В это особенное утро брату Кадфаэлю пришло в голову замолвить перед святой Уинифред словечко о Дженерис — чужестранке, черноволосой красавице, тоже валлийке, чья беспокойная тень тревожила воображение многих, а не только ее бывшего мужа. Живет ли она еще на белом свете, пусть вдали от родины, в чужом краю и среди чужих людей, или лежит она теперь в тихом уголке здешнего кладбища, взятая из земли аббатства и снова похороненная в ней же? Мысль об этой женщине глубоко трогала Кадфаэля и, как он считал, непременно должна была вызвать у святой Уинифред такую же нежность — ведь их судьбы были в чем-то схожи. Кадфаэль поведал святой Уинифред историю Дженерис, стоя на коленях на нижней ступеньке алтаря, где брат Рун когда-то отбросил ненужные ему больше костыли, стоило святой прикоснуться к нему невидимой рукой и избавить от хромоты.
Когда Кадфаэль наконец поднялся с колен, предрассветная тьма была уже не такой непроницаемой, в ней появился бледный жемчужный оттенок. Явственно обозначились контуры окон центрального нефа. Колонны, своды и алтари словно выступили из мрака. Кадфаэль прошел к западной двери, никогда не запиравшейся, кроме военного времени или другой серьезной опасности, и вышел из церкви, чтобы с высокого места взглянуть на Форгейт, мост и город.
Вскоре Кадфаэль увидел приближение отряда. Но еще раньше он явственно различил топот копыт по мосту — быстрый, гулкий перестук. Он слышал, как изменилась поступь лошадей, когда они ступили на твердую землю Форгейта, заметил, что предрассветная дымка словно ожила, наполненная неясным движением, еще до того, как бледные лучи рассвета высветили сбрую со стальными бляхами, и постепенно из мрака возникли фигуры воинов. Никаких доспехов — только флажки на копьях копейщиков, две подвешенные трубы — трубить сбор или отбой — и искусно сработанное легкое боевое снаряжение. Всего копейщиков было тридцать и пятеро, конных лучников: остальные лучники находились уже впереди, вместе с провиантом и снаряжением. Хью Берингар отлично выполнил приказ короля Стефана: его отряд был хорошо вооруженным и более представительным по числу воинов, чем это потребовал король.
Кадфаэль смотрел, как они строем двигались мимо. Впереди ехал Хью на своем любимце — костлявом сером жеребце. Перед Кадфаэлем мелькали знакомые лица — это были испытанные в боях солдаты гарнизона: сыновья из купеческих городских семей, отличные лучники, натренированные в метании стрел на стрельбищах рядом со стеной замка, и молодые рыцари — сквайры из здешних маноров. В мирное время на королевскую военную службу из каждого манора призывали одного молодого сквайра — в рыцарских доспехах и на коне. Служили они сорок дней, рядом с Уэльсом, близ Освестри. Во время ситуаций чрезвычайных, вроде нынешней анархии на востоке Англии, правила эти нарушались, но обычно сроки пребывания на военной службе оговаривались. Хотя на этот раз, как сказал Хью, король потребовал людей на неопределенный срок. Среди копейщиков Кадфаэль заметил Найджела Аспли, видного, отлично сидевшего в седле. Кадфаэль вспомнил, что три года назад этот молодой человек пытался изменить королю и теперь старался загладить свою провинность усердной службой в отряде Хью. Ну что ж, если Хью решил, что от Аспли будет польза, пусть так. Это послужит Найджелу хорошим уроком, и он, надо полагать, уже не собьется с пути. Он хорошо знал свое дело, был атлетом и отличался недюжинной силой, так что занимал свое место по праву.
Они уходили, цокот лошадиных копыт замирал вдали. Кадфаэль смотрел им вслед, пока они на повороте большой дороги совсем не скрылись из виду. Рассвет был серым — небо в тяжелых тучах нависло над землей. День обещал быть сумрачным, мог пойти дождь. А король Стефан меньше всего ожидал дождливой погоды — это затруднило бы продвижение войска, сделало бы недоступными все тропы в этой болотистой местности. Держать войско в полевых условиях стоит дорого. И хотя король объявил призыв на военную службу, он все еще содержал большое число фламандских наемников. Гражданское население их ненавидело и боялось, и даже англичане, сражавшиеся с ними бок о бок, их не любили. Стефан и Матильда — соперники в нескончаемом споре за обладание английской короной — оба использовали фламандцев. А для тех правда была на той стороне, которая им платит. Они с легкостью могли переметнуться к противнику, заплати он им больше. Впрочем, на своем веку Кадфаэль сталкивался со многими наемниками, которые твердо держали данное слово, в то время как бароны и графы, вроде Джеффри де Мандевиля, словно флюгеры, меняли направление ради собственной наживы.
Они скрылись — небольшой отряд хорошо подобранных воинов. Уже не слышно было даже легкого дрожания земли под копытами лошадей. Кадфаэль повернулся и через западную дверь вошел в церковь.
Возле алтаря для прихожан он заметил монаха, который двигался, как тень во мраке, не разгоняемом даже светом постоянно горящих лампад. Кадфаэль последовал за ним на хоры и наблюдал, как от огонька лампадки в руке монаха затеплился скрученный соломенный фитиль и при помощи этого фитиля он зажег алтарные свечи. Это была обязанность, которую, по расписанию, выполняли по очереди все монахи, но Кадфаэль не знал, чей черед сегодня, пока не подошел совсем близко к этому монаху, едва не коснувшись его. Это был брат Руалд. Он стоял неподвижно, с обращенным к алтарю взглядом и высоко поднятой головой, худощавый, но крепкий и сильный, с большими, красивой формы руками, сложенными на груди. Его глубоко посаженные глаза были широко открыты и восторженно устремлены в одну точку. Брат Руалд услышал твердые шаги совсем рядом, но ему вовсе не хотелось поворачивать голову или как-то иначе показать, что он знает о присутствии другого человека. Порой казалось, он вовсе не замечал, что существуют другие, делившие с ним это убежище и избранный им образ жизни. Только когда Кадфаэль подошел к нему вплотную и пламя свечей заколебалось от его движений, брат Руалд обернулся и резко глотнул воздух, словно выведенный из состояния полусна.
— Ты рано поднялся, брат, — сказал он мягко, — не спалось?
