. Неизменными остались только: само купе, четыре полки, квадратный столик, подозрительные матрасы, раздражающее бренчание ложки о край стакана и, разумеется, дорожные песни под гитару на слова и музыку живого (тогда еще) классика.
Но Аля манкировала обязанностями купейной примы. Во-первых, ей не нравилась песня про две судьбы, во-вторых, вся ситуация в целом. Раз теперешний выезд начинается так похоже на предыдущий, размышляла она, то где гарантия, что он не закончится так же плачевно? Но, может быть, на этот раз ей с мужем хотя бы не придется с позором разворачиваться после первой же промежуточной стоянки?
Ее опасения были мрачны и пессимистичны, но реальность оказалась еще мрачнее. До промежуточной стоянки они даже не добрались, поскольку обе ипостаси Тошкиной судьбы, и кривая, и нелегкая, подстерегли его значительно раньше.
Малая Вьюжка при ближайшем рассмотрений оказалась не рекой, а ручьем-переростком, но с таким неспокойным характером, что хватило бы и на Полноценную Вьюгу. Упавший в воду листок подхватывало течением и уносило из области видимости в считанные секунды. Когда Аля скинула босоножку с левой ноги и коснулась воды босой пяткой, стремительный поток развернул ее на носке правой, как порыв ветра — огородное пугало. Нет, так некрасиво, поправилась она, пусть лучше это будет флюгер. Флюгер в виде маленькой балерины. И все равно, о чем, интересно, Тошка думал, когда прокладывал по карте маршрут своего первого сплава? Это же не речка, это мокрое кладбище! Особенно с их нулевым опытом.
Пока монтировали алюминиевый каркас, пока натягивали и укрепляли тканевую оболочку, пока облачались в прорезиненные одежды, Тошка, собравшийся первым, не находил себе места от нетерпения. Он то сбегал по крутому бережку к реке — попробовать воду, то взбирался на близлежащий пригорок — обозреть окрестности.
— Ого! Смотрите, какие сливы! — восхищался он оттуда, но показывал рукой почему-то не на противоположный берег, который обступили редкие деревца, а на поверхность реки ниже по течению, где из-под взбесившихся пенных барашков проступало из воды что-то темное.
За каких-нибудь десять минут он раза три успел вскинуть вверх подбородок, покрытый совсем недавно пробившейся щетиной, поглядеть на небо и сообщить всем известную истину, что погодка сегодня — самое оно! Ни облачка!
Наконец, спустили байдарки на воду, сели. Вернее, едва успели запрыгнуть, даже отталкиваться от берега не пришлось. Лодки тут же подхватило, понесло… Аля с сомнением покрутила в руках дюралевое весло с торчащими под прямым углом друг к другу лопастями, поискала на высоких бортиках уключины или что-нибудь их заменяющее.
— Не тормози! — крикнул ей в спину сидящий на корме Тошка. — Влево правь!
Она оглянулась на мужа, понаблюдала пару секунд, как он орудует веслом, перехватила собственное за середину, уселась поудобнее и стала грести — левой, правой, левой, правой, и не назад, а вперед — совсем непривычно! Но, вроде, приспособилась, выправила нос параллельно берегу, глянула на пенящуюся за бортом воду…
— Мамочка моя! — вырвалось у нее.
— Нет, моя! — ревниво возразил Тошка.
— Это же не речка, это какая-то… брусчатка! — Ты правь, правь, не отвлекайся!
Аля представила, как в туфельках на высоких каблуках идет по стройплощадке среди наваленных тут и там кирпичей, после этого направлять лодку стало немножечко легче. Значит, зачерпнешь воды с левого борта — повернешь влево, зачерпнешь с правого — повернешь вправо, а лопасти на весле так чудно расположены, чтобы руку не выкручивать. Вроде бы, ничего сложного. Минут через пять Аля настолько приноровилась лавировать между кирпичами… то есть просто камнями, что успевала в промежутках между гребками бросать мимолетные взгляды по сторонам. Любоваться, так сказать, окрестностями в режиме автоматического просмотра слайдов. Щелк — полузатопленный ствол покосившейся осины. Щелк-бородачи, вырвавшиеся корпусов на десять вперед, сложили весла на бортики и пересели со скамеечек на пол, наверное, решили отдохнуть. Щелк — камень торчит из воды, жутко напоминает драконью голову в профиль. Щелк-Тошка что-то кричит. Щелк -…
— Что? — она обернулась, чтобы лучше слышать.
Крайне не вовремя!
Полчаса спустя ей, промокшей до последней прорезиненной нитки и отчаянно стучащей зубами, несмотря на близость костра, кружку с кипятком в ладонях растирание ступней спиртом и два шерстяных одеяла объяснят без высокомерия и скрытого сарказма, что это был порог третьей категории сложности, в который их байдарка вошла не под тем углом и не на той скорости. Может, и так, не станет возражать Аля, может, и порог, но лично у нее о случившемся сложилось несколько иное мнение. Свой репортаж с места происшествия она легко уместила бы в дюжину слов. Да что там слов, ей хватит и междометий.
Сначала — Ах! — и она полетела. Потом — Оп! — и она уже в воде. Бултых! — это на нее обрушивается лодка. Бабах! — всем своим разборным каркасом прямо по голове. Бульк — пошел на дно плохо закрепленный багаж. Уф! — это до нее дошло, что вода вокруг далеко не комнатной температуры. Алька, держись! — прокричал непонятно откуда Тошкин голос. А-ы о-е! А-ы о-е! — скандируют о чем-то своем неунывающие бородачи. Ауф! Ауф! — ее повторно осенило: какой там комнатной, здесь холодней, чем в морозилке! Бхррхр — осененная, она отправляется вслед за багажом. Ы-ы-а-а-а-ы меня! — это ее за волосы извлекают из-под воды. Ать! — озабоченно доносит эхо, отразившееся от высокого берега самого гиблого места на планете, также известного под именем Малая Вьюжка.
О том, что происходило в это самое время с Тошкой, Але стало известно исключительно со слов бородачей.
Из их сбивчивого и тоже весьма щедрого на междометия рассказа выходило, что в первые минуты после аварии ее муж показал себя настоящим асом. Но только в первые.
