Под грушей отдыхали долго. Ее листья трещали на ветру, как жесткие
надкрылья жуков.
По сухой известковой балке мы наконец дошли до мельницы, вошли во двор,
обнесенный высокой стеной из "дикаря", и сразу же сели в тени этой стены и
так просидели, может быть, час, а может быть, и два в каком-то оцепенении.
Двор был пуст. Никто к нам не вышел. Над черепичной крышей мельницы
дымила жестяная труба, и где-то осторожно шипел пар.
Потом во двор вышел удивительный мельник. То был старик, весь в муке,
со старомодной чеховской бородкой и в пенсне. Стекла его были захватаны
белыми от муки пальцами.
Старик подошел к нам, снял пенсне и долго разглядывал меня и Киру.
Потом, ничего не спросив, ушел и вынес нам кувшин холодной воды. Мы
пили, закрыв глаза, чувствуя, как свежесть разливается до самых кончиков
ногтей.
Старик дожидался, пока мы опростаем кувшин, равнодушно смотрел на нас и
молчал.
- Вы мельник? - спросил я его, окончив пить.
- Нет,- ответил старик.- Я винодел.
- Почему вы ничего меня не спрашиваете? - сказал я и подумал, что
передо мной, должно быть, душевнобольной человек.
- Потому что я знаю, чего вы хотите,- ответил старик, и в глубине его
глаз вдруг засветилась медленная лукавая улыбка.
- Как же это сделать? - спросил я и показал на свою английскую
рубашку.- Больше у меня ничего нет.
- А в чем же вы пойдете обратно? На солнце больше пятидесяти градусов.
- Я посижу здесь до вечера. Дома у меня есть еще одна рубаха, но только
рваная.
- Почему же вы ее не надели?
- Не знаю,- безразлично ответил я.- Я устал. Четыре дня не ел хлеба.
- А девочка?
- У девочки до вчерашнего вечера были сухари.
- Сидите здесь! - сказал старик и снова ушел.
Его долго не было. Зной, очевидно, достиг предела. Я судил об этом по
глухому звону, стлавшемуся над степью. Как будто зудели миллионы жуков,
попавших в мед.
Вместо старика вышла старая женщина - тоже вся в муке - и принесла нам
шесть помидоров, соль в тряпочке и два куска свежего хлеба. Мы съели все это
до последней крошки за несколько минут и уснули.
Я проснулся, когда тени от солнца, длинные, как изнуренные руки, лежали
на сизой земле. Солнце гасло в пыли. Из балки потянуло слабой прохладой и
даже как будто запахло водой.
Около меня стояла старая женщина.
- Вставайте,- сказала она.- И разбудите девочку. На закате спать
вредно. Можете схватить лихорадку. Это вам от Казимира Петровича.
Она опустила на землю рядом со мной тяжелый мешочек муки.
Я вскочил.
- Спасибо! - сказал я, расстегнул свою рубаху и начал торопливо
стаскивать ее через голову.
- Не надо,- сказала женщина.- Мы не обедняем. Потом отдадите. Что это
вы? Бог с вами!
Я, сам не ожидая этого, обнял старую женщину и поцеловал ей руку. Я
хотел поблагодарить старика, но женщина сказала, что он куда-то ушел. Куда
он мог уйти в этой степи, плоской, как исполинское блюдо!
Кира долго молчала, никак не могла окончательно проснуться. На шляхе мы
встретили мажару. Она везла па мельницу два мешка с пшеницей. Очевидно,
из-за жары мельница работала ночью.
Потом Кира почувствовала под сожженными пятками нежащую остывающую пыль
на шляхе и засмеялась.
- А воробьи,- сказала она,- купаются в пыли. Я сама видела. Я бы тоже
выкупалась, но только вы не позволите.
Она, конечно, хитрила, и это было видно по ее прищуренным глазам.
