И тут появилась она. Она шла ему навстречу, очевидно, из церкви, с корзиной в скрытой под складками плаща руке. Ее каштановые волосы были заплетены в толстую косу, перехваченную алым шнурком. Взор был устремлен на него. Она заметила его первая и приближалась, не торопясь и не замедляя шаг, доверчивая и радостная. Она была точно такой, какой он мысленно представлял ее себе, только без плаща и с волосами, рассыпавшимися по плечам. Но лицо ее было такое же открытое и сияющее, а глаза все так же позволяли ему заглянуть внутрь ее сердца.
В нескольких шагах от него она остановилась. Минуту они молча смотрели друг на друга. Потом она сказала:
— Вы в самом деле хотите уехать? Не вымолвив ни слова? Не зайдя к нам?
Он понимал, что нужно постараться придумать такой довод и такие слова, которые бы объяснили, что его присутствие здесь никак не связано с нею или с его первым визитом — просто он выполнял одно поручение и должен был проезжать мимо их дома, а теперь ему надо срочно возвращаться в Лонгнер. Но ему не удалось подобрать нужные слова, в голову лезло лишь то, что могло оттолкнуть ее от него.
— Пойдемте, я познакомлю вас с отцом, — предложила она просто. — Он будет рад — ему известно, зачем вы приезжали в прошлый раз. Конечно, это Гуннильд ему все рассказала, иначе откуда бы она взяла лошадь и слугу для поездки в Шрусбери, к шерифу? Никому из нас не следует таиться от моего отца. Я знаю, вы попросили Гуннильд не упоминать о вас в беседе с лордом шерифом, и она исполнила вашу просьбу. Но в этом доме нам не стоит секретничать, у нас нет на это причин.
Этому он мог поверить. Она унаследовала отцовский характер, легкий, но отличающийся постоянством. И хотя он знал, что ему следует держаться как можно дальше от нее, избегать встреч, не тревожить покой ее души и избавить ее родителей от огорчений, но это было выше его сил. Он спешился и, держа лошадь в поводу, по-прежнему молчаливый и смущенный, пошел рядом с ней к воротам дома.
Брат Кадфаэль видел их обоих в двадцать второй день ноября, во время службы в честь дня Святой Сесилии. Было загадкой, отчего они предпочли приехать сюда, когда у каждого была своя приходская церковь. Может быть, Сулиен до сих пор чувствовал необъяснимую любовь к Ордену, который он покинул, тосковал по его укладу и четкому распорядку, какого в миру не встретишь. Может быть, ему время от времени хотелось появляться в монастыре, пока он не решил свою дальнейшую судьбу. А у нее, возможно, было желание послушать прекрасную игру брата Ансельма на органе, особенно в день всех Святых. А может быть, рассуждал Кадфаэль, они сочли церковь удобным и весьма почтенным местом встреч для двух молодых людей, которые не хотели, чтобы их видели вместе. Во всяком случае, они стояли рядом около алтаря, откуда были видны хоры и явственно доносилось пение монахов. Они стояли рядом, но не касались друг друга ни рукой, ни даже складками рукавов, неподвижно, сосредоточенно, с торжественным выражением лиц, с широко раскрытыми, ясными глазами. На этот раз, заметил Кадфаэль, девушка была серьезной, хотя по-прежнему излучала свет, а юноша имел спокойный, умиротворенный вид, и только небольшая складка между бровями свидетельствовала о той тревоге, которую он испытывал.
Когда после службы братья спустились вниз, Сулиен с Пернель уже вышли через западные двери, а Кадфаэль отправился работать в свой садик, размышляя, часто ли они вот так здесь встречаются и как состоялась их первая встреча — ведь хотя они во время богослужения не смотрели друг на друга, а их руки не соприкасались и они ничем не выдали, что один ощущает присутствие другого, все же было нечто такое в их спокойных, сосредоточенных лицах, что, несомненно, связывало их.
Объяснялось это просто, думал Кадфаэль, — той особой аурой, какую каждый принес с собой. Они были и вместе — и врозь. Эта двойственность не кончится, пока не будет дан ответ на один роковой вопрос. Руалд, знавший юношу лучше, чем кто-либо другой, никогда не имел случая усомниться в правдивости его слов. Бесхитростное доверие брата Руалда к Сулиену было спасением для самого Руалда. Однако пока Кадфаэль не решался делать окончательные выводы. А Хью со своими копьеносцами и лучниками находился за много миль от монастыря. Об их судьбе ничего не было известно, так что ничего иного не оставалось, как ждать.
В последний день ноября, забрызганный грязью, весь в пыли, прискакал на лошади лучник-вестовой. Сначала он спешился у приюта Святого Жиля — сообщить, что отряд шерифа возвращается — они вот-вот должны появиться здесь. Он рассказал, что потерь нет, есть лишь легко раненые, что королевские отряды распущены по своим гарнизонам, по крайней мере на зимнее время, что король изменил тактику: от попытки выбить противника с позиций и разгромить его он перешел к мерам, направленным на удержание его на занятой территории и на ограничение ущерба, который он мог причинить своим соседям. Кампания скорее была отложена, нежели окончена, а это означало благополучное возвращение солдат в Шропшир, к своим очагам. К тому времени, как вестовой доскакал до Форгейта, новость уже облетела город. Теперь вестовой ехал медленнее, оповещал народ и отвечал на вопросы горожан. Улицы были полны народу: мужчины явились с инструментами в руках, женщины — с поварешками, кузнец покинул кузницу, брат Бонифаций — свою келью над северным входом в монастырь. Повсюду слышался радостный гул. Все новые и новые подробности, которые люди узнавали от вестового, передавались из уст в уста.