Пока жена обивала коленями и локтями пороги третьей категории сложности, барахталась в воде, которая, вопреки законам физики, сохраняла свои текучие свойства и при отрицательной температуре, и примерялась, где бы половчее пойти ко дну, муж не терял времени даром. Вылетев из лодки с веслом в одной руке и соскочившим каучуковым ботинком в другой, он умудрился вплавь догнать легкую байдарку, перевернул ее в одиночку так ловко, что в кокпите почти не осталось воды, закинул внутрь весло, ботинок и, выпрыгнув из воды по пояс, забрался следом сам. Проследил, как бородачи вытаскивают из потока ошалевшую Алю, показал им большой палец, сигнализируя, что все под контролем, наклонился вперед зачем-то, либо ботинком, либо, вероятнее, веслом, при этом скрывшись из вида бородачей за высоким бортиком… и больше не показывался.
Только байдарка, как брошенная в воду спичка, крутясь и покачиваясь, понеслась вниз по течению. Бородачам пришлось попотеть, чтобы нагнать ее на своей, отяжелевшей после подъема Али, лодке. Поравнявшись с неуправляемой байдаркой, они увидели такую картину. Тошка лежал на дне, сложив руки на груди, похожий на умирающего индейца, и зачерпнутая вода, перекатываясь от борта к борту, шевелила его густые черные волосы. Глаза его смотрели строго вверх и были распахнуты, по словам начинающего бородача, на половину пардон, рожи. На окрики Тошка не реагировал, только шевелил губами, повторяя шепотом какую-то фразу. Когда лодку все-таки догнали, подтянули к борту и склонились над распростертым Тошкой с целью надавать по щекам, плеснуть воды в лицо или еще каким-нибудь способом привести в чувство, стало слышно, как он негромко твердит:
— Остановите его, пожалуйста. Путь оно больше не вертится! Пожалуйста, остановите…
— Кого? Кого остановить? — прокричал старший бородач прямо в Тошкино ухо.
Этот момент Аля уже помнила, странное состояние мужа настолько напугало ее, что отодвинуло в сторону и шок от пережитого полета и купания, и заботу о собственном здоровье.
— Лодку? — спросила она, теребя мокрые волосы мужа и следя, чтобы ее стучащие зубы не прокусили ему ухо. — Остановить лодку?
— Пусть больше не вертится, — слабым голосом попросил Тошка, немигающе глядя куда-то поверх ее плеча.
Лодку оттащили к берегу, Тошку вынесли на руках, раздели и завернули в шерстяное одеяло — с головой. Только после этого он замолчал. Как попугай, наказанный за плохое поведение.
А уже через десять минут, когда разведенный прямо у него под боком костерок начал шипеть и потрескивать, а бородач постарше приступил к растиранию водкой посиневшей ступни и скрюченных пальцев правой, пробившей ботинок, ноги, Тошка как ни в чем не бывало откинул одеяло и попросил «погреться изнутри». Глаза его при этом смотрели прищуренно, озорно даже, и выглядели вполне нормальными. О непонятном происшествии на дне лодки он не помнил. Или притворялся, что не помнит.
На следующее утро, несмотря на обильное употребление «огненной воды» как внутрь, так и наружно, индейские пляски у костра и воздвигнутый из спальников и одеял вигвам, температура Антошки зашкалила за сорок. В таком состоянии сплавляться дальше он мог только в том смысле, в каком сплавляются вниз по реке обтесанные лесорубами бревна. Так что на этой точке и завершился их второй бесславный поход.
И снова всю дорогу домой Тошка был хмур и молчалив. Курить не пытался, видимо, просто не видел смысла в этом занятии в отсутствие ритуальной скамеечки и пустой банки из-под березового сока. Но под эгидой борьбы с инфекцией несколько раз заказывал в вагоне-ресторане по сто пятьдесят. Кажется, в душе Антон обвинял в случившемся товарищей по группе. Возможно, даже жену.
В очередной раз вернувшись из ресторана, он забрался на свою полку прямо в сандалиях и объявил, глядя в Потолок:
— Больше ни с кем! — Затем приподнялся на локте, свесил голову вниз и, убедившись, что Аля не спит, пояснил: — Только ты и я.
После чего Тошка откинулся на не заправленный матрас и захрапел, а Аля до самого рассвета пыталась решить, радоваться ей или огорчаться признанию мужа. И еще вспоминала, как на вопрос «Работницы» «Свойственно ли вашему супругу обвинять окружающих в собственных неудачах», она с энтузиазмом ответила: «О, да!»
И что б ему стоило родиться в какой-нибудь другой день? — со злостью думала Аля, стараясь отключиться от проникающего даже сквозь подушку храпа. Скажем, первого апреля. Было бы точно так же смешно, но хотя бы весело.
«Внизу не встретишь, как ни тянись,
За всю свою счастливую жизнь
Десятой доли таких красот и чудес», — рвал струны и связки почивший без малого три года назад бард.
Однако Тошку, едва затянулись раны на самолюбии, неудержимо повлекло именно вниз. Подальше от крепких небритых парней с обветренными лицами, их верных немногословных подруг с невнятными фигурами и прическами, подальше от фальшивой романтики, всех этих костров, гитар, пения мужественными голосами и… неба, хотя в последнем Тошка никогда бы не признался вслух, а возможно, и самому себе не отдавал отчета.
Но и под землей его настигла беда.
Его? — усомнилась Аля. Скорее уж ее. Именно, именно!
Ее-то что сюда потянуло?
Шесть лет назад — ради Бога, три года назад — куда ни шло. В конце концов ничего по-настоящему страшного тогда не случилось. Когда у Тошки бывает хорошее настроение, можно даже вспомнить с улыбкой пару забавных эпизодов из тех времен. Но теперь-то ситуация не в пример серьезней. Вот уже полгода как она с каждым днем становится все серьезней и серьезней. Так что же занесло ее в такое опасное время в такое опасное место? Почему она не сказала и слова против, а как послушная собачка поплелась вслед за мужем навстречу подвигам и славе, хотя не обнаруживала в собственной душе и гомеопатической порции восторженности или романтизма в отношении ползания по мрачным сырым катакомбам? Или она опасалась, что в случае отказа ее постигнет участь приемника «Альпинист»? Что ее, уже не такую молодую и, чего греха таить, заметно раздавшуюся в талии, возьмут недрогнувшей рукой, грубо говоря, за шкирку и заменят на какую-нибудь новую модель — с более широким диапазоном и улучшенным дизайном? Как насчет этого? Что же ты молчишь? Только не вздумай снова забираться в свою скорлупу, отвечай уже что-ни…
Что это?