Жаркие дни медленно сменялись, но ни Регинин, ни Торелли не приходили
за мной и за девочкой. Я начал уже всерьез беспокоиться, не случилось ли
чего-нибудь с матерью Киры. Кира тоже заскучала и начала просить меня, чтобы
я отвел ее домой, в Одессу. Я же всячески заминал разговор о возвращении и
прикидывался беспечным и веселым.
Наконец я сдался и совсем уже выбрал время, чтобы возвращаться в город,
но случилось довольно глупое обстоятельство. Оно разрушило мои планы.
Дело в том, что, несмотря на кражу дров в Аркадии с Яшей Лифшицем, я
вовсе не вор, никогда им не был и вряд ли им буду.
Но на 16-й станции мне пришлось еще раз своровать, на этот раз не
дрова, а самые обыкновенные помидоры.
У меня не осталось ничего, что бы поменять на продукты. Про свою старую
рубаху я старику мельнику соврал. Почему - сам не знаю. Слабую надежду на
то, что Кларисса еще раз сжалится над девочкой и даст немного овощей,
пришлось отбросить. Во-первых, Кларисса до сих пор не вернулась от своего
батьки, а во-вторых, я понимал, что при возможных женских надеждах Клариссы
на меня одалживаться у нее нельзя.
Воровать помидоры я пошел ночью и, понятно, ничего не сказал об этом
Кире. И получилась чепуха. По своей близорукости я споткнулся в темноте,
старый сторож по прозвищу Будка-Халабудка вскрикнул, выстрелил и всадил мне
в спину пониже, лопаток заряд куяльницкой греной соли.
Старый сторож был так удручен своим метким выстрелом, что решил
загладить вину и подарил мне корзину отборных помидоров. Выходило, что я
пострадал совершенно зря.
Соль, разлетаясь веером, задела меня очень слабо. Но все равно боль
была адская. Битых два часа я примачивал ранки пресной водой из родника,
закидывая себе за спину мокрую тряпку. Я не перевязал ранки: не было ни
кусочка бинта,- а только сидел два дня в тени без рубахи, пока ранки не
затянулись. Кире я сказал, что сорвался с обрыва и исцарапал спину.
Через несколько дней после этого происшествия на 16-ю станцию пришли
Торелли и Изя Лившиц.
Торелли пришел за Кирой. Жена Регинина уже поправилась и только
капризничала и плакала от голода и оттого, что ей сбрили темные матовые
косы. А Изя Лившиц пришел сообщить мне, что пора возвращаться в "Моряк".
Я вернулся в Одессу с тем же чувством тоски, с каким возвращался в
гимназию после вольного и короткого лета. Я рвался обратно, на 16-ю станцию,
на свое побережье, и если бы не было стыдно, то я наверняка бы втихомолку
всплакнул.
Так окончилась эта маленькая история. Но, пожалуй, полный конец
наступил позже, в 1947 году, на книжном базаре в Доме писателей в Москве.
Регинин подвел FO мне высокую женщину, очень сдержанную и спокойную, и
сказал.
- Вот! Пожалуйста! Это та самая Кира, из-за которой вам влепили в зад
добрый заряд соли.
Кира покраснела и протянула мне руку.
- Вы помните, как мы жили на Фонтанах? - спросил я.
- Да,-неуверенно ответила она.- То есть если говорить по правде, то
помню едва-едва. А ваше лицо я совсем забыла.
Мне стало почему-то немного грустно, и я, чтобы не молчать, спросил:
- А что вы делаете теперь?
- Я окончила институт и состою в аспирантуре. Я замужем. Погодите, я
познакомлю вас со своим мужем.
Она отошла от меня. Я подождал несколько минут, но она не возвращалась.
Тогда я тихо ушел из Дома писателей и потом не мог самому себе объяснить,
почему я исчез, стараясь быть незамеченным.
Я стремился обратно на Фонтаны потому, что наступала уже осень. Вторая
осень в моей одесской жизни.
Я был тогда уверен (да, пожалуй, и сейчас готов согласиться с этим),
что из всех осенних времен, пережитых мною, одесская осень была одной из
самых лучезарных. И не только в степи и на дачах, на Фонтанах с их
опустелыми садами, но и в самом городе.
