Страница:
Аля нашарила фонарик-слава Богу, он оказался там же, где она обычно оставляла его, укладываясь спать, — и включила. Вернее, привычным движением повернула колпачок до щелчка и даже автоматически прикрутила его немного назад в целях экономии, но тут произошло то, чего она всерьез опасалась последние несколько дней. Ничего. Свет не зажегся. Она дважды щелкнула колпачком, отключая фонарик и включая снова, — с тем же эффектом.
— О, н-нет! — с нажимом произнесла она, и если бы замечательный импортный фонарик подпитывался человеческими эмоциями, например отчаянием, посреди пещеры наверняка вспыхнуло бы новое маленькое солнце. Но, увы, как и написано в инструкции, он черпал энергию исключительно из батареек, последний комплект которых сегодня приказал долго жить. Вот только Аля была совсем не уверена, что сумеет выполнить этот наказ.
— Боженька, пожалуйста, нет! — попросила она под негромкое щелканье колпачка. Она не развивала свою мысль, но продолжение вполне могло быть таким: Ты просто не можешь так поступить со мной! Я знаю, ты не допустишь такой ужасной несправедливости. Я ведь настрадалась уже достаточно. Я почти потеряла ногу, я, вероятнее всего, потеряла мужа, весь мой рацион за последние трое суток состоял из кусочка сахара и четверти вафли-ладно, чего уж там, из трети вафли — а где-то рядом в темноте прячется отвратительная тварь, оставляющая за собой следы в виде длинных клейких нитей, и теперь ты хочешь лишить меня последнего — света? Нет! Ты не можешь! Если то, что говорят и пишут о тебе, если то, во что я привыкла верить с детства, верно хотя бы на десять процентов — на один процент — на одну тысячную — то ты просто не можешь…
Вот Тошка — да, он бы смог… (На самом деле этот резкий перескок мысли от Бога к мужу мог показаться неожиданным только на первый взгляд. Ибо, если разобраться, что есть муж, как не царь и Бог в масштабах одной отдельно взятой семьи?) Да, окажись Тошка на ее месте, уж он наверняка нашел бы способ вдохнуть жизнь в мертвые батарейки. Он делал такое в домашних условиях, реанимировал, так он это называл, отслужившие свой срок элементы питания, вываривая их в каком-то соляном растворе. Правда, те батарейки были другой марки, не в металлическом, а в картонном корпусе, который Тошка предварительно снимал, а обнажившийся слой черной смолы или что-то на нее похожее, в нескольких местах протыкал шилом. Аля не умела ничего подобного, у нее не было возможности приготовить соляной раствор, но кое-что она могла сделать и в своем положении, не ища оправдания в собственной немощности и в типичном для большинства женщин техническом кретинизме. По крайней мере, она должна попытаться.
И Аля попыталась. Не спеша, стараясь хотя бы отчасти контролировать дрожь в липких пальцах, она стала крутить колпачок на рукоятке фонарика против часовой стрелки. На этот раз-до самого конца, пока он не подпрыгнул на ожившей пружинке и не остался в ее руке. Она убрала колпачок в нагрудный карман, понимая, что если потеряет его теперь, то, скорее всего, уже никогда не найдет, затем одну за другой аккуратно вытряхнула на ладонь все три батарейки. Опустошенный фонарик она временно спрятала в соседний карман побольше, благо конструкция комбинезона предполагала наличие множества разнокалиберных отделений, и принялась колдовать над батарейками. Она стучала ими друг о дружку, как будто намереваясь высечь искру. Она терла ими о рукав шерстяного свитера, выглядывающего из-под комбинезона, хотя и догадывалась, что эксперимент с эбонитовой палочкой, которым ее коллега из кабинета химии из года в год восхищает семиклассников, в данном случае не даст результата. Она даже пробовала их на вкус, зажимая металлический цилиндрик между языком и верхним небом, и когда не обнаруживала и намека на кислинку, брала из рюкзачка новую батарейку. В конце концов ей удалось собрать полный комплект из числа тех, что еще внушали хотя бы тень надежды.
Вопреки обыкновению, Аля ни о чем не просила своего Боженьку, пока заправляла батарейками полую рукоятку фонарика, прикручивала на место колпачок и, обмерев сердцем, ждала решающего щелчка. Но она немедленно вспомнила о нем, как только темноту пещеры нерешительно прорезал тусклый лучик света.
— Спасибо, — прошептала она так тихо, словно это была не фраза, а мысль.
Прикручивать колпачок уже не имело смысла, фонарик и так светил еле-еле. Сильно сощурившись — ждать, пока глаза привыкнут к свету, не было времени — Аля повела лучом по сторонам. Так, здесь пусто. И здесь. На полу вокруг нее-обрывки серой мерзости, которую она с такой яростью разбросала где попало. С левой стороны тоже ничего. А сзади… Аля оперлась о землю свободной рукой, осторожно обернулась и… нет, на сей раз ей удалось удержаться от крика, только измученное сердце вне очереди выдало несколько гулких дуплетов. Але потребовалась примерно секунда, чтобы сообразить, что увиденное ею — не присевшее перед прыжком чудовище с мощным туловищем и множеством щупалец на конце конической вытянутой морды, а всего лишь разбуженная лучом фонарика тень от Примуса «Шмель», лежащего на боку пустой канистры.
Аля мысленно сказала сердцу: «Тише, тише…» и направила луч на потолок. Слишком слабо. До потолка доставало только бледное овальное пятно, окрашивающее все, что попадало в область видимости, в различные оттенки серого. Вот если бы Аля могла подняться на ноги и вытянуть вверх руку с фонариком, возможно, ей удалось бы разглядеть какие-нибудь подробности. И, возможно, ей от этого стало бы гораздо хуже. Да, Але вполне хватало того, что она смутно видела, а также того, до чего могла додуматься.
