Это было вполне разумно, и все же Кадфаэль покачал головой, он сомневался, правильно ли откладывать его визит хотя бы на несколько часов. «Я обязан ехать, — думал он, — я должен сдержать обещание. Я только сейчас, с запозданием, понял, что там я оставил кого-то, кому вообще ничего не обещал».
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
Глава тринадцатая
Кадфаэль выехал на рассвете. Он не торопился — не к чему было появляться в Лонгнере, пока дом не проснется. Ему было приятно ехать не спеша, это позволяло обдумать события предыдущего дня. Найдет ли он в Лонгнере все в том виде, в каком оставил, когда уезжал с Сулиеном? Или окажется, что к утру произошли перемены и все тайное стало явным? На худой конец Сулиен все-таки вне опасности. Они сошлись на том, что он виновен только в сокрытии правды, и если действительный виновник — человек уже покойный, то какой смысл позорить его перед всем миром? Теперь это уже выходило за пределы власти шерифа или даже самого короля Стефана, так что в адвокатах нужды не было. Высшему Судье было известно все, что могло быть сказано в обвинение или в оправдание.
Сейчас требовалось, думал Кадфаэль, немного изобретательности, чтобы успокоить совесть Сулиена, а также незначительное манипулирование правдой, чтобы постепенно дело затихло, и леди Доната никогда бы не узнала всей правды. Пройдет время, сплетни улягутся, внимание соседей перекинется на другую сенсацию, и они в конце концов забудут, что их любопытство не было удовлетворено и что убийца так и не пойман.
И тут Кадфаэль понял, что вступает в бурное столкновение с собственной неутоленной жаждой дознаться правды. Пусть эту правду не станут выставлять на всеобщее обозрение, но по крайней мере она будет извлечена на свет Божий, узнана и признана. Как же иначе примирить между собою жизнь, смерть и законы Всевышнего?
Между тем это раннее ноябрьское утро было таким же, каким обычно бывает в ноябре: хмурое, безветренное и тихое; зелень на полях пожухла, с деревьев наполовину облетела листва, поверхность реки была скорее свинцовой, нежели серебристой, и только в тех местах, где течение ускоряло свой бег, было заметно, как плещется вода. Но птицы — эти владельцы крошечных домиков — громко распевали, наперекор всему, и кричали о своих правах и привилегиях.
У приюта Святого Жиля Кадфаэль свернул с проезжего тракта и теперь ехал по мягкой грунтовой дороге мимо лугов с одной стороны и вересковой пустоши с одиноко стоявшими деревьями — с другой. Дорога эта вела к перевозу. За спиной Кадфаэля остался просыпающийся Форгейт, скрип подвод, собачий лай, громкие голоса и детские крики. Ветер, почти не ощутимый в городе, здесь приятно освежал лицо. Кадфаэль добрался до вершины холма, поросшей деревьями, и взглянул вниз, на излучину реки. И вдруг замер, охваченный удивлением и страхом при виде плота, плывшего как раз под ним. Расстояние было невелико, и Кадфаэль явственно различил груз, который переправляли к ближнему берегу.
Небольшой паланкин на четырех коротких, массивных ножках для сохранения устойчивости стоял посередине плота. Полотняный навес защищал от ветра его головную часть. За ним приглядывал слуга — человек крепкого телосложения. С другой стороны паланкина находилась женщина в коричневом плаще. Голова ее оставалась непокрытой, и легкий ветерок играл каштановыми волосами. В задней части плота работал шестом перевозчик. Там же находился второй носильщик. Он держал под уздцы пегую лошадь, спокойно плывшую за плотом. Лошади приходилось плыть только посередине реки — вода стояла довольно низко. Носильщики могли быть слугами из любого манора, но девушку Кадфаэль узнал сразу лее. Кого же несли в паланкине несколько миль в такую прекрасную погоду, как не старого, больного, искалеченного человека, может быть, даже мертвеца?
Каким бы ранним ни было это утро — увы! — Кадфаэль слишком поздно выехал из монастыря. Леди Доната покинула свою опочивальню, дом, покинула — один Господь знает, под каким предлогом, — своего внимательного, заботливого старшего сына Юдо и отправилась на розыски Сулиена, желая выяснить, какое такое дело у настоятеля монастыря и шерифа к ее младшему сыну.
Кадфаэль, ехавший на муле, стал спускаться по отлогому склону, чтобы встретить плот, когда тот причалит к песчаному берегу.
Пернель, предоставив носильщикам вывести лошадь на берег и со всеми предосторожностями опустить паланкин на землю, сама побежала навстречу Кадфаэлю, когда тот спешился. Лицо ее раскраснелось от ветра, быстрого бега и от крайнего возбуждения, охватившего ее во время этого совершенно невероятного выезда. Она с волнением, но решительно ухватилась за рукав Кадфаэля, внимательно вглядываясь в его лицо.
— Она этого хочет! Она знает, что делает! — вскричала она. — Почему они не могли этого понять? Вы же знали, что ей ни словом не обмолвились о случившемся? Весь дом знал… Юдо так и держал бы ее в неведении, окружив со всех сторон вниманием, словно мягким пухом. Домашние во всем ему повиновались. А что ей было делать с такой заботливостью, проявляемой хотя бы и из лучших побуждений? Брат Кадфаэль, здесь никто не скажет ей правду, кроме вас и меня!
— Меня увольте, — коротко бросил монах. — Я обещал Сулиену, что буду хранить молчание, пока с этой историей не будет покончено.
— Молчание? Вот как! — вскричала пораженная Пернель. — А кто защитит ее? Мы познакомились только вчера, но мне кажется, будто я знаю ее лучше, чем все те, кто живут под одной с нею кровлей. Вы же сами видели! Живые мощи! Кто отважится при ней сказать о чем-нибудь ужасном? Все думают: «Мы должны сделать все, чтобы эта история не дошла до ее ушей, — она этого не выдержит!»
— Я понял вас, — сказал Кадфаэль, проводя полосу на песке, где носильщики поставили паланкин на берег. — Вы не были связаны словом, вы одна!
— Пусть так! Да, я рассказала ей все, что мне было известно, но осталось еще многое, чего я не знаю, а она желает знать все. Теперь у нее есть цель, для чего жить, для чего совершать рискованные поездки, вроде сегодняшней. Можно считать ее сумасшедшей, но для нее лучше поступить так, чем сидеть в бездействии и дожидаться смерти.