Точное описание одесской осени я нашел в стихах (теперь я не помню, где
читал их):
Осенний воздух тонок и опасен,
Иной напев, иной порядок дней.
И
милый город осенью прекрасен
И шум его нежней...
По утрам запах вянущих левкоев стоял на улицах, еще погруженных в тень.
Но ни в садах, ни в палисадниках я не видел левкоев. Очевидно, это пахли не
левкои, а просто утренние тени, или только что политые мостовые, или,
наконец, слабый ветер. Он задувал с открытого моря. Он прилетал со стороны
Большефонтанского маяка, пробегал крадучись через степные бахчи, наполнялся
сладковатым ароматом вянущей ботвы, потом с трудом просачивался через пышные
заросли Французского бульвара и пробирался вдоль пригородных берегов, где на
крышах рыбачьих лачуг сушились дынные корки и дозревали помидоры.
Все это сообщало ветру тот запах, о каком я здесь упоминаю,- освежающий
и чистый. Воздух был действительно тонок и опасен. Но не потому, что от
этого воздуха легко было простудиться, а потому, что, вдохнув его, уже
нельзя было избавиться от желания, чтобы такая осень стояла, не иссякая, над
Одессой с ее мягким уличным говором и смехом.
В южных городах люди не стесняются улицы, как это бывает на севере.
Поэтому на юге улицы простодушнее и лиричнее. Там они легко делаются ареной
для проявления человеческой доброты, шутливости я любопытства.
Я назвал одесскую осень лучезарной. Я слышал это слово еще в юности
("лучезарные вечера" Тютчева), но долго не знал его точного смысла.
Только в пожилом возрасте я узнал, что это слово обозначает спокойный,
бестрепетный, все озаряющий свет солнечных лучей и чаще всего применяется к
свету вечернему или осеннему.
Одесская осень была лучезарна в полном значении этого слова. Тихий
розовеющий свет наполнял улицы. Этот розовеющий свет происходил не только от
постоянной дымки в воздухе, но еще и оттого, что солнце шло все ниже над
горизонтом, свет его постепенно терял силу и окрашивался уже с самого утра в
красноватые оттенки заката.
Но вскоре ясная осень сменилась туманами. Свет иссякал. Это печальное
время совпало с неожиданным закрытием "Моряка".
У Союза моряков якобы не хватило денег на издание газеты. Деньги,
конечно, можно было добыть - газета пользовалась необыкновенной
популярностью. Секрет заключался в том, что официальный ее редактор,
сивоусый и вечно кашляющий от нерешительности отставной морской капитан
Походкин, боялся coбcтвенной газеты, как чумы, боялся всех нас, ее
сотрудников, всячески старался избавиться от газеты и искал поводов для
того, чтобы ее прикрыть.
Походкин не мог придумать ничего лучшего, чем устроить по случаю
закрытия "Моряка" поминки по газете у себя на даче в Аркадии.
Мы пришли на этот небольшой банкет раздраженные, взвинченные, с
подсознательной целью устроить скандал.
Для этого нам была нужна любая, хотя бы пустяковая придирка. И она,
конечно, нашлась, и к тому же оказалась совсем не пустяковой.
Наше раздражение усилилось, как только мы вошли в дачу: во всех
комнатах стоял слабый, но ядовитый керосиновый чад.
Оказалось, что капитан Походкин занимался разведением цыплят. Он с
гордостью показал нам шеренгу инкубаторов, стоявших на теплой террасе.
Керосиновые лампы под ними потрескивали и чадили.
Мы все, влюбленные в море, в портовую жизнь, в корабли, в колдовство
мореплавания, встретили известие об инкубаторах и цыплятах как тяжкое
оскорбление морской профессии, оскорбление нашей мечты.