От приступа мучительного и бессмысленного самобичевания Алю отвлек какой-то звук. Призрак звука, слишком тонкий, чтобы различить его человеческим Ухом. Может, от подземной жизни она потихоньку превращается в летучую мышь? Аля поежилась.
Вот! Снова этот звук. Как будто что-то скребет крошечными коготками или попискивает. Или это всего лишь игра воображения? Аля обратилась в слух, ее голова настороженно поворачивалась на напряженной шее из стороны в сторону, как будто надеялась разглядеть что-то в окружающем мраке, хоть какую-нибудь згу. Щелкнуть фонариком она не решалась. Боялась что после щелчка снова ничего не произойдет и тогда она от бессилия и страха сойдет с ума. Свет еще понадобится ей — позже, когда придет время.
А? Звук повторился, теперь уже несомненно. Это где-то над ней, такое ощущение, как будто что-то пытаются тянуть, а оно сопротивляется. Пищит, словно гусеница, которую разрывают на половинки нетерпеливые мальчишечьи пальцы, полагая, что таким образом помогают быстрее явиться на свет спрятанной внутри бабочке. Аля не выдержала, вскинула руку с фонариком в направлении подозрительного звука… и вскрикнула, когда над головой раздалось протяжное «Трррх!» и еще одна липкая нить, должно быть, отвалившись от потолка, упала ей прямо на запястье и обернулась вокруг него скользкой волосатой змеей.
Ужас! Ужас! Аля с гримасой отвращения отбросила от себя нить, — к слову сказать, уже не такую липкую, как предыдущая, — едва не выкинув вместе с ней фонарик. На этом все и закончилось. Аля безмолвно и бездвижно прождала несколько минут, потом еще несколько, но никаких посторонних звуков больше не услышала. Уфф, в самом деле все. Спасибо тебе, Боженька. На этот раз она отделалась на редкость легко.
Странно, ей совсем не хотелось есть. Впервые за последние… она даже не помнила, сколько дней, месяцев или столетий. И навряд ли кусочек сахара и маленький фрагмент ископаемой вафли были тому причиной. Не только они. Аля ощущала свое тело расслабленным и легким, а разум — деятельным и на удивление ясным. «Чтобы сделать человека счастливым, сперва отберите у него все, а потом верните хоть что-нибудь», — любил повторять Тошка. У него была целая коллекция подобных фраз на все случаи жизни. И у него наверняка бы нашлось какое-нибудь объяснение ее теперешнему состоянию. Что-нибудь заумное: эйфория от голода или что-то типа того. О, не сомневайтесь, ее эрудированный муж знает чертову уйму заумных слов! А вот Аля — нет, не знает, ей хватает и простых слов, которые способны понять даже гаврики. Единственным справочником, который она время от времени брала в руки, была Поваренная книга. Поэтому сейчас Але попросту казалось, что организм, долго не получавший питания извне, начал переваривать сам себя. И она серьезно опасалась, что уже не только себя.
Нет уж, пока есть возможность, лучше еще немножечко подкрепиться! Аля нашла на ощупь начатую пачечку вагонного сахара, аккуратно взяла двумя пальцами оставшийся кусочек и отправила в рот. Следующие четверть часа ей было непередаваемо сладко. Когда кусочек растаял во рту, она лизнула обертку с изнанки, чтобы подобрать осыпавшиеся сахарные песчинки. Потом зачем-то разгладила мятую бумажку пальцами и зажала между ладонями.
Поезд. Обертка была гладкой, если не принимать во внимание легкую помятость, без перфорации, выпуклостей, тиснения и прочих технических изысков встречающихся в книжках для слепых, да Аля ведь и не владела техникой слепого чтения. Но почему-то она отчетливо знала, что нарисованный поезд сейчас мчится в неведомую даль по верхней стороне обертки, под ее левой ладонью. Она чувствовала это. И она позволила себе немного помечтать о том, как они с Тошкой на этом поезде возвращаются домой. Почувствовала, как вагон уютно покачивает и потряхивает на стыках рельсов, услышала, как приятно поскрипывают держащие верхнюю полку кожаные ремни, а колеса говорят: «тудум-тудум». Увидела мелькание фонарей за окном, и прямоугольные полосы потустороннего света, на миг освещающие замершее внутреннее пространство купе. Замершее, потому что ночь. Ноччччччь…
Аля зевнула — и решительно тряхнула головой, прогоняя дрему. От этих успокаивающих мыслей клонит в сон. Но спать нельзя. Поэтому она снова, как к живительному источнику, который в данной ситуации и впрямь мог поспособствовать продлению ее жизни, припала разумом к сосуду, в котором перемешивались, бурлили и скверно пахли неприятные воспоминания.
О, этого добра ей хватит на всю ночь.
Впрочем, здесь всегда ночь.
Значит, хватит навсегда.
Глава десятая. Толик Голицын
— В смысле? — Толик остановился перед светофором.
— Да шучу я, шучу. Уже и не пошутишь при нем, — посетовал Борис, покорно маршируя на месте.
Последнюю сотню метров он прошагал, чуть согнув ноги в коленях и преданно глядя на Толика снизу вверх, словом всячески дурачась.
— Ты только, слышь, Толь, когда президент тебя к себе пригласит — медаль вручать или премию государственную, хоть словечко обо мне, убогом, замолви. Скажи, мол, есть такой никчемный писателишка, Борькой звать — с меня и довольно. Замолвишь, а? Вот спасибочки, благодетель ты наш!
Слегка подвыв на последней фразе, Боря предпринял не слишком убедительную попытку бухнуться на колени прямо посреди тротуара, к слову сказать, на удивление чистого, но Толик в соответствии со своей ролью в неписаном сценарии пресек ее коротким небрежным жестом. Зажегся зеленый, и Боря, распугивая встречных, залебезил спиной вперед через «зебру» пешеходного перехода.
