"Как вы думаете? - писала она возмущенно.- Что установил профессор
Гринблат? Профессор Гринблат установил, что этот негодяй засунул себе в ухо
кусок химического карандаша. И ничего больше. Ничего больше, ни единой
соринки. Как это вам нравится?".
После происшествия с Люсей все ходили умиротворенные, в том настроении
внутренней тишины, какое приносит выздоровление от тяжелой болезни. Изя
называл это наше состояние "омовением души после трагедии".
Бабель начал много работать. Он теперь выходил из своей комнаты всегда
молчаливый и немного грустный.
Я тоже писал, но мало. Мной овладело довольно странное и приятное
состояние. Про себя я называл его "жаждой рассматривания". Такое состояние
бывало у меня и раньше, но никогда так сильно оно не завладевало почти всем
моим временем, как там, на Фонтане.
У Изи отпуск окончился. Он начал работать в "Моряке" и приезжал на дачу
только к вечеру. Иногда он ночевал в Одессе. Я был, пожалуй, даже рад этому.
Я бы, конечно, стеснялся заниматься при Изе постоянным и медленным
разглядыванием того, что окружало меня, и тратить на какой-нибудь пустяк -
колючую ветку или створку раковины - целые часы.
Никогда я еще не испытывал такого удовольствия от соприкосновения с
мельчайшими частицами внешнего мира, как в то лето.
Чуть желтеющие от засухи июльские дни сливались в один протяжный
успокоительный день. Я часто лежал у себя в саду в скользящей тени акации и
рассматривал на земле все то, что попадалось на глаза на расстоянии
вытянутой руки.
Но чаще я уходил на берег, подальше от жилья, переплывал на большую
скалу метрах в сорока от пляжа и лeжал на ней до сумерек. В скале была ниша.
В ней можно было наполовину спрятаться от солнца, и до нее не доходила
волна. С берега меня никто не мог заметить.
Я брал с собой книгу, но за весь день прочитывал только три-четыре
страницы. Мне было некогда читать. Интереснее было ловить бычков или
смотреть на старого краба.
Он часто выглядывал из-за выступа скалы и играл со мной в прятки. Как
только мы встречались глазами, он тотчас же начинал сердито пятиться в
шершавые красноватые водоросли, похожие на еловые ветки. Когда же я делал
вид, что не замечаю его, он угрожающе подымал растопыренную клешню и
осторожно подбирался ко мне, не спуская глаз с морковки, лежавшей рядом со
мной. (Тогда мы питались преимущественно морковью и помидорами.)
Однажды, когда я зачитался, он успел схватить морковку, упал с ней в
воду и исчез, как камень, на дне. Через минуту морковка вынырнула. Краб
всплыл вслед за ней и снова пытался ее схватить, но я щелкнул его бамбуковым
удилищем по панцирю, и он боком помчался в глубину. Мне даже показалось, что
он вскрикнул от испуга. Во всяком случае, он с ужасом оглядывался на меня и
вращал глазами.
Краб исчез, но волна принесла к скале сломанную ветку цветущего дрока.
Я опустил руку в воду, чтобы взять эту ветку, и удивился: ладонь моя была
под водой, но солнце заметно согревало ее, хотя между ладонью и поверхностью
моря был слой воды в несколько сантиметров.
,Мне трудно передать удивительное ощущение солнечного жара, смягченного
морской водой, прикосновения солнечной радиации к моим пальцам, между
которыми переливалась зеленоватая упругая вода.
Это было ощущение, очевидно близкое к счастью. Я не ждал ничего
лучшего. Вряд ли окружающий мир мог мне дать что-либо еще более прекрасное,
чем это легкое и дружеское его рукопожатие.
Я вытащил ветку дрока, лег плашмя на нагретый камень и положил ветку у
самых своих глаз.
На Фонтанах дрок цвел по обрывистым берегам. Но особенно богато он
разрастался около дачных оград, сложенных из ноздреватого песчаника. Дрок
дружил с этим камнем. Он, очевидно, любил жару. Горячие струйки воздуха
вылетали из крошечных пор песчаника и создавали около оград уголки теплого,
защищенного пространства.
Там дрок укреплялся и выбрасывал в вышину, как большой дикобраз, свои
темно-оливковые стрелы-стволы.
Цветы дрока, рождаясь, тотчас же вбирали в себя, как кусочки нежнейшей
мелкопористой губки, золотой цвет солнца.