Исхудавшая рука раздвинула занавески, когда Кадфаэль наклонился к паланкину. Внутренняя часть паланкина была сплетена из пеньки — это уменьшало его вес. Леди Доната полулежала на подушках, укрытая ковром. Видимо, так она путешествовала еще год с лишним назад, когда совершала свои последние выезды за пределы Лонгнера. Трудно вообразить, на какие чудеса выносливости и терпения была она способна. За полотняной занавесью ее изнуренное лицо имело серо-лиловый оттенок, посиневшие губы были крепко сжаты. Казалось, она должна была сделать огромное усилие, чтобы разомкнуть их и заговорить. Но голос у нее был по-прежнему чистый, тон любезный, однако в нем звучала стальная властность.
— Вы ехали ко мне, брат Кадфаэль? Пернель считает, что у вас есть поручение в Лонгнер. А я как раз еду в монастырь. Я догадываюсь, у моего сына есть дела, связанные и с аббатом, и с шерифом. Я полагаю, что смогу привести некоторые факты, проясняющие дело.
— Я охотно поеду вместе с вами, — сказал Кадфаэль. — И готов оказать вам любые посильные для меня услуги.
Теперь не надо было остерегать ее, взывать к ее здравому смыслу, пытаться вернуть домой, спрашивать, как удалось ей избежать опеки Юдо и его жены. Она строго следила за выражением своего лица, знала что делает, и никакая боль или риск не могли ее испугать. Хрупкая сила вспыхнула в ней, как в догорающем огне, — стоит лишь его пошевелить. И сама она, так долго пребывавшая в покорной бездеятельности, уподобилась этому огню.
— Поезжайте вперед, брат, — сказала она. — Если вы будете столь добры, то попросите Хью Берингара прийти и встретиться с нами у аббата. Мы будем двигаться медленно, так что вы нас опередите. Но не приводите моего сына! — добавила она, подняв голову, и в глазах ее вспыхнула яркая искра. — Пусть он побудет там, где находится сейчас. Лучше, не правда ли, чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых?
— Да, так будет лучше, — согласился Кадфаэль. — Наследство, не обремененное долгами, приносит больше радости.
— Отлично! — сказала она. — Пусть то, что существует между мной и моим сыном, сохранится в тайне и от него, пока на пробьет урочный час. Я сама со всем разберусь, об этом никому не стоит беспокоиться.
Один из носильщиков вытер насухо лошадь, надел седло и потом подсадил в него Пернель, Неторопливым шагом поездка займет у них час. Леди Доната откинулась на подушки. Черты ее исхудавшего лица выражали стоическое терпение. Наверно, на смертном ложе она будет выглядеть так же, но не допустит, чтобы хоть единый стон вырвался из ее груди. Только умершего человека покидает напряжение — так одним движением руки глаза закрываются навеки.
Кадфаэль взобрался на мула и стал спускаться по склону, держа путь на Форгейт.
— Она знает? — спросил ошеломленный Хью. — В тот день, когда я впервые явился к Юдо, он настаивал на одном — чтобы только один человек — его мать — не был втянут в эту зловещую историю. Последнее, что ты сказал, когда мы расставались прошлым вечером, было твое обещание, данное Сулиену, сохранить от нее в тайне этот запутанный узел. И все же ты рассказал ей?!
— Не я, — произнес Кадфаэль, — но она знает, это так. Она услышала это от одной девушки. И сейчас она направляется к дому аббата, чтобы сказать то, что она должна сказать, властям — как духовной, так и мирской, одновременно.
— Господь свидетель! — воскликнул Хью. — Как она решилась пуститься в дорогу? Я видел ее совсем недавно, каждое движение давалось ей с трудом. Она ведь уже много месяцев не выходит из дому!
— У нее не было серьезной причины, — сказал Кадфаэль, — и она не протестовала против излишней опеки Юдо и его жены. Теперь повод представился. Ее воля непоколебима. Ее пронесли в паланкине несколько миль, это ей дорого обошлось, я знаю, но раз она этого пожелала, у нас нет права ей препятствовать.
— Но это может стоить ей жизни! — возразил Хью.
— Если так случится, будет ли это для нее такой уж дурной конец?
Хью испытующе взглянул на Кадфаэля и не стал ему возражать.
— Чем же она объяснила тебе свой поступок?
— Ничем. За исключением такой фразы:»…чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых».
— Эти слова значат гораздо больше, чем то, что нам удалось извлечь из Сулиена, — сказал Хью. — Ну ладно, пусть он еще подумает в одиночестве. Он хочет снять ответственность с отца, а она — с сына. И все — не только сыновья и слуги, — все заняты тем, как бы снять ответственность с нее. Если теперь она заговорит, мы можем услышать нечто неожиданное. Подожди, Кадфаэль, пока я оседлаю коня, и передай мои извинения Элин.
Они приблизились к мосту и теперь ехали медленно, стараясь выиграть время, чтобы обдумать предстоящую встречу. Вдруг Хью спросил:
— Разве она не высказала пожелания, чтобы Сулиен тоже присутствовал при нашем разговоре?
— Нет. Она твердо заявила: «Не приводите моего сына! Пусть то, что существует между мной и моим младшим сыном, сохранится в тайне, пока не пробьет урочный час» — так она выразилась и добавила: «Если вы будете молчать, Юдо я возьму на себя. Я умею с ним обращаться. Какой смысл позорить имя усопшего? Его не заставишь расплачиваться, а живые расплачиваться за него не должны».
— Но Сулиена ей не обмануть. Он присутствовал при погребении. Он знает. Единственное, что она может сделать, — это сказать ему правду. Всю правду, которую он присоединит к той, что ему уже известна.
Кадфаэлю до сих пор не приходило в голову, что им или Сулиену была известна лишь половина истории с мертвой женщиной. Они были совершенно уверены, потому что считали, что других вариантов этой истории не существует. Теперь же подозрение, которое таилось в тени, вдруг выплыло на свет Божий, оно предстало перед Кадфаэлем как скопление непредвиденных фактов, с которыми нельзя было не считаться. Что, если рассказ Сулиена основан лишь на предположении? А то, что, как ему казалось, он видел собственными глазами, было на самом деле обманом зрения?
Они спешились на монастырском дворе, возле конюшни, и направились к аббату.