— Наш ты, Толя, наш, ремесленный! — восторженно приговаривал он. — Всегда знал, что не отречешься от своих корней, корешков-собутыльничков. Не забудешь тех, с кем вместе грамоте учился. Тут некоторые поговаривали, дескать, зазнается парень, возгордится! А я им: «Кто? Толька-то? Да ни в жисть!» Это ж вам не Степан какой, чтоб выше головы нос задирать. С ним, со Степаном то есть, уже за просто так трудовому человеку и не поручкаться. Ты, кстати, заметил, что у него шнурки на ботинках почти всегда развязаны? — спросил Борис, незаметно выходя из образа.
— Ну!
— А знаешь, почему он их не завязывает?
— Не знаю. Пузо мешает? — предположил Толик.
— Ничего подобного! Гордость не позволяет на колени опускаться. Даже перед зеркалом.
Толик сдержанно, политкорректно хмыкнул.
— Ф-фу, давненько я ни перед кем так не унижался. Отвык, — прокомментировал Борис, выпрямляясь в полный рост и разглаживая стрелки на коленях. — Ну а если серьезно, то ты, Толька, молодец! Без дураков! Увидел, что удача прет на тебя, как бык, хладнокровно подпустил поближе, выждал момент-и-и хвать ее за рог! Толик молчал и улыбался — спорить не хотелось. Хотелось идти без конца по чисто выметенному, как будто выскобленному тротуару мимо старинных двухэтажных домиков, украшенных яркими аляповатыми вывесками с рекламой банков, ресторанов, стоматологических кабинетов и нотариальных контор. Щуриться на солнце, за пару недель обратившее зиму в лето. Поглядывать по сторонам из-под приспущенных век, примечая, не привлекают ли Борины выкрутасы внимания прохожих, и с удовлетворением констатировать: привлекают! Ловить встречный ветер парусом надетой навыпуск футболки. И слушать, слушать непрерывный поток восхвалений в свою честь.
— Э-Э! Куда? — окликнул Борис и схватил Анатолия за локоть, когда тот, разомлев от солнечного тепла и ласкающих слух дифирамбов, попытался проигнорировать предостерегающий сигнал очередного светофора. — Решил уйти из мировой литературы на пике карьеры?
Толик задумчиво посмотрел на сверкающие носы своих ботинок, на которых чудом не оставила след протекторов желтая «Волга» с шашечками на крыше, вернулся на тротуар и подумал: «Значит, в случае смерти одного из соавторов… Ох, не надо было об этом спрашивать. Грешно…»
— Это еще не пик, — сказал он, заглядывая в серые мгновенно выцветающие на солнце глаза Бориса. — Всего лишь локальный максимум. Но все равно спасибо.
По иронии судьбы первым, кого повстречали друзья, ступив на порог щукинского кабинета, оказался недавно упомянутый Степан. Он стоял, перегородив подход к посадочным местам, угрюмый и чем-то озабоченный, рассеянным взглядом упирался в неухоженную шевелюру Коровина и как будто медленно перекатывал в голове тяжелые мысли: «Вот почему этот получил нобелевку, а у меня до сих пор стартовый тираж за сотню тысяч никак не перевалит? Ведь я же больше его — и пишу и вообще…»
— О, Степа! — как брату обрадовался Борис и вскинул ладонь-лодочку на высоту плеча-то ли поздороваться, то ли отдать честь. — Как твое ничего?
— В пределах нормы, — Степан подставил для пожатия пухлую ладонь.
— Приветствую, — сказал Толик и тоже коснулся руки мастера, благо последний не спешил ее убирать.
— Нет, байдарка, — ответил тот, что пятился по проходу впереди ноши.
— А, монолитный каркас, — с видом знатока небрежно обронила Аля.
— Да Господь с вами, разборная, конечно. Монолитную пришлось бы на крыше везти.
— Мы не спортсмены, мы туристы, — с широкой улыбкой добавил тот, который двигался сзади. Он был помоложе, и выражение его лица еще угадывалось под рыжеватой пушистой порослью.
— А юбки… — не сдавалась Аля, хотя уже начинала чувствовать себя несколько не в своей тарелке, если не сказать, в чужой миске. — Все взяли юбки?
— А у нас одна на двоих. Двухместная, — не понять то ли пошутил, то ли всерьез ответил молодой. А старший спросил:
— А вы, наверное, супруга Антона?
И снова этот взгляд, блестящее над клочковатым — как дуло двустволки, торчащей из кустов, где притаился охотник.
— Так точно, — вздохнула Аля. Сразу после разоблачения интерес к продолжению беседы пошел на убыль.
Отличие этой поездки от той, трехгодичной давности, настолько бросалось в глаза, что Аля с иронией назвала бы его вопиющим. Вместо портвейна «Три семерки» пили «Агдам» и «Букет Молдавии», вместо яблок в огромных количествах поглощали сушки, хрустеть которыми получалось уже не так звонко и безопасно для зубов. «Это из стратегических запасов», — со значением сказал сосед постарше. Неизменными остались только: само купе, четыре полки, квадратный столик, подозрительные матрасы, раздражающее бренчание ложки о край стакана и, разумеется, дорожные песни под гитару на слова и музыку живого (тогда еще) классика.
— надрывались на весь вагон три луженые глотки, которым так не хватало облагораживающего участия чистого женского голоска.
«Греб до умопомраченья,
Правил против и теченья,
На стремнину ли…»
Но Аля манкировала обязанностями купейной примы. Во-первых, ей не нравилась песня про две судьбы, во-вторых, вся ситуация в целом. Раз теперешний выезд начинается так похоже на предыдущий, размышляла она, то где гарантия, что он не закончится так же плачевно? Но, может быть, на этот раз ей с мужем хотя бы не придется с позором разворачиваться после первой же промежуточной стоянки?
Ее опасения были мрачны и пессимистичны, но реальность оказалась еще мрачнее. До промежуточной стоянки они даже не добрались, поскольку обе ипостаси Тошкиной судьбы, и кривая, и нелегкая, подстерегли его значительно раньше.