К тому времени, когда одинокий всадник миновал монастырские ворота и направился к мосту, мерный стук лошадиных подков и звон металлических блях на сбруях достигли приюта Святого Жиля, и население Форгейта вышло приветствовать возвращающийся отряд — а работа часок-другой подождет! В самом монастыре обсуждали последние новости, братья вышли за монастырские стены навстречу воинам Хью, и никто их не останавливал. Кадфаэль, в свое время провожавший отряд, вышел поглядеть на его возвращение.
И вот они приблизились — не в столь безупречном виде, в каком уходили сражаться с врагом. Вымпелы на копьях были покрыты грязью, оборваны, а некоторые изодраны в клочья. Легкое снаряжение кое-где помято, головы у нескольких солдат забинтованы, у других руки были на перевязи. Но они держали строй и своим видом внушали к себе уважение, несмотря на следы долгого, утомительного перехода, несмотря на грязь, приставшую к их воинскому снаряжению. Хью догнал своих людей, прежде чем они подошли к Ковентри. Он устроил привал, чтобы люди и лошади могли хоть немного отдохнуть. Подводы с поклажей, а также пешие лучники могли двигаться из Ковентри уже по хорошим безопасным дорогам.
Хью снял кольчугу и теперь ехал во главе отряда налегке, в своей обычной одежде — плаще. Вид у шерифа был оживленный, от радостного возбуждения щеки его слегка порозовели. Шум и приветственные возгласы сопровождали шерифа во время проезда через Форгейт, а также когда он ехал через город. Хью всегда с насмешкой воспринимал похвалы и рукоплескания в свой адрес. Он отлично знал, какой маленький шаг от восхваления до криков недовольства и упреков, которые могли ожидать его, если б его отряд понес ощутимые людские потери в отчаянной схватке с врагом. Но это было так по-человечески — радоваться тому, что он не потерял ни одного солдата. Почти три года назад возвращение домой после битвы при Линкольне совсем не походило на нынешнее, поэтому Хью не противился чувству удовлетворения от подобной встречи.
Среди группы монахов, стоявшей у монастырской привратницкой, Хью стал искать Кадфаэля и обнаружил его на ступеньках у западного входа. Хью шепнул что-то на ухо капитану и на своем сером жеребце покинул отряд воинов, но не спешился, а поехал вдоль фланга. Кадфаэль с радостью подбежал к нему и схватил поводья.
— Отлично, друг, такой встречи старожилы не припомнят! Ты отделался легкой царапиной и не потерял ни одного воина! Больше нечего и желать! — воскликнул он.
— Чего бы мне хотелось, — с чувством сказал Хью, — так это заполучить шкуру де Мандевиля. Но она по-прежнему на нем, и король Стефан ни черта не сможет поделать с этой крысой, пока мы не выгоним ее из норы. Ты был у Элин? Там все благополучно?
— Вполне. И будет еще лучше, когда она увидит тебя на пороге. Ты сейчас направляешься к аббату Радульфусу?
— Нет, еще не сейчас. Люди должны добраться до своих домов. Я же сперва расплачусь с ними, а уж потом отправлюсь домой. Кадфаэль, окажи мне одну услугу.
— Охотно!
— Я хочу видеть молодого Блаунта, но только не в Лонгнере. Ведь его матери не известно, в какую историю он ввязался. Она нигде не появляется, посему слухи до нее не доходят. Ее родные делают все, только чтобы дополнительные огорчения не усугубили ее и без того тяжелое состояние. Они ни словом не обмолвились при ней о покойнице, найденной на Земле Горшечника. И Бог не простит мне, если я неожиданно пущу в нее стрелу с этим известием. У нее и так довольно горя. Ты не попросишь аббата отпустить тебя в Лонгнер? Уверен, ты найдешь способ привезти юношу сюда.
— Значит, у тебя есть новости! — воскликнул Кадфаэль, но не стал расспрашивать Хью. — За тем, чтобы доставить его, дело не станет. Да и аббат Радульфус рано или поздно должен будет услышать, в чем тут дело. Юноша, если его позовут, приедет: Радульфус легко сможет найти предлог.
— Хорошо! — сказал Хью. — Пусть так и будет! Привези его и жди моего возвращения!
Он сжал каблуками бока своего серого в яблоках коня, и Кадфаэль бросил поводья. Хью пустил коня в галоп за своим отрядом, двигавшимся через мост к городу. Приветственные крики стали затихать, превратились в неясный гул, подобный гудению пчел над цветущим лугом, а затем окончательно смолкли. Кадфаэль отправился просить аудиенции у настоятеля.
Придумать уважительную причину для поездки в Лонгнер не составило большого труда. Там находилась больная женщина, когда-то прибегавшая к услугам Кадфаэля — он посылал ей болеутоляющие снадобья. Кроме того, в Лонгнере жил сейчас ее недавно вернувшийся младший сын, который согласился взять у Кадфаэля необходимые травы, чтобы приготовить болеутоляющий сироп, а также уговорить мать пить его снова, после того как она долгое время отказывалась от любого лекарства. Так что осведомиться о здоровье матери и улучить момент, чтобы передать сыну отеческое приглашение аббата, было делом несложным. Кадфаэль видел Донату Блаунт всего раз в жизни, когда она была еще в состоянии выходить из дому, — тогда ей хотелось получить совет касательно своего здоровья. Всего раз приехала она к лекарю — брату Эдмунду, и тот препроводил ее к Кадфаэлю. Об этом визите он не вспоминал несколько лет. За это время она медленно угасала. Ее уже не видели за пределами двора Лонгнера, а с недавних пор она вообще не выходила из дому. Хью был прав, говоря, что от нее скрывали любую дурную весть, способную увеличить и без того тяжкое бремя, которое она несла. А если такую весть ей надо было в конце концов сообщить, то это делали лишь после того, как убеждались, что иного выхода нет.