— Я встал, чтобы посмотреть, как уходит шериф со своим отрядом, — отвечал Кадфаэль.
— Они уже ушли? — Руалд от удивления даже задержал, дыхание — он подумал о жизни, совершенно чуждой его прежним или нынешним обязанностям. Половину жизни он трудился в качестве скромного ремесленника, находясь на самой низкой ступени. (Для Кадфаэля оставалось загадкой, отчего у гончаров такой низкий статус.) Теперь всю оставшуюся жизнь Руалд проведет здесь, в преданном служении Господу. В отличие от отпрысков местных купеческих семей, он никогда не увлекался стрельбой по мишеням или фехтованием, а также состязаниями на тупых мечах на спортивном поле.
— Отец аббат будет ежедневно возносить молитвы за их здравие и скорое возвращение, — сказал брат Руалд. — И особые молитвы будет читать в приходской церкви и брат Бонифаций.
Он говорил это так, словно утешал другого, чья душа была глубоко встревожена, но самого его эти тревоги как будто вовсе не касались. Кадфаэль с грустью подумал, какой ограниченной и убогой была жизнь Руалда, и, оглянувшись назад, порадовался разнообразию и наполненности своей жизни. И вдруг ему показалось, что весь пыл Руалда был разбужен его женой, и с ней же связаны самые яркие впечатления его жизни.
— Будем надеяться, — сдержанно сказал Кадфаэль, — что они вернутся в том же составе, в каком сегодня ушли.
— Да будет так, — смиренно произнес брат Руалд, — хотя в Писании сказано: кто взял меч, от меча и погибнет.
— Ты не встретишь честного солдата, который бы с этим поспорил, — сказал Кадфаэль. — Но случается, люди поступают куда хуже.
— Возможно, это и правда, — очень серьезно сказал Руалд. — Я знаю, что мне есть о чем сокрушаться, в чем каяться. Мой проступок столь же ужасен, сколь и пролитие крови. Разве не убил я чувство, не убил любовь ко мне у моей жены, когда меня потребовал к себе Господь? И если она действительно жива и находится где-то в восточном краю, то для меня это — словно глоток живой воды. Раньше я и не подозревал, что это так, я и лица-то ее не мог как следует вспомнить. Я не понимал, как я ее мучил. И я не уверен, правильно ли я поступил, следуя тому, что я счел священным призывом, или же ради нее мне следовало от этого отказаться? Может быть, Господь испытывал меня? Скажи, брат Кадфаэль, ты ведь жил в миру, повидал много разных стран, видел бездны, в которые может упасть человек. Как ты считаешь: способен ли кто-нибудь отказаться от рая и остаться в чистилище вместе с другой душой, которая его любит?
Кадфаэлю, стоявшему подле брата Руалда, этот малообразованный, ограниченный человек показался вдруг прекрасным и каким-то сияющим. А может быть, все дело заключалось в том, что в окна церкви внезапно ударили яркие лучи утреннего солнца? Этот человек с таким робким и тихим голосом еще никогда не проявлял подобного красноречия, и Кадфаэль был поражен.
— Разумеется, пределы нашего выбора столь широки, — сказал, тщательно подбирая слова, Кадфаэль, — что и такое возможно. И все же я не думаю, что от тебя требовался такой героизм.
— Через три дня, — сказал брат Руалд уже более спокойным тоном, глядя, как зажженное им пламя свечей разгорается и становится золотистым, — будет день Святого Ильтуда. Ты валлиец, а потому знаешь, что о нем рассказывают. У него была супруга — знатная леди, пожелавшая делить с ним тростниковую хижину возле реки Надафан. Однажды ангел велел ему оставить жену. Он поднялся ранним утром, вывел ее из хижины, жестоко избил и бросил одну-одинешеньку, — так говорят, — после чего отправился в монастырь Святого Дифрига и стал там монахом. Я не обошелся так круто с Дженерис, но все же бросил ее. Так вот о чем, брат Кадфаэль, хочется мне тебя спросить: кто повелел мне так обойтись с женой — ангел или же дьявол?
— Ты задаешь вопрос, — ответил Кадфаэль, — на который ответить в силах только Господь, и нам надлежит этим довольствоваться. Безусловно, другие до тебя слышали тот же самый призыв, что и ты, и повиновались ему. Знатный граф — основатель нашего монастыря, — покоящийся здесь, между алтарями, тоже покинул супругу и облачился в рясу перед тем, как умереть.
В действительности это произошло за три дня до смерти графа, с согласия его жены, но сейчас, решил Кадфаэль, не стоило говорить об этом.
Никогда еще перед другим человеком не открывал Руалд самые сокровенные уголки своего сердца, где, часто скрытый даже от него самого, находился образ его жены. В обители ее образ заслонили его страстное стремление к святости, несовершенство человеческой памяти и чувств, так что Руалд не мог вспомнить даже черты лица своей жены. Почему-то Руалд заговорил о ней с Кадфаэлем, и это потрясло его самого. Видно, пришло время, когда возвращалась память о прошлом, и воспоминания наполняли его острой, мучительной болью. Возможно, он так никогда бы и не открыл своего сердца, не заговорил бы о жене, не произойди этот разговор во вневременном уединении храма, в присутствии одного лишь свидетеля. Он словно беседовал с самим собой, просто и доверительно.
— Я не собирался причинить ей боль, моей Дженерис… Я просто должен был уйти. Но уйти можно по-разному. Мне не хватало мудрости. Не отличался я и обходительностью. И поступил — дурно. А ведь я оторвал ее от родных мест, и все эти годы она довольствовалась малым. Но я — мужчина, и мне больше ничего не было надо. Я никогда не давал ей и десятой доли того, что она давала мне.
Кадфаэль боялся пошевелиться, слушая, как брат Руалд тихим голосом продолжал свое печальное признание:
— Она была черноволосая и очень красивая, недаром ее все считали красавицей, но теперь я вижу, что никто не знал, какая это была красота, потому что для окружающих она словно набрасывала на себя вуаль. Только мне случалось видеть ее лицо действительно прекрасным, светящимся любовью. А кроме меня, вероятно, только перед детьми она представала без вуали. Своих детей, к сожалению, у нас не было. Поэтому она с такой нежностью и лаской относилась к чужим. Впрочем, она не оставляла надежду иметь собственного ребенка. Кто знает, может, от другого мужчины она смогла бы еще зачать.