Никакого чудовища в пещере нет. Зато осталось множество следов его — или их?! — здесь пребывания. Нити, все те же нити, мерзкие на вид точно так же, как и на ощупь. Грязно-белые, они, возможно, выглядели бы прозрачными, если бы не вездесущая каменная пыль. Нити стелились по потолку, вероятно цепляясь за любую шероховатость поверхности благодаря своей поразительной липучести. Они тянулись из одного угла пещеры в другой, какие-то параллельно друг другу, какие-то — перекрещиваясь. Концы некоторых нитей свисали вниз, как, бывает, свисают со столбов фрагменты оборвавшегося провода, на концах собранные добросовестными электриками в эдакие мрачноватые петельки — как немой призыв к суициду, — невольно пробуждающие в памяти строки известного стихотворения: «Я спросил электрика Петрова…»
Итак, в настоящий момент чудовища здесь нет. Оно убежало, уползло, улетело, или как там передвигается эта тварь, напуганное Алиным криком. Но оно в любой момент может вернуться. Значит, надо поберечь батарейки, иными словами, притушить свет до тех пор, когда он действительно понадобится. Выражаясь языком телеведущих, до новых встреч. И Аля, против собственного желания, против инстинкта, против суеверного убеждения, что с таким трудом реанимированные батарейки просто обидятся на столь пренебрежительное обращение и не захотят работать снова, все-таки отключила фонарик.
В тот же миг страх, отступивший на время за пределы очерченного бледным лучом круга, вернулся к ней, истощившийся, но не побежденный. Сердце гулко отбивало тревожный рваный ритм, в животе как будто что-то ворочалось или заплеталось в узлы, во рту ощущался стойкий металлический привкус. Навряд ли от дегустации батареек, скорее он возник вследствие интенсивного адреналинового всплеска, как непременно объяснил бы Тошка, будь он сейчас рядом. Ах, если бы…
— Тошка, Тошенька, — простонала она, и все та же металлическая горечь наполнила ее голос.
Да, во многом Тошка был настоящим профессионалом. Во всем, что касалось обращения с техникой, ее починки, а также общих знаний, которые можно почерпнуть из толстых, красочных и, как правило, недешевых книг. Но иногда… Иногда из-под внешней оболочки сильного, всезнающего, уверенного в себе мужчины проглядывала такая пугающая беспомощность, что хотелось отвернуться. Это случалось нечасто, несколько по-настоящему вопиющих случаев катастрофической потери лица Аля могла бы пересчитать по пальцам одной руки, но ведь именно они чаще всего всплывали в памяти. Обычно Аля без труда справлялась с этим, она как будто привязывала к неприятному воспоминанию грузик тяжеловесной народной мудрости вроде «да с кем не бывает» и отправляла обратно на дно, но сейчас ей отчего-то не хотелось этого делать.
Она не выспалась, по ее ощущениям, бледная тварь с потолка дала ей подремать от силы пару часов, но о том, чтобы лечь и доспать, не могло быть и речи. Вместо этого Аля предалась воспоминаниям, как раз таким, после которых заснуть невозможно в принципе, выбирая из них самые свежие и оттого наиболее болезненные.
Да уж… Аля подтянула к себе то, что осталось от ее правой ноги и привычно поморщилась. Самые болезненные…
То есть начиналось все вроде бы неплохо. Даже замечательно. Ночь, проведенная в хрустальной пещере, прибавила обоим сил и хорошего настроения. Обстоятельный завтрак под лозунгом: «Чем больше съедим, тем меньше тащить» прошел в приятной обстановке открытого взаимного подтрунивания и неявной взаимной заботы, которая почти не бросалась в глаза, однако ощутимо присутствовала в интонациях насмешливых реплик, в том, как они незаметно подкладывали друг другу самые лакомые кусочки, в простом прикосновении пальцев, передающих соль. Все вещи были распределены по рюкзакам, которые стали немного легче, но зато гораздо бесформеннее. Конечно, одно дело паковаться в домашних условиях, и совсем другое — в таких вот, можно сказать, пещерных. Нуда ничего, справились, рассовали все, что нужно, по отделениям и карманам, помогая себе где локтями, где коленями, а потом и вовсе взгромоздились поверх поклажи-присели на дорожку. Помолчали.
— Ну что, готова? — бодро спросил Тошка.
— Погоди, еще минуточку, — попросила Аля.
Настроение, как всегда перед расставанием с местом, где тебе было хорошо, как бы раздваивалось. С одной стороны, жалко уезжать. Особенно Алю огорчала необходимость покидать Колонный Зал, где она могла бы еще бродить и бродить, любуясь причудливыми творениями природы. И почему они забрели в это сказочное место так поздно? С другой стороны, с каждым днем все настойчивей напоминали о себе простые радости устроенного быта вроде горячей ванны и мягкой постели.
— Не можешь расстаться? — верно истолковал ее нерешительность Тошка. — Погоди, мы, может, еще вернемся.
Вернемся, как же, подумала Аля, ощутив мимолетный укол зависти. Тошка-то, может, и вернется, хоть на будущий год, а вот ей теперь надолго придется забыть о таких удовольствиях, как блуждания ползком по сырым коридорам, обтирания ледяной водой и обеды всухомятку.
Рассуждая таким образом, Аля была парадоксально далека от истины.
Тоннель, по которому они в свое время вышли к Семикрестку, отличался от остальных значительной шириной и высотой. И еще он был почти квадратным в своем сечении — не тоннель, а продолбленный трудолюбивыми гномами коридор. Если все прочие ответвления Семикрестка представлялись Але в виде пальцев, то это, пожалуй, можно было сравнить с целой рукой, два человека вполне могли пройти по нему плечом к плечу и не нагибаясь, по крайней мере на первом этапе пути. Аля хорошо помнила, что ближе к середине рука резко сужалась и изгибалась почти под прямым углом, образуя что-то вроде локтя, после чего снова расширялась до исходных размеров и тянулась строго вперед. Как пошутил Тошка, вероятно, рытье этого узкого и извилистого участочка пришлось на какой-то гномий праздник. А гномикам, как известно, много ли надо?