Они хранили этот цвет, не ослабляя его яркости до поздней осени. Тогда
его цветы наконец догорали над обрывами, подобно десяткам крошечных
приморских маяков с золотым, далеко видным огнем.
Так постепенно я накапливал наблюдения. Все это были факты внешнего
мира, но они быстро становились частицами моей собственной внутренней жизни.
Действительно, они ни на секунду не существовали вне моего сознания.
Они тут же обрастали образами, густо покрывались каплями выдумки, как
растение покрывается мельчайшей росой. За этой росой уже не видно самого
растения, но все же ясно угадывается его форма.
Как-то мы разговорились об этом с Бабелем.
Мы сидели вечером на каменной ограде над обрывом. Цвел дрок. Бабель
рассеянно бросал вниз камешки. Они неслись огромными скачками к морю и
щелкали, как пули, но встречным камням.
- Вот вы и другие писатели,- сказал Бабель, хотя тогда я еще не был
писателем,- умеете обволакивать жизнь, как вы выразились, росой воображения.
Кстати, какая приторная фраза! Но что делать человеку, лишенному
воображения? Например, мне.
Он замолчал. Снизу пришел сонный и медленный вздох моря.
- Бог знает что вы говорите! - возмущаясь, сказал я. Бабель как будто
не расслышал моих слов. Он бросал камешки и долго молчал.
- У меня нет воображения,- упрямо повторил он.- Я говорю это совершенно
серьезно. Я не умею выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки,
иначе я ничего не смогу написать. На моем щите вырезан девиз-"подлинность"!
Поэтому я так / медленно и мало пишу. Мне очень трудно. После каждого
рассказа я старею на несколько лет. Какое там, к черту, моцартианство,
веселье над рукописью и легкий бег воображения! Я где-то написал, что быстро
старею от астмы, от непонятного недуга, заложенного в мое хилое тело еще в
детстве. Все это - вранье! Когда я пишу самый маленький рассказ, то все
равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно
срыть до основания Казбек. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по
силам. Бывает даже, что я плачу от усталости. У меня от этой работы болят
все кровеносные сосуды. Судорога дергает сердце, если не выходит
какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы!
- Но у вас же литая проза,- сказал я.- Как вы добиваетесь этого?
- Только стилем,- ответил Бабель и засмеялся, как старик, явно кого-то
имитируя, очевидно Москвина.- Хе-хе-хе-с, молодой человек-с! Стилем-с берем,
стилем-с! Я готов написать рассказ о стирке белья, и он, может быть, будет
звучать как проза Юлия Цезаря. Все дело в языке и стиле. Это я как будто
умею делать. Но вы понимаете, что это же не сущность искусства, а только
добротный, может быть, даже драгоценный строительный материал для него.
"Подкиньте мне парочку идей,- как говорил один одесский журналист,- а я уж
постараюсь сделать из них шедевр". Пойдемте, я покажу вам, как это у меня
делается. Я скаред, я скупец, но вам, так и быть, покажу.
На даче было уже совсем темно. За садом рокотало, стихая к ночи, море.
Прохладный воздух лился снаружи, вытесняя полынную степную духоту. Бабель
зажег маленькую лампочку. Глаза его покраснели за стеклами очков (он вечно
мучался глазами).
Он достал из стола толстую рукопись, написанную на машинке. В рукописи
было не меньше чем сто страниц.
- Знаете, что это?
Я недоумевал. Неужели Бабель написал наконец большую повесть и уберег
эту тайну от всех?
Я не мог в это поверить. Все мы знали почти телеграфную краткость его
рассказов, сжатых до последнего предела. Мы знали, что рассказ больше чем в
десять страниц он считал раздутым и водянистым.
Неужели в этой повести заключено около ста страниц густой бабелевской
прозы? Не может этого быть!
Я посмотрел на первую страницу, увидел название "Любка Казак" и
удивился еще больше.
- Позвольте,- сказал я. - Я слышал, что "Любка Казак" - это маленький
рассказ. Еще не напечатанный. Неужели вы сделали из этого рассказа повесть?
Бабель положил руку на рукопись и смотрел на меня смеющимися глазами. В
уголках его глаз собрались тонкие морщинки.
- Да,- ответил он и покраснел от смущения.- Это "Любка Казак". Рассказ.
В нем не больше пятнадцати страниц, но здесь все варианты этого рассказа,
включая и последний. А в общем, в рукописи сто страниц.
- Все варианты?! - пробормотал я.
