ветер, а в окне второго этажа за плохо задернутой занавеской виднелись
выцветшие карты на стене и сваленные на подоконнике книги. В этом морском
доме никто не жил. Если бы мне разрешили поселиться в нем, то я, конечно,
счел бы себя счастливейшим человеком на свете.
Я украсил бы этот дом не только новыми картами и книгами, но просквозил
бы его морским воздухом, прогрел бы солнечным светом, казавшимся розовым
среди сплошной синевы, залегшей вокруг.
Австрийский пляж был местом, как бы созданным для чтения тех книг,
какие нужно читать медленно, часто откладывая их, чтобы порыться в песке и
невзначай найти осколок горного хрусталя.
Он был прекрасным местом для дремоты. Ветер открытого моря щекотал
глаза, и солоноватый кислород долго не уходил из легких, вызывая слабое
опьянение.
На Австрийском пляже среди немногих его завсегдатаев я встречал Илью
Ильфа (тогда у него не было псевдонима, и все звали его Илюша Файнзильберг).
Мне нравилось его спокойное и грустное лицо. Всегда казалось, что какие-то
полусны-полурассказы владеют им и потому он часто засыпает на пляже и его
приходится будить на закате.
Много лет спустя я прочел в "Записных книжках" Ильфа несколько записей.
С тех пор я не могу избавиться от мысли, что все это пришло ему в голову
именно тогда, в 1921 году, на Австрийском пляже. Приведу здесь одну такую
запись.
"Раньше перед сном являлись успокоительные мысли. Например, выход
английского флота, кончившийся Ютландским боем. Я долго рассматривал пустые
гавани, и это меня усыпляло. Несколько десятков тысяч людей находилось в
море. А в гаванях было тихо, пусто, тревожно".
"Я долго рассматривал пустые гавани". Тогда в Одессе не было, пожалуй,
более привычного и грустного занятия, чем рассматривание пустых гаваней со
множеством их подробностей. Они были особенно милы, эти подробности.
Спокойный свет, жар полуденного солнца и близость тугой играющей волны
придавали им живописность крайнего юга.
В жизни мне пришлось много действовать. Действие все время передвигало
жизнь из одного положения в другое, вело ее по разным руслам и поворачивало
под разными, подчас причудливыми углами.
Но в этом не было ни суеты, ни лишних разговоров, ни беспорядочного
общения с любыми людьми.
Наоборот, действие соединялось с жаждой наблюдений, разглядыванием
жизни вблизи, как сквозь лупу, и стремлением придавать жизни (в своем
воображении) гораздо больше поэтичности, чем это было на деле.
Я невольно подцвечивал и подсвечивал жизнь. Мне это нравилось. Она от
этого наполнялась в моих глазах добавочной прелестью.
Даже если бы я очень захотел, то не мог бы уничтожить в себе это
свойство, ставшее, как я понял потом, одной из основ писательской работы.
Может быть, поэтому писательство сделалось для меня не только занятием, не
только работой, а состоянием собственной жизни, внутренним моим состоянием.
Я часто ловил себя на том, что живу как бы внутри романа или рассказа.
Вот это желание рассматривать жизнь сквозь увеличительное стекло сильно
захватило меня в Одессе и было, безусловно, связано с шатанием по порту и с
безмятежными часами, проведенными на Австрийском пляже.
Время сгладило острые, как зазубрины, горести и беды того времени.
Память неохотно обращается к ним. Она предпочитает вспоминать прошлое в его
светлом виде, сквозь тогдашние редкие радости. Они стали на протяжении
дальнейших лет значительными и вескими. Нашу веру в счастливую долю своего
народа не могли разрушить ни тиф, ни голод, ни обледенелая каморка, ни
полная неуверенность в завтрашнем дне.
Молодость была непобедима. Она могла превратить Дантов ад в
захватывающее зрелище. Опухая от голода, мы все же чувствовали слабый запах
первого цветка за окном дворницкой и радовались этому.
Я воспринял и запомнил те грозные годы вместе со многими своими
сверстниками как великую и неоспоримую надежду.
Эта надежда присутствовала всегда и во всем. Она проникала в сознание,
как отблеск солнца сквозь тяжелые тучи зимнего одесского неба. И
какой-нибудь замерзший, посыпанный солью мороза стебель лебеды во дворе
вдруг освещался неизвестно откуда теплым светом, и в этом освещении уже
чувствовалось сияющее приближение весны.
Однажды на Австрийском пляже ко мне и Володе Головчинеру подсел
маленький картавый человек с томными глазами. В руке у него была выгоревшая
морская фуражка, потерявшая всякую форму.
В фуражке этот человек носил целую груду абрикосов, которыми и стал нас
угощать.
Когда мы сообща съели абрикосы, неизвестный человек назвал себя бывшим
сотрудником газеты "Русское слово" Евгением Ивановым.
- Вы, наверное, уже слышали про меня, про Женьку Иванова?- спросил он,
улыбаясь и показывая мелкие острые зубы.- Я заработал славу авантюриста. Но
все это чистая одесская брехня! К вам у меня два предложения. И не с
кондачка, а на полном серьезе.
Он лихо надел на затылок морскую фуражку и похлопал меня по плечу.
- Первое,- сказал он,- состоит в том, что через две недели в Одессе
начнет выходить морская газета "Моряк". Вы видите перед собой технического
редактора этой газеты. Идите работать ко мне. Я знаю вас понаслышке. Мы
завинтим такую газету, что перед ней померкнут романы Дюма-отца и Буссенара.
Мы будем печатать ее на специально заказанной бумаге из саргассовых
водорослей. Мы зажмем вот в эту жменю,- он сжал в кулак маленькие пальцы,-
все моря земного шара и выдавим из них, как сок из ананаса, столько
великолепного материала, что через пятьдесят лет за каждый номер "Моряка"
коллекционеры будут платить по сто рублей золотом.
Это было, конечно, неслыханное вранье. Я смотрел на него. Он так
увлекся, что в уголках его губ начала пузыриться, как у детей, слюна.
- Я не шучу,- сказал он, засмеявшись.- Хотите быть секретарем редакции?
Согласны?
- Согласен,- ответил я не задумываясь. Но Володя Головчинер отказался
работать в "Моряке", сославшись на то, что он не журналист и к тому же
заведует отделом в Опродкомгубе.
- Ну и сидите в вашем Опродкомгубе,- пренебрежительно сказал Иванов.-
Там вы не сможете достать даже бутылку патоки, чтобы устроить торжественный
чай с кукурузными сухарями по случаю открытия редакции. Ведь не сможете! Ну,
а второе предложение гораздо проще. Пока то да се, не раздеться ли нам с
вами, не пойти ли вон на те скалы и не наколупать ли побольше мидий на ужин?
Орудие производства у меня есть.
Он вытащил из-за пазухи зазубренный австрийский штык.
