Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   Приведу почти полный текст статьи Пола Льюиса - он стоит того:
   В конце концов Карл Маркс, может быть, прав.
   Перечитывая Коммунистический Манифест 150 лет спустя после его написания, читатели любых политических убеждений, как правые, так и левые, поражаются пугающей точности его предсказаний, особенно тех, что касаются тенденция развития капитализма: настолько совпадает описание его Марксом с беспокойным, шатким, резко конкурентным миром сегодняшней глобальной экономики.
   Сегодня экономисты и политологи отмечают, что Манифест открыл неостановимую продуктивную силу капитализма, предсказал, что он завоюет весь мир, и предупреждал, что неизбежная глобализация национальных экономик и культур приведет к болезненным последствиям.
   "Манифест обращен прямо к нам, - говорит профессор международной политической экономии Гарвардского университета Дэни Родрик. - Маркс рассматривал капитализм как движущую силу истории. Но он также предупреждал о противоречиях и расколах, которые капитализм приносит в жизнь, о разрушении привычных социальных порядков".
   Маркс и Энгельс, - продолжает Пол Льюис, автор статьи в Нью-Йорк Таймс, - скорее всего не были бы довольны, увидев, что описанный ими строй общества продолжает существовать спустя 150 лет и одерживает дальнейшие успехи. Манифест в своей сути - революционный документ, призывающий к отмене частной собственности - вплоть до ликвидации брака, - к концентрации политической власти в руках пролетариата и замене государства "ассоциациями, в которых свободное развитие каждого выступает условием свободного развития всех". Ничего из этого не произошло. Владеющая капиталом буржуазия не вырастила собственного могильщика из обнищавшего пролетариата. И государство совсем не отмерло с исчезновением классовых конфликтов, а наоборот, как показал опыт Советского Союза, сделалось чудовищным поработителем, обрушившись в конце концов под собственным весом.
   Пол Льюис цитирует далее другое высказывание профессора Родрика:
   Маркс недооценил способность капитализма заручиться поддержкой рабочего класса, постепенно включив его в собственную систему. Серия внутренних социальных договоренностей усилила капитализм, создав ему опору снизу. Наиболее важным в этом отношении было создание вэлфэр-стэйт, государства всеобщего благоденствия, то есть широкой сети социального обеспечения, созданной в странах Запада в основном после второй мировой войны. С тех пор призрак коммунизма, о котором говорится в первой же фразе Манифеста, исчез не только из Европы, но из стран Запада вообще.
   То, что доказало свою правоту в предсказаниях Манифеста, - продолжает Пол Льюис, - это провидческая характеристика капитализма как неукротимой силы, способной смести со своей дороги любое Средневековье, любые пережитки прошлого.
   Автор статьи о Марксе в Нью-Йорк Таймс приводит далее две цитаты из Манифеста Коммунистической партии. Первая:
   Традиционная, на внутренний рынок ориентированная промышленность в корне подорвана и продолжает подрываться с каждым днем. Она заменяется нового типа производства, создание которого становится вопросом жизни и смерти для цивилизованных наций, - производством, продукты которого потребляются не только в национальных, но уже в мировом масштабе.
   Вторая цитата из Коммунистического Манифеста, приводимая Полом Льюисом: "Постоянные производственные революции, непрерывные социальные изменения, непрекращающаяся неопределенность и тревога отличают буржуазную эпоху от всех остальных".
   Манифест, предсказывавший периодические кризисы капиталистического производства, - продолжает Пол Льюис, - доказал свою правоту, если вспомнить Великую депрессию 30-х годов или недавние катаклизмы в Мексике и Азии. Можно также вспомнить увольнение 15 тысяч рабочих в компании Моторола. 18 миллионов безработных в Европе, растущее неравенство в доходах и неуверенность рабочих в завтрашнем дне, когда промышленные компании стремятся переносить производство в страны с меньшей стоимостью рабочей силы.
   Манифест также предвидел, что распространение капитализма принесет с собой нивелирование национальных культур. Это было предвидение грядущего мирового господства английского языка и повсеместной американизации жизни - везде, где Микки Маус, Кока Кола и Мак Дональд сделались универсальными символами. Как пишет сейчас об этом Фредрик Джэймсон, происходит возрастающая, не знающая параллелей стандартизация культурной жизни. Глобализация культуры создает всемирный межкультурный фестиваль, в котором нет ни центра, ни доминирующей культурной модели. Тем не менее одна норма просматривается, и движение к ней идет во всем линиям: это американский потребитель как верховный образец.