- Слушайте! - сказал Бабель уже сердясь.- Литература не липа! Вот
именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа. Какой ужас! Может
быть, вы думаете, что это - излишество? А вот я еще не уверен, что последний
вариант можно печатать. Кажется, его можно еще сжать. Такой отбор, дорогой
мой, и вызывает самостоятельную силу языка и стиля. Языка и стиля! -
повторил он.- Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ - и делаю из него
вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как
морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого
сцепления такова, что ее не разобьет даже молния. Его будут читать, этот
рассказ. И будут помнить. Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он
веселый, а потому, что всегда хочется смеяться при человеческой удаче. Я
осмеливаюсь говорить об удаче потому, что здесь, кроме нас, никого нет. Пока
я жив, вы никому не разболтаете об этом нашем разговоре. Дайте мне слово. Не
моя, конечно, заслуга, что неведомо как в меня, сына мелкого маклера,
вселился демон или ангел искусства, называйте, как хотите. И я подчиняюсь
ему, как раб, как вьючный мул. Я продал ему свою душу и должен писать
наилучшим образом. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки
крест. Но отберите его у меня - и вместе с ним изо всех моих жил, из моего
сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок.
Эта работа делает меня человеком, а не одесским уличным философом.
Он помолчал и сказал с новым приступом горечи:
- У меня нет воображения. У меня только жажда обладать им. Помните, у
Блока: "Я вижу берег очарованный и очарованную даль". Блок дошел до этого
берега, а мне до него не дойти. Я вижу этот берег невыносимо далеко. У меня
слишком трезвый ум. Но спасибо хоть за то, что судьба вложила мне в сердце
жажду этой очарованной дали. Я работаю из последних сил, делаю все, что
могу, потому что хочу присутствовать на празднике богов и боюсь, чтобы меня
не выгнали оттуда.
Слеза блестела за выпуклыми стеклами его очков. Он снял очки и вытер
глаза рукавом заштопанного серенького пиджака.
- Я не выбирал себе национальности,- неожиданно сказал он прерывающимся
голосом.- Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но
одного я никогда не пойму причину той черной подлости, которую так скучно
зовут антисемитизмом.
Он замолчал. Я тоже молчал и ждал, пока он успокоится и у него
перестанут дрожать руки.
- Еще в детстве во время еврейского погрома я уцелел, но моему голубю
оторвали голову. Зачем?.. Лишь бы не вошла Евгения Борисовна,- сказал он
вполголоса,- Закройте тихонечко дверь на крючок. Она боится таких разговоров
и может плакать потом до утра. Ей кажется, что я очень одинокий человек. А
может быть, это и действительно так?
Что я мог ответить ему? Я молчал.
- Так вот,- сказал Бабель, близоруко наклонившись над рукописью,- Я
работаю, как мул. Но я не жалуюсь. Я сам выбрал себе это каторжное дело. Я
как галерник, прикованный на всю жизнь к веслу и полюбивший это весло. Со
всеми его мелочами, даже с каждым тонким, как нитка, слоем древесины,
отполированной его собственными ладонями. От многолетнего соприкосновения с
человеческой кожей самое грубое дерево приобретает благородный цвет и
делается похожим на слоновую кость. Вот так же и наши слова, так же и
русский язык. К нему нужно приложить теплую ладонь, и он превращается в
живую драгоценность.
Но давайте говорить по порядку. Когда я в первый раз записываю
какой-нибудь рассказ, то рукопись у меня выглядит отвратительно, просто
ужасно! Это - собрание нескольких более или менее удачных кусков, связанных
между собой скучнейшими служебными связями, так называемыми "мостами",
своего рода грязными веревками. Можете прочесть первый вариант "Любки Казак"
и убедитесь в том, что это - беспомощное и беззубое вяканье, неумелое
нагромождение слов.
Но тут-то и начинается работа. Здесь ее исток. Я проверяю фразу за
фразой, и не однажды, а по нескольку раз. Прежде всего я выбрасываю из фразы
все лишние слова. Нужен острый глаз, потому что язык ловко прячет свой
мусор, повторения, синонимы, просто бессмыслицы и все время как будто
старается нас перехитрить.
Когда эта работа окончена, я переписываю рукопись на машинке (так
виднее текст). Потом я даю ей два-три дня полежать - если у меня хватит на
это терпения - и снова проверяю фразу за фразой, слово за словом. И
обязательно нахожу еще какое-то количество пропущенной лебеды и крапивы.