Время шло к полудню, когда все собрались в приемной аббата. Хью поджидал леди Донату у привратницкой, чтобы проследить, как пронесут паланкин через двор и доставят к дому настоятеля. Возможно, такая заботливость Хью напомнила ей Юдо — когда он ей протянул руку, чтобы провести мимо разоренных осенью садовых грядок к дверям дома, она позволила Хью поддержать ее с легкой, едва заметной любезной улыбкой, перенося чрезмерное усердие здоровой молодости с усвоенным за долгие месяцы терпением немолодого и больного человека.
Она опиралась на его руку, пока они проходили через комнату, где обычно в эти часы работал брат Виталис, секретарь аббата. Аббат Радульфус вышел им навстречу. Он поддержал леди Донату с другой стороны, ввел ее в свою приемную и усадил на покрытую подушками скамью у стены, приготовленную специально для гостьи.
Наблюдая эту церемонию, но не принимая в ней участия, Кадфаэль думал, что в этом есть нечто похожее на восшествие на престол королевы. Наверное, саму леди Донату такой прием забавляет. Привилегии неизлечимо больной были ей почти навязаны, и она никому не говорила, что она об этом думает. Конечно, она обладала достоинством, не подвластным времени, и глубоким пониманием того, сколько забот и беспокойства она доставляет окружающим, обязанная при этом милостиво их терпеть. Она была одета для выхода в свет с тонкой и восхитительной элегантностью. Платье на ней было синего цвета, под стать цвету ее глаз, и так же, как и глаза, чуть приглушенного оттенка. Туника без рукавов, надетая поверх платья, доходящая до бедер, была тоже синей, с каймой, расшитой розовой и серебряной нитью. Белизна полотняной головной накидки подчеркивала прозрачность кожи ее впалых щек. В полуденном свете они казались совсем серыми.
Пернель молча проследовала в комнату секретаря и остановилась на пороге приемной. Взгляд ее широко раскрытых глаз был серьезен.
— Пернель Отмир была столь добра, что проводила меня к вам от самого дома, — сказала леди Доната. — Я благодарна ей за это и за многое другое, но, полагаю, не стоит утомлять ее слух, приглашая остаться здесь. Боюсь, что я займу у вас много времени, господа. Могу ли я узнать, во-первых, где находится мой сын?
— Он в замке, — коротко ответил Хью.
— Под стражей? — резко спросила леди Доната, но без явного упрека. — Или он освобожден под честное слово?
— В тюрьме он не содержится, — ответил Хью, не пускаясь в дальнейшие объяснения.
— Тогда, Хью, будьте столь добры — устройте так, чтобы Пернель пустили к нему. Думаю, они проведут время более приятно, будучи вдвоем, нежели врозь, пока мы совещаемся. Без ущерба, — мягко подчеркнула она, — для судебного разбирательства, мысль о котором, возможно, появится у вас позднее.
Кадфаэль видел, как черные брови Хью резко взлетели вверх, и сердечно возблагодарил Создателя, что эти столь разные люди поняли друг друга.
— Я дам ей свою перчатку, — сказал Хью и бросил острый взгляд на молчаливую девушку, стоявшую на пороге. — Этого будет достаточно — никто не задаст никаких вопросов.
Он повернулся, взял Пернель за руку и вышел с ней из комнаты.
Конечно, рассуждал Кадфаэль, они обсудили свои планы ночью или сегодня утром в опочивальне Донаты в Лонгнере, где правда вышла наружу — та правда, которая была известна, — или же на рассвете во время путешествия, до того, как подъехали к переправе через Северн, где он их встретил. Заговор двух женщин возник в холле Юдо; были учтены права Юдо — его самого и его беременной жены. Этот заговор как раз способствовал продвижению вперед решительных поисков правды, предпринятых Пернель Отмир, той правды, которая избавит Сулиена Блаунта от гнетущего его груза. Обе женщины, молодая и старая — старая не годами, а своей близостью к смерти, — потянулись друг к другу, как железо к магниту, чтобы дать справедливости восторжествовать.
Хью возвратился в приемную с легкой улыбкой, хотя она была заметна лишь одному Кадфаэлю. Невеселая улыбка, но все же улыбка, потому что Хью тоже искал правду, хотя, возможно, и отличную от той, которую искала Пернель.
Он плотно прикрыл за собой дверь: — Теперь скажите, сударыня, чем мы можем быть вам полезны?
Она сидела неподвижно, очевидно намереваясь оставаться в таком положении в течение всего длительного разговора. Без плаща она казалась еще более хрупкой и миниатюрной.
— Я должна поблагодарить вас, господа, — начала она, — за то, что вы приняли меня. Мне надо было бы просить вас об этом раньше, но лишь вчера мне довелось услышать о предмете, вызвавшем у вас тревогу. Моя семья окружает меня чрезмерными заботами, стремясь избавить от любой новости, могущей меня расстроить. Заблуждение! Нет ничего более огорчительного на свете, чем узнать — увы, очень поздно! — что те, кто изо всех сил старается избавить тебя от боли, терзаются сами денно и нощно. И совершенно напрасно, это ничего не изменит. Как унизительно, не правда ли, находиться под покровительством людей, которые, по вашему мнению, нуждаются в защите и покровительстве более, нежели вы когда-либо в прошлом или в будущем? Однако так случается, что любовь пребывает в заблуждении. Я не жалуюсь. Но не хочу долее это терпеть. Пернель — умная девушка, она рассказала мне о том, о чем молчали другие. Но еще осталось много мне неведомого, потому что ей самой это не известно. Можно ли мне задать вам вопрос?
— Спрашивайте обо всем, что вам угодно, — сказал настоятель, — и сколько угодно. Предупредите нас, когда вам захочется отдохнуть.
— Хорошо, — согласилась леди Доната, — теперь торопиться не следует. Умершим ничто не грозит, а те, кто жив, но причастен к этой истории, верю, находятся в безопасности. Я узнала, что мой сын Сулиен дал вам некий повод думать, что он виновен в этой смерти и что в суде должно быть назначено разбирательство. Он все еще под подозрением?
— Нет, — без колебаний ответил Хью. — В убийстве его не подозревают. Хотя он признал за собой вину и продолжает твердо стоять на этом, так что переубедить его мы пока на смогли. Он желает, чтобы его признали убийцей. И если потребуется — согласен умереть.
Она медленно кивнула головой. Лицо ее не выражало никакого удивления. Накрахмаленные складки белой головной накидки еще более оттеняли бледность ее лица.