   Озабоченность изнанкой капиталистического успеха, - продолжает Пол Льюис, автор статьи о Марксе в Нью-Йорк Таймс, - подвигает экспертов к обновленным рецептам спасения. Для левых, социальные напряженности, создаваемые нынешней глобализируемой экономикой, дают дополнительный повод для требования национализации частной собственности. Например, канадские историки-марксисты Лео Панич и Колин Лейс говорят, что тема непримиримости частной собственности и демократии снова встает в повестку дня. Другие политологи и социологи призывают к новому общественному договору, долженствующему предотвратить негативные последствия глобального капитализма для жизни простых людей. Уильям Грейдер, в частности, предлагает ряд мер, направленных к замедлению темпа новой индустриальной революции и к контролю над мировым движением капиталов.
   Интересно, что с антикапиталистической критикой выступают даже некоторые консервативно настроенные эксперты. Оксфордский политолог Джон Грей издал книгу под названием "Фальшивый рассвет: иллюзии глобального капитализма", где он выступает против свободы торговли и единого мирового рынка, названного им новейшей утопией, не приносящей ничего, кроме социальных неурядиц и политической нестабильности в мировом масштабе.
   Конечно, не все пророчества столь мрачны. Саския Сассен из Колумбийского университета говорит, что глобализация совсем не обязательно приведет к господству экономической анархии и войне всех против всех. Она отмечает, что транснациональные корпорации как раз предпочитают иметь дело со странами, обстановка в которых стабильна и правовая ситуация корректна. При этом она все же соглашается с тем, что глобализация экономики имеет тенденцию выходить из-под демократического контроля. Особенно это относится к информационной технологии, развитие которой чревато опасностью внесения в мир полного хаоса. Настоятельно требуются новые регулирующие структуры, говорит Саския Сассен.
   В заключение своей статьи Пол Льюис пишет:
   И все-таки далеко не все согласны с тем, что видение будущего мира Карлом Марксом было столь уж пророческим. В последнем номере влиятельного журнала Форин Афферс другой профессор Колумбийского университета Эллен Милнер пишет, что хотя глобализация, по мнению многих, ослабляет роль государства в экономике, увеличивает безработицу в передовых странах и выдвигает прибыль как универсальный критерий экономических достижений, - несмотря на все это, государственные расходы остаются высокими и основанная на них система социального страхования продолжает работать. Это доказывает, что глобализация не создает всеобщего смешения, не подрывает силы и значения трудового элемента в экономике и вообще не может быть названа роковым необратимым процессом.
   Подумая об этом, Карл.
   Таким обращение к Карлу Марксу заканчивается статья Пола Льюиса в Нью-Йорк Таймс от 28 июня, посвященная стопятидесятилетнему юбилею Манифеста Коммунистической партии. Изложив это поучительное сочинение, перейдем к его анализу и оценке. Но сначала - музыкальная пауза.
   Статья, которую мы сейчас прочитали, - яркий пример той высокой и, как кажется, все же завышенной на Западе оценки Маркса, которая так удивляет людей с советским опытом. Пол Льюис привел высказывания и мнения авторитетных ученых, и многое в этих высказываниях верно, но все-таки возникает впечатление, что они берут Маркса абстрактно, не в полноте его. Представим такую гипотетическую ситуацию: Чарлз Дарвин не только создал свою теорию борьбы за существование, но и сам же дополнил ее положениями так называемого социального дарвинизма, перенеся законы животного мира на общества, и, более того, сам же на этой основе начал производить евгенические опыты по улучшению людей, как какой-нибудь доктор Менгеле. Как бы мы к нему в таком случае относились? Говорили бы только о его заслугах как биолога? Забыли бы об Освенциме? Тут можно возразить, что сам Маркс в чека не работал и ГУЛага не создавал. Да, это так, но нельзя же в самом деле забывать, что Маркс был революционер, пророк и теоретик пресловутой пролетарской революции. Западные марксологи этого не забывают, конечно, но и не очень вспоминают в своих интегральных оценках Маркса. Для них Маркс в основном - ученый-социолог, создавший методологию анализа общественных структур на экономической основе. Можно и так смотреть на Маркса, но такой подход, повторяю, будет не полным и, значит, искажающим Маркса.