Малая Вьюжка при ближайшем рассмотрений оказалась не рекой, а ручьем-переростком, но с таким неспокойным характером, что хватило бы и на Полноценную Вьюгу. Упавший в воду листок подхватывало течением и уносило из области видимости в считанные секунды. Когда Аля скинула босоножку с левой ноги и коснулась воды босой пяткой, стремительный поток развернул ее на носке правой, как порыв ветра — огородное пугало. Нет, так некрасиво, поправилась она, пусть лучше это будет флюгер. Флюгер в виде маленькой балерины. И все равно, о чем, интересно, Тошка думал, когда прокладывал по карте маршрут своего первого сплава? Это же не речка, это мокрое кладбище! Особенно с их нулевым опытом.
Пока монтировали алюминиевый каркас, пока натягивали и укрепляли тканевую оболочку, пока облачались в прорезиненные одежды, Тошка, собравшийся первым, не находил себе места от нетерпения. Он то сбегал по крутому бережку к реке — попробовать воду, то взбирался на близлежащий пригорок — обозреть окрестности.
— Ого! Смотрите, какие сливы! — восхищался он оттуда, но показывал рукой почему-то не на противоположный берег, который обступили редкие деревца, а на поверхность реки ниже по течению, где из-под взбесившихся пенных барашков проступало из воды что-то темное.
За каких-нибудь десять минут он раза три успел вскинуть вверх подбородок, покрытый совсем недавно пробившейся щетиной, поглядеть на небо и сообщить всем известную истину, что погодка сегодня — самое оно! Ни облачка!
Наконец, спустили байдарки на воду, сели. Вернее, едва успели запрыгнуть, даже отталкиваться от берега не пришлось. Лодки тут же подхватило, понесло… Аля с сомнением покрутила в руках дюралевое весло с торчащими под прямым углом друг к другу лопастями, поискала на высоких бортиках уключины или что-нибудь их заменяющее.
— Не тормози! — крикнул ей в спину сидящий на корме Тошка. — Влево правь!
Она оглянулась на мужа, понаблюдала пару секунд, как он орудует веслом, перехватила собственное за середину, уселась поудобнее и стала грести — левой, правой, левой, правой, и не назад, а вперед — совсем непривычно! Но, вроде, приспособилась, выправила нос параллельно берегу, глянула на пенящуюся за бортом воду…
— Мамочка моя! — вырвалось у нее.
— Нет, моя! — ревниво возразил Тошка.
— Это же не речка, это какая-то… брусчатка! — Ты правь, правь, не отвлекайся!
Аля представила, как в туфельках на высоких каблуках идет по стройплощадке среди наваленных тут и там кирпичей, после этого направлять лодку стало немножечко легче. Значит, зачерпнешь воды с левого борта — повернешь влево, зачерпнешь с правого — повернешь вправо, а лопасти на весле так чудно расположены, чтобы руку не выкручивать. Вроде бы, ничего сложного. Минут через пять Аля настолько приноровилась лавировать между кирпичами… то есть просто камнями, что успевала в промежутках между гребками бросать мимолетные взгляды по сторонам. Любоваться, так сказать, окрестностями в режиме автоматического просмотра слайдов. Щелк — полузатопленный ствол покосившейся осины. Щелк-бородачи, вырвавшиеся корпусов на десять вперед, сложили весла на бортики и пересели со скамеечек на пол, наверное, решили отдохнуть. Щелк — камень торчит из воды, жутко напоминает драконью голову в профиль. Щелк-Тошка что-то кричит. Щелк -…
— Что? — она обернулась, чтобы лучше слышать.
Крайне не вовремя!
Полчаса спустя ей, промокшей до последней прорезиненной нитки и отчаянно стучащей зубами, несмотря на близость костра, кружку с кипятком в ладонях растирание ступней спиртом и два шерстяных одеяла объяснят без высокомерия и скрытого сарказма, что это был порог третьей категории сложности, в который их байдарка вошла не под тем углом и не на той скорости. Может, и так, не станет возражать Аля, может, и порог, но лично у нее о случившемся сложилось несколько иное мнение. Свой репортаж с места происшествия она легко уместила бы в дюжину слов. Да что там слов, ей хватит и междометий.
Сначала — Ах! — и она полетела. Потом — Оп! — и она уже в воде. Бултых! — это на нее обрушивается лодка. Бабах! — всем своим разборным каркасом прямо по голове. Бульк — пошел на дно плохо закрепленный багаж. Уф! — это до нее дошло, что вода вокруг далеко не комнатной температуры. Алька, держись! — прокричал непонятно откуда Тошкин голос. А-ы о-е! А-ы о-е! — скандируют о чем-то своем неунывающие бородачи. Ауф! Ауф! — ее повторно осенило: какой там комнатной, здесь холодней, чем в морозилке! Бхррхр — осененная, она отправляется вслед за багажом. Ы-ы-а-а-а-ы меня! — это ее за волосы извлекают из-под воды. Ать! — озабоченно доносит эхо, отразившееся от высокого берега самого гиблого места на планете, также известного под именем Малая Вьюжка.
О том, что происходило в это самое время с Тошкой, Але стало известно исключительно со слов бородачей.
Из их сбивчивого и тоже весьма щедрого на междометия рассказа выходило, что в первые минуты после аварии ее муж показал себя настоящим асом. Но только в первые.
Пока жена обивала коленями и локтями пороги третьей категории сложности, барахталась в воде, которая, вопреки законам физики, сохраняла свои текучие свойства и при отрицательной температуре, и примерялась, где бы половчее пойти ко дну, муж не терял времени даром. Вылетев из лодки с веслом в одной руке и соскочившим каучуковым ботинком в другой, он умудрился вплавь догнать легкую байдарку, перевернул ее в одиночку так ловко, что в кокпите почти не осталось воды, закинул внутрь весло, ботинок и, выпрыгнув из воды по пояс, забрался следом сам. Проследил, как бородачи вытаскивают из потока ошалевшую Алю, показал им большой палец, сигнализируя, что все под контролем, наклонился вперед зачем-то, либо ботинком, либо, вероятнее, веслом, при этом скрывшись из вида бородачей за высоким бортиком… и больше не показывался.