Володя не захотел лезть в воду. Он был великолепным пловцом, но на
пляже его всегда разбирала лень.
Мы с Ивановым разделись и пошли к соседним скалам.
- Мидии,- сказал Иванов,- мы будем складывать в мою фуражку.
Ловля мидий свелась к тому, что я, раздирая себе в кровь руки,
отковыривал мидий от скал тупым штыком, а Иванов складывал их в свою мокрую
фуражку.
Но ловля длилась недолго. Довольно грубый женский голос закричал с
пляжа:
- Женька! Куда полез? Выходи сейчас же!
- Маринушка,- закричал в ответ Иванов льстивым голосом,- да я же
только...
- Долго я буду тебя ждать, босяк? - снова закричала женщина, и я
наконец увидел ее.- Вылазь, говорю! Хочешь схватить воспаление легких? Себя
не жалеешь, так хоть бы о детях подумал.
- Моя жена,- сказал мне доверительно Иванов,- Марина. Приперлась-таки,
стерва. Необыкновенная стерва! Но чудная женщина. Придется идти.
Марина оказалась волоокой и смуглой, как цыганка, огромной женщиной с
черными усиками. Она потрясла руку мне и Володе и сказала:
- Приходите сегодня до нас вечером. Я достала шматок свинины. Зажарим
ее и слопаем с мамалыгой. А Женька у меня шкодливый, как кот. Его с глаз
спускать нельзя. Даром что такой маленький и изящный, как балерина, а бабник
первостатейный. Журналист он, правда, замечательный, у него к этому
настоящий талант, но любит бросаться во всякие аферы и комбинации.
- Замолчи! - сказал Женька, прыгая на одной ноге и натягивая
парусиновые штаны.- Лезешь не в свое дело, а хлястик на брюках оторван.
- Если он вас уже пригласил в "Моряк",- продолжала Марина, не обратив
внимания на слова Женьки,- то вы вдвоем сделаете чудесную газету. Но только
смотрите, чтобы он не зарапортовался. Характер у него кошмарный.
Так на Австрийском пляже я стал сотрудником газеты "Моряк" и до сих пор
считаю, что мне повезло. Доказать это я смогу только дальнейшим рассказом.
За две недели, что остались до начала моей работы в "Моряке", случилось
несколько событий. Самое печальное из них - смерть сестры Торелли.
Ее звали Рахилью. Она заболела новой в то время болезнью "испанкой".
Это был жесточайший грипп с осложнениями.
Торелли перестал ходить в Опродкомгуб. Он сам ухаживал за сестрой, как
санитар. Мы с Володей часто заходили проведать Рахиль, хотя Торелли каждый
раз пугался и пытался выгнать нас, боясь, что мы заразимся.
Володя Головчинер достал где-то кусок старого глицеринового мыла и
подарил его Рахили. Несмотря на жар и слабость, Рахиль всплеснула руками от
радости и так покраснела, что веснушки на ее лице превратились в бледные
пятнышки.
Не только Рахиль, но и мы рассматривали на просвет кусок этого
чудесного мыла. Оно поблескивало золотистыми слоями и издавало тончайший,
хотя и несколько усохший запах.
Однажды Торелли надо было пойти в город, некого было оставить с
Рахилью, и он попросил меня посидеть с ней, но только держаться у самой
двери.
Я к тому времени уже ушел из Опродкомгуба и потому весь день был
свободен.
Рахиль лежала с закрытыми глазаме и улыбалась. Кусок глицеринового мыла
она положила себе на грудь и сжимала его сильными пальцами скрипачки. Рахиль
училась играть на скрипке у одесской музыкальной знаменитости - Наума
Токаря.
"Знаменитость" прекрасно "ставила руку" своим ученикам и "делала им
пальцы", но была человеком практическим и лишенным возвышенности.
"Как вы играете эту вещь! - кричал Токарь какому-нибудь ученику.- Где
мягкость? Где файность? Где сладость? Представьте себе, что ваша мама
Розалия Иосифовна сварила свое знаменитое варенье из черешен и вы ожидаете,
что сейчас будете его кушать. У вас даже текут слюнки. Вот как надо играть
эту вещь! Предвку шая! Предвкушая! Предвкушая! Предвкушая!".
При этом маэстро сердито отбивал такт ногой.
Рахиль редко упоминала о своей скрипичной игре.
Сейчас она открыла воспаленные глаза и сказала мне:
- Не говорите ничего Абраму, но я знаю, что скоро умру. И он похоронит
меня на еврейском кладбище, где лежат отец, мама и брат Аркаша. Оно очень
скучное, это кладбище. Ради бога, не уверяйте меня, что я поправлюсь, что
щеки у меня сделаются красными, как помидоры, и я еще, может быть, выйду
замуж за кудрявого молодого человека в рубашке "апаш" и с серебряной цепкой
от часов. Все это я уже сто раз слышала от Абрама. А вы лучше скажите мне,
где остров Майорка.
- Зачем это вам?
- Нам читали лекцию про Шопена и сказали, что он там жил. Но потом я ни
разу и не вспомнила про этот остров, а сегодня почему-то увидела его во сне.
Там с холмов стекают мелкие-мелкие речки с очень чистой и теплой водой и
такие широкие, как отсюда до Карантина. Они текут по зеленой траве, но над
травой выше воды стоят всякие цветы и все время качаются от течения. Я шла
через эти реки босиком, и мне было так приятно, что под ногами мягкая трава.
Рахиль открыла глаза, повернула голову и посмотрела за окно. Над
акациями неслись по небу белые ядра маленьких облаков. Было похоже, что
невидимые корабли выбрасывали их из старинных бронзовых пушек.
- Здесь, в Одессе,- сказал я Рахили,- живет сейчас поэт Георгий
Шенгели. Еще во время войны я слышал в Москве, как он читал свои стихи на
одном вечере. Я запомнил из них всего три строчки: "Есть острова, далекие,
как сон, и нежные, как тихий голос альта,- Майорка, Минорка, Родос и
Мальта..." Дальше я не помню. А Шопен действительно жил на Майорке с Жорж
Санд. В заброшенном монастыре. Шопен тогда уже был смертельно болен, и
потому его раздражало слишком яркое солнце этого испанского острова.
Я замолчал.
- А дальше? - спросила Рахиль и, не дожидаясь моего ответа, жалобно
сказала:- Зачем я только родилась в этой семье, где рано или поздно у всех
отнимаются ноги? Рыжая уродка! А разве такой я хотела быть? Мне бы качаться
на палубе, чтобы ветер хватал меня за колени. Мне бы хохотать и петь. Вам не
противно, что я так говорю? Я бы вам и сейчас спела, но грудь у меня
стянута, как свивальником.
Она замолчала, перебирая в руках кусок глицеринового мыла.
- Сделайте мне одолжение,- тихо попросила она,- пока нет Абрама.