   Послушаем еще одного знатока марксизма - и не ученого-позитивиста, а философа. Это Бердяев:
   Марксизм есть не только учение исторического или экономического материализма о полной зависимости человека от экономики, марксизм есть также учение об избавлении, о мессианском призвании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек уже не будет зависить от экономики, о мощи и победе человека над иррациональными силами природы и общества. Душа марксизма тут, а не в экономическом детерминизме. Человек целиком детерминирован экономикой в капиталистическом обществе, это относится к прошлому. Определимость человека экономикой может быть истолкована, как грех прошлого. Но в будущем может быть иначе, человек может быть освобожден от рабства. И активным субъектом, который освободит человека от рабства и создаст лучшую жизнь, является пролетариат. Ему приписываются мессианские свойства, на него переносятся свойство избранного народа Божьего, он новый Израиль. Это есть секуляризация древне-еврейского мессианского сознания. Рычаг, которым можно будет перевернуть мир, найден. И тут материализм Маркса оборачивается крайним идеализмом.
   Таким образом, детерминистская картина мира сменяется у Маркса своего рода мистической свободой, настоящей магией свободы, и научно построенная теория превращается в утопию. Бердяев пишет об этом так:
   Маркс открывает а капитализме процесс дегуманизации, овеществления человека... Все в истории, в социальной жизни есть продукт активности человека, человеческого труда, человеческой борьбы. Но человек падает жертвой иллюзорного, обманного сознания, в силу которого результаты его собственной активности и труда представляются ему вещным объективным миром, от которого он зависит. Не существует вещной, объективной, экономической действительности, это иллюзия, существует лишь активность человека и активное отношение человека к человеку. Капитал не есть объективная вещная реальность, находящаяся вне человека, капитал есть лишь общественные отношения людей в производстве. За экономической действительностью всегда скрыты живые люди и социальные группировки людей. И человек своей активностью может расплавить этот призрачный мир капиталистической экономики. К этому призван пролетариат, который падает жертвой этой иллюзии, фетишизации и овеществления продуктов человеческого труда. Пролетариат должен бороться против овеществления человека, должен обнаружить всемогущество человеческой активности. Это совсем другая сторона марксизма... Экономический детерминизм принижает человека, возвышает его лишь вера в активность человека, которая может совершать чудесное перерождение общества.
   Бердяев прослеживает далее трансформацию сциентистских Маркосовых моделей в напряженную этическую проповедь, что опять же не имеет никакого отношения к науке вообще, к социологии в частности:
   ... революционная диалектика марксизма есть не логическая необходимость самораскрытия и саморазвития идеи, а активность революционного человека, для которого прошлое не обязательно... переход к царству свободы есть победа над первородным грехом, который Маркс видел в эксплуатации человека человеком. Весь моральный пафос Маркса связан с этим раскрытием эксплуатации, как основы человеческого общества, эксплуатации труда. Маркс явно смешивал экономическую и этическую категории. Учение о прибавочной ценности, которое и обнаруживает эксплуатацию рабочих капиталистами, Маркс считал научным экономическим учением. Но в действительности это есть прежде всего этическое учение. Эксплуатация есть не экономический феномен, а прежде всего феномен нравственного порядка, дурное отношение человека к человеку. Существует разительное противоречие между научным аморализмом Маркса, который терпеть не мог этического обоснования социализма, и крайним морализмом марксистов в оценках общественной жизни. Все учение о классовой борьбе носит аксиологический характер. Различие между буржуа и пролетарием есть различие между злом и добром, несправедливостью и справедливостью, между заслуживающим порицания и одобрения. В системе марксизме есть логически противоречивое соединение элементов материалистических, научно-детерминистических с элементами идеалистическими, моралистическими, религиозно-мифотворческими. Миссия пролетариата есть предмет веры. Марксизм есть не только наука и политика, он есть также вера, религия. И на этом основана его сила.