— И ты был бы рад этому? — осторожно, чтобы не оборвать его воспоминаний, спросил Кадфаэль.
— Я был бы рад. Очень рад. Почему она должна оставаться бесплодной, когда мои желания теперь осуществились? Почему ей оставаться связанной, коли я — свободен? Я не думал об этом, когда пожелал служить Господу.
— Как по-твоему, она сказала правду тогда, при вашей последней встрече, что у нее есть любовник?
— Да, — не колеблясь ответил Руалд. — Я этому верю. Это не значит, что она не могла солгать мне — я был глуп и нанес ей, как я теперь понимаю, страшную обиду тем, что снова пришел к ней. Я думаю, что она сказала правду, — из-за кольца. Ты его помнишь? Кольцо, которое Сулиен принес с собой, когда пришел из Рэмзи?
— Я его помню, — ответил Кадфаэль.
В эту минуту зазвонил колокол, оповещающий монахов, что пришло время идти к заутрене. Но они, поглощенные разговором, его почти не услышали.
— Она никогда не расставалась с кольцом с тех пор, как я надел его ей на палец. Я не верю, что оно после стольких лет могло просто соскользнуть с ее пальца. В тот первый раз, когда я навестил ее с братом Павлом, оно на ней было. А вот во второй раз… я позабыл, но теперь вспомнил. Его не было при ней, когда я приходил в последний раз. Вместе с этим кольцом она освободилась и от супружеских уз. Она отдала кольцо кому-то другому и тем самым как бы отторгла меня. Да, я уверен, Дженерис имела любовника. Такого, который заслуживает любви, — так она сказала. Я всем сердцем надеюсь, что он оправдал ее ожидания.
Глава десятая
Когда Кадфаэль наконец поднялся с колен, предрассветная тьма была уже не такой непроницаемой, в ней появился бледный жемчужный оттенок. Явственно обозначились контуры окон центрального нефа. Колонны, своды и алтари словно выступили из мрака. Кадфаэль прошел к западной двери, никогда не запиравшейся, кроме военного времени или другой серьезной опасности, и вышел из церкви, чтобы с высокого места взглянуть на Форгейт, мост и город.
Вскоре Кадфаэль увидел приближение отряда. Но еще раньше он явственно различил топот копыт по мосту — быстрый, гулкий перестук. Он слышал, как изменилась поступь лошадей, когда они ступили на твердую землю Форгейта, заметил, что предрассветная дымка словно ожила, наполненная неясным движением, еще до того, как бледные лучи рассвета высветили сбрую со стальными бляхами, и постепенно из мрака возникли фигуры воинов. Никаких доспехов — только флажки на копьях копейщиков, две подвешенные трубы — трубить сбор или отбой — и искусно сработанное легкое боевое снаряжение. Всего копейщиков было тридцать и пятеро, конных лучников: остальные лучники находились уже впереди, вместе с провиантом и снаряжением. Хью Берингар отлично выполнил приказ короля Стефана: его отряд был хорошо вооруженным и более представительным по числу воинов, чем это потребовал король.
Кадфаэль смотрел, как они строем двигались мимо. Впереди ехал Хью на своем любимце — костлявом сером жеребце. Перед Кадфаэлем мелькали знакомые лица — это были испытанные в боях солдаты гарнизона: сыновья из купеческих городских семей, отличные лучники, натренированные в метании стрел на стрельбищах рядом со стеной замка, и молодые рыцари — сквайры из здешних маноров. В мирное время на королевскую военную службу из каждого манора призывали одного молодого сквайра — в рыцарских доспехах и на коне. Служили они сорок дней, рядом с Уэльсом, близ Освестри. Во время ситуаций чрезвычайных, вроде нынешней анархии на востоке Англии, правила эти нарушались, но обычно сроки пребывания на военной службе оговаривались. Хотя на этот раз, как сказал Хью, король потребовал людей на неопределенный срок. Среди копейщиков Кадфаэль заметил Найджела Аспли, видного, отлично сидевшего в седле. Кадфаэль вспомнил, что три года назад этот молодой человек пытался изменить королю и теперь старался загладить свою провинность усердной службой в отряде Хью. Ну что ж, если Хью решил, что от Аспли будет польза, пусть так. Это послужит Найджелу хорошим уроком, и он, надо полагать, уже не собьется с пути. Он хорошо знал свое дело, был атлетом и отличался недюжинной силой, так что занимал свое место по праву.
Они уходили, цокот лошадиных копыт замирал вдали. Кадфаэль смотрел им вслед, пока они на повороте большой дороги совсем не скрылись из виду. Рассвет был серым — небо в тяжелых тучах нависло над землей. День обещал быть сумрачным, мог пойти дождь. А король Стефан меньше всего ожидал дождливой погоды — это затруднило бы продвижение войска, сделало бы недоступными все тропы в этой болотистой местности. Держать войско в полевых условиях стоит дорого. И хотя король объявил призыв на военную службу, он все еще содержал большое число фламандских наемников. Гражданское население их ненавидело и боялось, и даже англичане, сражавшиеся с ними бок о бок, их не любили. Стефан и Матильда — соперники в нескончаемом споре за обладание английской короной — оба использовали фламандцев. А для тех правда была на той стороне, которая им платит. Они с легкостью могли переметнуться к противнику, заплати он им больше. Впрочем, на своем веку Кадфаэль сталкивался со многими наемниками, которые твердо держали данное слово, в то время как бароны и графы, вроде Джеффри де Мандевиля, словно флюгеры, меняли направление ради собственной наживы.
Они скрылись — небольшой отряд хорошо подобранных воинов. Уже не слышно было даже легкого дрожания земли под копытами лошадей. Кадфаэль повернулся и через западную дверь вошел в церковь.