Вместо первого тоста Багрицкий прокричал яростную речь против "липовых"
моряков, против обывателей, против людей, ушедших в тухлый мир инкубаторов
от морской вольности, от шума ветра в вантах, похожего на шум пространства в
створках раковин, от великолепной по своей неожиданности жизни.
Тогда вскочил Женька Иванов, опрокинул стул и закричал, брызгая слюной
от возмущения:
- Товарищи! Эта росомаха в морском кителе (он гневно ткнул пальцем в
сторону капитана Походкина), этот тещин тюфяк закрыл нашу замечательную
газету! Ради чего? Ради того, чтобы спокойно высиживать на продажу
рахитичных цыплят. Я считаю это не только безобразием! Это позор, требующий
возмездия! Поэтому я призываю всех: бейте инкубаторы! Вдребезги! В дым! В
пороховую пыль! Я один отвечу за все! Нельзя объяснить только нашим
опьянением то обстоятельство, что мы за несколько минут переломали и разбили
почти все инкубаторы. Из керосиновых ламп столбами валила жирная копоть.
Капитан Походкин бил себя в грудь, рвал с мясом золотые пуговицы на кителе и
покаянно кричал:
- Правильно! Заслужил! Отрекаюсь!
Жена его, коротышка, вся в мелких рыжеватых кудряшках, хватала нас за
руки, ломала нам в бессильной злобе пальцы и яростным шепотом говорила:
- Шпана! Всех засажу! Вы у меня сухими из воды не выйдете! Зарубите у
себя на носу!
Неизвестно, чем бы окончилась эта нелепая история, если бы не вмешалось
море. Дача капитана стояла вблизи береговых скал. На эти скалы накатывался в
тот вечер шторм. И вот у одной из скал раздался раскатистый взрыв, дом
дрогнул и затрясся, с веселым звоном вылетели все стекла, и капитан, подняв
руки к небу, закричал:
- Тихо! Без паники! Мина взорвалась у скалы. Заслужил! Правильно! Эта
квочка,- он затопал ногами на жену,- сделала из меня вермишель.
После взрыва мины мы тотчас разошлись. Мы почти бежали, стараясь
поскорее отойти от ненавистного дома, зиявшего выбитыми стеклами и все еще
распространявшего керосиновую вонь и копоть.
К зиме я остался на Черноморской совершенно один. Пока стояла сухая
осень, в дворницкой было тепло, даже уютно, но в первые же сильные дожди она
вся отсырела, как плохо отжатая губка. По ее стенам ползли темные мокрые
разводы. Запахло сырой известкой и мелом, и откуда-то начали вылезать толпы
хилых, едва двигавшихся пауков.
Надо было переселяться в сухое место. Но куда? Выручила меня машинистка
из "Моряка" Люсьена. После закрытия газеты она поступила в художественную
артель, где шила из холстины дамские шляпы. Артель занималась чем угодно,
лишь бы за это платили деньги: изготовляла шляпы, деревяшки, зажигалки, шила
дамские лифчики, рисовала вывески для учреждений и плакаты на фанере для
кино, делала таинственный порошок, вполне заменявший дрожжи.
Артель помещалась в первом этаже бывшего магазина готового платья
"Алыпванг и Компания". Второй этаж магазина, где в старые времена были
закройная и примерочные, стоял пустой и холодней.
Люсьена надоумила меня поселиться во втором этаже явочным порядком.
Артель против этого не возражала: если в магазине кто-нибудь ночевал, то
было больше шансов, что артель не обворуют.
У Алыпванга было сухо, но холод стоял такой же, как на улице. А зима в
том году началась с упорных ледяных нордов. Город быстро заледенел, и каждое
утро его посыпало твердой снежной крупой.
Я переехал к Алыпвангу. Дворницкую я запер и ключ взял с собой - до
весны, до первых теплых дней.
В примерочной я приспособил к вентиляции свою заслуженную "буржуйку".
Спал я на широкой зеркальной двери, снятой с петель. Я клал ее на ящики со
стружками. Старый тюфяк сползал со скользкого зеркала по нескольку раз за
ночь, и я падал вместе с ним на каменный пол.