Налейте вон в то блюдечко воды, взмыльте ее этим мылом, а на комоде стоит
сухой букет. Достаньте из него пустую соломинку и дайте все это мне.
Я сделал, как просила Рахиль. Она расщепила кончик соломинки, окунула
соломинку в мыльную воду и медленно выдула большой мыльный пузырь.
Он оторвался от соломинки, чуть взлетел к потолку и остановился в
воздухе, в немного пыльном солнечном луче, переливаясь бледным радужным
блеском.
Рахиль прикрыла рот рукой, чтобы не потревожить своим дыханием легкий
шар. Я тоже старался почти не дышать.
- Сейчас он золоченый,- сказала Рахиль.- А только что он был красный,
как пожар.
Она осторожно пустила второй пузырь, третий, четвертый... Я тоже взял
соломинку, начал выдувать пузыри, и вскоре вся комната замерцала от их
мимолетных красок и блеска.
Часть пузырей опускалась на пол и лопалась, но большинство их играло с
солнцем, летая по комнате и соединяясь иногда в разноцветные созвездия.
Внизу громыхнула на пружине парадная дверь. Дом слегка затрясся. Все
пузыри сразу лопнули. На пол посыпалась мельчайшая водяная пыль.
- Спрячьте все! - быстро сказала Рахиль и закрыла глаза.- Я устала и
хочу спать. Я ее никогда не увижу, никогда.
- Кого? - спросил я.
- Да эту Майорку. Идите. Спасибо вам. Мне что-то плохо.
В дверях я столкнулся с Торелли. Он узнал, что сестра засыпает, и на
цыпочках вернулся в кухню, чтобы вскипятить воду.
А вечером он пришел к нам в дворницкую, сел на порог и неожиданно
заплакал. И мы узнали, что Рахиль умерла внезапно, должно быть от разрыва
сердца.
Торелли плакал, не вытирая слез, глядя на нас круглыми красными
глазами, и сморкался в рваную наволочку.
Я нашел в книжном шкафу у Швиттау наполовину высохший пузырек с
валерьянкой. Она почти не пахла. Я накапал ее в банку от консервов (она
заменяла мне в то время стакан), сел на порог рядом с Торелли и дал ему
выпить.
Он покорно выпил ее, потом упал головой на руки, и плечи его
затряслись. Он со свистом втягивал воздух, прижимал к глазам наволочку и
прерывающимся шепотом извинялся за беспокойство и за то, что закапал своими
слезами мои пыльные рваные брюки из коричневого вельвета.
Врач, установивший смерть, сказал, что если бы не "испанка", то Рахиль
могла бы выжить. Торелли рассказал, что она только сильно вскрикнула и сразу
же перестала дышать.
Мы все: Яша, Володя Головчинер и я - пошли на похороны. В углу комнаты,
где лежала Рахиль, стоял Гаварсаки и мял в руках замасленную кепку. Глаза
его не выражали ничего, кроме горестной попытки понять, что происходит.
К выносу пришел Просвирняк. Он зло посмотрел на Рахиль, на ее стройные
ноги в деревяшках и вполголоса сделал какое-то замечание синагогальному
служке - распорядителю похорон. Служка подобострастно закивал в ответ и
крикнул что-то нескольким безобразным старухам, шмыгавшим вокруг черного
облезлого гроба. Очевидно, этот гроб, взятый "напрокат", уже сотни раз
перевозил на расшатанных дрогах покойников из города на еврейское кладбище.
Старухи принесли откуда-то рваную коричневую шаль и завернули в нее
ноги Рахиль. Тогда расстрига с видом человека, исполнившего свой долг,
торжественно вышел из комнаты.
- Наглец! - довольно явственно сказал ему вслед Яша.- Распоряжается,
как у себя дома.
Но Просвирняк сделал вид, что не слышит Яшиных слов.
- Умоляю вас,- прошептал Торелли,- не трогайте его. Я опасаюсь
скандалов.
Я впервые был на еврейских похоронах. Меня поразила их судорожная
спешка. Приехали дроги, запряженные траурной пыльной клячей. Седой болтливый
возница вошел в комнату, постучал кнутовищем по крышке гроба и сказал:
- А ну, герои, кто помоложе! Взяли! Подняли! Разом. Понесли! Осторожнее
на поворотах. Того, кто строил эту лестницу, надо заколотить в гроб вместо
этой девицы, чтобы ему икалось на том свете. Разве это лестница! Это
головоломка, накажи меня бог!
Потом мы долго шли по булыжным мостовым, и дроги перед нами
подскакивали и неожиданно сильно дергались из стороны в сторону, будто
хотели сбросить гроб на землю, как норовистая лошадь сбрасывает надоевшего
седока.
Кладбище лежало в степи за городом. Степь уже выгорела, несмотря на
раннее лето. Вдоль высокой кладбищенской ограды ветер нес теплую пыль.
Дроги зацепились колесом за ворота кладбища. Их надо было немного
осадить, но кляча не хотела переступить назад, и возница начал бить ее по
морде кнутовищем.
Торелли закричал на него. Возница сплюнул и сказал:
- Если вы такие нежные, так плакали бы лучше по сестре, чем по худой
скотине.
Глаза у Торелли налились слезами. Он затопал узконосыми туфлями цвета
апельсиновой корки и начал кричать на одной ноте пронзительным, доходившим
до визга голосом:
- Мерзавец! Живодер! Молдаванский гицель!
Торелли был жалок в своем горе и гневе.
Возница только презрительно пожал плечами, поднял задок у дрог,
освободил колесо, сел на козлы и поехал крупной рысью, нахлестывая лошадь и
не оглядываясь, по длинной аллее кладбища к могиле. Вокруг не было ни одного
дерева. Должно быть, их все порубили на дрова. Только одинаковые могильные
памятники желтели по сторонам на грязной, неподметенной земле.
Могила была далеко. Мы бежали за дрогами вместе с толпой спотыкающихся
кладбищенских нищих.
Гроб опустили в могилу. В ней валялось почему-то много битого стекла.
Торелли роздал нищим подаяние - по тысяче рублей каждому (в то время
деньги уже поднялись в цене). Нищие, брали деньги неохотно и не скрывали
своего недовольства. Старуха с гноящимися глазами швырнула деньги на могилу
Рахили и закричала:
- Что мне купить на ваши деньги? Дырку от бублика? Так покупайте ее
сами, богачи!
Мы ушли подавленные. Торелли не мог успокоиться и всю дорогу до дома
время от времени плакал. Л синагогальный служка ковылял рядом и говорил:
- Я уже не узнаю людей, месье Блюмкис. Чем так хоронить, так лучше
самому лечь в могилу, клянусь матерью.
Несколько дней после похорон Рахили я никуда не выходил, только по
утрам вылезал через окно в сад. Просвирняк держал сад на запоре, и потому
там никогда никого не было. Изредка появлялся только сам Просвирняк, но,
увидев меня, тотчас поворачивал и уходил, причем даже спина его выражала
негодование.