   Согласитесь, что это много интереснее того, что сказали о Марксе Пол Льюис и все процитированные им профессора вместе взятые. На фоне бердяевского анализа Маркс из Нью-Йорк Таймс предстает серебряным самоваром, которым взялись забивать гвозди. Этим сравнением я хочу указать не на ценность Маркса, а на его антикварность, старомодность, неутилитарность нынешнюю. Его нельзя использовать в современном мире. Он устарел, умер, кончился. Ибо марксизм есть не просто описание реальностей капиталистической экономики, а учение об избавлении от капитализма. И вот выясняется, что избавиться от него нельзя - от рыночной экономики, от экономической детерминации, от критериев доходности. То есть избавиться, конечно, можно, что и попытались сделать в России, но получается много хуже. Учение о фетишизме товаров, которое Бердяев назвал гениальным, об овеществлении человека, о призрачности экономических отношений тоже ведь в сущности неверно - не в описательной, а в оценочной своей части. Современная, самоновейшая философия говорит, что вообще все призрачно в мире человека, вся культура призрак, стимулятор, как это нынче называют. Человеку не дана реальность, а только знаки реальности, и за эту систему знаков он выбраться не в состоянии. Ему бы и хотелось овеществиться, да не получается. Это рок человека, рок культуры. Выход к реальности оборачивается всегда и только гибелью культуры, регрессией человека. На эту тему не нужно даже модных французских философов читать, достаточно Зощенко, у которого картина мира, в котором победил мессия-пролетариат, предстает в исчерпывающей полноте. Стократно прав Мандельштам, назвавший Зощенко единственно подлинным пролетарским писателем.
   Резон памяти о Марксе - продолжающееся действие экономических законов (не им, кстати, и открытых) в развитых хозяйственных системах. И тут хочется оспорить главный тезис цитированной статьи - о том, что преодоленные на Западе имманентные пороки рыночной экономики воспроизводятся ныне на глобальном уровне. Маркс тут ни при чем. Он не предвидел ситуации, в которой не европейский мир станет самостоятельным хозяйственным и, что в данном случае важнее, политическим субъектом. Он жил в эпоху колониализма. Какие сюрпризы может принести глобализация экономики, каковы катастрофические ее потенции, пока не ясно. Это станет ясно тогда, когда и если такая катастрофа произойдет. Ясно только одно: что если мир и погибнет по Марксу, то не по Марксу он спасется.

14-07-98

   Программы - Русские Вопросы
   Автор и ведущий Борис Парамонов
   Поэзия и правда секса
   В лондонской газете Файнэншиал Таймс от 1 июля (98) появилась статья Кристии Фрилэнд под названием "Секс: разговоры и намеки". Это статья о России - о новых веяниях на российском телевидении, именно о телешоу, обсуждающих сексуальные темы. Одну из героинь этой статьи, Лену Ханга, я знаю, и писал уже о ней по поводу ее программы "Про это". Вторая героиня - Юлия Мишова (не уверен, что правильно произношу эту фамилию), ведущая программы "Я сама", мне неизвестна. Тем более интересно было прочитать о ней и ее антрепризе. Прочитал же я о ней в Файнэншиэл Таймс следующее:
   Одно из лучших недавних шоу в программе "Я сама" представило некую Юлию Георгиевну, веселую, оживленно смеющуюся женщину лет около пятидесяти, которая была приглашена в качестве живой иллюстрации к обсуждавшейся теме. Тема же была - "Рабство у страсти". Юлия Георгиевна рассказывала, как она жила и рассталась с тремя мужьями, а сейчас вышла замуж четвертый раз, - и все по причине неудовлетворенного желания найти наконец истинную любовь.
   Поначалу казалось, что этот сюжет как нельзя лучше отвечает пошловатому декору, украшающему сцену, на которой разыгрывается шоу (чего стоит одна заставка - название передачи, написанное губной помадой на зеркале). Но по мере того, как разворачивалась история Юлии Георгиевны и в аудитории разгорались дебаты, сторонний зритель начинал по-иному воспринимать не только вопросы, обсуждавшиеся на шоу, но и саму проблему сегодняшних женщин в России.
   Конечно, интеллектуальный уровень этого шоу заставляет краснеть западного зрителя. Да и мои интеллигентные знакомые-москвичи корчат гримасу, стоит лишь спросить их, смотрят ли они эту передачу, - но в то же время не лишено интереса, что романтические иллюзии Юлии Георгиевны идут не от бульварных западных романов, а скорее от Толстого.