— Да, вполне возможно. Когда брат Кадфаэль приехал за ним вчера, я еще ничего не знала и у меня не было повода удивляться или задавать вопросы. Я считала, что вы, милорд аббат, все еще сомневаетесь в правильности решения Сулиена уйти из монастыря и хотите посоветовать ему серьезно подумать, стоит ли ему отказываться от своего призвания. Но когда Пернель рассказала, как нашли Дженерис и как мой сын стал упорно доказывать невиновность Руалда, уверять, что мертвая женщина в действительности не Дженерис, или как потом он изо всех сил старался отыскать женщину по имени Гуннильд… вот тогда мне стало ясно, что тем самым он неизбежно навлек подозрение на себя, потому что он один знал слишком много. Усилия были потрачены впустую! О, если б я тогда знала! Он хотел взять всю вину на себя. Вам, наверно, уже ясно, что действовал он без моей помощи. Могу я предположить, Хью, что вы посетили Питерборо? Мы слышали, что вы недавно вернулись с поля брани. И поскольку Сулиен был после вашего возвращения срочно вызван к вам, я, полагаю, не ошибусь, если сделаю вывод, что эти два обстоятельства связаны друг с другом?
— Да, — кивнул Хью, — я ездил в Питерборо.
— И вы выяснили, что Сулиен солгал?
— Да, он солгал. Ювелир приютил его на ночь. Это верно. Но он не давал ему никакого кольца, сам никогда подобного кольца не видел, никогда у Дженерис ничего не покупал. Стало быть, Сулиен солгал.
— А вчера? Уличенный во лжи, что сказал он вам вчера?
— Сказал, что кольцо все время было при нем, что его дала ему Дженерис.
— Одна ложь влечет за собой другую, — с глубоким вздохом сказала леди Доната. — Он почувствовал, что у него есть убедительный довод. Но довод никогда не бывает достаточно убедительным. Ложь всегда ведет к беде. Я скажу вам, где он раздобыл кольцо. Он взял его из коробочки, которую я держу у себя в стенном шкафу. В ней лежит еще несколько вещиц: булавка для плаща, дешевый серебряный браслет, лента… Всякие пустяки, но по ним можно узнать, кому они принадлежали, и назвать имя женщины, даже по прошествии нескольких лет.
— Вы хотите сказать, — спросил аббат Радульфус, вслушиваясь в спокойный, бесстрастный тон ее голоса, — что эти вещи были сняты с мертвой женщины? Что она на самом деле Дженерис, бывшая жена брата Руалда?
— Да, это на самом деле Дженерис. Я могла бы сразу назвать это имя, если бы меня спросили. Все эти пустяки в моей коробке принадлежали ей.
— Страшный грех — красть у мертвых, — сказал удрученный аббат.
— О, такого намерения вовсе не было, — сказала она с ледяным спокойствием. — Но без них, по прошествии столь долгого времени, нельзя было бы установить, кто она такая. Вы же сами убедились, что это никому не под силу. Но это не мое решение, я не зашла бы столь далеко. Полагаю, это произошло тогда, когда Сулиен привез тело моего супруга из Солсбери, после сражения под Уилтоном, и мы похоронили его, привели в порядок все его дела, роздали долги. Вот тогда-то Сулиен и нашел коробочку. Он узнал кольцо. Когда ему понадобилось доказать, что она жива, он вернулся домой за кольцом. Ее вещи никто никогда не носил и к ним не притрагивался. Они лежали в целости и сохранности в том виде, в каком их положили в шкаф. Я охотно покажу их вам или любому лицу, кто этого потребует. Я не открывала коробочку до вчерашнего вечера с тех пор, как в нее положили эти мелочи. Я не знала, что Сулиен сделал. Юдо также ничего не знал. Ему вообще ничего об этом не известно и не будет известно!
В эту минуту из облюбованного им уголка, где можно было молча наблюдать за присутствующими, в первый раз раздался голос Кадфаэля:
— Очевидно, вы еще не знаете всего о вашем младшем сыне. Вспомните то время, когда Руалд пришел в наш монастырь, покинув жену. Многое ли вам известно о том, что тогда происходило в душе Сулиена? Знали ли вы, как глубоко Сулиен любил Дженерис? Первая любовь всегда самая мучительная. Знали ли вы, что брошенная мужем, одинокая женщина — Дженерис — дала юноше повод некоторое время считать, что для него наступит избавление от страданий? Хотя, конечно, какое тут могло быть лекарство?
Она повернула голову и обратила взгляд темно-синих глаз на лицо Кадфаэля. Затем твердо сказала:
— Нет, я этого не знала. Да, он наведывался к ним в дом с самых малых лет. Они очень любили его. Но что дело дойдет до такой крайности… нет, он никогда ни словом, ни знаком, ни поступком не выдал себя. Сулиен был скрытным ребенком. Не то что Юдо — о Юдо я знаю все, он — душа нараспашку. Сулиен — совсем другой.
— Он рассказал нам, как это было. А вы знали, что из-за своей привязанности он продолжал ходить туда, даже когда она решила положить конец его иллюзиям? И что он присутствовал там, в темноте ночи, — голос Кадфаэля был исполнен печали, — когда хоронили Дженерис?
— Нет, — сказала она, — не знала. Только теперь это стало страшить меня. Это или нечто другое, для него не менее ужасное.
— Достаточно ужасное, чтобы многое объяснить. Отчего он принял решение стать монахом, да не в нашем Шрусбери, а в далеком Рэмзи? Какой вывод можно сделать из этого?
— Я не видела в его поведении ничего особенного, — сказала она, глядя вдаль со слабой, грустной улыбкой. — Он был очень скрытный, от него можно было ждать самых неожиданных поступков. А потом в доме воцарились горе и боль, и я знаю: он чувствовал это и страдал. Я не сожалела, что он вознамерился уйти из дому хотя бы в монастырь. Я не знала о более серьезной причине — о том, что он был там и видел, — нет, этого я не знала.
— И что же он видел? — сказал Хью после короткого тягостного молчания. — Он видел, как его отец зарывал в землю тело Дженерис.
— Да, — подтвердила она, — вероятно, так оно и было.
— Мы остановимся на этом варианте, — сказал Хью, — и я сожалею, что вынужден обсуждать его с вами. Хотя по-прежнему в толк взять не могу, по какой причине это могло случиться, почему или как дело дошло до того, что он ее убил.