Возле алтаря для прихожан он заметил монаха, который двигался, как тень во мраке, не разгоняемом даже светом постоянно горящих лампад. Кадфаэль последовал за ним на хоры и наблюдал, как от огонька лампадки в руке монаха затеплился скрученный соломенный фитиль и при помощи этого фитиля он зажег алтарные свечи. Это была обязанность, которую, по расписанию, выполняли по очереди все монахи, но Кадфаэль не знал, чей черед сегодня, пока не подошел совсем близко к этому монаху, едва не коснувшись его. Это был брат Руалд. Он стоял неподвижно, с обращенным к алтарю взглядом и высоко поднятой головой, худощавый, но крепкий и сильный, с большими, красивой формы руками, сложенными на груди. Его глубоко посаженные глаза были широко открыты и восторженно устремлены в одну точку. Брат Руалд услышал твердые шаги совсем рядом, но ему вовсе не хотелось поворачивать голову или как-то иначе показать, что он знает о присутствии другого человека. Порой казалось, он вовсе не замечал, что существуют другие, делившие с ним это убежище и избранный им образ жизни. Только когда Кадфаэль подошел к нему вплотную и пламя свечей заколебалось от его движений, брат Руалд обернулся и резко глотнул воздух, словно выведенный из состояния полусна.
— Ты рано поднялся, брат, — сказал он мягко, — не спалось?
— Я встал, чтобы посмотреть, как уходит шериф со своим отрядом, — отвечал Кадфаэль.
— Они уже ушли? — Руалд от удивления даже задержал, дыхание — он подумал о жизни, совершенно чуждой его прежним или нынешним обязанностям. Половину жизни он трудился в качестве скромного ремесленника, находясь на самой низкой ступени. (Для Кадфаэля оставалось загадкой, отчего у гончаров такой низкий статус.) Теперь всю оставшуюся жизнь Руалд проведет здесь, в преданном служении Господу. В отличие от отпрысков местных купеческих семей, он никогда не увлекался стрельбой по мишеням или фехтованием, а также состязаниями на тупых мечах на спортивном поле.
— Отец аббат будет ежедневно возносить молитвы за их здравие и скорое возвращение, — сказал брат Руалд. — И особые молитвы будет читать в приходской церкви и брат Бонифаций.
Он говорил это так, словно утешал другого, чья душа была глубоко встревожена, но самого его эти тревоги как будто вовсе не касались. Кадфаэль с грустью подумал, какой ограниченной и убогой была жизнь Руалда, и, оглянувшись назад, порадовался разнообразию и наполненности своей жизни. И вдруг ему показалось, что весь пыл Руалда был разбужен его женой, и с ней же связаны самые яркие впечатления его жизни.
— Будем надеяться, — сдержанно сказал Кадфаэль, — что они вернутся в том же составе, в каком сегодня ушли.
— Да будет так, — смиренно произнес брат Руалд, — хотя в Писании сказано: кто взял меч, от меча и погибнет.
— Ты не встретишь честного солдата, который бы с этим поспорил, — сказал Кадфаэль. — Но случается, люди поступают куда хуже.
— Возможно, это и правда, — очень серьезно сказал Руалд. — Я знаю, что мне есть о чем сокрушаться, в чем каяться. Мой проступок столь же ужасен, сколь и пролитие крови. Разве не убил я чувство, не убил любовь ко мне у моей жены, когда меня потребовал к себе Господь? И если она действительно жива и находится где-то в восточном краю, то для меня это — словно глоток живой воды. Раньше я и не подозревал, что это так, я и лица-то ее не мог как следует вспомнить. Я не понимал, как я ее мучил. И я не уверен, правильно ли я поступил, следуя тому, что я счел священным призывом, или же ради нее мне следовало от этого отказаться? Может быть, Господь испытывал меня? Скажи, брат Кадфаэль, ты ведь жил в миру, повидал много разных стран, видел бездны, в которые может упасть человек. Как ты считаешь: способен ли кто-нибудь отказаться от рая и остаться в чистилище вместе с другой душой, которая его любит?
Кадфаэлю, стоявшему подле брата Руалда, этот малообразованный, ограниченный человек показался вдруг прекрасным и каким-то сияющим. А может быть, все дело заключалось в том, что в окна церкви внезапно ударили яркие лучи утреннего солнца? Этот человек с таким робким и тихим голосом еще никогда не проявлял подобного красноречия, и Кадфаэль был поражен.
— Разумеется, пределы нашего выбора столь широки, — сказал, тщательно подбирая слова, Кадфаэль, — что и такое возможно. И все же я не думаю, что от тебя требовался такой героизм.
— Через три дня, — сказал брат Руалд уже более спокойным тоном, глядя, как зажженное им пламя свечей разгорается и становится золотистым, — будет день Святого Ильтуда. Ты валлиец, а потому знаешь, что о нем рассказывают. У него была супруга — знатная леди, пожелавшая делить с ним тростниковую хижину возле реки Надафан. Однажды ангел велел ему оставить жену. Он поднялся ранним утром, вывел ее из хижины, жестоко избил и бросил одну-одинешеньку, — так говорят, — после чего отправился в монастырь Святого Дифрига и стал там монахом. Я не обошелся так круто с Дженерис, но все же бросил ее. Так вот о чем, брат Кадфаэль, хочется мне тебя спросить: кто повелел мне так обойтись с женой — ангел или же дьявол?
— Ты задаешь вопрос, — ответил Кадфаэль, — на который ответить в силах только Господь, и нам надлежит этим довольствоваться. Безусловно, другие до тебя слышали тот же самый призыв, что и ты, и повиновались ему. Знатный граф — основатель нашего монастыря, — покоящийся здесь, между алтарями, тоже покинул супругу и облачился в рясу перед тем, как умереть.
В действительности это произошло за три дня до смерти графа, с согласия его жены, но сейчас, решил Кадфаэль, не стоило говорить об этом.
Никогда еще перед другим человеком не открывал Руалд самые сокровенные уголки своего сердца, где, часто скрытый даже от него самого, находился образ его жены. В обители ее образ заслонили его страстное стремление к святости, несовершенство человеческой памяти и чувств, так что Руалд не мог вспомнить даже черты лица своей жены. Почему-то Руалд заговорил о ней с Кадфаэлем, и это потрясло его самого. Видно, пришло время, когда возвращалась память о прошлом, и воспоминания наполняли его острой, мучительной болью. Возможно, он так никогда бы и не открыл своего сердца, не заговорил бы о жене, не произойди этот разговор во вневременном уединении храма, в присутствии одного лишь свидетеля. Он словно беседовал с самим собой, просто и доверительно.
— Я не собирался причинить ей боль, моей Дженерис… Я просто должен был уйти. Но уйти можно по-разному. Мне не хватало мудрости. Не отличался я и обходительностью. И поступил — дурно. А ведь я оторвал ее от родных мест, и все эти годы она довольствовалась малым. Но я — мужчина, и мне больше ничего не было надо. Я никогда не давал ей и десятой доли того, что она давала мне.