Когда проход стал тесноват для двоих, Антон, до этого молча шагавший рядом, сказал:
— Иди ты первая.
— А что так? — поинтересовалась Аля.
Тошка хмыкнул.
— Ракурс уж больно привлекательный.
И она пошла первой, но недолго: высота тоннеля уменьшалась наперегонки с шириной и уже через несколько шагов Але пришлось опуститься на четвереньки. Позади запасливым ежиком запыхтел Тошка. Тяжелый рюкзак придавливал его к земле, как не по силам подобранное яблоко.
Какой он у меня игривый стал в последнее время, отметила Аля. Чувствует, кот, что недолго осталось резвиться, вот и…
Она не успела закончить мысль, не успела напомнить себе, что, вообще говоря, подобным мыслям не место в голове учительницы младших классов, не успела покачать головой с притворным осуждением и вынести себе устное порицание: «Ох, Алька, и кто только тебе доверил воспитание подрастающего поколения!» Возможно, она не успела сделать еще множество вещей, о которых даже не думала в тот момент, когда ожившая земля ударила ее в локти и в колени и подбросила до потолка.
Голова дернулась назад, врезалась во что-то затылком, и снова качнулась вперед, так резко, словно не сидела на шее, а всего лишь держалась на тонком ремешке от каски. Стало темно. Аля рухнула вниз, полубоком, на этот раз хотя бы успев выставить перед собой руки. Почему так темно? — подумала она и снова взлетела под потолок. Позади… нет, теперь почему-то слева о чем-то истошно вопил Тошка.
— А-а-а! — взвизгнула Аля и почувствовала, что сидит на мягком месте, которое из вполне приличного филе превратилось в отбивную. — Почему…
Луч света из Тошкиного налобника психопатически метался над ее головой, с трудом прорезая пласты воздуха, в одно мгновение потемневшего от поднявшейся изо всех щелей вековой пыли.
— …так темно? — закончила Аля, и только обнаружив, что не слышит собственного голоса, обратила внимание, какой гул стоит вокруг. Как на переменке, почему-то подумала она.
Неожиданно совсем рядом возникла Тошкина голова, сперва ослепила ярким светом в глаза, потом повернулась в сторону, туда же, куда указывала его рука.
— Что там? — неслышно прокричала Аля, и мать-земля заботливо подбросила свое близорукое дитя на каменной ладони. Смотри, малыш!
Трещина. Аля разглядела ее очень отчетливо, потом ударилась козырьком каски о какой-то выступ на потолке, прикусила язык и некоторое время больше ничего не видела. Но она запомнила: локоть дал трещину. Вообще-то трещины змеились и разбегались уже повсюду: на стенах, под ногами, над головой, но только та, на которую указал Тошка, опоясывала проход сплошным рваным кольцом и только в нее можно было без труда просунуть, допустим, руку.
События сменяли друг друга часто и без перехода, моргнешь — и картина мира изменится, как будто Аля оказалась внутри детского калейдоскопа. Вот только камешки, которые подпрыгивали вместе с ней и ударялись друг о друга с пыльным грохотом, не были ни легкими, ни цветными.
Рядом снова оказался Тошка, косолапый и подпрыгивающий, как первый лунный космонавт, он сделал что-то с ее каской, отчего снова стало светло, и прокричал в самое ухо:
— Вперед! Бегом!
Аля послушно побежала, если перемещение с опорой на четыре точки можно назвать бегом. Пятно света плясало по земле точно между ее руками, Аля боялась поднять голову и увидеть, как из потолка вываливаются целые глыбы. «Мимо! — радовалась она всякий раз, когда ее обдавало шрапнелью мелких осколков. — Опять мимо!»
— Куда? — рука мужа грубо схватила за плечо, развернула на 180 градусов. — Я же сказал: вперед!
— Что? — она остановилась в растерянности, и в этот момент булыжник размером со зрелый арбуз, краем скользнув по каске, ударил Алю в левое плечо.
В очередной, уже не черно-белый, а какой-то бледно-розовый, узор калейдоскопа Аля вписалась маленьким и кричащим скорчившимся на полу комочком. Еще несколько узоров она просто пропустила. К реальности ее вернула новая вспышка боли.
— Куда попало? Ты слышишь? Куда тебе попало? — прямо в лицо орал Тошка, тряся ее как раз за выбитое плечо.
Она проскулила в ответ что-то жалобно-невнятное и попыталась отстраниться.
— Давай сюда! — он втолкнул ее, ничего не соображающую, в какую-то треугольную нишу на стыке стены и пола, скомандовал: — Жди здесь. Я мигом, только вещи… — и походкой уже не космонавта, но лунохода уполз-укатил куда-то на четвереньках, обеими руками, толкая перед собой увесистую глыбу рюкзака.
Вернулся Тошка действительно почти сразу же, налегке, но нескольких секунд его отсутствия хватило, чтобы коренным образом изменить всю дальнейшую жизнь Али или, выражаясь литературным языком, переломить.
Земля содрогнулась в последнем пароксизме — камни, булыжники и целые куски стены просыпались на Алю уже не дождем, а водопадом — и успокоилась. Сразу стало неестественно тихо. Где-то вдалеке, в других ответвлениях и переходах что-то еще долго рушилось и перекатывалось, но то место, где осталась погребенная заживо Аля, как будто накрыло стеклянным колпаком тишины. Только шепот осыпающихся песчинок, только гул в голове и далекое испуганное:
— Алька! Алюнь, ты где?
Где она? Аля не могла ответить. Потому что не знала и потому что не могла пошевелить вдавленным в грудь подбородком, чтобы произнести хоть слово. В последний момент перед обрушением она успела пригнуть голову, закрыть лицо ладонями, а из локтей и коленей сделать домик для живота, так что большинство ударов пришлось по пальцам рук, по ногам и по пластиковым бокам каски. Аля ощущала давление на неловко подогнутую ногу, на плечи, что-то острое упиралось в шею сзади. Не видя ничего вокруг, даже прижатых к лицу ладоней, Аля лишь приблизительно представляла себе положение, в котором оказалась. Сидит она или лежит, засыпало ее целиком или только по плечи? Судя по тому, с каким искажением доносится до нее Тошкин голос, скорее всего, целиком.