— О нет! — сказала Доната. — Нет, не то! Он похоронил ее — это верно. Но не убивал. К чему бы ему убивать? А Сулиен — теперь я понимаю, поверил в это и любой ценой не хотел, чтобы правда открылась. Но все было иначе.
— Кто же тогда убийца? — спросил Хью. Он был сбит с толку. — Кто же ее убил?
— Никто, — ответила Доната. — Убийства не было.
Сейчас требовалось, думал Кадфаэль, немного изобретательности, чтобы успокоить совесть Сулиена, а также незначительное манипулирование правдой, чтобы постепенно дело затихло, и леди Доната никогда бы не узнала всей правды. Пройдет время, сплетни улягутся, внимание соседей перекинется на другую сенсацию, и они в конце концов забудут, что их любопытство не было удовлетворено и что убийца так и не пойман.
И тут Кадфаэль понял, что вступает в бурное столкновение с собственной неутоленной жаждой дознаться правды. Пусть эту правду не станут выставлять на всеобщее обозрение, но по крайней мере она будет извлечена на свет Божий, узнана и признана. Как же иначе примирить между собою жизнь, смерть и законы Всевышнего?
Между тем это раннее ноябрьское утро было таким же, каким обычно бывает в ноябре: хмурое, безветренное и тихое; зелень на полях пожухла, с деревьев наполовину облетела листва, поверхность реки была скорее свинцовой, нежели серебристой, и только в тех местах, где течение ускоряло свой бег, было заметно, как плещется вода. Но птицы — эти владельцы крошечных домиков — громко распевали, наперекор всему, и кричали о своих правах и привилегиях.
У приюта Святого Жиля Кадфаэль свернул с проезжего тракта и теперь ехал по мягкой грунтовой дороге мимо лугов с одной стороны и вересковой пустоши с одиноко стоявшими деревьями — с другой. Дорога эта вела к перевозу. За спиной Кадфаэля остался просыпающийся Форгейт, скрип подвод, собачий лай, громкие голоса и детские крики. Ветер, почти не ощутимый в городе, здесь приятно освежал лицо. Кадфаэль добрался до вершины холма, поросшей деревьями, и взглянул вниз, на излучину реки. И вдруг замер, охваченный удивлением и страхом при виде плота, плывшего как раз под ним. Расстояние было невелико, и Кадфаэль явственно различил груз, который переправляли к ближнему берегу.
Небольшой паланкин на четырех коротких, массивных ножках для сохранения устойчивости стоял посередине плота. Полотняный навес защищал от ветра его головную часть. За ним приглядывал слуга — человек крепкого телосложения. С другой стороны паланкина находилась женщина в коричневом плаще. Голова ее оставалась непокрытой, и легкий ветерок играл каштановыми волосами. В задней части плота работал шестом перевозчик. Там же находился второй носильщик. Он держал под уздцы пегую лошадь, спокойно плывшую за плотом. Лошади приходилось плыть только посередине реки — вода стояла довольно низко. Носильщики могли быть слугами из любого манора, но девушку Кадфаэль узнал сразу лее. Кого же несли в паланкине несколько миль в такую прекрасную погоду, как не старого, больного, искалеченного человека, может быть, даже мертвеца?
Каким бы ранним ни было это утро — увы! — Кадфаэль слишком поздно выехал из монастыря. Леди Доната покинула свою опочивальню, дом, покинула — один Господь знает, под каким предлогом, — своего внимательного, заботливого старшего сына Юдо и отправилась на розыски Сулиена, желая выяснить, какое такое дело у настоятеля монастыря и шерифа к ее младшему сыну.
Кадфаэль, ехавший на муле, стал спускаться по отлогому склону, чтобы встретить плот, когда тот причалит к песчаному берегу.
Пернель, предоставив носильщикам вывести лошадь на берег и со всеми предосторожностями опустить паланкин на землю, сама побежала навстречу Кадфаэлю, когда тот спешился. Лицо ее раскраснелось от ветра, быстрого бега и от крайнего возбуждения, охватившего ее во время этого совершенно невероятного выезда. Она с волнением, но решительно ухватилась за рукав Кадфаэля, внимательно вглядываясь в его лицо.
— Она этого хочет! Она знает, что делает! — вскричала она. — Почему они не могли этого понять? Вы же знали, что ей ни словом не обмолвились о случившемся? Весь дом знал… Юдо так и держал бы ее в неведении, окружив со всех сторон вниманием, словно мягким пухом. Домашние во всем ему повиновались. А что ей было делать с такой заботливостью, проявляемой хотя бы и из лучших побуждений? Брат Кадфаэль, здесь никто не скажет ей правду, кроме вас и меня!
— Меня увольте, — коротко бросил монах. — Я обещал Сулиену, что буду хранить молчание, пока с этой историей не будет покончено.
— Молчание? Вот как! — вскричала пораженная Пернель. — А кто защитит ее? Мы познакомились только вчера, но мне кажется, будто я знаю ее лучше, чем все те, кто живут под одной с нею кровлей. Вы же сами видели! Живые мощи! Кто отважится при ней сказать о чем-нибудь ужасном? Все думают: «Мы должны сделать все, чтобы эта история не дошла до ее ушей, — она этого не выдержит!»
— Я понял вас, — сказал Кадфаэль, проводя полосу на песке, где носильщики поставили паланкин на берег. — Вы не были связаны словом, вы одна!
— Пусть так! Да, я рассказала ей все, что мне было известно, но осталось еще многое, чего я не знаю, а она желает знать все. Теперь у нее есть цель, для чего жить, для чего совершать рискованные поездки, вроде сегодняшней. Можно считать ее сумасшедшей, но для нее лучше поступить так, чем сидеть в бездействии и дожидаться смерти.
Исхудавшая рука раздвинула занавески, когда Кадфаэль наклонился к паланкину. Внутренняя часть паланкина была сплетена из пеньки — это уменьшало его вес. Леди Доната полулежала на подушках, укрытая ковром. Видимо, так она путешествовала еще год с лишним назад, когда совершала свои последние выезды за пределы Лонгнера. Трудно вообразить, на какие чудеса выносливости и терпения была она способна. За полотняной занавесью ее изнуренное лицо имело серо-лиловый оттенок, посиневшие губы были крепко сжаты. Казалось, она должна была сделать огромное усилие, чтобы разомкнуть их и заговорить. Но голос у нее был по-прежнему чистый, тон любезный, однако в нем звучала стальная властность.