После похорон Рахили мы с Володей Головчинером перестали считаться с
Просвирняком. Да и никто с ним уже не считался, даже как с бывшим
домовладельцем. Это для него казалось тягчайшим оскорблением. Примерно с тех
пор он уже кипел жаждой мести, и его вначале скрытые мечты о перевороте и
падении Советской власти приобрели характер мании, тяжелой душевной болезни.
Чем меньше было надежд на перемену, тем расстрига все больше ссыхался,
чернел, и в запавших его глазах появлялся диковатый блеск.
Встречаясь с нами, он не здоровался и что-то бормотал о "жидовствующих
интеллигентах" и расплате за невинную кровь Христа.
Безумие его с каждым днем усиливалось. Даже его работница Неонила,
безгласная женщина, боялась оставаться с ним одна в квартире и переселилась
в маленький чулан при дворницкой. Каждый день она плакала и рассказывала
нам, что Просвирняк грозится убить ее за то, что она "перекинулась к евреям
и еретикам".
Она же рассказала нам, что вдовец Просвирняк расстригся после
Февральской революции, чтобы второй раз жениться (это священникам было
запрещено) на богатой греческой негоциантке. Но гречанка перед самой
свадьбой испугалась расстриги, раздумала и уехала со своими капиталами в
Грецию.
Однажды ночью я проснулся от звука, будю рядом со мной кто-то тихо
скребет железом о железо. Звук шел из кухни. Дверь из чулана, где спала
работница, выходила в кухню.
Я неслышно встал и подошел к стеклянной двери в кухню. В саду перед
низким окном сидел на корточках Просвирняк и пытался открыть стамеской
оконную задвижку.
Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня. Он хитро
ухмылялся и что-то бормотал.
Мне стало страшно, и я неожиданно и громко вскрикнул. Просвирняк
вскочил и, не оглядываясь, в несколько прыжков выскочил из сада во двор, а
оттуда бросился в свою квартиру. Старый подрясник развевался за его спиной,
как черные крылья.
Я разбудил Володю. Мы вышли в сад к окну, которое хотел открыть
расстрига. На земле около окна лежала ржавая пятифунтовая гиря и немецкая
бритва с костяной ручкой.
Володя пошел в милицию. Через два часа за Просвирняком приехала
санитарная карета из психиатрической больницы. Два здоровых санитара связали
Просвирняку руки и увезли его. Просвирняк только тихо стонал.
Испуганная работница уехала к родственникам в Тирасполь. Она боялась,
что расстрига убежит из сумасшедшего дома и тогда непременно ее убьет.
Вскоре от нас съехал Торелли. Ему неприятно было оставаться в комнате,
где умерла Рахиль. Потом по неизвестной причине, должно быть из-за истории с
эфиром, арестовали Гаварсаки. А как-то ночью бежал из Одессы вместе со своей
семьей некий профессор церковного права, приятель Просвирняка, занимавший
две квартиры. К лету дом совсем опустел. В нем поселился сотрудник "Моряка"
боцман Миронов, рыжий, молчаливый человек родом из Херсона. Миронов ломал на
пари одной рукой железные прутья из садовых решеток. Он завел в доме, во
дворе и в саду корабельный порядок.
До начала работы в "Моряке" оставалось всего несколько дней. Я прожил
их беззаботно.
Я прочел в энциклопедическом словаре все, что было там напечатано об
острове Майорка, Шопене и Жорж Санд, попытался вспомнить все, что я читал об
этом раньше, и решил, что если что-либо и украшает наше прошлое, то это
отдаленность во времени.
Жизнь Шопена и Жорж Санд на Майорке была неустроенной, трудной,
недоброй. Жорж Санд в то время уже теряла любовь к смертельно больному
музыканту. Он был одинок. Его мучили ветреные ночи и дожди, боли в груди и
кашель. Он понимал, что жизнь его сочтена по неделям и он уже не успеет
написать ту поразительную музыку, какую он считал единственно достойной
своего таланта.
Он думал, что жизнь его насильственно оборвана болезнью Этого могло бы
и не быть. Он тщательно искал в своем прошлом тот день, когда произошла
роковая ошибка. О, если бы человеку дано было понимать эти ошибки не задним
числом, когда ничто уже не поможет!
Но это не дано никому. Почти каждый уходит из жизни, не свершив и
десягой доли того, чю он мог бы свершить.
В позеленевших от сырости стенах старого монастыря, где в каждой
комнате-келье висело чугунное распятие, он роптал на бога. Он боялся
высказать свои мысли вслух, но его приводили в смятение рабьи человеческие
молитвы, взывавшие к богу о прощении грехов. Что значили эти ничтожные и
жалкие человеческие грехи перед великим грехом кровопролития, обмана и
ненависти, выпавшим на долю людей по милости божьей!
И его, этого бога, он воспевал в величественных звуках, в раскатах
органа, в пряном дыхании роз, в нежных, как небесные струны, голосах
причастниц.
Из монастырских коридоров тянуло плесенью, тленом. Черный лес шумел за
решетчатыми окнами. И внезапно вся эта нарочно отысканная им и Жорж Санд
романтика вдруг оборачивалась тоской по самой простой, даже бедной, но
теплой - обязательно теплой - литовской комнате с невзрачным на вид роялем.
Оборачивалась тоской по простой, деревянной, но удобной постели и жаждой
покоя.
Он устал быть гением. Ему это было совсем ни к чему. Он носил это
звание или эту кличку, как обузу, приятую только для его близких и
окружающих.
Но вот прошло какое-то время, и из его жизни с Жорж Санд на острове
Майорка оно тщательно отобрало и выбросило все горькое и превратило эту
жизнь в восхитительную поэму о самоотверженности любящих.
Поэма эта коснулась многих сердец, в том числе сердца рыжей еврейской
девушки из Одессы, не видевшей в жизни ничего лучшего, чем воздушные пузыри
из глицеринового мыла.
Я всюду возил с собой начатую еще в Таганроге повесть "Романтики".
Писал я ее с большими перерывами и вообще считал чудом, что до сих пор не
потерял рукопись.
Сейчас, в Одессе, я начал писать последнюю часть этой повести. Обычно,
когда я втягивался в работу, я дичал: избегал людей, бродил сам по себе,
вставал в два часа ночи и писал при коптилке, боясь, что Володя Головчинер
проснется и тогда мне не избежать ненужных расспросов.
И еще я заметил за собой одну странность, появившуюся во время работы:
когда я писал о печальном, я искал горьких и резких впечатлений и таких же
обстоятельств, как будто они могли помочь мне писать.
Поэтому однажды с раннего утра я ушел на еврейское кладбище, но вскоре
сбежал оттуда, оглохнув от женских воплей, истерик и причитаний, испуганный
видом желтых старушечьих пальцев, цеплявшихся за края гробов с такой силой,
что их не могли оторвать даже несколько человек, потрясенный беззвучно
выцветшие карты на стене и сваленные на подоконнике книги. В этом морском
доме никто не жил. Если бы мне разрешили поселиться в нем, то я, конечно,
счел бы себя счастливейшим человеком на свете.