Он вспоминал, какой она была в день их первой и единственной встречи: женщина выше среднего роста, гибкая, как ива, с черными волосами, в которых мелькало несколько седых прядей, с блестящими глазами глубокого синего цвета. Теперь же, по отзыву Хью, она вся съежилась, высохла, каждое движение стоило ей усилий, боль не оставляла ее ни на секунду. Снадобье из опийного мака могло обеспечить ей несколько часов сна, если только она согласится принимать лекарство. Где-то глубоко в сознании Кадфаэля билась мысль, что она воздерживается от лекарств, чтобы ускорить приход смерти-избавительницы.
Но теперь, проезжая вдоль стен замка на гнедой коренастой лошадке, Кадфаэль думал о ее младшем сыне Сулиене, который не был ни старым, ни больным, чья боль сосредоточилась в его душе.
Было послеполуденное время. День опять выдался какой-то хмурый. С самого утра собирались тучи, низко нависали над землей, затягивая даль. Но не было ни ветра, ни дождя. Отъехав от города в направлении перевоза, Кадфаэль вдруг ощутил, что вокруг стоит тишина, тяжелая, давящая — ни листок, ни травинка не шевелились, как бы боясь потревожить словно свинцом налитый воздух. Когда он проезжал мимо лугов, то поднял взгляд на деревья, возвышавшиеся над Землей Горшечника. На черном вспаханном поле пробивались первые зеленые ростки, нежные, легкие, как вуаль. Скотина на выгоне у реки застыла в неподвижности, будто дремала.
Он проехал через хорошо ухоженный лесок, росший за лугами, поднялся по отлогому склону и очутился на поляне возле распахнутых ворот Лонгнера. Подбежал мальчик-конюший и взял поводья из рук Кадфаэля. Вышедшая из маслодельни на двор служанка обернулась и удивленно спросила Кадфаэля, что привело его сюда. По-видимому, нежданные посетители здесь бывали редко. И не мудрено: поместье стояло в стороне от больших дорог, и здесь не останавливались путники, которые нуждались на ночь в крыше над головою или желали переждать дурную погоду. Так что в Лонгнер приезжали не случайно, а только с определенной целью.
Кадфаэль спросил Сулиена, упомянув при этом имя аббата Радульфуса. Служанка понимающе кивнула и усмехнулась. Конечно, этим монахам не слишком по нраву выпустить из своих рук жертву, коли она уже раз попалась. Появление здесь монаха означало, по ее мнению, что он хочет проверить, нельзя ли путем уговоров вернуть юношу в монастырь. Примерно так думала служанка, и по ее лицу Кадфаэль сразу догадался об этом. «Это может быть мне на руку, — мелькнуло в его голове, — пусть она расскажет другим слугам об этом, тогда отъезд Сулиена по вызову аббата лишь подтвердит правильность ее догадки».
— Проходите, брат, — сказала она, — вы найдете господ в верхних покоях. Заходите, пожалуйста, в дом.
Она следила, как он поднимался по ступеням к двери, потом спустилась в подвал, широкие двери которого были растворены, а внутри кто-то из слуг выкатывал и складывал в штабеля бочонки. Кадфаэль вошел в холл, показавшийся ему темным после дневного света. Он переждал, пока глаза привыкнут к сумраку. В этот час в камине горел огонь, но сверху на поленья был кинут торф, чтобы уменьшить силу огня и сохранить тепло до вечера, когда все обитатели дома соберутся в холле. В настоящее время тут было пусто, слуги занимались своими делами — хлопотали на складе или на кухне. Однако тяжелый занавес в дальнем углу холла был отдернут, и дверь, которую он закрывал, стояла полуотворенной. Оттуда до Кадфаэля доносились голоса. Один — негромкий, молодой — принадлежал мужчине. Юдо или Сулиену — Кадфаэль не мог определить. А женский голос… нет, там находилась не одна женщина, а две: один голос был ровный, глубокий по тону, медлительный, как будто его обладательнице нужно было прилагать усилия, чтобы найти слова и произнести их. Другой голос — юный, свежий и нежный, исполненный искренности. Кадфаэль узнал этот голос. Значит, они зашли так далеко, что обстоятельства или судьба заставили Сулиена привести ее в свой дом. Должно быть, это Сулиен находился сейчас вместе с ней у своей матери.
Кадфаэль откинул до конца занавес, негромко постучал в дверь, затем широко раскрыл ее и остановился на пороге. Голоса сразу же смолкли: Сулиен и Пернель с первого же взгляда узнали Кадфаэля. Леди Доната с легким удивлением, но с присущей ей благожелательностью смотрела на него. Посетители бывали здесь редко, но ее неизменное старомодное достоинство никогда ей не изменяло.
— Мир вам! — сказал Кадфаэль. Слова слетели с его губ естественно — это была обычная формула благословения, но он почувствовал внезапный укол совести от того, что произнес эти слова, хотя сам отлично знал, что то, что он принес сюда с собою, могло быть чем угодно, только не миром. — Прошу прощения, что нагрянул так неожиданно, — продолжал он, — мне сказали, что я могу подняться к вам. Вы разрешите мне войти?
— Входите, мы вам рады, брат! — сказала Доната.