— Вы ехали ко мне, брат Кадфаэль? Пернель считает, что у вас есть поручение в Лонгнер. А я как раз еду в монастырь. Я догадываюсь, у моего сына есть дела, связанные и с аббатом, и с шерифом. Я полагаю, что смогу привести некоторые факты, проясняющие дело.
— Я охотно поеду вместе с вами, — сказал Кадфаэль. — И готов оказать вам любые посильные для меня услуги.
Теперь не надо было остерегать ее, взывать к ее здравому смыслу, пытаться вернуть домой, спрашивать, как удалось ей избежать опеки Юдо и его жены. Она строго следила за выражением своего лица, знала что делает, и никакая боль или риск не могли ее испугать. Хрупкая сила вспыхнула в ней, как в догорающем огне, — стоит лишь его пошевелить. И сама она, так долго пребывавшая в покорной бездеятельности, уподобилась этому огню.
— Поезжайте вперед, брат, — сказала она. — Если вы будете столь добры, то попросите Хью Берингара прийти и встретиться с нами у аббата. Мы будем двигаться медленно, так что вы нас опередите. Но не приводите моего сына! — добавила она, подняв голову, и в глазах ее вспыхнула яркая искра. — Пусть он побудет там, где находится сейчас. Лучше, не правда ли, чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых?
— Да, так будет лучше, — согласился Кадфаэль. — Наследство, не обремененное долгами, приносит больше радости.
— Отлично! — сказала она. — Пусть то, что существует между мной и моим сыном, сохранится в тайне и от него, пока на пробьет урочный час. Я сама со всем разберусь, об этом никому не стоит беспокоиться.
Один из носильщиков вытер насухо лошадь, надел седло и потом подсадил в него Пернель, Неторопливым шагом поездка займет у них час. Леди Доната откинулась на подушки. Черты ее исхудавшего лица выражали стоическое терпение. Наверно, на смертном ложе она будет выглядеть так же, но не допустит, чтобы хоть единый стон вырвался из ее груди. Только умершего человека покидает напряжение — так одним движением руки глаза закрываются навеки.
Кадфаэль взобрался на мула и стал спускаться по склону, держа путь на Форгейт.
— Она знает? — спросил ошеломленный Хью. — В тот день, когда я впервые явился к Юдо, он настаивал на одном — чтобы только один человек — его мать — не был втянут в эту зловещую историю. Последнее, что ты сказал, когда мы расставались прошлым вечером, было твое обещание, данное Сулиену, сохранить от нее в тайне этот запутанный узел. И все же ты рассказал ей?!
— Не я, — произнес Кадфаэль, — но она знает, это так. Она услышала это от одной девушки. И сейчас она направляется к дому аббата, чтобы сказать то, что она должна сказать, властям — как духовной, так и мирской, одновременно.
— Господь свидетель! — воскликнул Хью. — Как она решилась пуститься в дорогу? Я видел ее совсем недавно, каждое движение давалось ей с трудом. Она ведь уже много месяцев не выходит из дому!
— У нее не было серьезной причины, — сказал Кадфаэль, — и она не протестовала против излишней опеки Юдо и его жены. Теперь повод представился. Ее воля непоколебима. Ее пронесли в паланкине несколько миль, это ей дорого обошлось, я знаю, но раз она этого пожелала, у нас нет права ей препятствовать.
— Но это может стоить ей жизни! — возразил Хью.
— Если так случится, будет ли это для нее такой уж дурной конец?
Хью испытующе взглянул на Кадфаэля и не стал ему возражать.
— Чем же она объяснила тебе свой поступок?
— Ничем. За исключением такой фразы:»…чтобы мертвые сами отвечали за свои грехи, а не обременяли ими живых».
— Эти слова значат гораздо больше, чем то, что нам удалось извлечь из Сулиена, — сказал Хью. — Ну ладно, пусть он еще подумает в одиночестве. Он хочет снять ответственность с отца, а она — с сына. И все — не только сыновья и слуги, — все заняты тем, как бы снять ответственность с нее. Если теперь она заговорит, мы можем услышать нечто неожиданное. Подожди, Кадфаэль, пока я оседлаю коня, и передай мои извинения Элин.
Они приблизились к мосту и теперь ехали медленно, стараясь выиграть время, чтобы обдумать предстоящую встречу. Вдруг Хью спросил:
— Разве она не высказала пожелания, чтобы Сулиен тоже присутствовал при нашем разговоре?
— Нет. Она твердо заявила: «Не приводите моего сына! Пусть то, что существует между мной и моим младшим сыном, сохранится в тайне, пока не пробьет урочный час» — так она выразилась и добавила: «Если вы будете молчать, Юдо я возьму на себя. Я умею с ним обращаться. Какой смысл позорить имя усопшего? Его не заставишь расплачиваться, а живые расплачиваться за него не должны».
— Но Сулиена ей не обмануть. Он присутствовал при погребении. Он знает. Единственное, что она может сделать, — это сказать ему правду. Всю правду, которую он присоединит к той, что ему уже известна.
Кадфаэлю до сих пор не приходило в голову, что им или Сулиену была известна лишь половина истории с мертвой женщиной. Они были совершенно уверены, потому что считали, что других вариантов этой истории не существует. Теперь же подозрение, которое таилось в тени, вдруг выплыло на свет Божий, оно предстало перед Кадфаэлем как скопление непредвиденных фактов, с которыми нельзя было не считаться. Что, если рассказ Сулиена основан лишь на предположении? А то, что, как ему казалось, он видел собственными глазами, было на самом деле обманом зрения?
Они спешились на монастырском дворе, возле конюшни, и направились к аббату.
Время шло к полудню, когда все собрались в приемной аббата. Хью поджидал леди Донату у привратницкой, чтобы проследить, как пронесут паланкин через двор и доставят к дому настоятеля. Возможно, такая заботливость Хью напомнила ей Юдо — когда он ей протянул руку, чтобы провести мимо разоренных осенью садовых грядок к дверям дома, она позволила Хью поддержать ее с легкой, едва заметной любезной улыбкой, перенося чрезмерное усердие здоровой молодости с усвоенным за долгие месяцы терпением немолодого и больного человека.
Она опиралась на его руку, пока они проходили через комнату, где обычно в эти часы работал брат Виталис, секретарь аббата. Аббат Радульфус вышел им навстречу. Он поддержал леди Донату с другой стороны, ввел ее в свою приемную и усадил на покрытую подушками скамью у стены, приготовленную специально для гостьи.