— Аленька-а-а!
Какой глупый. Он ведь сам учил ее никогда не кричать в местах, где есть опасность обвала или схода снежной лавины. Или все, чего следовало опасаться, уже случилось?
Странно, но ей совсем не было больно. Хотя, по идее, должно бы, вон сколько камней нападало со всех сторон, целый курган. Однако же не болело ничего, даже левое плечо, которое еще недавно вопило так, что Аля опасалась стереть зубы в порошок. В зубной, ха-ха, порошок. Как будто боль закончилась вместе с грохотом и камнепадом. Кто-то нажал на кнопку, как в радиоприемнике, и боль утихла. Или переключилась на другую волну. Или просто превысила некую максимально допустимую для живого человека норму, и в Алином организме сработали какие-то внутренние предохранители, понижающие чувствительность нервных окончаний. А может… она больше не является живым человеком?
Да нет, глупости, ведь все остальное она по-прежнему чувствует. Вот щека уперлась во что-то шершавое. Вот песчинки с воротника щекотно стекли за шиворот. Вот мужнины сапоги тяжело прохрустели совсем рядом, его руки дотронулись до ее пальцев, прикоснулись к жилке на шее.
— Аля?! — севшим от потрясения голосом позвал Тошка, и начался медлительный процесс эксгумации.
Толчки больше не возобновлялись. Строго говоря, едва ли уместно говорить о них во множественном числе: что бы там ни показалось Але, объективно имел место всего один толчок, растянувшийся во времени секунд на двадцать пять — тридцать. Всего каких-то полминуты, за которые можно поджарить обе стороны блина на хорошо прогретой сковороде или заработать высшую степень инвалидности.
Хуже всего, что она не сразу потеряла сознание. Сидела, смаргивала с ресниц теплую кровь — осколками налобника ей рассекло бровь — и молча наблюдала, как суетится над ней муж. Видела его бестолковые метания, сочувственно кивала, когда он враскачку убирал с ее ноги огромный валун, равнодушно слушала беспомощную ругань. Еще бы ему не растеряться, думала Аля, наверняка ни о чем подобном не написано ни в одной из его замечательных книг.
Валун в конце концов сдался, откатился в сторону, и тогда Аля, бегло осмотрев себя, встала — попыталась встать — и в первый момент только удивилась, когда ее правая нога неожиданно подогнулась и сложилась уродливой гармошкой так легко, словно была вылеплена из пластилина. Что-то хрустнуло внутри, возможно, не выдержавшие такого напряжения предохранители. Шок первых минут прошел, и стало ужасно.
Потому что вслед за шоком пришла боль, и Аля, привыкшая объяснять первоклашкам различие между заглавными и прописными буквами, для описания собственных ощущений обошлась бы одними заглавными. Вот так: БОЛЬ!
Было так больно, что Аля почти не сомневалась, что сейчас умрет. Вот-вот, через несколько секунд максимум. Но перед глазами, вопреки расхожему представлению, отчего-то проносились не сцены из прожитой жизни, а лица ее гавриков из четвертого «А», с которыми она с таким сожалением распрощалась в мае. Четыре года первичного образования, когда она была их классной руководительницей, пролетели незаметно. Она много чему научила их за это время: рисовать в прописях галочки, собирать из них буквы, считать сначала до десяти, а потом и до тысячи, складывать без обмана и без жадности делить. Не научила только, как пишется слово «землетрясение». Заковыристое слово, с двумя корнями: «земля» и «трясти», четвероклашкам такое не по зубам. Интересно, — проникла в голову странная мысль и уже не давала покоя, кружила внутри черепа назойливой пчелой, не позволяя мозгу провалиться в заслуженное беспамятство, — многие ли из гавриков напишут «землетрясение» без ошибки? Наверное, процентов двадцать, вряд ли больше. Остальные, скорее всего, запутаются в разнообразии вариантов: «землетресение», «землятресение», «землятрясение»… И только Леша Самсонов уверенно напишет «зимлитрисенье».
«Садись, Самсонов, тебе кол», — подумала Аля и наконец потеряла сознание.
Глава шестая. Толик Голицын
— О, н-нет! — с нажимом произнесла она, и если бы замечательный импортный фонарик подпитывался человеческими эмоциями, например отчаянием, посреди пещеры наверняка вспыхнуло бы новое маленькое солнце. Но, увы, как и написано в инструкции, он черпал энергию исключительно из батареек, последний комплект которых сегодня приказал долго жить. Вот только Аля была совсем не уверена, что сумеет выполнить этот наказ.
— Боженька, пожалуйста, нет! — попросила она под негромкое щелканье колпачка. Она не развивала свою мысль, но продолжение вполне могло быть таким: Ты просто не можешь так поступить со мной! Я знаю, ты не допустишь такой ужасной несправедливости. Я ведь настрадалась уже достаточно. Я почти потеряла ногу, я, вероятнее всего, потеряла мужа, весь мой рацион за последние трое суток состоял из кусочка сахара и четверти вафли-ладно, чего уж там, из трети вафли — а где-то рядом в темноте прячется отвратительная тварь, оставляющая за собой следы в виде длинных клейких нитей, и теперь ты хочешь лишить меня последнего — света? Нет! Ты не можешь! Если то, что говорят и пишут о тебе, если то, во что я привыкла верить с детства, верно хотя бы на десять процентов — на один процент — на одну тысячную — то ты просто не можешь…
Вот Тошка — да, он бы смог… (На самом деле этот резкий перескок мысли от Бога к мужу мог показаться неожиданным только на первый взгляд. Ибо, если разобраться, что есть муж, как не царь и Бог в масштабах одной отдельно взятой семьи?) Да, окажись Тошка на ее месте, уж он наверняка нашел бы способ вдохнуть жизнь в мертвые батарейки. Он делал такое в домашних условиях, реанимировал, так он это называл, отслужившие свой срок элементы питания, вываривая их в каком-то соляном растворе. Правда, те батарейки были другой марки, не в металлическом, а в картонном корпусе, который Тошка предварительно снимал, а обнажившийся слой черной смолы или что-то на нее похожее, в нескольких местах протыкал шилом. Аля не умела ничего подобного, у нее не было возможности приготовить соляной раствор, но кое-что она могла сделать и в своем положении, не ища оправдания в собственной немощности и в типичном для большинства женщин техническом кретинизме. По крайней мере, она должна попытаться.