Я украсил бы этот дом не только новыми картами и книгами, но просквозил
бы его морским воздухом, прогрел бы солнечным светом, казавшимся розовым
среди сплошной синевы, залегшей вокруг.
Австрийский пляж был местом, как бы созданным для чтения тех книг,
какие нужно читать медленно, часто откладывая их, чтобы порыться в песке и
невзначай найти осколок горного хрусталя.
Он был прекрасным местом для дремоты. Ветер открытого моря щекотал
глаза, и солоноватый кислород долго не уходил из легких, вызывая слабое
опьянение.
На Австрийском пляже среди немногих его завсегдатаев я встречал Илью
Ильфа (тогда у него не было псевдонима, и все звали его Илюша Файнзильберг).
Мне нравилось его спокойное и грустное лицо. Всегда казалось, что какие-то
полусны-полурассказы владеют им и потому он часто засыпает на пляже и его
приходится будить на закате.
Много лет спустя я прочел в "Записных книжках" Ильфа несколько записей.
С тех пор я не могу избавиться от мысли, что все это пришло ему в голову
именно тогда, в 1921 году, на Австрийском пляже. Приведу здесь одну такую
запись.
"Раньше перед сном являлись успокоительные мысли. Например, выход
английского флота, кончившийся Ютландским боем. Я долго рассматривал пустые
гавани, и это меня усыпляло. Несколько десятков тысяч людей находилось в
море. А в гаванях было тихо, пусто, тревожно".
"Я долго рассматривал пустые гавани". Тогда в Одессе не было, пожалуй,
более привычного и грустного занятия, чем рассматривание пустых гаваней со
множеством их подробностей. Они были особенно милы, эти подробности.
Спокойный свет, жар полуденного солнца и близость тугой играющей волны
придавали им живописность крайнего юга.
В жизни мне пришлось много действовать. Действие все время передвигало
жизнь из одного положения в другое, вело ее по разным руслам и поворачивало
под разными, подчас причудливыми углами.
Но в этом не было ни суеты, ни лишних разговоров, ни беспорядочного
общения с любыми людьми.
Наоборот, действие соединялось с жаждой наблюдений, разглядыванием
жизни вблизи, как сквозь лупу, и стремлением придавать жизни (в своем
воображении) гораздо больше поэтичности, чем это было на деле.
Я невольно подцвечивал и подсвечивал жизнь. Мне это нравилось. Она от
этого наполнялась в моих глазах добавочной прелестью.
Даже если бы я очень захотел, то не мог бы уничтожить в себе это
свойство, ставшее, как я понял потом, одной из основ писательской работы.
Может быть, поэтому писательство сделалось для меня не только занятием, не
только работой, а состоянием собственной жизни, внутренним моим состоянием.
Я часто ловил себя на том, что живу как бы внутри романа или рассказа.
Вот это желание рассматривать жизнь сквозь увеличительное стекло сильно
захватило меня в Одессе и было, безусловно, связано с шатанием по порту и с
безмятежными часами, проведенными на Австрийском пляже.
Время сгладило острые, как зазубрины, горести и беды того времени.
Память неохотно обращается к ним. Она предпочитает вспоминать прошлое в его
светлом виде, сквозь тогдашние редкие радости. Они стали на протяжении
дальнейших лет значительными и вескими. Нашу веру в счастливую долю своего
народа не могли разрушить ни тиф, ни голод, ни обледенелая каморка, ни
полная неуверенность в завтрашнем дне.
Молодость была непобедима. Она могла превратить Дантов ад в
захватывающее зрелище. Опухая от голода, мы все же чувствовали слабый запах
первого цветка за окном дворницкой и радовались этому.
Я воспринял и запомнил те грозные годы вместе со многими своими
сверстниками как великую и неоспоримую надежду.
Эта надежда присутствовала всегда и во всем. Она проникала в сознание,
как отблеск солнца сквозь тяжелые тучи зимнего одесского неба. И
какой-нибудь замерзший, посыпанный солью мороза стебель лебеды во дворе
вдруг освещался неизвестно откуда теплым светом, и в этом освещении уже
чувствовалось сияющее приближение весны.
Однажды на Австрийском пляже ко мне и Володе Головчинеру подсел
маленький картавый человек с томными глазами. В руке у него была выгоревшая
морская фуражка, потерявшая всякую форму.
В фуражке этот человек носил целую груду абрикосов, которыми и стал нас
угощать.
Когда мы сообща съели абрикосы, неизвестный человек назвал себя бывшим
сотрудником газеты "Русское слово" Евгением Ивановым.
- Вы, наверное, уже слышали про меня, про Женьку Иванова?- спросил он,
улыбаясь и показывая мелкие острые зубы.- Я заработал славу авантюриста. Но
все это чистая одесская брехня! К вам у меня два предложения. И не с
кондачка, а на полном серьезе.
Он лихо надел на затылок морскую фуражку и похлопал меня по плечу.
- Первое,- сказал он,- состоит в том, что через две недели в Одессе
начнет выходить морская газета "Моряк". Вы видите перед собой технического
редактора этой газеты. Идите работать ко мне. Я знаю вас понаслышке. Мы
завинтим такую газету, что перед ней померкнут романы Дюма-отца и Буссенара.
Мы будем печатать ее на специально заказанной бумаге из саргассовых
водорослей. Мы зажмем вот в эту жменю,- он сжал в кулак маленькие пальцы,-
все моря земного шара и выдавим из них, как сок из ананаса, столько
великолепного материала, что через пятьдесят лет за каждый номер "Моряка"
коллекционеры будут платить по сто рублей золотом.
Это было, конечно, неслыханное вранье. Я смотрел на него. Он так
увлекся, что в уголках его губ начала пузыриться, как у детей, слюна.
- Я не шучу,- сказал он, засмеявшись.- Хотите быть секретарем редакции?
Согласны?
- Согласен,- ответил я не задумываясь. Но Володя Головчинер отказался
работать в "Моряке", сославшись на то, что он не журналист и к тому же
заведует отделом в Опродкомгубе.
- Ну и сидите в вашем Опродкомгубе,- пренебрежительно сказал Иванов.-
Там вы не сможете достать даже бутылку патоки, чтобы устроить торжественный
чай с кукурузными сухарями по случаю открытия редакции. Ведь не сможете! Ну,
а второе предложение гораздо проще. Пока то да се, не раздеться ли нам с
вами, не пойти ли вон на те скалы и не наколупать ли побольше мидий на ужин?
Орудие производства у меня есть.
Он вытащил из-за пазухи зазубренный австрийский штык.
Володя не захотел лезть в воду. Он был великолепным пловцом, но на
пляже его всегда разбирала лень.