В ее голосе было больше жизни, нежели в ее теле, хотя произносить слова стоило ей больших усилий. Она сидела в кресле у дальней от входа стены, в колеблющемся свете единственного факела. Подушки подпирали ее с боков и со спины, что позволяло ей держаться прямо. Под ноги была подставлена мягкая скамеечка. Ее лицо, с тонким овалом, было прозрачно-голубоватого оттенка — такой бывает у теней на снегу. Лицо это освещали огромные, сидящие в глубоких впадинах глаза, синие, как цветы цикория. Руки, спокойно лежащие на подушке, были тонкие и хрупкие, как паутина, а тело под ее темным платьем и длинной парчовой туникой было совсем высохшим. Но она по-прежнему была хозяйкой дома и вела себя соответственно этой роли.
— Вы приехали из Шрусбери? — осведомилась она. — Юдо с Джихан будут сожалеть, что не увиделись с вами. Они — в Атчеме, у отца Эдмира. Садитесь ко мне поближе, брат. Свет здесь такой тусклый. Я люблю смотреть на лица тех, кто ко мне приезжает, а зрение у меня уже не такое острое, как в былые дни. Сулиен, принеси элю для нашего гостя! Я уверена, — сказала она, с легкой улыбкой поворачиваясь к Кадфаэлю, и эта улыбка смягчала очертания ее сурово сжатых губ, — уверена, что вы приехали к моему сыну. Это еще одно удовольствие, которое доставило мне его возвращение.
Пернель не произнесла ни слова. Она сидела справа от леди Донаты, очень серьезная и молчаливая. Глаза ее были устремлены на Кадфаэля. Ему показалось, что она быстрее, чем Сулиен, поняла тайную цель его неожиданного визита. Если это так, то она тщательно скрывала свою догадку и вела себя, как положено воспитанной, сдержанной и благородной девице, почтительной и внимательной к старшим. «Впервые ли она здесь?» — подумал Кадфаэль, заметив легкое напряжение, овладевшее молодой парой.
— Меня зовут Кадфаэль, — сказал он. — Я лекарь и травник, и ваш сын помогал мне в работе, он ведь несколько дней провел у нас. Мне было жаль с ним расставаться, но я не жалею, что он избрал иной жизненный путь.
— С братом Кадфаэлем работать было легко, — заметил Сулиен, с натянутой улыбкой придвигая к монаху кружку эля.
— Я этому верю, — сказала леди Доната, — и твой рассказ — тому подтверждение. Я тоже помню вас, брат, помню, как несколько лет назад вы давали мне свое лекарство. Вы были так добры, что прислали его мне через Сулиена, когда он навещал вас недавно. Он уговаривает меня принимать этот сироп. Но я не нуждаюсь в лекарстве. Вы сами видите, за мной прекрасно ухаживают, я всем довольна. Возьмите назад флакон, лекарство может пригодиться кому-нибудь другому.
— Одной из причин моего визита к вам, — сказал Кадфаэль, — было выяснить, помогает ли вам этот сироп или, может быть, мне предложить вам что-нибудь другое?
Она улыбнулась, глядя ему прямо в глаза, и спросила:
— А какова же другая причина?
— Наш настоятель, — отвечал Кадфаэль, — послал меня спросить, может ли Сулиен поехать со мною — навестить его?
Сулиен стоял перед Кадфаэлем с непроницаемым видом. Но все же он выдал себя вопросом, который задал Кадфаэлю. Облизнув внезапно пересохшие губы, он спросил:
— Прямо теперь?
— Да. — Это короткое слово было тяжелым, как свинец. Надо было смягчить впечатление. Повернувшись к леди Донате, Кадфаэль сказал: — Так будет лучше для вас. Наш настоятель заботился о Сулиене, относился к нему почти как к собственному сыну, да и теперь не переменил своего отношения. Ему бы очень хотелось увидеть его и узнать, — Кадфаэль сделал ударение на последнем слове, пристально глядя на юношу, — что у вас все благополучно. А этого мы желаем больше всего.
Что бы за этим ни последовало, эти слова, по крайней мере, были правдой. А вот можно ли было надеяться, что и все другое будет благополучно, — этого он не знал.
— Вы позволите мне отлучиться часа на два? — спросил Сулиен. — Я должен проводить Пернель домой, в Уиттингтон. Может быть, я сперва сделаю это, а потом мы поедем к лорду аббату?
Кадфаэль догадался, что означает этот вопрос: «Возможно, я задержусь в монастыре, поэтому не лучше ли завершить все неотложные дела?»
— В этом нет нужды, — решительно возразила леди Доната. — Пернель останется здесь и переночует, если она будет так добра. А я пошлю в Уиттингтон мальчишку — известить отца Пернель, что дочь его находится у меня, в полной безопасности. Меня редко навещают молодые люди, и я не хочу так скоро расставаться с моей очаровательной гостьей. Ступай с братом Кадфаэлем, Сулиен, а мы постараемся приятно провести время вдвоем до твоего возвращения.
После этих слов у Сулиена и Пернель вытянулись лица. Они обменялись коротким взглядом, и Пернель вдруг сказала:
— Благодарю вас. Мне очень по душе ваше приглашение. За детьми приглядит Гуннильд, а моя матушка, я уверена, обойдется без меня один день.
«Возможно ли, — думал Кадфаэль, — чтобы Доната, в ее теперешнем тяжелом состоянии, так заботилась о младшем сыне и радовалась первому проявлению в нем интереса к девушке, подходящей для него? Значит, матери, обладающие сильным характером, давно свыкшиеся с собственным медленным умиранием, также могут стремиться завершить неоконченные дела».
Он только сейчас осознал, что именно больше всего его в ней пугало: этот жестокий враг, который посеребрил ее волосы и иссушил тело, все же не слишком ее состарил. Она была скорее похожа на маленькую девочку-подкидыша, хрупкую, увядшую в пору ее весеннего цветения, когда бутон вот-вот должен был раскрыться. Рядом с Пернель она казалась облачком пара, ребенком-призраком. Но все же здесь, как и во всем доме, она по-прежнему господствовала.