И Аля попыталась. Не спеша, стараясь хотя бы отчасти контролировать дрожь в липких пальцах, она стала крутить колпачок на рукоятке фонарика против часовой стрелки. На этот раз-до самого конца, пока он не подпрыгнул на ожившей пружинке и не остался в ее руке. Она убрала колпачок в нагрудный карман, понимая, что если потеряет его теперь, то, скорее всего, уже никогда не найдет, затем одну за другой аккуратно вытряхнула на ладонь все три батарейки. Опустошенный фонарик она временно спрятала в соседний карман побольше, благо конструкция комбинезона предполагала наличие множества разнокалиберных отделений, и принялась колдовать над батарейками. Она стучала ими друг о дружку, как будто намереваясь высечь искру. Она терла ими о рукав шерстяного свитера, выглядывающего из-под комбинезона, хотя и догадывалась, что эксперимент с эбонитовой палочкой, которым ее коллега из кабинета химии из года в год восхищает семиклассников, в данном случае не даст результата. Она даже пробовала их на вкус, зажимая металлический цилиндрик между языком и верхним небом, и когда не обнаруживала и намека на кислинку, брала из рюкзачка новую батарейку. В конце концов ей удалось собрать полный комплект из числа тех, что еще внушали хотя бы тень надежды.
Вопреки обыкновению, Аля ни о чем не просила своего Боженьку, пока заправляла батарейками полую рукоятку фонарика, прикручивала на место колпачок и, обмерев сердцем, ждала решающего щелчка. Но она немедленно вспомнила о нем, как только темноту пещеры нерешительно прорезал тусклый лучик света.
— Спасибо, — прошептала она так тихо, словно это была не фраза, а мысль.
Прикручивать колпачок уже не имело смысла, фонарик и так светил еле-еле. Сильно сощурившись — ждать, пока глаза привыкнут к свету, не было времени — Аля повела лучом по сторонам. Так, здесь пусто. И здесь. На полу вокруг нее-обрывки серой мерзости, которую она с такой яростью разбросала где попало. С левой стороны тоже ничего. А сзади… Аля оперлась о землю свободной рукой, осторожно обернулась и… нет, на сей раз ей удалось удержаться от крика, только измученное сердце вне очереди выдало несколько гулких дуплетов. Але потребовалась примерно секунда, чтобы сообразить, что увиденное ею — не присевшее перед прыжком чудовище с мощным туловищем и множеством щупалец на конце конической вытянутой морды, а всего лишь разбуженная лучом фонарика тень от Примуса «Шмель», лежащего на боку пустой канистры.
Аля мысленно сказала сердцу: «Тише, тише…» и направила луч на потолок. Слишком слабо. До потолка доставало только бледное овальное пятно, окрашивающее все, что попадало в область видимости, в различные оттенки серого. Вот если бы Аля могла подняться на ноги и вытянуть вверх руку с фонариком, возможно, ей удалось бы разглядеть какие-нибудь подробности. И, возможно, ей от этого стало бы гораздо хуже. Да, Але вполне хватало того, что она смутно видела, а также того, до чего могла додуматься.
Никакого чудовища в пещере нет. Зато осталось множество следов его — или их?! — здесь пребывания. Нити, все те же нити, мерзкие на вид точно так же, как и на ощупь. Грязно-белые, они, возможно, выглядели бы прозрачными, если бы не вездесущая каменная пыль. Нити стелились по потолку, вероятно цепляясь за любую шероховатость поверхности благодаря своей поразительной липучести. Они тянулись из одного угла пещеры в другой, какие-то параллельно друг другу, какие-то — перекрещиваясь. Концы некоторых нитей свисали вниз, как, бывает, свисают со столбов фрагменты оборвавшегося провода, на концах собранные добросовестными электриками в эдакие мрачноватые петельки — как немой призыв к суициду, — невольно пробуждающие в памяти строки известного стихотворения: «Я спросил электрика Петрова…»
Итак, в настоящий момент чудовища здесь нет. Оно убежало, уползло, улетело, или как там передвигается эта тварь, напуганное Алиным криком. Но оно в любой момент может вернуться. Значит, надо поберечь батарейки, иными словами, притушить свет до тех пор, когда он действительно понадобится. Выражаясь языком телеведущих, до новых встреч. И Аля, против собственного желания, против инстинкта, против суеверного убеждения, что с таким трудом реанимированные батарейки просто обидятся на столь пренебрежительное обращение и не захотят работать снова, все-таки отключила фонарик.
В тот же миг страх, отступивший на время за пределы очерченного бледным лучом круга, вернулся к ней, истощившийся, но не побежденный. Сердце гулко отбивало тревожный рваный ритм, в животе как будто что-то ворочалось или заплеталось в узлы, во рту ощущался стойкий металлический привкус. Навряд ли от дегустации батареек, скорее он возник вследствие интенсивного адреналинового всплеска, как непременно объяснил бы Тошка, будь он сейчас рядом. Ах, если бы…
— Тошка, Тошенька, — простонала она, и все та же металлическая горечь наполнила ее голос.