Мы с Ивановым разделись и пошли к соседним скалам.
- Мидии,- сказал Иванов,- мы будем складывать в мою фуражку.
Ловля мидий свелась к тому, что я, раздирая себе в кровь руки,
отковыривал мидий от скал тупым штыком, а Иванов складывал их в свою мокрую
фуражку.
Но ловля длилась недолго. Довольно грубый женский голос закричал с
пляжа:
- Женька! Куда полез? Выходи сейчас же!
- Маринушка,- закричал в ответ Иванов льстивым голосом,- да я же
только...
- Долго я буду тебя ждать, босяк? - снова закричала женщина, и я
наконец увидел ее.- Вылазь, говорю! Хочешь схватить воспаление легких? Себя
не жалеешь, так хоть бы о детях подумал.
- Моя жена,- сказал мне доверительно Иванов,- Марина. Приперлась-таки,
стерва. Необыкновенная стерва! Но чудная женщина. Придется идти.
Марина оказалась волоокой и смуглой, как цыганка, огромной женщиной с
черными усиками. Она потрясла руку мне и Володе и сказала:
- Приходите сегодня до нас вечером. Я достала шматок свинины. Зажарим
ее и слопаем с мамалыгой. А Женька у меня шкодливый, как кот. Его с глаз
спускать нельзя. Даром что такой маленький и изящный, как балерина, а бабник
первостатейный. Журналист он, правда, замечательный, у него к этому
настоящий талант, но любит бросаться во всякие аферы и комбинации.
- Замолчи! - сказал Женька, прыгая на одной ноге и натягивая
парусиновые штаны.- Лезешь не в свое дело, а хлястик на брюках оторван.
- Если он вас уже пригласил в "Моряк",- продолжала Марина, не обратив
внимания на слова Женьки,- то вы вдвоем сделаете чудесную газету. Но только
смотрите, чтобы он не зарапортовался. Характер у него кошмарный.
Так на Австрийском пляже я стал сотрудником газеты "Моряк" и до сих пор
считаю, что мне повезло. Доказать это я смогу только дальнейшим рассказом.
За две недели, что остались до начала моей работы в "Моряке", случилось
несколько событий. Самое печальное из них - смерть сестры Торелли.
Ее звали Рахилью. Она заболела новой в то время болезнью "испанкой".
Это был жесточайший грипп с осложнениями.
Торелли перестал ходить в Опродкомгуб. Он сам ухаживал за сестрой, как
санитар. Мы с Володей часто заходили проведать Рахиль, хотя Торелли каждый
раз пугался и пытался выгнать нас, боясь, что мы заразимся.
Володя Головчинер достал где-то кусок старого глицеринового мыла и
подарил его Рахили. Несмотря на жар и слабость, Рахиль всплеснула руками от
радости и так покраснела, что веснушки на ее лице превратились в бледные
пятнышки.
Не только Рахиль, но и мы рассматривали на просвет кусок этого
чудесного мыла. Оно поблескивало золотистыми слоями и издавало тончайший,
хотя и несколько усохший запах.
Однажды Торелли надо было пойти в город, некого было оставить с
Рахилью, и он попросил меня посидеть с ней, но только держаться у самой
двери.
Я к тому времени уже ушел из Опродкомгуба и потому весь день был
свободен.
Рахиль лежала с закрытыми глазаме и улыбалась. Кусок глицеринового мыла
она положила себе на грудь и сжимала его сильными пальцами скрипачки. Рахиль
училась играть на скрипке у одесской музыкальной знаменитости - Наума
Токаря.
"Знаменитость" прекрасно "ставила руку" своим ученикам и "делала им
пальцы", но была человеком практическим и лишенным возвышенности.
"Как вы играете эту вещь! - кричал Токарь какому-нибудь ученику.- Где
мягкость? Где файность? Где сладость? Представьте себе, что ваша мама
Розалия Иосифовна сварила свое знаменитое варенье из черешен и вы ожидаете,
что сейчас будете его кушать. У вас даже текут слюнки. Вот как надо играть
эту вещь! Предвку шая! Предвкушая! Предвкушая! Предвкушая!".
При этом маэстро сердито отбивал такт ногой.
Рахиль редко упоминала о своей скрипичной игре.
Сейчас она открыла воспаленные глаза и сказала мне:
- Не говорите ничего Абраму, но я знаю, что скоро умру. И он похоронит
меня на еврейском кладбище, где лежат отец, мама и брат Аркаша. Оно очень
скучное, это кладбище. Ради бога, не уверяйте меня, что я поправлюсь, что
щеки у меня сделаются красными, как помидоры, и я еще, может быть, выйду
замуж за кудрявого молодого человека в рубашке "апаш" и с серебряной цепкой
от часов. Все это я уже сто раз слышала от Абрама. А вы лучше скажите мне,
где остров Майорка.
- Зачем это вам?
- Нам читали лекцию про Шопена и сказали, что он там жил. Но потом я ни
разу и не вспомнила про этот остров, а сегодня почему-то увидела его во сне.
Там с холмов стекают мелкие-мелкие речки с очень чистой и теплой водой и
такие широкие, как отсюда до Карантина. Они текут по зеленой траве, но над
травой выше воды стоят всякие цветы и все время качаются от течения. Я шла
через эти реки босиком, и мне было так приятно, что под ногами мягкая трава.
Рахиль открыла глаза, повернула голову и посмотрела за окно. Над
акациями неслись по небу белые ядра маленьких облаков. Было похоже, что
невидимые корабли выбрасывали их из старинных бронзовых пушек.
- Здесь, в Одессе,- сказал я Рахили,- живет сейчас поэт Георгий
Шенгели. Еще во время войны я слышал в Москве, как он читал свои стихи на
одном вечере. Я запомнил из них всего три строчки: "Есть острова, далекие,
как сон, и нежные, как тихий голос альта,- Майорка, Минорка, Родос и
Мальта..." Дальше я не помню. А Шопен действительно жил на Майорке с Жорж
Санд. В заброшенном монастыре. Шопен тогда уже был смертельно болен, и
потому его раздражало слишком яркое солнце этого испанского острова.
Я замолчал.
- А дальше? - спросила Рахиль и, не дожидаясь моего ответа, жалобно
сказала:- Зачем я только родилась в этой семье, где рано или поздно у всех
отнимаются ноги? Рыжая уродка! А разве такой я хотела быть? Мне бы качаться
на палубе, чтобы ветер хватал меня за колени. Мне бы хохотать и петь. Вам не
противно, что я так говорю? Я бы вам и сейчас спела, но грудь у меня
стянута, как свивальником.
Она замолчала, перебирая в руках кусок глицеринового мыла.
- Сделайте мне одолжение,- тихо попросила она,- пока нет Абрама.
Налейте вон в то блюдечко воды, взмыльте ее этим мылом, а на комоде стоит
сухой букет. Достаньте из него пустую соломинку и дайте все это мне.