Наблюдая эту церемонию, но не принимая в ней участия, Кадфаэль думал, что в этом есть нечто похожее на восшествие на престол королевы. Наверное, саму леди Донату такой прием забавляет. Привилегии неизлечимо больной были ей почти навязаны, и она никому не говорила, что она об этом думает. Конечно, она обладала достоинством, не подвластным времени, и глубоким пониманием того, сколько забот и беспокойства она доставляет окружающим, обязанная при этом милостиво их терпеть. Она была одета для выхода в свет с тонкой и восхитительной элегантностью. Платье на ней было синего цвета, под стать цвету ее глаз, и так же, как и глаза, чуть приглушенного оттенка. Туника без рукавов, надетая поверх платья, доходящая до бедер, была тоже синей, с каймой, расшитой розовой и серебряной нитью. Белизна полотняной головной накидки подчеркивала прозрачность кожи ее впалых щек. В полуденном свете они казались совсем серыми.
Пернель молча проследовала в комнату секретаря и остановилась на пороге приемной. Взгляд ее широко раскрытых глаз был серьезен.
— Пернель Отмир была столь добра, что проводила меня к вам от самого дома, — сказала леди Доната. — Я благодарна ей за это и за многое другое, но, полагаю, не стоит утомлять ее слух, приглашая остаться здесь. Боюсь, что я займу у вас много времени, господа. Могу ли я узнать, во-первых, где находится мой сын?
— Он в замке, — коротко ответил Хью.
— Под стражей? — резко спросила леди Доната, но без явного упрека. — Или он освобожден под честное слово?
— В тюрьме он не содержится, — ответил Хью, не пускаясь в дальнейшие объяснения.
— Тогда, Хью, будьте столь добры — устройте так, чтобы Пернель пустили к нему. Думаю, они проведут время более приятно, будучи вдвоем, нежели врозь, пока мы совещаемся. Без ущерба, — мягко подчеркнула она, — для судебного разбирательства, мысль о котором, возможно, появится у вас позднее.
Кадфаэль видел, как черные брови Хью резко взлетели вверх, и сердечно возблагодарил Создателя, что эти столь разные люди поняли друг друга.
— Я дам ей свою перчатку, — сказал Хью и бросил острый взгляд на молчаливую девушку, стоявшую на пороге. — Этого будет достаточно — никто не задаст никаких вопросов.
Он повернулся, взял Пернель за руку и вышел с ней из комнаты.
Конечно, рассуждал Кадфаэль, они обсудили свои планы ночью или сегодня утром в опочивальне Донаты в Лонгнере, где правда вышла наружу — та правда, которая была известна, — или же на рассвете во время путешествия, до того, как подъехали к переправе через Северн, где он их встретил. Заговор двух женщин возник в холле Юдо; были учтены права Юдо — его самого и его беременной жены. Этот заговор как раз способствовал продвижению вперед решительных поисков правды, предпринятых Пернель Отмир, той правды, которая избавит Сулиена Блаунта от гнетущего его груза. Обе женщины, молодая и старая — старая не годами, а своей близостью к смерти, — потянулись друг к другу, как железо к магниту, чтобы дать справедливости восторжествовать.
Хью возвратился в приемную с легкой улыбкой, хотя она была заметна лишь одному Кадфаэлю. Невеселая улыбка, но все же улыбка, потому что Хью тоже искал правду, хотя, возможно, и отличную от той, которую искала Пернель.
Он плотно прикрыл за собой дверь: — Теперь скажите, сударыня, чем мы можем быть вам полезны?
Она сидела неподвижно, очевидно намереваясь оставаться в таком положении в течение всего длительного разговора. Без плаща она казалась еще более хрупкой и миниатюрной.
— Я должна поблагодарить вас, господа, — начала она, — за то, что вы приняли меня. Мне надо было бы просить вас об этом раньше, но лишь вчера мне довелось услышать о предмете, вызвавшем у вас тревогу. Моя семья окружает меня чрезмерными заботами, стремясь избавить от любой новости, могущей меня расстроить. Заблуждение! Нет ничего более огорчительного на свете, чем узнать — увы, очень поздно! — что те, кто изо всех сил старается избавить тебя от боли, терзаются сами денно и нощно. И совершенно напрасно, это ничего не изменит. Как унизительно, не правда ли, находиться под покровительством людей, которые, по вашему мнению, нуждаются в защите и покровительстве более, нежели вы когда-либо в прошлом или в будущем? Однако так случается, что любовь пребывает в заблуждении. Я не жалуюсь. Но не хочу долее это терпеть. Пернель — умная девушка, она рассказала мне о том, о чем молчали другие. Но еще осталось много мне неведомого, потому что ей самой это не известно. Можно ли мне задать вам вопрос?
— Спрашивайте обо всем, что вам угодно, — сказал настоятель, — и сколько угодно. Предупредите нас, когда вам захочется отдохнуть.
— Хорошо, — согласилась леди Доната, — теперь торопиться не следует. Умершим ничто не грозит, а те, кто жив, но причастен к этой истории, верю, находятся в безопасности. Я узнала, что мой сын Сулиен дал вам некий повод думать, что он виновен в этой смерти и что в суде должно быть назначено разбирательство. Он все еще под подозрением?
— Нет, — без колебаний ответил Хью. — В убийстве его не подозревают. Хотя он признал за собой вину и продолжает твердо стоять на этом, так что переубедить его мы пока на смогли. Он желает, чтобы его признали убийцей. И если потребуется — согласен умереть.
Она медленно кивнула головой. Лицо ее не выражало никакого удивления. Накрахмаленные складки белой головной накидки еще более оттеняли бледность ее лица.
— Да, вполне возможно. Когда брат Кадфаэль приехал за ним вчера, я еще ничего не знала и у меня не было повода удивляться или задавать вопросы. Я считала, что вы, милорд аббат, все еще сомневаетесь в правильности решения Сулиена уйти из монастыря и хотите посоветовать ему серьезно подумать, стоит ли ему отказываться от своего призвания. Но когда Пернель рассказала, как нашли Дженерис и как мой сын стал упорно доказывать невиновность Руалда, уверять, что мертвая женщина в действительности не Дженерис, или как потом он изо всех сил старался отыскать женщину по имени Гуннильд… вот тогда мне стало ясно, что тем самым он неизбежно навлек подозрение на себя, потому что он один знал слишком много. Усилия были потрачены впустую! О, если б я тогда знала! Он хотел взять всю вину на себя. Вам, наверно, уже ясно, что действовал он без моей помощи. Могу я предположить, Хью, что вы посетили Питерборо? Мы слышали, что вы недавно вернулись с поля брани. И поскольку Сулиен был после вашего возвращения срочно вызван к вам, я, полагаю, не ошибусь, если сделаю вывод, что эти два обстоятельства связаны друг с другом?