После закрытия "Моряка" я начал работать в газете "Станок". От того
времени у меня осталась память о темной, как подвал, промозглой редакции и о
множестве мальчишек-курьеров, которым совершенно нечего было делать.
Добрейший редактор газеты Курс (он изображал из себя непреклонного и
беспощадного комиссара) набирал этих мальчишек без счета и давал всем им
хлебные карточки.
Мальчишки за полным отсутствием работы все дни напролет играли в
крестики и в "подкидного дурака". Но они хоть не голодали.
Да, зима была угрюмая. Порт замерз. За маяком стоял во льду болгарский
пароход "Варна", доставивший в Одессу груз маслин. Маслины тоже замерзли.
Своих пароходов еще не было. С корабельного кладбища привели в
судоремонтные мастерские два старых парохода и начали их восстанавливать.
Один пароход назывался "Димитрий", другой - "вестель".
Что это была за работа, можно судить по тому, что на "Димитрии" надо
было поставить три сотни заклепок, но за два месяца в Одессе не нашлось ни
одной заклепки., По этому поводу в "Станке" было напечатано жирным шрифтом
письмо в редакцию одного из рабочих судостроительных мастерских под
укоризненным заголовком: "Нет, товарищи, так мы счастья не достигнем!".
У меня появилось ясное ощущение, что жизнь в Одессе исчерпана. Такое
чувство бывало у меня уже несколько раз в жизни и никогда не обманывало,-
значит, надо было уезжать. Но никаких возможностей для этого не
представлялось: ни денег, ни командировок.
Однажды в серый и унылый зимний денек в редакцию "Станка" ворвался мимо
мальчишек, азартно игравших около чугунной печурки в "свои козыри", Изя
Лившиц. Он крикнул, что "Моряк" возобновляется и что через неделю уже надо
выпустить первый номер.
Оказалось, что старые моряки-подпольщики и большевики добились
возобновления газеты.
Этому предшествовали некоторые удивительные обстоятельства.
Женька Иванов так затосковал без "Моряка", что слег, два месяца лежал
без движения и даже отказывался разговаривать.
Марина билась изо всех сил, чтобы прокормить его и девочек. "Психопат!
- говорила она о муже, но слезы гордости за него тотчас появлялись в ее
черных глазах.- Поищите такого второго чудака во всем мире. Вы знаете, что
он сказал? "Такие газеты, как наш "Моряк", не умирают".
Мы на радостях расцеловались с Изей. Разъяренный редактор Курс выскочил
из своего кабинета в коридор. Мальчишки бросились врассыпную.
Курс кричал, что не отпустит меня, что это саботаж, вредительство,
подвох и, наконец, контрреволюция. Мы с Изей только хохотали в ответ. Курс
махнул рукой и покорился.
Сколько раз я уже убеждался, что ничто хорошее не повторяется. Если и
следует ждать хорошего, то каждый раз, конечно, не похожего на пережитое. Но
человек так неудачно устроен, что все-таки ждет прекрасных повторений, ждет
воскрешения своего собственного прошлого, которое, смягченное временем,
кажется ему пленительным и необыкновенным.
Я вернулся в "Моряк". Но он уже был другим. что-то изменилось. Уловить
это изменение я сразу не мог, но газета стала суше, а жизнь редакции - чуть
скучнее.
Поэтому я был счастлив, когда Иванов предложил мне поехать
корреспондентом от "Моряка" по всем портам Черного моря, от Одессы до
Батуми. Дело в том, что семьдесят заклепок где-то разыскали, пароход
"Димитрий" вышел наконец из ремонта, и его посылали на Кавказское побережье.
То был первый рейс пока что единственного советского парохода от Одессы до
Батуми, по местам, недавно очищенным от белых.
"Димитрий" вез мины, кое-какие продукты для Крыма и моряков, которые
должны были налаживать работу в только что отбитых голодных и
полуразрушенных портах.