Я сделал, как просила Рахиль. Она расщепила кончик соломинки, окунула
соломинку в мыльную воду и медленно выдула большой мыльный пузырь.
Он оторвался от соломинки, чуть взлетел к потолку и остановился в
воздухе, в немного пыльном солнечном луче, переливаясь бледным радужным
блеском.
Рахиль прикрыла рот рукой, чтобы не потревожить своим дыханием легкий
шар. Я тоже старался почти не дышать.
- Сейчас он золоченый,- сказала Рахиль.- А только что он был красный,
как пожар.
Она осторожно пустила второй пузырь, третий, четвертый... Я тоже взял
соломинку, начал выдувать пузыри, и вскоре вся комната замерцала от их
мимолетных красок и блеска.
Часть пузырей опускалась на пол и лопалась, но большинство их играло с
солнцем, летая по комнате и соединяясь иногда в разноцветные созвездия.
Внизу громыхнула на пружине парадная дверь. Дом слегка затрясся. Все
пузыри сразу лопнули. На пол посыпалась мельчайшая водяная пыль.
- Спрячьте все! - быстро сказала Рахиль и закрыла глаза.- Я устала и
хочу спать. Я ее никогда не увижу, никогда.
- Кого? - спросил я.
- Да эту Майорку. Идите. Спасибо вам. Мне что-то плохо.
В дверях я столкнулся с Торелли. Он узнал, что сестра засыпает, и на
цыпочках вернулся в кухню, чтобы вскипятить воду.
А вечером он пришел к нам в дворницкую, сел на порог и неожиданно
заплакал. И мы узнали, что Рахиль умерла внезапно, должно быть от разрыва
сердца.
Торелли плакал, не вытирая слез, глядя на нас круглыми красными
глазами, и сморкался в рваную наволочку.
Я нашел в книжном шкафу у Швиттау наполовину высохший пузырек с
валерьянкой. Она почти не пахла. Я накапал ее в банку от консервов (она
заменяла мне в то время стакан), сел на порог рядом с Торелли и дал ему
выпить.
Он покорно выпил ее, потом упал головой на руки, и плечи его
затряслись. Он со свистом втягивал воздух, прижимал к глазам наволочку и
прерывающимся шепотом извинялся за беспокойство и за то, что закапал своими
слезами мои пыльные рваные брюки из коричневого вельвета.
Врач, установивший смерть, сказал, что если бы не "испанка", то Рахиль
могла бы выжить. Торелли рассказал, что она только сильно вскрикнула и сразу
же перестала дышать.
Мы все: Яша, Володя Головчинер и я - пошли на похороны. В углу комнаты,
где лежала Рахиль, стоял Гаварсаки и мял в руках замасленную кепку. Глаза
его не выражали ничего, кроме горестной попытки понять, что происходит.
К выносу пришел Просвирняк. Он зло посмотрел на Рахиль, на ее стройные
ноги в деревяшках и вполголоса сделал какое-то замечание синагогальному
служке - распорядителю похорон. Служка подобострастно закивал в ответ и
крикнул что-то нескольким безобразным старухам, шмыгавшим вокруг черного
облезлого гроба. Очевидно, этот гроб, взятый "напрокат", уже сотни раз
перевозил на расшатанных дрогах покойников из города на еврейское кладбище.
Старухи принесли откуда-то рваную коричневую шаль и завернули в нее
ноги Рахиль. Тогда расстрига с видом человека, исполнившего свой долг,
торжественно вышел из комнаты.
- Наглец! - довольно явственно сказал ему вслед Яша.- Распоряжается,
как у себя дома.
Но Просвирняк сделал вид, что не слышит Яшиных слов.
- Умоляю вас,- прошептал Торелли,- не трогайте его. Я опасаюсь
скандалов.
Я впервые был на еврейских похоронах. Меня поразила их судорожная
спешка. Приехали дроги, запряженные траурной пыльной клячей. Седой болтливый
возница вошел в комнату, постучал кнутовищем по крышке гроба и сказал:
- А ну, герои, кто помоложе! Взяли! Подняли! Разом. Понесли! Осторожнее
на поворотах. Того, кто строил эту лестницу, надо заколотить в гроб вместо
этой девицы, чтобы ему икалось на том свете. Разве это лестница! Это
головоломка, накажи меня бог!
Потом мы долго шли по булыжным мостовым, и дроги перед нами
подскакивали и неожиданно сильно дергались из стороны в сторону, будто
хотели сбросить гроб на землю, как норовистая лошадь сбрасывает надоевшего
седока.
Кладбище лежало в степи за городом. Степь уже выгорела, несмотря на
раннее лето. Вдоль высокой кладбищенской ограды ветер нес теплую пыль.
Дроги зацепились колесом за ворота кладбища. Их надо было немного
осадить, но кляча не хотела переступить назад, и возница начал бить ее по
морде кнутовищем.
Торелли закричал на него. Возница сплюнул и сказал:
- Если вы такие нежные, так плакали бы лучше по сестре, чем по худой
скотине.
Глаза у Торелли налились слезами. Он затопал узконосыми туфлями цвета
апельсиновой корки и начал кричать на одной ноте пронзительным, доходившим
до визга голосом:
- Мерзавец! Живодер! Молдаванский гицель!
Торелли был жалок в своем горе и гневе.
Возница только презрительно пожал плечами, поднял задок у дрог,
освободил колесо, сел на козлы и поехал крупной рысью, нахлестывая лошадь и
не оглядываясь, по длинной аллее кладбища к могиле. Вокруг не было ни одного
дерева. Должно быть, их все порубили на дрова. Только одинаковые могильные
памятники желтели по сторонам на грязной, неподметенной земле.
Могила была далеко. Мы бежали за дрогами вместе с толпой спотыкающихся
кладбищенских нищих.
Гроб опустили в могилу. В ней валялось почему-то много битого стекла.
Торелли роздал нищим подаяние - по тысяче рублей каждому (в то время
деньги уже поднялись в цене). Нищие, брали деньги неохотно и не скрывали
своего недовольства. Старуха с гноящимися глазами швырнула деньги на могилу
Рахили и закричала:
- Что мне купить на ваши деньги? Дырку от бублика? Так покупайте ее
сами, богачи!
Мы ушли подавленные. Торелли не мог успокоиться и всю дорогу до дома
время от времени плакал. Л синагогальный служка ковылял рядом и говорил:
- Я уже не узнаю людей, месье Блюмкис. Чем так хоронить, так лучше
самому лечь в могилу, клянусь матерью.
Несколько дней после похорон Рахили я никуда не выходил, только по
утрам вылезал через окно в сад. Просвирняк держал сад на запоре, и потому
там никогда никого не было. Изредка появлялся только сам Просвирняк, но,
увидев меня, тотчас поворачивал и уходил, причем даже спина его выражала
негодование.