— Тогда я возьму лошадь, — сказал Сулиен почти беззаботным, спокойным тоном, как если бы речь шла всего лишь о прогулке верхом по лесу, чтобы подышать свежим воздухом. Он нагнулся — поцеловать худую щеку матери, а она коснулась его лица рукой, дрожащей, словно сухой увядший лист. Он не попрощался ни с ней, ни с Пернель. За этим могло скрываться нечто зловещее. Он быстро прошел через холл к выходу, и Кадфаэль поспешил проститься с дамами как можно любезнее и устремился за Сулиеном в конюшню.
Они сели на лошадей и выехали за ворота, держась рядом, но не произнося ни слова, пока не оказались в лесу.
— Ты, верно, слышал, — сказал Кадфаэль, — что сегодня вернулся со своим отрядом Хью Берингар? Представь себе, у него в отряде — ни одной потери!
— Да, я слышал и догадался, — в голосе Сулиена прозвучала насмешка, — кто приглашает меня к себе. Отлично придумано — вызвать меня к аббату! Так куда мы держим путь — в монастырь или в замок?
— В монастырь. Это-то правда. Скажи мне, что ей известно?
— Моей матери? Ничего. Ничего об убийстве, ничего о Гуннильд, или о Бритрике, или о страданиях Руалда. Она не знает, что ваша воловья упряжка наткнулась на тело женщины на земле, раньше принадлежавшей нам. Юдо при ней ни словом не обмолвился об этом, да и другие тоже молчат. Ты ведь видел ее. Кому придет в голову добавлять ей страданий? Спасибо тебе за проявленную сдержанность.
— Хорошо, если это может ей помочь, — заметил Кадфаэль. — Но, сказать по правде, я не убежден, что этим молчанием ты оказал ей услугу. Тебе не приходило в голову, что она сильнее любого из вас? И что, в конце концов, как это ни прискорбно, она должна будет узнать об этом?
Сулиен некоторое время молча ехал рядом с Кадфаэлем, взгляд его был устремлен к небу, глаза вглядывались в нечто невидимое, и его профиль, четкий, бледный, похожий на маску, резко выделялся на фоне неба, покрытого тяжелыми тучами. «Еще один стоик, — подумал Кадфаэль. — Как много в нем от матери».
— Больше всего я сожалею, — неторопливо начал Сулиен, — что вовлек Пернель в эту историю. Я не имел на это права. Хью Берингар рано или поздно нашел бы Гуннильд, да она сама явилась бы, когда услыхала, что в этом есть нужда. Ну что ж, скоро увидим, какой вред я причинил!
— Я полагаю, — голос Кадфаэля был полон восхищения, — леди Доната играет столь же важную роль, что и ты. И вряд ли она жалеет об этом.
Сулиен, расплескивая воду, переправился через ручей, опередив своего спутника. До Кадфаэля донесся его голос, полный решимости:
— Можно предпринять кое-что, чтобы исправить содеянное мною. А что касается моей матери, — да, я раздумывал об ее конце и обо всем заранее позаботился.
Глава двенадцатая
В нескольких шагах от него она остановилась. Минуту они молча смотрели друг на друга. Потом она сказала:
— Вы в самом деле хотите уехать? Не вымолвив ни слова? Не зайдя к нам?
Он понимал, что нужно постараться придумать такой довод и такие слова, которые бы объяснили, что его присутствие здесь никак не связано с нею или с его первым визитом — просто он выполнял одно поручение и должен был проезжать мимо их дома, а теперь ему надо срочно возвращаться в Лонгнер. Но ему не удалось подобрать нужные слова, в голову лезло лишь то, что могло оттолкнуть ее от него.
— Пойдемте, я познакомлю вас с отцом, — предложила она просто. — Он будет рад — ему известно, зачем вы приезжали в прошлый раз. Конечно, это Гуннильд ему все рассказала, иначе откуда бы она взяла лошадь и слугу для поездки в Шрусбери, к шерифу? Никому из нас не следует таиться от моего отца. Я знаю, вы попросили Гуннильд не упоминать о вас в беседе с лордом шерифом, и она исполнила вашу просьбу. Но в этом доме нам не стоит секретничать, у нас нет на это причин.
Этому он мог поверить. Она унаследовала отцовский характер, легкий, но отличающийся постоянством. И хотя он знал, что ему следует держаться как можно дальше от нее, избегать встреч, не тревожить покой ее души и избавить ее родителей от огорчений, но это было выше его сил. Он спешился и, держа лошадь в поводу, по-прежнему молчаливый и смущенный, пошел рядом с ней к воротам дома.
Брат Кадфаэль видел их обоих в двадцать второй день ноября, во время службы в честь дня Святой Сесилии. Было загадкой, отчего они предпочли приехать сюда, когда у каждого была своя приходская церковь. Может быть, Сулиен до сих пор чувствовал необъяснимую любовь к Ордену, который он покинул, тосковал по его укладу и четкому распорядку, какого в миру не встретишь. Может быть, ему время от времени хотелось появляться в монастыре, пока он не решил свою дальнейшую судьбу. А у нее, возможно, было желание послушать прекрасную игру брата Ансельма на органе, особенно в день всех Святых. А может быть, рассуждал Кадфаэль, они сочли церковь удобным и весьма почтенным местом встреч для двух молодых людей, которые не хотели, чтобы их видели вместе. Во всяком случае, они стояли рядом около алтаря, откуда были видны хоры и явственно доносилось пение монахов. Они стояли рядом, но не касались друг друга ни рукой, ни даже складками рукавов, неподвижно, сосредоточенно, с торжественным выражением лиц, с широко раскрытыми, ясными глазами. На этот раз, заметил Кадфаэль, девушка была серьезной, хотя по-прежнему излучала свет, а юноша имел спокойный, умиротворенный вид, и только небольшая складка между бровями свидетельствовала о той тревоге, которую он испытывал.