   И она сама, и люди в аудитории совершенно свободно и непринужденно сдабривали свои реплики цитатами из мировой классики - от Гоголя до Пикассо. Трудно, конечно, сказать что-либо позитивное о репрессивном советском режиме, но, слушая этих в общем-то заурядных людей, невозможно удержаться от мысли, что железный занавес, отгораживавший Советский Союз от проникновения западной поп-культуры, не так уж однозначно плох.
   Другим сюрпризом, озадачившим наблюдателей постсоветской жизни, была реакция аудитории на откровения сексуально озабоченной Юлии Георгиевны. Ее не осуждали, а одобряли, даже аплодировали ей. Одна средних лет женщина сказала, например, что сама она была замужем только один раз и завидует Юлии Георгиевне. Другая пошла еще дальше, заявив: "Нужно гордиться тем, что у нас в Москве есть такие женщины, с такой жаждой жизни. Большое вам спасибо, Юлия Георгиевна". Интересно высказывались и мужчины. Один из них сказал: "Вы все время искали каких-то необыкновенных партнеров, а почему вам не пришло в голову поискать среди мужчин вроде меня - обыкновенных, но сексуально одаренных?"
   Восхищение, вызванное современной Анной Карениной, женщиной, которая предпочитает страсть долгу, очень далеко от сегодняшней западной реставрации викторианской морали с ее культом семейных ценностей. На этих русских телешоу восстанавливается скорее атмосфера западных шестидесятых годов с их культом раскрепощенной чувственности и сексуальной свободы. Русская аудитория напоминает подчас калифорнийских хиппи. Возникает впечатление, что нынешние русские, несмотря на тяжелую наследственность, оставленную тоталитарным режимом с его официальным ханжеством, сейчас куда свободнее в эмоциональном отношении, чем люди на Западе.
   Статья Кристии Фриланд в Файнэншиэл Таймс заканчивается такими, несколько озадачившими меня словами:
   Чувствуется какая-то ирония в том факте, что, наслаждаясь новой для них свободой, русские демонстрируют литературную выучку советской эпохи, конец которой они так шумно празднуют на московских секстелешоу.
   Озадачивает здесь прежде всего уверенность автора в несовместимости постсоветской жизни с советской привычкой апеллировать к классике - как будто люди, свергнув большевиков, тут же должны разучиться грамоте. Это относится к фактам; факт же тот, что живо еще советских годов поколение, привыкшее читать - за неимением каких-либо других приятных альтернатив. Но помимо фактов есть еще тут некая философема. Кристия Фрилэнд, по-видимому, считает совершенно естественным положение, при котором свободная жизнь западного типа априорно исключает любовь к серьезному искусству. Это тема демократии и культуры. Философема философемой, но тут опять же существуют неоспоримые факты. И не очень отрадные факты, надо признать. На Западе действительно высокое искусство не в ходу. То есть оно, конечно, существует - хотя бы в форме классиков, всегда присутствующих на любой полке любого книжного магазина. Музеи тоже, натурально, имеются. Вот сейчас в Нью-Йорке такое обилие художественных выставок, что глаза разбегаются: тут тебе и прерафаэлиты, и Родченко, и Бонар, и фотографии девочки Алисы Лидделл, сделанные ее вздыхателем Чарльзом Доджсоном, известным под псевдонимом Льюис Кэролл. Одна из этих фотографий, виденных мной в какой-то книге, стала для меня откровением: я понял, что такое нимфетки. Понял, откуда вышел Набоков со своей эстетикой. Какой же надо иметь глаз, чтобы в одиннадцатилетней девочке увидеть сексуальную богиню! Сложная жизнь была у этого оксфордского математика, очень сложная; сложнее была разве что у папаши Карамазова или у того же Набокова. Случай Вуди Аллена, о котором я писал не так давно по поводу его наконец-то состоявшейся женитьбы на Сун И, которая сейчас отнюдь не девочка - двадцать семь лет. Тут опять же Набоков вспоминается - кошмар Гумберта Гумберта: Лолита старая, семнадцатилетняя...