Кроме того, "Димитрий" взял несколько пассажиров и около двухсот
мешочников, ехавших в Крым за солью. В те времена это никого не удивляло.
"Димитрий" отваливал от Одессы в первых числах января.
Напоследок Одесса показала мне удивительное зрелище, вряд ли возможное
в другом городе. Я говорю о похоронах знаменитого "Сашки-музыканта", так
великолепно описанного Куприным в его "Гамбринусе".
В Одессе я привык перечитывать в газетах все, вплоть до объявлений.
Никогда нельзя было знать, где встретятся перлы одесского стиля.
Я помню, как ошеломило меня одно похоронное объявление и своим
содержанием и своим умелым набором. Выглядело оно так:
Рухнул дуб ХАИМ ВОЛЬФ СЕРЕБРЯНЫЙ
и
осиротелые ветви низко склоняются в тяжелой тоске. Вынос тела на 2-е
еврейское кладбище тогда-то и там-то.
Это было очень живописное объявление. Можно было довольно ясно
представить себе этот "могучий дуб", этого биндюжника или портового грузчика
- Хаима Серебряного, привыкшего завтракать каждый день фунтом сала, "жменей"
маслин и полбутылкой водки. Но всех особенно умиляли эти "осиротелые ветви"
- сыновья и дочери могучего Хаима.
И вот однажды в "Одесских известиях" было напечатано объявление о
смерти Арона Моисеевича Гольдштейна. Кажется, покойного звали именно так. В
точности не помню. Никто не обратил бы внимания, на это объявление, если бы
внизу, под фамилией "Гольдштейн", не было напечатано в скобках:
"Сашка-музыкант" из "Гамбринуса".
До тех пор я был убежден, что почти все литературные герои вымышлены.
Жизнь и литература в моем представлении никогда не сливались неразрывно.
Поэтому объявление о смерти Сашки-музыканта несколько смутило меня.
Я перечитал "Гамбринус". Все в этом рассказе было точно, как протокол,
и вместе с тем рассказ был гуманен до слез и живописен, как летний вечер на
Дерибасбвской.
Что же придавало этому рассказу то свойство, какое я не знал, как
назвать - подлинностью искусства или благородной чувствительностью?
Очевидно, благородная чувствительность и человечность самого Куприна
сообщали этому рассказу черты большого искусства.
Мне было трудно поверить, что Сашка-музыкант, с детства бывший для меня
литературным героем, действительно жил рядом, в мансарде старого одесского
дома.
Мне посчастливилось. Я видел подлинную концовку рассказа "Гамбринус" -
похороны Сашки-музыканта. Эту концовку дописала вместо Куприна сама жизнь.
Сашку-музыканта провожала на кладбище вся рабочая, портовая и окраинная
Одесса.
Худые лошади, часто останавливаясь от одышки и свистя бронхами, тащили
черные дроги с гробом. Каждый раз толпа терпеливо ждала, когда лошади
наконец отдышатся. Отдохнув, они сами, без понуканий со стороны рыжего
возницы, влегали в постромки и, низко наклонив головы, тащили гроб дальше.
Мутные слезы старости стояли в прекрасных глазах этих замученных лошадей.
Рядом со мной шел репортер "Моряка" старик Ловенгард. Он вспоминал,
глядя на похоронных лошадей, как изредка Сашка-музыкант играл старинный
цыганский романс "Пара гнедых, запряженных с зарею", а уличная певица Вера
по прозвищу Марафет пела его так, что некоторые посетители "Гамбринуса"
плакали навзрыд.
Рыжий возница курил махорку и виртуозно сплевывал на мостовую. Рваная
кепка была надвинута у него на один глаз. Всем своим видом этот старик
свидетельствовал, что жизнь уже не та, что была при Саше. "Какая жизнь,
когда подковать этих несчастных коняг стоит чуть ли не миллион рублей!
Раньше за миллион можно было купить все Ближние Мельницы со всеми их
садочками, абрикосой, борщами и конями!".