Когда после службы братья спустились вниз, Сулиен с Пернель уже вышли через западные двери, а Кадфаэль отправился работать в свой садик, размышляя, часто ли они вот так здесь встречаются и как состоялась их первая встреча — ведь хотя они во время богослужения не смотрели друг на друга, а их руки не соприкасались и они ничем не выдали, что один ощущает присутствие другого, все же было нечто такое в их спокойных, сосредоточенных лицах, что, несомненно, связывало их.
Объяснялось это просто, думал Кадфаэль, — той особой аурой, какую каждый принес с собой. Они были и вместе — и врозь. Эта двойственность не кончится, пока не будет дан ответ на один роковой вопрос. Руалд, знавший юношу лучше, чем кто-либо другой, никогда не имел случая усомниться в правдивости его слов. Бесхитростное доверие брата Руалда к Сулиену было спасением для самого Руалда. Однако пока Кадфаэль не решался делать окончательные выводы. А Хью со своими копьеносцами и лучниками находился за много миль от монастыря. Об их судьбе ничего не было известно, так что ничего иного не оставалось, как ждать.
В последний день ноября, забрызганный грязью, весь в пыли, прискакал на лошади лучник-вестовой. Сначала он спешился у приюта Святого Жиля — сообщить, что отряд шерифа возвращается — они вот-вот должны появиться здесь. Он рассказал, что потерь нет, есть лишь легко раненые, что королевские отряды распущены по своим гарнизонам, по крайней мере на зимнее время, что король изменил тактику: от попытки выбить противника с позиций и разгромить его он перешел к мерам, направленным на удержание его на занятой территории и на ограничение ущерба, который он мог причинить своим соседям. Кампания скорее была отложена, нежели окончена, а это означало благополучное возвращение солдат в Шропшир, к своим очагам. К тому времени, как вестовой доскакал до Форгейта, новость уже облетела город. Теперь вестовой ехал медленнее, оповещал народ и отвечал на вопросы горожан. Улицы были полны народу: мужчины явились с инструментами в руках, женщины — с поварешками, кузнец покинул кузницу, брат Бонифаций — свою келью над северным входом в монастырь. Повсюду слышался радостный гул. Все новые и новые подробности, которые люди узнавали от вестового, передавались из уст в уста.
К тому времени, когда одинокий всадник миновал монастырские ворота и направился к мосту, мерный стук лошадиных подков и звон металлических блях на сбруях достигли приюта Святого Жиля, и население Форгейта вышло приветствовать возвращающийся отряд — а работа часок-другой подождет! В самом монастыре обсуждали последние новости, братья вышли за монастырские стены навстречу воинам Хью, и никто их не останавливал. Кадфаэль, в свое время провожавший отряд, вышел поглядеть на его возвращение.
И вот они приблизились — не в столь безупречном виде, в каком уходили сражаться с врагом. Вымпелы на копьях были покрыты грязью, оборваны, а некоторые изодраны в клочья. Легкое снаряжение кое-где помято, головы у нескольких солдат забинтованы, у других руки были на перевязи. Но они держали строй и своим видом внушали к себе уважение, несмотря на следы долгого, утомительного перехода, несмотря на грязь, приставшую к их воинскому снаряжению. Хью догнал своих людей, прежде чем они подошли к Ковентри. Он устроил привал, чтобы люди и лошади могли хоть немного отдохнуть. Подводы с поклажей, а также пешие лучники могли двигаться из Ковентри уже по хорошим безопасным дорогам.
Хью снял кольчугу и теперь ехал во главе отряда налегке, в своей обычной одежде — плаще. Вид у шерифа был оживленный, от радостного возбуждения щеки его слегка порозовели. Шум и приветственные возгласы сопровождали шерифа во время проезда через Форгейт, а также когда он ехал через город. Хью всегда с насмешкой воспринимал похвалы и рукоплескания в свой адрес. Он отлично знал, какой маленький шаг от восхваления до криков недовольства и упреков, которые могли ожидать его, если б его отряд понес ощутимые людские потери в отчаянной схватке с врагом. Но это было так по-человечески — радоваться тому, что он не потерял ни одного солдата. Почти три года назад возвращение домой после битвы при Линкольне совсем не походило на нынешнее, поэтому Хью не противился чувству удовлетворения от подобной встречи.
Среди группы монахов, стоявшей у монастырской привратницкой, Хью стал искать Кадфаэля и обнаружил его на ступеньках у западного входа. Хью шепнул что-то на ухо капитану и на своем сером жеребце покинул отряд воинов, но не спешился, а поехал вдоль фланга. Кадфаэль с радостью подбежал к нему и схватил поводья.
— Отлично, друг, такой встречи старожилы не припомнят! Ты отделался легкой царапиной и не потерял ни одного воина! Больше нечего и желать! — воскликнул он.
— Чего бы мне хотелось, — с чувством сказал Хью, — так это заполучить шкуру де Мандевиля. Но она по-прежнему на нем, и король Стефан ни черта не сможет поделать с этой крысой, пока мы не выгоним ее из норы. Ты был у Элин? Там все благополучно?
— Вполне. И будет еще лучше, когда она увидит тебя на пороге. Ты сейчас направляешься к аббату Радульфусу?
— Нет, еще не сейчас. Люди должны добраться до своих домов. Я же сперва расплачусь с ними, а уж потом отправлюсь домой. Кадфаэль, окажи мне одну услугу.