Так, каждый раз наново переписывая текст, я работаю до тех пор, пока при
самой зверской придирчивости не могу уже увидеть в рукописи ни одной
крупинки грязи.
Но это еще не все. Погодите! Когда мусор выброшен, я проверяю свежесть
и точность всех образов, сравнений, метафор. Если нет точного сравнения, то
лучше не брать никакого. Пусть существительное живет само в своей простоте.
Сравнение должно быть точным, как логарифмическая линейка, и
естественным, как запах укропа. Да, я забыл, что прежде чем выбрасывать
словесный мусор, я разбиваю текст на легкие фразы. Побольше точек! Это
правило я вписал бы в правительственный закон для писателей. Каждая фраза -
одна мысль, один образ, не больше. Поэтому не бойтесь точек. Я пишу, может
быть, слишком короткой фразой. Отчасти потому, что у меня застарелая астма.
Я не могу говорить длинно. У меня на это не хватает дыхания. Чем больше
длинных фраз, тем тяжелее одышка.
Я стараюсь изгнать из рукописи причастия и деепричастия и оставляю
только самые необходимые. Причастия делают речь угловатой, громоздкой и
разрушают мелодию языка. Они скрежещут, как будто танки переваливают на
своих гусеницах через каменный завал. Три причастия в одной фразе - это
убиение языка. Все эти "преподносящий", "добывающий", "сосредоточивающийся"
и так далее и тому подобное. Деепричастие все же легче, чем причастие.
Иногда оно сообщает языку даже некоторую крылатость. Но злоупотребление им
делает язык бескостным, мяукающим. Я считаю, что существительное требует
только одного прилагательного, самого отобранного. Два прилагательных к
одному существительному может позволить себе только гений.
Все абзацы и вся пунктуация должны быть сделаны правильно, но с точки
зрения наибольшего воздействия текста на читателя, а не по мертвому
катехизису. Особенно великолепен абзац. Он позволяет спокойно менять ритмы и
часто, как вспышка молнии, открывает знакомое нам зрелище в совершенно
неожиданном виде. Есть хорошие писатели, но они расставляют абзацы и знаки
препинания кое-как. Поэтому, несмотря на высокое качество их прозы, на ней
лежит муть спешки и небрежности. Такая проза бывала у самого Куприна.
Линия в прозе должна быть проведена твердо и чисто, как на гравюре.
Вас запугали варианты "Любки Казак". Все эти варианты - прополка,
вытягивание рассказа в одну нитку.
И вот получается так, что между первым и последним вариантами такая же
разница, как между засаленной оберточной бумагой и "Первой весной"
Боттичелли.
- Действительно каторжная работа,- сказал я.- Двадцать раз подумаешь,
прежде чем решишься стать писателем.
- А главное,- сказал Бабель,- заключается в том, чтобы во время этой
каторжной работы не умертвить текст. Иначе вся работа пойдет насмарку,
превратится черт знает во что! Тут нужно ходить как по канату. Да, так
вот...- добавил он и помолчал.- Следовало бы со всех нас взять клятву. В
том, что никто никогда не замарает свое дело.
Я ушел, но до утра не мог заснуть. Я лежал на террасе и смотрел, как
какая-то сиреневая планета, пробив нежнейшим светом неизмеримое пространство
неба, пыталась, то разгораясь, то угасая, приблизиться к земле. Но это ей не
удалось.
Ночь была огромна и неизмерима своим мраком. Я знал, что в такую ночь
глухо светились моря и где-то далеко за горизонтом отсвечивали вершины гор.
Они остывали. Они напрасно отдали свое дневное тепло мировому пространству.
Лучше бы они отдали его цветку вербены. Он закрыл в эту ночь свое лицо
лепестками, как ладонями, чтобы спасти его от предрассветного холода.
Утром приехал из Одессы Изя Лившиц. Он приезжал всегда по вечерам, и
этот ранний приезд меня удивил.
Не глядя мне в глаза, он сказал, что четыре дня назад, 7 августа, в
Петрограде умер Александр Блок.
Изя отвернулся от меня и, поперхнувшись, попросил:
- Пойдите к Исааку Эммануиловичу и скажите ему об этом... я не могу.
Я чувствовал, как сердце колотится и рвется в груди и кровь отливает от
головы. Но я все же пошел к Бабелю.
Там на террасе слышался спокойный звон чайных ложечек.