После похорон Рахили мы с Володей Головчинером перестали считаться с
Просвирняком. Да и никто с ним уже не считался, даже как с бывшим
домовладельцем. Это для него казалось тягчайшим оскорблением. Примерно с тех
пор он уже кипел жаждой мести, и его вначале скрытые мечты о перевороте и
падении Советской власти приобрели характер мании, тяжелой душевной болезни.
Чем меньше было надежд на перемену, тем расстрига все больше ссыхался,
чернел, и в запавших его глазах появлялся диковатый блеск.
Встречаясь с нами, он не здоровался и что-то бормотал о "жидовствующих
интеллигентах" и расплате за невинную кровь Христа.
Безумие его с каждым днем усиливалось. Даже его работница Неонила,
безгласная женщина, боялась оставаться с ним одна в квартире и переселилась
в маленький чулан при дворницкой. Каждый день она плакала и рассказывала
нам, что Просвирняк грозится убить ее за то, что она "перекинулась к евреям
и еретикам".
Она же рассказала нам, что вдовец Просвирняк расстригся после
Февральской революции, чтобы второй раз жениться (это священникам было
запрещено) на богатой греческой негоциантке. Но гречанка перед самой
свадьбой испугалась расстриги, раздумала и уехала со своими капиталами в
Грецию.
Однажды ночью я проснулся от звука, будю рядом со мной кто-то тихо
скребет железом о железо. Звук шел из кухни. Дверь из чулана, где спала
работница, выходила в кухню.
Я неслышно встал и подошел к стеклянной двери в кухню. В саду перед
низким окном сидел на корточках Просвирняк и пытался открыть стамеской
оконную задвижку.
Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня. Он хитро
ухмылялся и что-то бормотал.
Мне стало страшно, и я неожиданно и громко вскрикнул. Просвирняк
вскочил и, не оглядываясь, в несколько прыжков выскочил из сада во двор, а
оттуда бросился в свою квартиру. Старый подрясник развевался за его спиной,
как черные крылья.
Я разбудил Володю. Мы вышли в сад к окну, которое хотел открыть
расстрига. На земле около окна лежала ржавая пятифунтовая гиря и немецкая
бритва с костяной ручкой.
Володя пошел в милицию. Через два часа за Просвирняком приехала
санитарная карета из психиатрической больницы. Два здоровых санитара связали
Просвирняку руки и увезли его. Просвирняк только тихо стонал.
Испуганная работница уехала к родственникам в Тирасполь. Она боялась,
что расстрига убежит из сумасшедшего дома и тогда непременно ее убьет.
Вскоре от нас съехал Торелли. Ему неприятно было оставаться в комнате,
где умерла Рахиль. Потом по неизвестной причине, должно быть из-за истории с
эфиром, арестовали Гаварсаки. А как-то ночью бежал из Одессы вместе со своей
семьей некий профессор церковного права, приятель Просвирняка, занимавший
две квартиры. К лету дом совсем опустел. В нем поселился сотрудник "Моряка"
боцман Миронов, рыжий, молчаливый человек родом из Херсона. Миронов ломал на
пари одной рукой железные прутья из садовых решеток. Он завел в доме, во
дворе и в саду корабельный порядок.
До начала работы в "Моряке" оставалось всего несколько дней. Я прожил
их беззаботно.
Я прочел в энциклопедическом словаре все, что было там напечатано об
острове Майорка, Шопене и Жорж Санд, попытался вспомнить все, что я читал об
этом раньше, и решил, что если что-либо и украшает наше прошлое, то это
отдаленность во времени.
Жизнь Шопена и Жорж Санд на Майорке была неустроенной, трудной,
недоброй. Жорж Санд в то время уже теряла любовь к смертельно больному
музыканту. Он был одинок. Его мучили ветреные ночи и дожди, боли в груди и
кашель. Он понимал, что жизнь его сочтена по неделям и он уже не успеет
написать ту поразительную музыку, какую он считал единственно достойной
своего таланта.
Он думал, что жизнь его насильственно оборвана болезнью Этого могло бы
и не быть. Он тщательно искал в своем прошлом тот день, когда произошла
роковая ошибка. О, если бы человеку дано было понимать эти ошибки не задним
числом, когда ничто уже не поможет!
Но это не дано никому. Почти каждый уходит из жизни, не свершив и
десягой доли того, чю он мог бы свершить.
В позеленевших от сырости стенах старого монастыря, где в каждой
комнате-келье висело чугунное распятие, он роптал на бога. Он боялся
высказать свои мысли вслух, но его приводили в смятение рабьи человеческие
молитвы, взывавшие к богу о прощении грехов. Что значили эти ничтожные и
жалкие человеческие грехи перед великим грехом кровопролития, обмана и
ненависти, выпавшим на долю людей по милости божьей!
И его, этого бога, он воспевал в величественных звуках, в раскатах
органа, в пряном дыхании роз, в нежных, как небесные струны, голосах
причастниц.
Из монастырских коридоров тянуло плесенью, тленом. Черный лес шумел за
решетчатыми окнами. И внезапно вся эта нарочно отысканная им и Жорж Санд
романтика вдруг оборачивалась тоской по самой простой, даже бедной, но
теплой - обязательно теплой - литовской комнате с невзрачным на вид роялем.
Оборачивалась тоской по простой, деревянной, но удобной постели и жаждой
покоя.
Он устал быть гением. Ему это было совсем ни к чему. Он носил это
звание или эту кличку, как обузу, приятую только для его близких и
окружающих.
Но вот прошло какое-то время, и из его жизни с Жорж Санд на острове
Майорка оно тщательно отобрало и выбросило все горькое и превратило эту
жизнь в восхитительную поэму о самоотверженности любящих.
Поэма эта коснулась многих сердец, в том числе сердца рыжей еврейской
девушки из Одессы, не видевшей в жизни ничего лучшего, чем воздушные пузыри
из глицеринового мыла.
Я всюду возил с собой начатую еще в Таганроге повесть "Романтики".
Писал я ее с большими перерывами и вообще считал чудом, что до сих пор не
потерял рукопись.
Сейчас, в Одессе, я начал писать последнюю часть этой повести. Обычно,
когда я втягивался в работу, я дичал: избегал людей, бродил сам по себе,
вставал в два часа ночи и писал при коптилке, боясь, что Володя Головчинер
проснется и тогда мне не избежать ненужных расспросов.
И еще я заметил за собой одну странность, появившуюся во время работы:
когда я писал о печальном, я искал горьких и резких впечатлений и таких же
обстоятельств, как будто они могли помочь мне писать.
Поэтому однажды с раннего утра я ушел на еврейское кладбище, но вскоре
сбежал оттуда, оглохнув от женских воплей, истерик и причитаний, испуганный
видом желтых старушечьих пальцев, цеплявшихся за края гробов с такой силой,
что их не могли оторвать даже несколько человек, потрясенный беззвучно