Да, во многом Тошка был настоящим профессионалом. Во всем, что касалось обращения с техникой, ее починки, а также общих знаний, которые можно почерпнуть из толстых, красочных и, как правило, недешевых книг. Но иногда… Иногда из-под внешней оболочки сильного, всезнающего, уверенного в себе мужчины проглядывала такая пугающая беспомощность, что хотелось отвернуться. Это случалось нечасто, несколько по-настоящему вопиющих случаев катастрофической потери лица Аля могла бы пересчитать по пальцам одной руки, но ведь именно они чаще всего всплывали в памяти. Обычно Аля без труда справлялась с этим, она как будто привязывала к неприятному воспоминанию грузик тяжеловесной народной мудрости вроде «да с кем не бывает» и отправляла обратно на дно, но сейчас ей отчего-то не хотелось этого делать.
Она не выспалась, по ее ощущениям, бледная тварь с потолка дала ей подремать от силы пару часов, но о том, чтобы лечь и доспать, не могло быть и речи. Вместо этого Аля предалась воспоминаниям, как раз таким, после которых заснуть невозможно в принципе, выбирая из них самые свежие и оттого наиболее болезненные.
Да уж… Аля подтянула к себе то, что осталось от ее правой ноги и привычно поморщилась. Самые болезненные…
То есть начиналось все вроде бы неплохо. Даже замечательно. Ночь, проведенная в хрустальной пещере, прибавила обоим сил и хорошего настроения. Обстоятельный завтрак под лозунгом: «Чем больше съедим, тем меньше тащить» прошел в приятной обстановке открытого взаимного подтрунивания и неявной взаимной заботы, которая почти не бросалась в глаза, однако ощутимо присутствовала в интонациях насмешливых реплик, в том, как они незаметно подкладывали друг другу самые лакомые кусочки, в простом прикосновении пальцев, передающих соль. Все вещи были распределены по рюкзакам, которые стали немного легче, но зато гораздо бесформеннее. Конечно, одно дело паковаться в домашних условиях, и совсем другое — в таких вот, можно сказать, пещерных. Нуда ничего, справились, рассовали все, что нужно, по отделениям и карманам, помогая себе где локтями, где коленями, а потом и вовсе взгромоздились поверх поклажи-присели на дорожку. Помолчали.
— Ну что, готова? — бодро спросил Тошка.
— Погоди, еще минуточку, — попросила Аля.
Настроение, как всегда перед расставанием с местом, где тебе было хорошо, как бы раздваивалось. С одной стороны, жалко уезжать. Особенно Алю огорчала необходимость покидать Колонный Зал, где она могла бы еще бродить и бродить, любуясь причудливыми творениями природы. И почему они забрели в это сказочное место так поздно? С другой стороны, с каждым днем все настойчивей напоминали о себе простые радости устроенного быта вроде горячей ванны и мягкой постели.
— Не можешь расстаться? — верно истолковал ее нерешительность Тошка. — Погоди, мы, может, еще вернемся.
Вернемся, как же, подумала Аля, ощутив мимолетный укол зависти. Тошка-то, может, и вернется, хоть на будущий год, а вот ей теперь надолго придется забыть о таких удовольствиях, как блуждания ползком по сырым коридорам, обтирания ледяной водой и обеды всухомятку.
Рассуждая таким образом, Аля была парадоксально далека от истины.
Тоннель, по которому они в свое время вышли к Семикрестку, отличался от остальных значительной шириной и высотой. И еще он был почти квадратным в своем сечении — не тоннель, а продолбленный трудолюбивыми гномами коридор. Если все прочие ответвления Семикрестка представлялись Але в виде пальцев, то это, пожалуй, можно было сравнить с целой рукой, два человека вполне могли пройти по нему плечом к плечу и не нагибаясь, по крайней мере на первом этапе пути. Аля хорошо помнила, что ближе к середине рука резко сужалась и изгибалась почти под прямым углом, образуя что-то вроде локтя, после чего снова расширялась до исходных размеров и тянулась строго вперед. Как пошутил Тошка, вероятно, рытье этого узкого и извилистого участочка пришлось на какой-то гномий праздник. А гномикам, как известно, много ли надо?
Когда проход стал тесноват для двоих, Антон, до этого молча шагавший рядом, сказал:
— Иди ты первая.
— А что так? — поинтересовалась Аля.
Тошка хмыкнул.
— Ракурс уж больно привлекательный.
И она пошла первой, но недолго: высота тоннеля уменьшалась наперегонки с шириной и уже через несколько шагов Але пришлось опуститься на четвереньки. Позади запасливым ежиком запыхтел Тошка. Тяжелый рюкзак придавливал его к земле, как не по силам подобранное яблоко.
Какой он у меня игривый стал в последнее время, отметила Аля. Чувствует, кот, что недолго осталось резвиться, вот и…
Она не успела закончить мысль, не успела напомнить себе, что, вообще говоря, подобным мыслям не место в голове учительницы младших классов, не успела покачать головой с притворным осуждением и вынести себе устное порицание: «Ох, Алька, и кто только тебе доверил воспитание подрастающего поколения!» Возможно, она не успела сделать еще множество вещей, о которых даже не думала в тот момент, когда ожившая земля ударила ее в локти и в колени и подбросила до потолка.
Голова дернулась назад, врезалась во что-то затылком, и снова качнулась вперед, так резко, словно не сидела на шее, а всего лишь держалась на тонком ремешке от каски. Стало темно. Аля рухнула вниз, полубоком, на этот раз хотя бы успев выставить перед собой руки. Почему так темно? — подумала она и снова взлетела под потолок. Позади… нет, теперь почему-то слева о чем-то истошно вопил Тошка.
— А-а-а! — взвизгнула Аля и почувствовала, что сидит на мягком месте, которое из вполне приличного филе превратилось в отбивную. — Почему…
Луч света из Тошкиного налобника психопатически метался над ее головой, с трудом прорезая пласты воздуха, в одно мгновение потемневшего от поднявшейся изо всех щелей вековой пыли.
— …так темно? — закончила Аля, и только обнаружив, что не слышит собственного голоса, обратила внимание, какой гул стоит вокруг. Как на переменке, почему-то подумала она.
Неожиданно совсем рядом возникла Тошкина голова, сперва ослепила ярким светом в глаза, потом повернулась в сторону, туда же, куда указывала его рука.