Я постоял у калитки, услышал, как Бабель чему-то засмеялся, и, прячась
за оградой, чтобы меня не заметили с террасы, пошел обратно к себе на
разрушенную дачу. Я тоже не мог сказать Бабелю о смерти Блока.
Я видел, как ты сошел в
тесное жилище, где нет даже снов. И все же я не могу поверить этому.
На побережье долго стояли молчаливые дни. Литое море тяжело лежало у
порога красных сарматских глин. Берега пряно и пыльно пахли давно
перезревшей и осыпавшейся лебедой. Изя Лившиц вспоминал стихи Блока:
Тишина умирающих злаков -
Это светлая в мире пора.
В те дни мы без конца говорили о Блоке. Как-то к вечеру приехал из
города Багрицкий. Он остался у нас ночевать и почти всю ночь читал Блока. Мы
с Изей молча лежали на темной террасе. Ночной ветер потрескивал в ссохшихся
листьях винограда.
Багрицкий сидел, поджав по-турецки ноги, на старом и плоском, как
лепешка, тюфяке. У него начинался приступ астмы. Он задыхался и курил
астматол. От этого зеленоватого порошка пахло горелым сеном.
Багрицкий дышал с таким напряжением, будто всасывал воздух через
соломинку. Воздух свистел, гремел и клокотал в его больных бронхах.
Во время астмы Багрицкому нельзя было разговаривать. Но ему хотелось
читать Блока, несмотря на стиснутое болезнью горло. И мы не отговаривали
его.
Багрицкий долго успокаивал самого себя и бормотал: "Сейчас пройдет.
Сейчас! Только не разговаривайте со мной". Потом он все же начал читать, и
случилось нечто вроде желанного чуда: от ритма стихов одышка у Багрицкого
начала постепенно утихать, и сквозь нее все яснее и крепче проступал его
мужественный и романтический голос.
Читал он самые известные вещи, и мы были благодарны ему за это.
Тяжкий, плотный занавес у входа, За ночным окном - туман... Что теперь
твоя постылая свобода, Страх познавший Дон-Жуан?
И стихи и этот голос Багрицкого почему-то казались мне непоправимо
трагическими. Я с трудом сдерживал слезы.
Снова вернулась тишина, тьма, непонятное мерцание звезд, и опять из
угла террасы послышался торжественный напев знакомых стихов:
Предчувствую тебя. Года проходят мимо.
Все в облике одном
предчувствую тебя.
Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо.
Я молча
жду, тоскуя и любя...
Так прошла вся ночь напролет. Багрицкий читал, почти пел "Стихи о
России", "Скифы", Равенну, что "спит у сонной вечности в руках". Только
ближе к рассвету он уснул. Он спал сидя, прислонившись к стенке террасы, и
тяжело стонал в невыразимо утомительном сне".
Лицо у него высохло, похудело, на беловато-лиловых губах как будто
запеклась твердая корочка полынного сока, и весь он стал похож на большую
всклоченную птицу.
Через несколько лет в Москве я вспомнил эту белую корочку на губах
Багрицкого. Я шел за его гробом. Позади цокал копытами по булыжнику
кавалерийский эскадрон.
Больной, тяжело дышащий Самуил Яковлевич Маршак медленно шел рядом,
доверчиво опираясь на мое тогда еще молодое плечо, и говорил:
- Вы понимаете? "Копытом и камнем... испытаны годы... бессмертной
полынью... пропитаны воды - и горечь полыни... на наших губах". Как это...
великолепно!
Пыльное небо висело над скучной и душной Якиманкой. Во дворах кричали
дети, играя в "палочку-выручалочку". Оркестр вполголоса заиграл траурный
марш. Кавалерийские лошади, послушные звукам музыки, начали медленнее
перебирать ногами.
А в то далекое утро в 1921 году Багрицкий уехал в Одессу первой же
конкой, даже не напившись чаю и не заходя к Бабелю. Ему нездоровилось. Он
тяжело кашлял, свистел бронхами и молчал. Очевидно, ночью он натрудил себе
легкие.
Мы с Изей проводили Багрицкого до конки и зашли к Бабелю. Как всегда,
во время несчастий нас тянуло на люди.
Бабель писал в своей комнате. Он тотчас отодвинул рукопись и положил на
нее тяжелый серый голыш.
Изредка в комнату залетал вкрадчивый морской ветер, и тогда все вокруг,
что могло легко двигаться: занавески на окнах, листки бумаги, цветы в
стакане,- начинало биться, как маленькая птица, запутавшаяся в силке.