Только байдарка, как брошенная в воду спичка, крутясь и покачиваясь, понеслась вниз по течению. Бородачам пришлось попотеть, чтобы нагнать ее на своей, отяжелевшей после подъема Али, лодке. Поравнявшись с неуправляемой байдаркой, они увидели такую картину. Тошка лежал на дне, сложив руки на груди, похожий на умирающего индейца, и зачерпнутая вода, перекатываясь от борта к борту, шевелила его густые черные волосы. Глаза его смотрели строго вверх и были распахнуты, по словам начинающего бородача, на половину пардон, рожи. На окрики Тошка не реагировал, только шевелил губами, повторяя шепотом какую-то фразу. Когда лодку все-таки догнали, подтянули к борту и склонились над распростертым Тошкой с целью надавать по щекам, плеснуть воды в лицо или еще каким-нибудь способом привести в чувство, стало слышно, как он негромко твердит:
— Остановите его, пожалуйста. Путь оно больше не вертится! Пожалуйста, остановите…
— Кого? Кого остановить? — прокричал старший бородач прямо в Тошкино ухо.
Этот момент Аля уже помнила, странное состояние мужа настолько напугало ее, что отодвинуло в сторону и шок от пережитого полета и купания, и заботу о собственном здоровье.
— Лодку? — спросила она, теребя мокрые волосы мужа и следя, чтобы ее стучащие зубы не прокусили ему ухо. — Остановить лодку?
— Пусть больше не вертится, — слабым голосом попросил Тошка, немигающе глядя куда-то поверх ее плеча.
Лодку оттащили к берегу, Тошку вынесли на руках, раздели и завернули в шерстяное одеяло — с головой. Только после этого он замолчал. Как попугай, наказанный за плохое поведение.
А уже через десять минут, когда разведенный прямо у него под боком костерок начал шипеть и потрескивать, а бородач постарше приступил к растиранию водкой посиневшей ступни и скрюченных пальцев правой, пробившей ботинок, ноги, Тошка как ни в чем не бывало откинул одеяло и попросил «погреться изнутри». Глаза его при этом смотрели прищуренно, озорно даже, и выглядели вполне нормальными. О непонятном происшествии на дне лодки он не помнил. Или притворялся, что не помнит.
На следующее утро, несмотря на обильное употребление «огненной воды» как внутрь, так и наружно, индейские пляски у костра и воздвигнутый из спальников и одеял вигвам, температура Антошки зашкалила за сорок. В таком состоянии сплавляться дальше он мог только в том смысле, в каком сплавляются вниз по реке обтесанные лесорубами бревна. Так что на этой точке и завершился их второй бесславный поход.
И снова всю дорогу домой Тошка был хмур и молчалив. Курить не пытался, видимо, просто не видел смысла в этом занятии в отсутствие ритуальной скамеечки и пустой банки из-под березового сока. Но под эгидой борьбы с инфекцией несколько раз заказывал в вагоне-ресторане по сто пятьдесят. Кажется, в душе Антон обвинял в случившемся товарищей по группе. Возможно, даже жену.
В очередной раз вернувшись из ресторана, он забрался на свою полку прямо в сандалиях и объявил, глядя в Потолок:
— Больше ни с кем! — Затем приподнялся на локте, свесил голову вниз и, убедившись, что Аля не спит, пояснил: — Только ты и я.
После чего Тошка откинулся на не заправленный матрас и захрапел, а Аля до самого рассвета пыталась решить, радоваться ей или огорчаться признанию мужа. И еще вспоминала, как на вопрос «Работницы» «Свойственно ли вашему супругу обвинять окружающих в собственных неудачах», она с энтузиазмом ответила: «О, да!»
И что б ему стоило родиться в какой-нибудь другой день? — со злостью думала Аля, стараясь отключиться от проникающего даже сквозь подушку храпа. Скажем, первого апреля. Было бы точно так же смешно, но хотя бы весело.
«Внизу не встретишь, как ни тянись,
За всю свою счастливую жизнь
Десятой доли таких красот и чудес», — рвал струны и связки почивший без малого три года назад бард.
Однако Тошку, едва затянулись раны на самолюбии, неудержимо повлекло именно вниз. Подальше от крепких небритых парней с обветренными лицами, их верных немногословных подруг с невнятными фигурами и прическами, подальше от фальшивой романтики, всех этих костров, гитар, пения мужественными голосами и… неба, хотя в последнем Тошка никогда бы не признался вслух, а возможно, и самому себе не отдавал отчета.
Но и под землей его настигла беда.
Его? — усомнилась Аля. Скорее уж ее. Именно, именно!
Ее-то что сюда потянуло?
Шесть лет назад — ради Бога, три года назад — куда ни шло. В конце концов ничего по-настоящему страшного тогда не случилось. Когда у Тошки бывает хорошее настроение, можно даже вспомнить с улыбкой пару забавных эпизодов из тех времен. Но теперь-то ситуация не в пример серьезней. Вот уже полгода как она с каждым днем становится все серьезней и серьезней. Так что же занесло ее в такое опасное время в такое опасное место? Почему она не сказала и слова против, а как послушная собачка поплелась вслед за мужем навстречу подвигам и славе, хотя не обнаруживала в собственной душе и гомеопатической порции восторженности или романтизма в отношении ползания по мрачным сырым катакомбам? Или она опасалась, что в случае отказа ее постигнет участь приемника «Альпинист»? Что ее, уже не такую молодую и, чего греха таить, заметно раздавшуюся в талии, возьмут недрогнувшей рукой, грубо говоря, за шкирку и заменят на какую-нибудь новую модель — с более широким диапазоном и улучшенным дизайном? Как насчет этого? Что же ты молчишь? Только не вздумай снова забираться в свою скорлупу, отвечай уже что-ни…
Что это?
От приступа мучительного и бессмысленного самобичевания Алю отвлек какой-то звук. Призрак звука, слишком тонкий, чтобы различить его человеческим Ухом. Может, от подземной жизни она потихоньку превращается в летучую мышь? Аля поежилась.