   Вернемся, однако, к теме. Собственно, мы не так уж и удалились от нее. Вопрос у нас сегодня - как соотносятся темы пола и высокого искусства. Или по-другому, учитывая специфику сегодняшнего разговора: существовала ли в русской культурной традиции тема секса? И совсем конкретно: нужно ли было людям в аудитории телешоу "Я сама" апеллировать к высокой русской классике для того, чтобы оправдать сексуальные вожделения Юлии Георгиевны? Найдет ли она, сердечная, защиту у русских классиков?
   Боюсь, что нет. И самое страшное - даже у женщин-классиков не найдет. Даже у самой из них сексуально раскрепощенный - Анны Ахматовой.
   Не буду голословным - приведу два высказывания Ахматовой: как они были зафиксированы в Дневниках ее Эккермана, Лидии Корнеевны Чуковской. Первый разговор из этой серии состоялся в сороковом году, после возвращения Ахматовой из Москвы, где она встречалась с отцом Чуковской всем известным Корнеем Ивановичем, ознакомившим ее с тогдашней сенсационной новинкой: рукописью воспоминаний недавно скончавшейся Л.Д. Блок, вдовы поэта:
   К.И. рассказывал мне о Дневнике Любови Дмитриевны. Говорит, такая грязь, что калоши надевать надо. А я-то еще жалела ее, думала - это ее юный дневник. Ничуть не бывало, это теперешние воспоминания... Подумайте, она пишет: "Я откинула одеяло, и он любовался моим роскошным телом". Боже, какой ужас! И о Блоке мелко, злобно, перечислены все его болезни.
   Второй разговор о Любови Дмитревне Блок состоялся в 42-м году, в ташкентской эвакуации. Ахматова:
   Подумайте: ведь она могла бы на всю жизнь остаться Прекрасной Дамой, Софией Премудрой. Ей для этого нужно было только промолчать. А она написала порнографические записки, которые во всех вызывают омерзение. ... Насколько мудрее поступила Дельмас, не написавшая никаких записок, промолчавшая. Теперь все будут знать ее только как Кармен, "дивный голос твой, низкий и странный", как красавицу... А была она толстая женщина, вся в веснушках, приземистая, безвкусная, с черными бусами в волосах; выступала в голубом платье и стоптанных голубых туфлях, в платье, в котором просвечивали ноги; пела плохо, играла бездарно...
   Мне тут больше всего нравится, что, даже и похвалив Андрееву-Дельмас за ее примерную скромность, Ахматова не преминула тут же наговорить о ней гадостей, совершенно бабьих (с трудом произнес последнее некорректное слово - я ведь феминист). И туфли не такие, и платье не такое, и толстая, и кожа в веснушках. Но тут дело, конечно же, не в героине Блокова цикла "Кармен", не в певице Дельмас, а в самом Блоке. Ахматовой в голову не пришло, что о Блоке можно было бы сказать нечто, что подкрепило бы позицию Любови Дмитриевны, его номинальной жены. Что у самой Любови Дмитриевны были какие-то права - какое-то право написать о Блоке то, что она написала. Ахматова в данном случае исходила из обычной русской презумпции: поэт всегда прав. Вот эту позицию, эту презумпцию мне и хочется оспорить.
   Почему промолчала Андреева-Дельмас? Не потому ли, что ей сказать было, в сущности, нечего? Говорю об этом с достаточной долей ответственности, потому что я этот вопрос изучал, и весьма тщательно. Результаты этих изысканий я уже излагал на радио, в большой, сорокапятиминутной передаче под названием "Блокова дюжина". Какой резонанс вызвала эта передача, мне неизвестно; во всяком случае, словесно это нигде не зафиксировано - хотя бы потому, что текст, который я отправил в солидный журнал, напечатан не будет, как дали мне понять. То же самое произошло с другим моим текстом - "Девочки и мальчики Достоевского". В общем-то я на российских издателей не в претензии, мне обидно, так сказать, за державу - за самих этих издателей, редакторов так называемых толстых журналов, традиционно считавшихся в России цитаделями высшей культуры. Увы, культура оказывается не шибко высокой. Люди, полагающие, что достоинство Блока или Достоевского будет задето, если сказать об их сексуальных причудах, - это люди не вовсе культурные. Это так называемые интеллигенты - понятие специфически русское, предполагающее сочетание добрых намерений с провинциальной неуклюжестью. У немцев есть поговорка: хороший человек, но плохой музыкант. Это о русских интеллигентах в сущности сказано.