— Охотно!
— Я хочу видеть молодого Блаунта, но только не в Лонгнере. Ведь его матери не известно, в какую историю он ввязался. Она нигде не появляется, посему слухи до нее не доходят. Ее родные делают все, только чтобы дополнительные огорчения не усугубили ее и без того тяжелое состояние. Они ни словом не обмолвились при ней о покойнице, найденной на Земле Горшечника. И Бог не простит мне, если я неожиданно пущу в нее стрелу с этим известием. У нее и так довольно горя. Ты не попросишь аббата отпустить тебя в Лонгнер? Уверен, ты найдешь способ привезти юношу сюда.
— Значит, у тебя есть новости! — воскликнул Кадфаэль, но не стал расспрашивать Хью. — За тем, чтобы доставить его, дело не станет. Да и аббат Радульфус рано или поздно должен будет услышать, в чем тут дело. Юноша, если его позовут, приедет: Радульфус легко сможет найти предлог.
— Хорошо! — сказал Хью. — Пусть так и будет! Привези его и жди моего возвращения!
Он сжал каблуками бока своего серого в яблоках коня, и Кадфаэль бросил поводья. Хью пустил коня в галоп за своим отрядом, двигавшимся через мост к городу. Приветственные крики стали затихать, превратились в неясный гул, подобный гудению пчел над цветущим лугом, а затем окончательно смолкли. Кадфаэль отправился просить аудиенции у настоятеля.
Придумать уважительную причину для поездки в Лонгнер не составило большого труда. Там находилась больная женщина, когда-то прибегавшая к услугам Кадфаэля — он посылал ей болеутоляющие снадобья. Кроме того, в Лонгнере жил сейчас ее недавно вернувшийся младший сын, который согласился взять у Кадфаэля необходимые травы, чтобы приготовить болеутоляющий сироп, а также уговорить мать пить его снова, после того как она долгое время отказывалась от любого лекарства. Так что осведомиться о здоровье матери и улучить момент, чтобы передать сыну отеческое приглашение аббата, было делом несложным. Кадфаэль видел Донату Блаунт всего раз в жизни, когда она была еще в состоянии выходить из дому, — тогда ей хотелось получить совет касательно своего здоровья. Всего раз приехала она к лекарю — брату Эдмунду, и тот препроводил ее к Кадфаэлю. Об этом визите он не вспоминал несколько лет. За это время она медленно угасала. Ее уже не видели за пределами двора Лонгнера, а с недавних пор она вообще не выходила из дому. Хью был прав, говоря, что от нее скрывали любую дурную весть, способную увеличить и без того тяжкое бремя, которое она несла. А если такую весть ей надо было в конце концов сообщить, то это делали лишь после того, как убеждались, что иного выхода нет.
Он вспоминал, какой она была в день их первой и единственной встречи: женщина выше среднего роста, гибкая, как ива, с черными волосами, в которых мелькало несколько седых прядей, с блестящими глазами глубокого синего цвета. Теперь же, по отзыву Хью, она вся съежилась, высохла, каждое движение стоило ей усилий, боль не оставляла ее ни на секунду. Снадобье из опийного мака могло обеспечить ей несколько часов сна, если только она согласится принимать лекарство. Где-то глубоко в сознании Кадфаэля билась мысль, что она воздерживается от лекарств, чтобы ускорить приход смерти-избавительницы.
Но теперь, проезжая вдоль стен замка на гнедой коренастой лошадке, Кадфаэль думал о ее младшем сыне Сулиене, который не был ни старым, ни больным, чья боль сосредоточилась в его душе.
Было послеполуденное время. День опять выдался какой-то хмурый. С самого утра собирались тучи, низко нависали над землей, затягивая даль. Но не было ни ветра, ни дождя. Отъехав от города в направлении перевоза, Кадфаэль вдруг ощутил, что вокруг стоит тишина, тяжелая, давящая — ни листок, ни травинка не шевелились, как бы боясь потревожить словно свинцом налитый воздух. Когда он проезжал мимо лугов, то поднял взгляд на деревья, возвышавшиеся над Землей Горшечника. На черном вспаханном поле пробивались первые зеленые ростки, нежные, легкие, как вуаль. Скотина на выгоне у реки застыла в неподвижности, будто дремала.
Он проехал через хорошо ухоженный лесок, росший за лугами, поднялся по отлогому склону и очутился на поляне возле распахнутых ворот Лонгнера. Подбежал мальчик-конюший и взял поводья из рук Кадфаэля. Вышедшая из маслодельни на двор служанка обернулась и удивленно спросила Кадфаэля, что привело его сюда. По-видимому, нежданные посетители здесь бывали редко. И не мудрено: поместье стояло в стороне от больших дорог, и здесь не останавливались путники, которые нуждались на ночь в крыше над головою или желали переждать дурную погоду. Так что в Лонгнер приезжали не случайно, а только с определенной целью.
Кадфаэль спросил Сулиена, упомянув при этом имя аббата Радульфуса. Служанка понимающе кивнула и усмехнулась. Конечно, этим монахам не слишком по нраву выпустить из своих рук жертву, коли она уже раз попалась. Появление здесь монаха означало, по ее мнению, что он хочет проверить, нельзя ли путем уговоров вернуть юношу в монастырь. Примерно так думала служанка, и по ее лицу Кадфаэль сразу догадался об этом. «Это может быть мне на руку, — мелькнуло в его голове, — пусть она расскажет другим слугам об этом, тогда отъезд Сулиена по вызову аббата лишь подтвердит правильность ее догадки».
— Проходите, брат, — сказала она, — вы найдете господ в верхних покоях. Заходите, пожалуйста, в дом.