— Что там? — неслышно прокричала Аля, и мать-земля заботливо подбросила свое близорукое дитя на каменной ладони. Смотри, малыш!
Трещина. Аля разглядела ее очень отчетливо, потом ударилась козырьком каски о какой-то выступ на потолке, прикусила язык и некоторое время больше ничего не видела. Но она запомнила: локоть дал трещину. Вообще-то трещины змеились и разбегались уже повсюду: на стенах, под ногами, над головой, но только та, на которую указал Тошка, опоясывала проход сплошным рваным кольцом и только в нее можно было без труда просунуть, допустим, руку.
События сменяли друг друга часто и без перехода, моргнешь — и картина мира изменится, как будто Аля оказалась внутри детского калейдоскопа. Вот только камешки, которые подпрыгивали вместе с ней и ударялись друг о друга с пыльным грохотом, не были ни легкими, ни цветными.
Рядом снова оказался Тошка, косолапый и подпрыгивающий, как первый лунный космонавт, он сделал что-то с ее каской, отчего снова стало светло, и прокричал в самое ухо:
— Вперед! Бегом!
Аля послушно побежала, если перемещение с опорой на четыре точки можно назвать бегом. Пятно света плясало по земле точно между ее руками, Аля боялась поднять голову и увидеть, как из потолка вываливаются целые глыбы. «Мимо! — радовалась она всякий раз, когда ее обдавало шрапнелью мелких осколков. — Опять мимо!»
— Куда? — рука мужа грубо схватила за плечо, развернула на 180 градусов. — Я же сказал: вперед!
— Что? — она остановилась в растерянности, и в этот момент булыжник размером со зрелый арбуз, краем скользнув по каске, ударил Алю в левое плечо.
В очередной, уже не черно-белый, а какой-то бледно-розовый, узор калейдоскопа Аля вписалась маленьким и кричащим скорчившимся на полу комочком. Еще несколько узоров она просто пропустила. К реальности ее вернула новая вспышка боли.
— Куда попало? Ты слышишь? Куда тебе попало? — прямо в лицо орал Тошка, тряся ее как раз за выбитое плечо.
Она проскулила в ответ что-то жалобно-невнятное и попыталась отстраниться.
— Давай сюда! — он втолкнул ее, ничего не соображающую, в какую-то треугольную нишу на стыке стены и пола, скомандовал: — Жди здесь. Я мигом, только вещи… — и походкой уже не космонавта, но лунохода уполз-укатил куда-то на четвереньках, обеими руками, толкая перед собой увесистую глыбу рюкзака.
Вернулся Тошка действительно почти сразу же, налегке, но нескольких секунд его отсутствия хватило, чтобы коренным образом изменить всю дальнейшую жизнь Али или, выражаясь литературным языком, переломить.
Земля содрогнулась в последнем пароксизме — камни, булыжники и целые куски стены просыпались на Алю уже не дождем, а водопадом — и успокоилась. Сразу стало неестественно тихо. Где-то вдалеке, в других ответвлениях и переходах что-то еще долго рушилось и перекатывалось, но то место, где осталась погребенная заживо Аля, как будто накрыло стеклянным колпаком тишины. Только шепот осыпающихся песчинок, только гул в голове и далекое испуганное:
— Алька! Алюнь, ты где?
Где она? Аля не могла ответить. Потому что не знала и потому что не могла пошевелить вдавленным в грудь подбородком, чтобы произнести хоть слово. В последний момент перед обрушением она успела пригнуть голову, закрыть лицо ладонями, а из локтей и коленей сделать домик для живота, так что большинство ударов пришлось по пальцам рук, по ногам и по пластиковым бокам каски. Аля ощущала давление на неловко подогнутую ногу, на плечи, что-то острое упиралось в шею сзади. Не видя ничего вокруг, даже прижатых к лицу ладоней, Аля лишь приблизительно представляла себе положение, в котором оказалась. Сидит она или лежит, засыпало ее целиком или только по плечи? Судя по тому, с каким искажением доносится до нее Тошкин голос, скорее всего, целиком.
— Аленька-а-а!
Какой глупый. Он ведь сам учил ее никогда не кричать в местах, где есть опасность обвала или схода снежной лавины. Или все, чего следовало опасаться, уже случилось?
Странно, но ей совсем не было больно. Хотя, по идее, должно бы, вон сколько камней нападало со всех сторон, целый курган. Однако же не болело ничего, даже левое плечо, которое еще недавно вопило так, что Аля опасалась стереть зубы в порошок. В зубной, ха-ха, порошок. Как будто боль закончилась вместе с грохотом и камнепадом. Кто-то нажал на кнопку, как в радиоприемнике, и боль утихла. Или переключилась на другую волну. Или просто превысила некую максимально допустимую для живого человека норму, и в Алином организме сработали какие-то внутренние предохранители, понижающие чувствительность нервных окончаний. А может… она больше не является живым человеком?
Да нет, глупости, ведь все остальное она по-прежнему чувствует. Вот щека уперлась во что-то шершавое. Вот песчинки с воротника щекотно стекли за шиворот. Вот мужнины сапоги тяжело прохрустели совсем рядом, его руки дотронулись до ее пальцев, прикоснулись к жилке на шее.
— Аля?! — севшим от потрясения голосом позвал Тошка, и начался медлительный процесс эксгумации.
Толчки больше не возобновлялись. Строго говоря, едва ли уместно говорить о них во множественном числе: что бы там ни показалось Але, объективно имел место всего один толчок, растянувшийся во времени секунд на двадцать пять — тридцать. Всего каких-то полминуты, за которые можно поджарить обе стороны блина на хорошо прогретой сковороде или заработать высшую степень инвалидности.
Хуже всего, что она не сразу потеряла сознание. Сидела, смаргивала с ресниц теплую кровь — осколками налобника ей рассекло бровь — и молча наблюдала, как суетится над ней муж. Видела его бестолковые метания, сочувственно кивала, когда он враскачку убирал с ее ноги огромный валун, равнодушно слушала беспомощную ругань. Еще бы ему не растеряться, думала Аля, наверняка ни о чем подобном не написано ни в одной из его замечательных книг.