Вот! Снова этот звук. Как будто что-то скребет крошечными коготками или попискивает. Или это всего лишь игра воображения? Аля обратилась в слух, ее голова настороженно поворачивалась на напряженной шее из стороны в сторону, как будто надеялась разглядеть что-то в окружающем мраке, хоть какую-нибудь згу. Щелкнуть фонариком она не решалась. Боялась что после щелчка снова ничего не произойдет и тогда она от бессилия и страха сойдет с ума. Свет еще понадобится ей — позже, когда придет время.
А? Звук повторился, теперь уже несомненно. Это где-то над ней, такое ощущение, как будто что-то пытаются тянуть, а оно сопротивляется. Пищит, словно гусеница, которую разрывают на половинки нетерпеливые мальчишечьи пальцы, полагая, что таким образом помогают быстрее явиться на свет спрятанной внутри бабочке. Аля не выдержала, вскинула руку с фонариком в направлении подозрительного звука… и вскрикнула, когда над головой раздалось протяжное «Трррх!» и еще одна липкая нить, должно быть, отвалившись от потолка, упала ей прямо на запястье и обернулась вокруг него скользкой волосатой змеей.
Ужас! Ужас! Аля с гримасой отвращения отбросила от себя нить, — к слову сказать, уже не такую липкую, как предыдущая, — едва не выкинув вместе с ней фонарик. На этом все и закончилось. Аля безмолвно и бездвижно прождала несколько минут, потом еще несколько, но никаких посторонних звуков больше не услышала. Уфф, в самом деле все. Спасибо тебе, Боженька. На этот раз она отделалась на редкость легко.
Странно, ей совсем не хотелось есть. Впервые за последние… она даже не помнила, сколько дней, месяцев или столетий. И навряд ли кусочек сахара и маленький фрагмент ископаемой вафли были тому причиной. Не только они. Аля ощущала свое тело расслабленным и легким, а разум — деятельным и на удивление ясным. «Чтобы сделать человека счастливым, сперва отберите у него все, а потом верните хоть что-нибудь», — любил повторять Тошка. У него была целая коллекция подобных фраз на все случаи жизни. И у него наверняка бы нашлось какое-нибудь объяснение ее теперешнему состоянию. Что-нибудь заумное: эйфория от голода или что-то типа того. О, не сомневайтесь, ее эрудированный муж знает чертову уйму заумных слов! А вот Аля — нет, не знает, ей хватает и простых слов, которые способны понять даже гаврики. Единственным справочником, который она время от времени брала в руки, была Поваренная книга. Поэтому сейчас Але попросту казалось, что организм, долго не получавший питания извне, начал переваривать сам себя. И она серьезно опасалась, что уже не только себя.
Нет уж, пока есть возможность, лучше еще немножечко подкрепиться! Аля нашла на ощупь начатую пачечку вагонного сахара, аккуратно взяла двумя пальцами оставшийся кусочек и отправила в рот. Следующие четверть часа ей было непередаваемо сладко. Когда кусочек растаял во рту, она лизнула обертку с изнанки, чтобы подобрать осыпавшиеся сахарные песчинки. Потом зачем-то разгладила мятую бумажку пальцами и зажала между ладонями.
Поезд. Обертка была гладкой, если не принимать во внимание легкую помятость, без перфорации, выпуклостей, тиснения и прочих технических изысков встречающихся в книжках для слепых, да Аля ведь и не владела техникой слепого чтения. Но почему-то она отчетливо знала, что нарисованный поезд сейчас мчится в неведомую даль по верхней стороне обертки, под ее левой ладонью. Она чувствовала это. И она позволила себе немного помечтать о том, как они с Тошкой на этом поезде возвращаются домой. Почувствовала, как вагон уютно покачивает и потряхивает на стыках рельсов, услышала, как приятно поскрипывают держащие верхнюю полку кожаные ремни, а колеса говорят: «тудум-тудум». Увидела мелькание фонарей за окном, и прямоугольные полосы потустороннего света, на миг освещающие замершее внутреннее пространство купе. Замершее, потому что ночь. Ноччччччь…
Аля зевнула — и решительно тряхнула головой, прогоняя дрему. От этих успокаивающих мыслей клонит в сон. Но спать нельзя. Поэтому она снова, как к живительному источнику, который в данной ситуации и впрямь мог поспособствовать продлению ее жизни, припала разумом к сосуду, в котором перемешивались, бурлили и скверно пахли неприятные воспоминания.
О, этого добра ей хватит на всю ночь.
Впрочем, здесь всегда ночь.
Значит, хватит навсегда.
Глава десятая. Толик Голицын
— Ну ты и раскрутился, брат поручик! Тьфу, какой поручик? — ваше благородие! Как жестяной флюгер в торнадо. Смотри, медным тазом не обернись.
«Молодым — везде, старикам — всегда!
В небесах ликует птах: месяц март!
Мой сосед сидит в кустах-скин и нарк.
Третий день не ест, не пьет, видит глюк:
По ноге ползет зелёный паук.
Замахнулся нарк рукой: „Что за shit!"
А паук ему с тоской говорит:
„Что, ломает? Подожди, дай-ка пять".
Нарк бросает: „Подождем… твою мать!"
Огрызнулся, но ладонь протянул —
А паук его за палец куснул.
Злобой сморщило чело: „Ах ты ж, …!"
Вдруг заметил: начало отпускать.
Нарк воспрянул, помотал головой,
„Ну, спасибо, — говорит, — удружил!
Без тебя бы я, наверно, того
сдох бы, в смысле…"
„Ты, считай, и не жил.
До каких же ты, Ванюша, до пор
Собираешься сидеть на игле?
А не лучше ли взять сразу топор
Да по шее как по вене — чтоб с плеч?
Жизнь прожить — не глюковать после доз,
Не ломаться, как стекло, между них,
И цель жизни — не всегда коматоз,
Чтоб ни пел mister Малой для тупых.
Клея марки, склеишь ласты скорей,
Не найдешь мозгов под шляпкой гриба,
Все равно всех глюков пересмотреть —
Как всех мультиков — увы, не судьба.
Береги, здоровье, Ваня; не то
К звездам путь тебе навеки закрыт".
„В космос я уже слетать мог раз сто, —
Ваня молвил. — Только врач тормозит".