— Да, — кивнул Хью, — я ездил в Питерборо.
— И вы выяснили, что Сулиен солгал?
— Да, он солгал. Ювелир приютил его на ночь. Это верно. Но он не давал ему никакого кольца, сам никогда подобного кольца не видел, никогда у Дженерис ничего не покупал. Стало быть, Сулиен солгал.
— А вчера? Уличенный во лжи, что сказал он вам вчера?
— Сказал, что кольцо все время было при нем, что его дала ему Дженерис.
— Одна ложь влечет за собой другую, — с глубоким вздохом сказала леди Доната. — Он почувствовал, что у него есть убедительный довод. Но довод никогда не бывает достаточно убедительным. Ложь всегда ведет к беде. Я скажу вам, где он раздобыл кольцо. Он взял его из коробочки, которую я держу у себя в стенном шкафу. В ней лежит еще несколько вещиц: булавка для плаща, дешевый серебряный браслет, лента… Всякие пустяки, но по ним можно узнать, кому они принадлежали, и назвать имя женщины, даже по прошествии нескольких лет.
— Вы хотите сказать, — спросил аббат Радульфус, вслушиваясь в спокойный, бесстрастный тон ее голоса, — что эти вещи были сняты с мертвой женщины? Что она на самом деле Дженерис, бывшая жена брата Руалда?
— Да, это на самом деле Дженерис. Я могла бы сразу назвать это имя, если бы меня спросили. Все эти пустяки в моей коробке принадлежали ей.
— Страшный грех — красть у мертвых, — сказал удрученный аббат.
— О, такого намерения вовсе не было, — сказала она с ледяным спокойствием. — Но без них, по прошествии столь долгого времени, нельзя было бы установить, кто она такая. Вы же сами убедились, что это никому не под силу. Но это не мое решение, я не зашла бы столь далеко. Полагаю, это произошло тогда, когда Сулиен привез тело моего супруга из Солсбери, после сражения под Уилтоном, и мы похоронили его, привели в порядок все его дела, роздали долги. Вот тогда-то Сулиен и нашел коробочку. Он узнал кольцо. Когда ему понадобилось доказать, что она жива, он вернулся домой за кольцом. Ее вещи никто никогда не носил и к ним не притрагивался. Они лежали в целости и сохранности в том виде, в каком их положили в шкаф. Я охотно покажу их вам или любому лицу, кто этого потребует. Я не открывала коробочку до вчерашнего вечера с тех пор, как в нее положили эти мелочи. Я не знала, что Сулиен сделал. Юдо также ничего не знал. Ему вообще ничего об этом не известно и не будет известно!
В эту минуту из облюбованного им уголка, где можно было молча наблюдать за присутствующими, в первый раз раздался голос Кадфаэля:
— Очевидно, вы еще не знаете всего о вашем младшем сыне. Вспомните то время, когда Руалд пришел в наш монастырь, покинув жену. Многое ли вам известно о том, что тогда происходило в душе Сулиена? Знали ли вы, как глубоко Сулиен любил Дженерис? Первая любовь всегда самая мучительная. Знали ли вы, что брошенная мужем, одинокая женщина — Дженерис — дала юноше повод некоторое время считать, что для него наступит избавление от страданий? Хотя, конечно, какое тут могло быть лекарство?
Она повернула голову и обратила взгляд темно-синих глаз на лицо Кадфаэля. Затем твердо сказала:
— Нет, я этого не знала. Да, он наведывался к ним в дом с самых малых лет. Они очень любили его. Но что дело дойдет до такой крайности… нет, он никогда ни словом, ни знаком, ни поступком не выдал себя. Сулиен был скрытным ребенком. Не то что Юдо — о Юдо я знаю все, он — душа нараспашку. Сулиен — совсем другой.
— Он рассказал нам, как это было. А вы знали, что из-за своей привязанности он продолжал ходить туда, даже когда она решила положить конец его иллюзиям? И что он присутствовал там, в темноте ночи, — голос Кадфаэля был исполнен печали, — когда хоронили Дженерис?
— Нет, — сказала она, — не знала. Только теперь это стало страшить меня. Это или нечто другое, для него не менее ужасное.
— Достаточно ужасное, чтобы многое объяснить. Отчего он принял решение стать монахом, да не в нашем Шрусбери, а в далеком Рэмзи? Какой вывод можно сделать из этого?
— Я не видела в его поведении ничего особенного, — сказала она, глядя вдаль со слабой, грустной улыбкой. — Он был очень скрытный, от него можно было ждать самых неожиданных поступков. А потом в доме воцарились горе и боль, и я знаю: он чувствовал это и страдал. Я не сожалела, что он вознамерился уйти из дому хотя бы в монастырь. Я не знала о более серьезной причине — о том, что он был там и видел, — нет, этого я не знала.
— И что же он видел? — сказал Хью после короткого тягостного молчания. — Он видел, как его отец зарывал в землю тело Дженерис.
— Да, — подтвердила она, — вероятно, так оно и было.
— Мы остановимся на этом варианте, — сказал Хью, — и я сожалею, что вынужден обсуждать его с вами. Хотя по-прежнему в толк взять не могу, по какой причине это могло случиться, почему или как дело дошло до того, что он ее убил.
— О нет! — сказала Доната. — Нет, не то! Он похоронил ее — это верно. Но не убивал. К чему бы ему убивать? А Сулиен — теперь я понимаю, поверил в это и любой ценой не хотел, чтобы правда открылась. Но все было иначе.
— Кто же тогда убийца? — спросил Хью. Он был сбит с толку. — Кто же ее убил?
— Никто, — ответила Доната. — Убийства не было.
Глава четырнадцатая
Надолго затянувшееся молчание прервал Хью:
— Если убийства не было, к чему тогда эти тайные похороны? К чему скрывать смерть, если в ней некого винить?
— Если убийства не было, к чему тогда эти тайные похороны? К чему скрывать смерть, если в ней некого винить?