Кадфаэль боялся пошевелиться, слушая, как брат Руалд тихим голосом продолжал свое печальное признание:
— Она была черноволосая и очень красивая, недаром ее все считали красавицей, но теперь я вижу, что никто не знал, какая это была красота, потому что для окружающих она словно набрасывала на себя вуаль. Только мне случалось видеть ее лицо действительно прекрасным, светящимся любовью. А кроме меня, вероятно, только перед детьми она представала без вуали. Своих детей, к сожалению, у нас не было. Поэтому она с такой нежностью и лаской относилась к чужим. Впрочем, она не оставляла надежду иметь собственного ребенка. Кто знает, может, от другого мужчины она смогла бы еще зачать.
— И ты был бы рад этому? — осторожно, чтобы не оборвать его воспоминаний, спросил Кадфаэль.
— Я был бы рад. Очень рад. Почему она должна оставаться бесплодной, когда мои желания теперь осуществились? Почему ей оставаться связанной, коли я — свободен? Я не думал об этом, когда пожелал служить Господу.
— Как по-твоему, она сказала правду тогда, при вашей последней встрече, что у нее есть любовник?
— Да, — не колеблясь ответил Руалд. — Я этому верю. Это не значит, что она не могла солгать мне — я был глуп и нанес ей, как я теперь понимаю, страшную обиду тем, что снова пришел к ней. Я думаю, что она сказала правду, — из-за кольца. Ты его помнишь? Кольцо, которое Сулиен принес с собой, когда пришел из Рэмзи?
— Я его помню, — ответил Кадфаэль.
В эту минуту зазвонил колокол, оповещающий монахов, что пришло время идти к заутрене. Но они, поглощенные разговором, его почти не услышали.
— Она никогда не расставалась с кольцом с тех пор, как я надел его ей на палец. Я не верю, что оно после стольких лет могло просто соскользнуть с ее пальца. В тот первый раз, когда я навестил ее с братом Павлом, оно на ней было. А вот во второй раз… я позабыл, но теперь вспомнил. Его не было при ней, когда я приходил в последний раз. Вместе с этим кольцом она освободилась и от супружеских уз. Она отдала кольцо кому-то другому и тем самым как бы отторгла меня. Да, я уверен, Дженерис имела любовника. Такого, который заслуживает любви, — так она сказала. Я всем сердцем надеюсь, что он оправдал ее ожидания.
Глава десятая
Во время праздничных церемоний и богослужений в честь святой Уинифред в дальнем уголке сознания Кадфаэля настойчиво, упорно, словно против его воли, билась мысль, ничего общего не имеющая с искренней любовью, которую он питал к этой святой, чья короткая жизнь была так жестоко оборвана. Он всегда представлял ее себе семнадцатилетней девушкой, милой, красивой, излучающей свет, преисполненной доброты (как до краев всегда был полон ее чудесный колодец), не страшащейся мороза, здоровой телом и духом. Ему и хотелось бы, чтобы в этот день все его внимание было занято только ею, но мысль упрямо возвращалась к рассказу Руалда, он словно видел бледную полоску на пальце, когда Дженерис сняла кольцо и тем самым отторгла того, кто ее бросил.
Теперь с еще большей очевидностью можно было сказать, что в этой истории замешан другой мужчина. Возможно, с ним она ушла из дому, чтобы обосноваться в другом месте, скорей всего в Питерборо или где-нибудь поблизости. Как раз этот район оказался сейчас таким неспокойным из-за этих варваров — солдат де Мандевиля. И возможно, Дженерис со своим мужчиной действительно решили бежать в более безопасное место. Они обратили все ценное, что у них было, в деньги и двинулись дальше, оставив в Питерборо кольцо, которое обнаружил Сулиен. Он-то и принес его и тем самым спас Руалда. Во всяком случае, Руалд в это верил. Каждое слово, которое он произносил в то утро перед алтарем, было исполнено искренности. Теперь многое зависело от тех сорока миль, что отделяли Кембридж от Питерборо. Расстояние само по себе не такое уж близкое, но если дела у короля пойдут успешно и он предпочтет обойтись без отряда Хью, который будет выгодней послать для охраны границы и наблюдения за графом Честерским, то возвращение через Питерборо ненамного удлинит путь Хью домой.
Если ответ будет положительным, подтверждающим каждое слово рассказанной Сулиеном истории, тогда Дженерис и впрямь жива, а покойница из Земли Горшечника пока будет пребывать безымянной. Но почему в таком случае Сулиен действовал столь решительно, хлопотал, чтобы оправдать Бритрика, человека ему постороннего? Откуда Сулиен мог знать, что он невиновен? Или что была жива или могла быть жива Гуннильд?
Если ответ будет отрицательным и Сулиен не проводил ночь у ювелира в Питерборо, не просил у него кольца, а от начала до конца выдумал эту историю, чтобы защитить Руалда, и для правдоподобия показал кольцо, которое находилось при нем уже давно, — значит, помогая другому человеку, он сам рыл себе яму.
Но ответа не было и ускорить поиски его было невозможно, так что брат Кадфаэль пока прилежно старался исполнять свои обязанности. Однако праздник Святой Уинифред он провел в раздумьях об этом деле. Следующие за ним дни он добросовестно трудился в своем садике, но куда делись его обычная сосредоточенность и внимание? Он был молчалив и редко обращался к своему помощнику, брату Винфриду, чей мирный нрав и искренний интерес к работе, к счастью, помогали ему спокойно относиться к переменам в настроении других, не теряя присутствия духа.
На первую половину ноября приходились праздники в честь валлийских святых. Брат Руалд напомнил Кадфаэлю, что шестого ноября будет день Святого Ильтуда, который с такой готовностью подчинился требованию своего ангела и презрел чувства супруги. В монастырях Англии этого святого почитали не слишком рьяно, зато святой Тисилио, чей день приходился на восьмое ноября, имел здесь, на границе с Повисом, гораздо больше почитателей. Его влияние распространилось и на соседние графства. Центром его пастырского служения являлась церковь Повиса в Мейфоде, расположенная в Уэльсе, недалеко от английской границы. Этого святого почитали в равной степени как за священнические добродетели, так и за военные доблести, за то, что он сражался на стороне христиан в битве при Мэзерфилде, близ Освестри, где король Освальд был схвачен и зверски убит язычниками. Поэтому восьмого ноября все валлийцы Шрусбери и Форгейта явились к заутрене. И все же Кадфаэль не рассчитывал на присутствие в церкви одной прихожанки из отдаленного манора.