„Бог с ним, с космосом, Ему — Небеса.
Вам же твердь топтать, ее заселять.
Ты, Ванюша, не заметишь и сам,
Как придет пора любить и рожать.
Ты б заканчивал, сынок, пятый класс,
Присмотрел себе невесту — и в путь,
Ты ж мужчина, а не эльф Легалас!..
Но колесики с иглой позабудь.
А не то придет он, главный момент,
А в ширинке — далеко не столбняк.
По обкурке так бывает, поверь,
Вот и выйдет тебе shit вместо fuck.
И зачем ты, чудик, бошку побрил?
Что, не мог лет пятьдесят подождать?
Облетел бы череп пухом седым,
Всем skin-ам бы ты стал head, так сказать.
Чем негроидов гонять дапедрил,
Ты б собрал всю ребятню — и в поход.
Или в церковь всем кагалом сводил,
Вот где был бы вам приход так приход.
Ты когда-нибудь бывал в лагерях?
Пионерских, я имею в виду.
А картошку запекал на углях?
Лежа на траве, смотрел на звезду?.."
Вдруг с небес сорвался птах — время есть,
В смысле кушать, мой мохнатый малыш,
Но Ванюша тут как тут, в смысле здесь:
Отогнал рукой: „А ну, типа, кыш!
А лети-ка ты на prick точка ш!
На кого ты, лысый дятел, полез?
Это ж мой теперь зеленый гуру!
Он же жизнь мне…"
Но паук вдруг исчез.»
(С.Л. Самойлов— А.В. Голицын,
«Классное чтение», учебник литературы
для пятого класса.
Тираж 1 300 000 экз.)
— В смысле? — Толик остановился перед светофором.
— Да шучу я, шучу. Уже и не пошутишь при нем, — посетовал Борис, покорно маршируя на месте.
Последнюю сотню метров он прошагал, чуть согнув ноги в коленях и преданно глядя на Толика снизу вверх, словом всячески дурачась.
— Ты только, слышь, Толь, когда президент тебя к себе пригласит — медаль вручать или премию государственную, хоть словечко обо мне, убогом, замолви. Скажи, мол, есть такой никчемный писателишка, Борькой звать — с меня и довольно. Замолвишь, а? Вот спасибочки, благодетель ты наш!
Слегка подвыв на последней фразе, Боря предпринял не слишком убедительную попытку бухнуться на колени прямо посреди тротуара, к слову сказать, на удивление чистого, но Толик в соответствии со своей ролью в неписаном сценарии пресек ее коротким небрежным жестом. Зажегся зеленый, и Боря, распугивая встречных, залебезил спиной вперед через «зебру» пешеходного перехода.
— Наш ты, Толя, наш, ремесленный! — восторженно приговаривал он. — Всегда знал, что не отречешься от своих корней, корешков-собутыльничков. Не забудешь тех, с кем вместе грамоте учился. Тут некоторые поговаривали, дескать, зазнается парень, возгордится! А я им: «Кто? Толька-то? Да ни в жисть!» Это ж вам не Степан какой, чтоб выше головы нос задирать. С ним, со Степаном то есть, уже за просто так трудовому человеку и не поручкаться. Ты, кстати, заметил, что у него шнурки на ботинках почти всегда развязаны? — спросил Борис, незаметно выходя из образа.
— Ну!
— А знаешь, почему он их не завязывает?
— Не знаю. Пузо мешает? — предположил Толик.
— Ничего подобного! Гордость не позволяет на колени опускаться. Даже перед зеркалом.
Толик сдержанно, политкорректно хмыкнул.
— Ф-фу, давненько я ни перед кем так не унижался. Отвык, — прокомментировал Борис, выпрямляясь в полный рост и разглаживая стрелки на коленях. — Ну а если серьезно, то ты, Толька, молодец! Без дураков! Увидел, что удача прет на тебя, как бык, хладнокровно подпустил поближе, выждал момент-и-и хвать ее за рог! Толик молчал и улыбался — спорить не хотелось. Хотелось идти без конца по чисто выметенному, как будто выскобленному тротуару мимо старинных двухэтажных домиков, украшенных яркими аляповатыми вывесками с рекламой банков, ресторанов, стоматологических кабинетов и нотариальных контор. Щуриться на солнце, за пару недель обратившее зиму в лето. Поглядывать по сторонам из-под приспущенных век, примечая, не привлекают ли Борины выкрутасы внимания прохожих, и с удовлетворением констатировать: привлекают! Ловить встречный ветер парусом надетой навыпуск футболки. И слушать, слушать непрерывный поток восхвалений в свою честь.
— Э-Э! Куда? — окликнул Борис и схватил Анатолия за локоть, когда тот, разомлев от солнечного тепла и ласкающих слух дифирамбов, попытался проигнорировать предостерегающий сигнал очередного светофора. — Решил уйти из мировой литературы на пике карьеры?
Толик задумчиво посмотрел на сверкающие носы своих ботинок, на которых чудом не оставила след протекторов желтая «Волга» с шашечками на крыше, вернулся на тротуар и подумал: «Значит, в случае смерти одного из соавторов… Ох, не надо было об этом спрашивать. Грешно…»
— Это еще не пик, — сказал он, заглядывая в серые мгновенно выцветающие на солнце глаза Бориса. — Всего лишь локальный максимум. Но все равно спасибо.
По иронии судьбы первым, кого повстречали друзья, ступив на порог щукинского кабинета, оказался недавно упомянутый Степан. Он стоял, перегородив подход к посадочным местам, угрюмый и чем-то озабоченный, рассеянным взглядом упирался в неухоженную шевелюру Коровина и как будто медленно перекатывал в голове тяжелые мысли: «Вот почему этот получил нобелевку, а у меня до сих пор стартовый тираж за сотню тысяч никак не перевалит? Ведь я же больше его — и пишу и вообще…»
— О, Степа! — как брату обрадовался Борис и вскинул ладонь-лодочку на высоту плеча-то ли поздороваться, то ли отдать честь. — Как твое ничего?
— В пределах нормы, — Степан подставил для пожатия пухлую ладонь.
— Приветствую, — сказал Толик и тоже коснулся руки мастера, благо последний не спешил ее убирать.