Валун в конце концов сдался, откатился в сторону, и тогда Аля, бегло осмотрев себя, встала — попыталась встать — и в первый момент только удивилась, когда ее правая нога неожиданно подогнулась и сложилась уродливой гармошкой так легко, словно была вылеплена из пластилина. Что-то хрустнуло внутри, возможно, не выдержавшие такого напряжения предохранители. Шок первых минут прошел, и стало ужасно.
Потому что вслед за шоком пришла боль, и Аля, привыкшая объяснять первоклашкам различие между заглавными и прописными буквами, для описания собственных ощущений обошлась бы одними заглавными. Вот так: БОЛЬ!
Было так больно, что Аля почти не сомневалась, что сейчас умрет. Вот-вот, через несколько секунд максимум. Но перед глазами, вопреки расхожему представлению, отчего-то проносились не сцены из прожитой жизни, а лица ее гавриков из четвертого «А», с которыми она с таким сожалением распрощалась в мае. Четыре года первичного образования, когда она была их классной руководительницей, пролетели незаметно. Она много чему научила их за это время: рисовать в прописях галочки, собирать из них буквы, считать сначала до десяти, а потом и до тысячи, складывать без обмана и без жадности делить. Не научила только, как пишется слово «землетрясение». Заковыристое слово, с двумя корнями: «земля» и «трясти», четвероклашкам такое не по зубам. Интересно, — проникла в голову странная мысль и уже не давала покоя, кружила внутри черепа назойливой пчелой, не позволяя мозгу провалиться в заслуженное беспамятство, — многие ли из гавриков напишут «землетрясение» без ошибки? Наверное, процентов двадцать, вряд ли больше. Остальные, скорее всего, запутаются в разнообразии вариантов: «землетресение», «землятресение», «землятрясение»… И только Леша Самсонов уверенно напишет «зимлитрисенье».
«Садись, Самсонов, тебе кол», — подумала Аля и наконец потеряла сознание.
Глава шестая. Толик Голицын
«В ночном.
— Эй, которые тут против белых? — обнаружил себя Семен и тенью метнулся на темную сторону, на ходу бросив напарнику: — Чего отстал? Мандибулами щелкаешь?
На мандибулы Петька обиделся — что он, цикада что ли? — и нагнал Семена уже в подходящем настроении. „Найду, кто виноват — вмажу, не разбираясь. С ноги", — мрачно пообещал он. Осталось решить, с какой.
После окрика Семена всякая возня в темном тоннеле, похожем на неосвещенную подворотню или на дупло, устроенное белкой в кроне голубой ели, стихла. Теперь Петька двигался, ориентируясь исключительно на громкое, с присвистом, дыхание Семена. Стажер с трехмесячным стажем, он до сих пор не научился видеть в темноте. Ступать старался негромко, с носка на пятку, как учили инструктора, хотя теперь-то какой смысл прятаться?
У самого входа Петька чуть не врезался в сгорбленную спину Семена.
— Чего? — шепотом спросил он.
— Погоди, дух переведу, — попросил старший товарищ и негромко выругался: — Темнотища, так ее, туда ее! Собственного клюва не видать. Постой, еще чуток… — он громко вдохнул и выдохнул. — Все, кажись, отпустило. Айда!
Внутри и впрямь было не разглядеть ни зги, ни лузги. „Темно, как в… — подумал Петька, — как, собственно, и положено — в дупле-то".
— Ну, и чего тут у нас? — рассерженным шмелем пробасил Семен, и эхо его голоса отрикошетило от высокого свода. — Маленьких обижаем?
Привычный к ночным дежурствам, он первым вник в обстановку. Нападающих оказалось двое. Жертва — одна. Прижатая к стене пигалица в коротеньком белом плащике-двукрылке. Натуральная ночная бабочка. Семен поморщился. Этот контингент гостей столицы он не любил. Самки безголовые: сперва крутят яйцекладами направо-налево, а как влипнут, аки муха во клей — выручай тогда, дядя Сема, выпутывай!
— Мальчики, помогите, — донесся из темноты приглушенный всхлип.
По округлому „г" в слове „помогите" Петька опознал в пигалице, которая виделась ему неясным бледным пятном на черном фоне, свою землячку с ближнего забугорья и тоже поморщился. Больно уж мало приятных воспоминаний осталось от того времени, когда его звали не Петька, а Петро. Нищета, тоска, беспросветность. Если б не вовремя разбитая о голову бутылка — дело было на день Десантника — небось, спился бы уже, как отец со старшим братом. Он и бил-то больше от отчаяния, думал: треснет башка хитиновая, отмучаюсь — а вышло вон как. Заметил молодой полковник из Москвы, похвалил шутливо, мол, такие головы нам нужны, вызвал к себе в Белокаменную.
Вот только многовато что-то черноты оказалось в Белокаменной. Понаползли, поналетели, как комарье из всех щелей. Чего им в своих сочах не сиделось с Минводами? Зачем с термитников спустились? Эти два жучины усатые, черномордые — одни глаза в потемках блестят — тоже, по всему судя, залетные. Только их забугорье подальше будет и поюжнее.
Должно быть, нападавшие уловили тонкий нюанс в настроении защитников. Проще говоря, почувствовали, что впрягаться за дурочку-однодневку нет ни у кого ни резона, ни особого желания, и решили договориться по-доброму.
— Какые проблэмы? — путая гласные, спросил ближний. — Нэ видишь, мы с дэвушкой разговариваем?
— Бэсэдуем, — подтвердил второй. — Что, нэлзя?
— Почему же, беседуйте на здоровье, — миролюбиво разрешил Семен. — А мы послушаем.
— Командир… — тот, что стоял ближе, обернулся к Семену, разведя лапы на ширину души. Притертая им к стене пигалица, воспользовавшись моментом, резко ткнула обидчика острой коленкой в нижнюю четверть живота.