Но незадолго до начала мессы она подъехала к привратницкой монастыря, сидя в дамском седле на лошади позади пожилого слуги. Ее почтительно опустил на вымощенный булыжниками двор более молодой слуга, ехавший следом на статной кобыле. Позади него сидела служанка — Гуннильд. Обе женщины остановились на минуту, чтобы оправить платье, затем со скромным достоинством пересекли двор и направились в церковь, госпожа — впереди, внимательная служанка — за нею следом. В это время слуги, переговорив с привратником, повели лошадей на конюшню. Совершенный образ молодой женщины, усвоившей правила поведения в соответствии со своим положением в обществе, путешествующей со служанкой-компаньонкой в сопровождении двух слуг? Пернель тем самым словно рассчитывала, что ее затея — подобный выезд из дома — привлечет к себе внимание. Она — старшая из детей лорда Отмира из Уиттингтона — была все-таки очень юной. Ей требовалось умерить свой природный нрав, заставить вести себя осмотрительно. И надо признать, что ей это отлично удавалось. В лице опытной Гуннильд она нашла преданную наперсницу. Они миновали большой двор, сложив руки на груди и опустив глаза долу, и через южный вход вошли в церковь, не рискуя встретить взгляд кого-нибудь из монахов, сновавших по монастырскому двору.
«Если у нее на уме то, о чем я догадываюсь, — рассуждал про себя Кадфаэль, наблюдая за обеими, — то ей потребуется вся практическая мудрость Гуннильд, а также собственный здравый смысл и решительность. Уверен, что Гуннильд ей предана и в любую минуту готова превратиться в дракона-хранителя».
Он бросил на девушку быстрый взгляд, когда вместе со всеми братьями вошел в церковь и направился к своему месту на хорах. Неф был заполнен молящимися: одни стояли возле приходского алтаря, откуда им было видно то, что происходит внутри, другие столпились вокруг массивных круглых колонн, поддерживающих церковный свод. Пернель стояла на коленях как раз на том месте, где на ее лицо падал свет. Глаза ее были закрыты, но губы не двигались: ее молитва заключалась не в словах. Вид у нее был сосредоточенный и строгий, какой и полагается иметь в церкви, мягкие каштановые волосы были спрятаны под белой накидкой, голову покрывал капюшон — в церкви было прохладно. Она походила на молодую монахиню, недавно принявшую постриг. Ее круглое лицо имело совсем детское выражение, но очертания губ говорили о твердости и решительности характера. За ее спиной стояла на коленях Гуннильд. Длинные полуопущенные ресницы не скрывали блеска ее глаз. Она пристально наблюдала за своей госпожой. Горе ждало того, кто отважился бы обидеть Пернель Отмир, пока рядом с ней ее служанка!
После мессы Кадфаэль стал искать их, но они смешались с толпой прихожан, медленно движущейся к выходу через западные двери храма. Кадфаэль вышел через дверь с южной стороны и теперь, стоя на дворе, спокойно ожидал, когда братья разойдутся выполнять свои обязанности. Брат Кадфаэль не удивился, когда при виде его Пернель насторожилась и глаза ее заблестели. Она сделала по направлению к нему всего один шаг, явно желая остановить Кадфаэля:
— Можно мне поговорить с вами, брат? Я получила разрешение от лорда аббата. — Тон ее голоса был деловой и решительный, но при этом она тщательно избегала проявить хоть малейшую неучтивость. — Я отважилась обратиться к нему только что — он после службы шел к себе. Кажется, лорду аббату уже известно мое имя. Его он мог узнать только от вас, — так я считаю.
— Наш настоятель полностью осведомлен обо всех подробностях того дела, которое привело меня к вам, — сказал Кадфаэль. — Он, как и все мы, заботится о справедливости по отношению как к живым, так и к мертвым.
— Он был приветлив со мной, — сказала Пернель, и вдруг лицо ее озарилось улыбкой. — Теперь мы соблюли все формальности, значит, я снова могу дышать свободно. Где мы сможем поговорить?
Кадфаэль повел их в свой сарайчик: слишком холодно, чтобы беседовать в саду. Воздух в сарайчике согрелся от жаровни, дощатая дверь была открыта настежь; недалеко, возле изгороди, брат Винфрид вскапывал участок земли. Гуннильд на приличном расстоянии стояла внутри сарайчика — и даже приор Роберт не усомнился бы в пристойности подобной встречи. Какой умницей оказалась Пернель, обратившись прямо к настоятелю, знавшему, какую роль она сыграла в истории с освобождением Бритрика, и, безусловно, не видящему оснований порицать ее за это. Разве она уже не продвинулась вперед по пути спасения и души? Теперь ей хотелось, чтобы брат Кадфаэль узнал об этом.
— Ну вот, — сказал Кадфаэль, помешивая угли в жаровне, чтоб огонь горел ярче. — Садитесь обе и чувствуйте себя как дома. Расскажите, что было у вас на уме, когда вы решили приехать сюда на службу, хотя в ваших краях есть своя церковь и священник? И эта церковь, как и церковь в Аптоне, принадлежит нашей обители Святых Петра и Павла. Ваш священник — человек редких добродетелей и учености, — об этом мне говорил брат Ансельм, его друг.
— Да, это так, — подтвердила Пернель, — и вы не думайте, что я серьезно не говорила с отцом Амвросием и не исповедовалась ему перед тем, как приехать сюда сегодня.
Пернель сидела на конце скамьи, у стены сарайчика, собранная, подтянутая. Ее светлое личико особенно выделялось на фоне темной деревянной стены. Она откинула капюшон плаща и, улыбнувшись, пригласила Гуннильд сесть рядом. Та, легким движением выступив из темноты, села на другой конец скамьи, оставив промежуток между собою и Пернель, словно подчеркивая этим разницу в их статусе, но в то же время давая понять, какая глубокая связь существует между нею и ее госпожой.
— Это благодаря отцу Амвросию я сегодня здесь, — сказала Пернель. — Отец Амвросий несколько лет учился в Бретани. А вы, брат, знаете, день какого святого мы празднуем сегодня?