За гробом шла большая толпа. Переваливаясь, брели старухи в теплых
платках - те, что хорошо знали Сашу, когда были еще задорными красотками.
Молодых женщин в толпе почти не было.
Женщины шли тотчас за гробом, впереди мужчин. По галантным правилам
нищего одесского люда ("То ж вам Одесса, а не какая-нибудь затрушенная
Винница") женщин всегда пропускали вперед. За женщинами шли сизые от холода
товарищи Сашки-музыканта.
Около входа в заколоченный "Гамбринус" процессия остановилась.
Музыканты вытащили из-под подбитых ветром пальто инструменты, и неожиданная
и грустная мелодия старомодного романса поплыла над притихшей толпой:
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется...
Люди в толпе начали снимать шапки, сморкаться, кашлять и утирать слезы.
Потом кто-то крикнул сзади сиплым и неестественно веселым голосом:
- А теперь давай Сашкину! Любимую!
Музыканты переглянулись, кивнули друг другу, бурно ударили смычками, и
по улице понеслись игривые, скачущие звуки:
Прощай, моя Одесса,
Славный Карантин!
Нас завтра угоняют
На
остров Сахалин!
Я смотрел на толпу. Это были все бывшие завсегдатаи "Гамбринуса":
матросы, рыбаки, контрабандисты, кочегары, рабочие, биндюжники и грузчики -
крепкое, веселое забубенное одесское племя. Что с ними сталось теперь?
"Жизнь нас сильно погнула",- покорно соглашались престарелые морские люди.
"Да и то сказать жизнь никак не обдуришь. Жизнь надо выдюжить, скинуть с
горба в трюм, как пятипудовый тюк. Вот и скинули, а счастья пока что
маловато. Да и не дождешься его - не тот уже возраст. Вот и Саша лежит в
гробу, белый, сухой, как та обезьянка! А счастье пойдет молодым. Им, как
говорится, и штурвал в руки. Нехай живут вольно и по справедливости. Мы для
прихода той вольной жизни тоже немало старались".
Ловенгард осторожно взял меня за локоть и сказал:
- Я первый привел Александра Ивановича Куприна в "Гамбринус". Он сидел,
щурил монгольские глаза, пил водку и посмеивался. И вдруг через год вышел
этот рассказ. Я плакал над ним, молодой человек. Это шедевр любви к людям,
жемчужина среди житейского мусора.
Я не знал, что Ловенгард был знаком с Куприным, по с тех пор мне всегда
казалось, что Куприн просто не успел написать о Ловенгарде.
Единственной страстью этого одинокого, опустившегося старика был
Одесский порт. В газетах ему предлагали выгодную работу, но он всегда
отказывался и оставлял за собой только Одесский порт.
С утра до заката, в любое время года и в любую погоду он медленно
обходил все гавани, подымался на пароходы и опрашивал моряков обо всех
подробностях рейса. Он в совершенстве говорил на нескольких языках, даже на
новогреческом. С одинаковой изысканной вежливостью он беседовал с капитанами
и портовыми босяками. Разговаривая, он снимал перед всеми старую шляпу.
В порту его прозвали "Летописцем". Несмотря на нелепость его
старомодной фигуры среди грубого на язык населения гаваней, его никогда не
трогали и не давали в обиду. Это был своего рода Сашка-музыкант для моряков.
"Димитрий" погрузил в трюм корпуса плавучих мин для Севастополя, взял
на палубу двести мешочников, ехавших в Крым за солью, и отошел из Одессы.
Провожал меня только Изя Лившиц.
Стоял холодноватый и тихий зимний день. На молах на месте вчерашних луж
хрустели тонкие, как слюда, ледяные корки. Перепархивал редкий снег.
Казалось, можно было пересчитать все снежинки.
Чайки, взлетая, били красными, озябшими лапками по воде, будто для
того, чтобы согреть их.
"Димитрий" стоял у мола, сильно накренившись. Вблизи он оказался