- Ну что ж, сироты,- с горечью сказал Бабель,- что же теперь мы будем
делать? Второго Блока мы не дождемся, живи мы хоть двести лет.
- Вы видели его? - спросил я Бабеля.
Я ждал, что Бабель ответит "нет", и тогда мне станет легче. Я был лишен
чувства зависти. Но всем, кто видел и слышал Блока, я завидовал тяжело и
долго.
- Да, видел,- сказал Бабель.- И даже был у него на квартире на углу
Пряжки и Офицерской улицы.
- Какой он?
- Совсем не такой, как вы себе представляете.
- Откуда вы знаете, что я о нем думаю?
- Потому, что я думал наверняка так же, как и вы. Пока его не увидел.
Он вовсе не падший ангел. И не воплощение изысканных чувств и размышлений.
Это седеющий, молчаливый, сильный, хотя и усталый, человек. Он очень
воспитан и потому не угнетает собеседника своей угрюмостью и своими
познаниями. Мы разговаривали с ним сначала в столовой и сидели друг против
друга на гнутых венских стульях. Такие стулья нагоняют зевоту. Комната была
унылая, совсем непохожая на жилище светлого рыцаря в снежной маске. А в
кабинете его вовсе не пахло нильскими лилиями и опьяняющим черным шелком
женских платьев. Пахло только книжной пылью. Обыкновенная квартира в
обыкновеннейшем доме. Ну вот! У вас уже вытянулись лица. Вы уже недовольны и
будете потом говорить, что я скептик, циник и у меня ничего не горит на
сердце. И еще обвините меня в том, что я вижу только серую загрунтовку,
которая лезет из-под великолепных красок. А самих красок я не замечаю. Все
это у вас розовый гимназический бред! Красота духа, такая, как у Блока,
обойдется без золоченых рам. И без рыданий органа, и без всяческих
благовоний. Блок был по натуре пророком. У него в глазах была даже
пророческая твердость. Он видел роковую судьбу старого мира. Семена гибели
уже прорастали. Ночь затягивалась, и казалось, что ей не будет конца.
Поэтому даже неуютный, резкий свет нового революционного утра он
приветствовал как избавление. Он принял революцию в свой поэтический мир и
написал "Двенадцать". И он был, конечно, провидец. И в своих видениях, и в
той потрясающей музыке, какую он слышал в русской речи.
Он умел переносить увиденное из одной плоскости жизни совсем в другую.
Там оно приобретало для нас, полуслепых людей, неожиданные качества. Мы с
вами видим цветы, скажем - розы, в разгар лета в скверах, в садах, но Блоку
этого мало. Он хочет зажечь на земле новые, небывалые розы. И он делает это:
И розы, осенние розы
Мне снятся на каждом шагу
Сквозь мглу, и
огни, и морозы
На белом, на легком снегу...
Вот вы жалеете, что не видели Блока. Это понятно. А я, если бы у меня
было даже самое ничтожное воображение, пытался бы представить себе с
конкретностью, какая только возможна, все, что сказал Блок хотя бы в этих
четырех строчках. Представить себе ясно, точно, и тогда мир обернулся бы
одной из своих скрытых и замечательных сторон. И в этом мире жил бы и пел
свои стихи удивительный человек, какие рождаются раз в столетие. Он берет
нас, ничтожных и искалеченных "правильной" жизнью, за руку и выводит на
песчаные дюны над северным морем, где - помните? - "закат из неба сотворил
глубокий многоцветный кубок" и "руки одна заря закинула к другой". Там такая
чистота воздуха, что отдаленный красный бакен - грубое и примитивное
сооружение - горит в сумерках, как "драгоценный камень фероньеры".
Я подивился хорошей памяти Бабеля: он всегда читал стихи на память и
почти не ошибался.
- Вот,- сказал Бабель, подумав,- Блок знал дороги в область
прекрасного. Он, конечно, гигант! Он один отзовется в сердце таким
великолепным звоном, как тысячи арф. А между тем большинство людей придает
какое-то значение тому, что в столовой у него стояли гнутые стулья и что во
время мировой войны он был "земгусаром". Люди с охотой бегут на смрадный
огонек предрассудков и невежественного осуждения.
Я впервые слышал от Бабеля такое сравнение, как "звон тысячи арф".
Бабель был суров, даже застенчив в выборе разговорных слов. От всего
цветистого в обыденном языке и блестящего, как золотая канитель, он
досадливо морщился и краснел. Может быть, поэтому каждое слово из ряда так