— Как будто знаю, — сдерживая улыбку, отвечал Кадфаэль, с помощью мехов усмирял пылающий в жаровне огонь. — Он, подобно мне, родом из Уэльса, валлиец, и жил недалеко от нашего графства. Ведь он — святой Тисилио?
— А вам известно, что рассказывают о нем? Будто он скрылся в Бретани, чтобы избежать преследования со стороны одной женщины? Там, в Бретани, говорят о его жизни то же самое. Вы услышите об этом сегодня во время трапезы и перед началом поста. Но известен он там под другим именем. Они зовут его Сулиен.
— О нет, — сказала она, заметив пристальный взгляд Кадфаэля, устремленный на нее, — я не усмотрела в этом совпадении знака небес, когда отец Амвросий рассказал мне об этом. Просто само имя побудило меня к действию — ведь прежде я только размышляла, но не решалась ничего предпринять. Вот я и подумала: а почему бы мне не приехать именно в этот день? Его день? Вы, брат, наверно, считаете, что Сулиен Блаунт — не тот человек, каким хочет казаться, и не так уж он откровенен. Я долго об этом думала и задавала себе те же вопросы. Так складываются обстоятельства, что Сулиена могли подозревать в том, что ему слишком многое известно о мертвой женщине, которую нашли ваши монахи, вспахивая Землю Горшечника. Да, он слишком много знает. А может быть, даже и виновен, не правда ли?
— Конечно, он весьма осведомлен, это так, — сказал Кадфаэль. — А насчет его вины — это всего лишь предположение. Впрочем, основания подозревать его, к сожалению, имеются.
Теперь с еще большей очевидностью можно было сказать, что в этой истории замешан другой мужчина. Возможно, с ним она ушла из дому, чтобы обосноваться в другом месте, скорей всего в Питерборо или где-нибудь поблизости. Как раз этот район оказался сейчас таким неспокойным из-за этих варваров — солдат де Мандевиля. И возможно, Дженерис со своим мужчиной действительно решили бежать в более безопасное место. Они обратили все ценное, что у них было, в деньги и двинулись дальше, оставив в Питерборо кольцо, которое обнаружил Сулиен. Он-то и принес его и тем самым спас Руалда. Во всяком случае, Руалд в это верил. Каждое слово, которое он произносил в то утро перед алтарем, было исполнено искренности. Теперь многое зависело от тех сорока миль, что отделяли Кембридж от Питерборо. Расстояние само по себе не такое уж близкое, но если дела у короля пойдут успешно и он предпочтет обойтись без отряда Хью, который будет выгодней послать для охраны границы и наблюдения за графом Честерским, то возвращение через Питерборо ненамного удлинит путь Хью домой.
Если ответ будет положительным, подтверждающим каждое слово рассказанной Сулиеном истории, тогда Дженерис и впрямь жива, а покойница из Земли Горшечника пока будет пребывать безымянной. Но почему в таком случае Сулиен действовал столь решительно, хлопотал, чтобы оправдать Бритрика, человека ему постороннего? Откуда Сулиен мог знать, что он невиновен? Или что была жива или могла быть жива Гуннильд?
Если ответ будет отрицательным и Сулиен не проводил ночь у ювелира в Питерборо, не просил у него кольца, а от начала до конца выдумал эту историю, чтобы защитить Руалда, и для правдоподобия показал кольцо, которое находилось при нем уже давно, — значит, помогая другому человеку, он сам рыл себе яму.
Но ответа не было и ускорить поиски его было невозможно, так что брат Кадфаэль пока прилежно старался исполнять свои обязанности. Однако праздник Святой Уинифред он провел в раздумьях об этом деле. Следующие за ним дни он добросовестно трудился в своем садике, но куда делись его обычная сосредоточенность и внимание? Он был молчалив и редко обращался к своему помощнику, брату Винфриду, чей мирный нрав и искренний интерес к работе, к счастью, помогали ему спокойно относиться к переменам в настроении других, не теряя присутствия духа.
На первую половину ноября приходились праздники в честь валлийских святых. Брат Руалд напомнил Кадфаэлю, что шестого ноября будет день Святого Ильтуда, который с такой готовностью подчинился требованию своего ангела и презрел чувства супруги. В монастырях Англии этого святого почитали не слишком рьяно, зато святой Тисилио, чей день приходился на восьмое ноября, имел здесь, на границе с Повисом, гораздо больше почитателей. Его влияние распространилось и на соседние графства. Центром его пастырского служения являлась церковь Повиса в Мейфоде, расположенная в Уэльсе, недалеко от английской границы. Этого святого почитали в равной степени как за священнические добродетели, так и за военные доблести, за то, что он сражался на стороне христиан в битве при Мэзерфилде, близ Освестри, где король Освальд был схвачен и зверски убит язычниками. Поэтому восьмого ноября все валлийцы Шрусбери и Форгейта явились к заутрене. И все же Кадфаэль не рассчитывал на присутствие в церкви одной прихожанки из отдаленного манора.
Но незадолго до начала мессы она подъехала к привратницкой монастыря, сидя в дамском седле на лошади позади пожилого слуги. Ее почтительно опустил на вымощенный булыжниками двор более молодой слуга, ехавший следом на статной кобыле. Позади него сидела служанка — Гуннильд. Обе женщины остановились на минуту, чтобы оправить платье, затем со скромным достоинством пересекли двор и направились в церковь, госпожа — впереди, внимательная служанка — за нею следом. В это время слуги, переговорив с привратником, повели лошадей на конюшню. Совершенный образ молодой женщины, усвоившей правила поведения в соответствии со своим положением в обществе, путешествующей со служанкой-компаньонкой в сопровождении двух слуг? Пернель тем самым словно рассчитывала, что ее затея — подобный выезд из дома — привлечет к себе внимание. Она — старшая из детей лорда Отмира из Уиттингтона — была все-таки очень юной. Ей требовалось умерить свой природный нрав, заставить вести себя осмотрительно. И надо признать, что ей это отлично удавалось. В лице опытной Гуннильд она нашла преданную наперсницу. Они миновали большой двор, сложив руки на груди и опустив глаза долу, и через южный вход вошли в церковь, не рискуя встретить взгляд кого-нибудь из монахов, сновавших по монастырскому двору.
«Если у нее на уме то, о чем я догадываюсь, — рассуждал про себя Кадфаэль, наблюдая за обеими, — то ей потребуется вся практическая мудрость Гуннильд, а также собственный здравый смысл и решительность. Уверен, что Гуннильд ей предана и в любую минуту готова превратиться в дракона-хранителя».
Он бросил на девушку быстрый взгляд, когда вместе со всеми братьями вошел в церковь и направился к своему месту на хорах. Неф был заполнен молящимися: одни стояли возле приходского алтаря, откуда им было видно то, что происходит внутри, другие столпились вокруг массивных круглых колонн, поддерживающих церковный свод. Пернель стояла на коленях как раз на том месте, где на ее лицо падал свет. Глаза ее были закрыты, но губы не двигались: ее молитва заключалась не в словах. Вид у нее был сосредоточенный и строгий, какой и полагается иметь в церкви, мягкие каштановые волосы были спрятаны под белой накидкой, голову покрывал капюшон — в церкви было прохладно. Она походила на молодую монахиню, недавно принявшую постриг. Ее круглое лицо имело совсем детское выражение, но очертания губ говорили о твердости и решительности характера. За ее спиной стояла на коленях Гуннильд. Длинные полуопущенные ресницы не скрывали блеска ее глаз. Она пристально наблюдала за своей госпожой. Горе ждало того, кто отважился бы обидеть Пернель Отмир, пока рядом с ней ее служанка!
После мессы Кадфаэль стал искать их, но они смешались с толпой прихожан, медленно движущейся к выходу через западные двери храма. Кадфаэль вышел через дверь с южной стороны и теперь, стоя на дворе, спокойно ожидал, когда братья разойдутся выполнять свои обязанности. Брат Кадфаэль не удивился, когда при виде его Пернель насторожилась и глаза ее заблестели. Она сделала по направлению к нему всего один шаг, явно желая остановить Кадфаэля:
— Можно мне поговорить с вами, брат? Я получила разрешение от лорда аббата. — Тон ее голоса был деловой и решительный, но при этом она тщательно избегала проявить хоть малейшую неучтивость. — Я отважилась обратиться к нему только что — он после службы шел к себе. Кажется, лорду аббату уже известно мое имя. Его он мог узнать только от вас, — так я считаю.
— Наш настоятель полностью осведомлен обо всех подробностях того дела, которое привело меня к вам, — сказал Кадфаэль. — Он, как и все мы, заботится о справедливости по отношению как к живым, так и к мертвым.
— Он был приветлив со мной, — сказала Пернель, и вдруг лицо ее озарилось улыбкой. — Теперь мы соблюли все формальности, значит, я снова могу дышать свободно. Где мы сможем поговорить?
Кадфаэль повел их в свой сарайчик: слишком холодно, чтобы беседовать в саду. Воздух в сарайчике согрелся от жаровни, дощатая дверь была открыта настежь; недалеко, возле изгороди, брат Винфрид вскапывал участок земли. Гуннильд на приличном расстоянии стояла внутри сарайчика — и даже приор Роберт не усомнился бы в пристойности подобной встречи. Какой умницей оказалась Пернель, обратившись прямо к настоятелю, знавшему, какую роль она сыграла в истории с освобождением Бритрика, и, безусловно, не видящему оснований порицать ее за это. Разве она уже не продвинулась вперед по пути спасения и души? Теперь ей хотелось, чтобы брат Кадфаэль узнал об этом.
— Ну вот, — сказал Кадфаэль, помешивая угли в жаровне, чтоб огонь горел ярче. — Садитесь обе и чувствуйте себя как дома. Расскажите, что было у вас на уме, когда вы решили приехать сюда на службу, хотя в ваших краях есть своя церковь и священник? И эта церковь, как и церковь в Аптоне, принадлежит нашей обители Святых Петра и Павла. Ваш священник — человек редких добродетелей и учености, — об этом мне говорил брат Ансельм, его друг.
— Да, это так, — подтвердила Пернель, — и вы не думайте, что я серьезно не говорила с отцом Амвросием и не исповедовалась ему перед тем, как приехать сюда сегодня.
Пернель сидела на конце скамьи, у стены сарайчика, собранная, подтянутая. Ее светлое личико особенно выделялось на фоне темной деревянной стены. Она откинула капюшон плаща и, улыбнувшись, пригласила Гуннильд сесть рядом. Та, легким движением выступив из темноты, села на другой конец скамьи, оставив промежуток между собою и Пернель, словно подчеркивая этим разницу в их статусе, но в то же время давая понять, какая глубокая связь существует между нею и ее госпожой.
— Это благодаря отцу Амвросию я сегодня здесь, — сказала Пернель. — Отец Амвросий несколько лет учился в Бретани. А вы, брат, знаете, день какого святого мы празднуем сегодня?
— Как будто знаю, — сдерживая улыбку, отвечал Кадфаэль, с помощью мехов усмирял пылающий в жаровне огонь. — Он, подобно мне, родом из Уэльса, валлиец, и жил недалеко от нашего графства. Ведь он — святой Тисилио?
— А вам известно, что рассказывают о нем? Будто он скрылся в Бретани, чтобы избежать преследования со стороны одной женщины? Там, в Бретани, говорят о его жизни то же самое. Вы услышите об этом сегодня во время трапезы и перед началом поста. Но известен он там под другим именем. Они зовут его Сулиен.
— О нет, — сказала она, заметив пристальный взгляд Кадфаэля, устремленный на нее, — я не усмотрела в этом совпадении знака небес, когда отец Амвросий рассказал мне об этом. Просто само имя побудило меня к действию — ведь прежде я только размышляла, но не решалась ничего предпринять. Вот я и подумала: а почему бы мне не приехать именно в этот день? Его день? Вы, брат, наверно, считаете, что Сулиен Блаунт — не тот человек, каким хочет казаться, и не так уж он откровенен. Я долго об этом думала и задавала себе те же вопросы. Так складываются обстоятельства, что Сулиена могли подозревать в том, что ему слишком многое известно о мертвой женщине, которую нашли ваши монахи, вспахивая Землю Горшечника. Да, он слишком много знает. А может быть, даже и виновен, не правда ли?
— Конечно, он весьма осведомлен, это так, — сказал Кадфаэль. — А насчет его вины — это всего лишь предположение. Впрочем, основания подозревать его, к сожалению, имеются.