Она следила, как он поднимался по ступеням к двери, потом спустилась в подвал, широкие двери которого были растворены, а внутри кто-то из слуг выкатывал и складывал в штабеля бочонки. Кадфаэль вошел в холл, показавшийся ему темным после дневного света. Он переждал, пока глаза привыкнут к сумраку. В этот час в камине горел огонь, но сверху на поленья был кинут торф, чтобы уменьшить силу огня и сохранить тепло до вечера, когда все обитатели дома соберутся в холле. В настоящее время тут было пусто, слуги занимались своими делами — хлопотали на складе или на кухне. Однако тяжелый занавес в дальнем углу холла был отдернут, и дверь, которую он закрывал, стояла полуотворенной. Оттуда до Кадфаэля доносились голоса. Один — негромкий, молодой — принадлежал мужчине. Юдо или Сулиену — Кадфаэль не мог определить. А женский голос… нет, там находилась не одна женщина, а две: один голос был ровный, глубокий по тону, медлительный, как будто его обладательнице нужно было прилагать усилия, чтобы найти слова и произнести их. Другой голос — юный, свежий и нежный, исполненный искренности. Кадфаэль узнал этот голос. Значит, они зашли так далеко, что обстоятельства или судьба заставили Сулиена привести ее в свой дом. Должно быть, это Сулиен находился сейчас вместе с ней у своей матери.
Кадфаэль откинул до конца занавес, негромко постучал в дверь, затем широко раскрыл ее и остановился на пороге. Голоса сразу же смолкли: Сулиен и Пернель с первого же взгляда узнали Кадфаэля. Леди Доната с легким удивлением, но с присущей ей благожелательностью смотрела на него. Посетители бывали здесь редко, но ее неизменное старомодное достоинство никогда ей не изменяло.
— Мир вам! — сказал Кадфаэль. Слова слетели с его губ естественно — это была обычная формула благословения, но он почувствовал внезапный укол совести от того, что произнес эти слова, хотя сам отлично знал, что то, что он принес сюда с собою, могло быть чем угодно, только не миром. — Прошу прощения, что нагрянул так неожиданно, — продолжал он, — мне сказали, что я могу подняться к вам. Вы разрешите мне войти?
— Входите, мы вам рады, брат! — сказала Доната.
В ее голосе было больше жизни, нежели в ее теле, хотя произносить слова стоило ей больших усилий. Она сидела в кресле у дальней от входа стены, в колеблющемся свете единственного факела. Подушки подпирали ее с боков и со спины, что позволяло ей держаться прямо. Под ноги была подставлена мягкая скамеечка. Ее лицо, с тонким овалом, было прозрачно-голубоватого оттенка — такой бывает у теней на снегу. Лицо это освещали огромные, сидящие в глубоких впадинах глаза, синие, как цветы цикория. Руки, спокойно лежащие на подушке, были тонкие и хрупкие, как паутина, а тело под ее темным платьем и длинной парчовой туникой было совсем высохшим. Но она по-прежнему была хозяйкой дома и вела себя соответственно этой роли.
— Вы приехали из Шрусбери? — осведомилась она. — Юдо с Джихан будут сожалеть, что не увиделись с вами. Они — в Атчеме, у отца Эдмира. Садитесь ко мне поближе, брат. Свет здесь такой тусклый. Я люблю смотреть на лица тех, кто ко мне приезжает, а зрение у меня уже не такое острое, как в былые дни. Сулиен, принеси элю для нашего гостя! Я уверена, — сказала она, с легкой улыбкой поворачиваясь к Кадфаэлю, и эта улыбка смягчала очертания ее сурово сжатых губ, — уверена, что вы приехали к моему сыну. Это еще одно удовольствие, которое доставило мне его возвращение.
Пернель не произнесла ни слова. Она сидела справа от леди Донаты, очень серьезная и молчаливая. Глаза ее были устремлены на Кадфаэля. Ему показалось, что она быстрее, чем Сулиен, поняла тайную цель его неожиданного визита. Если это так, то она тщательно скрывала свою догадку и вела себя, как положено воспитанной, сдержанной и благородной девице, почтительной и внимательной к старшим. «Впервые ли она здесь?» — подумал Кадфаэль, заметив легкое напряжение, овладевшее молодой парой.
— Меня зовут Кадфаэль, — сказал он. — Я лекарь и травник, и ваш сын помогал мне в работе, он ведь несколько дней провел у нас. Мне было жаль с ним расставаться, но я не жалею, что он избрал иной жизненный путь.
— С братом Кадфаэлем работать было легко, — заметил Сулиен, с натянутой улыбкой придвигая к монаху кружку эля.
— Я этому верю, — сказала леди Доната, — и твой рассказ — тому подтверждение. Я тоже помню вас, брат, помню, как несколько лет назад вы давали мне свое лекарство. Вы были так добры, что прислали его мне через Сулиена, когда он навещал вас недавно. Он уговаривает меня принимать этот сироп. Но я не нуждаюсь в лекарстве. Вы сами видите, за мной прекрасно ухаживают, я всем довольна. Возьмите назад флакон, лекарство может пригодиться кому-нибудь другому.
— Одной из причин моего визита к вам, — сказал Кадфаэль, — было выяснить, помогает ли вам этот сироп или, может быть, мне предложить вам что-нибудь другое?
Она улыбнулась, глядя ему прямо в глаза, и спросила:
— А какова же другая причина?
— Наш настоятель, — отвечал Кадфаэль, — послал меня спросить, может ли Сулиен поехать со мною — навестить его?
Сулиен стоял перед Кадфаэлем с непроницаемым видом. Но все же он выдал себя вопросом, который задал Кадфаэлю. Облизнув внезапно пересохшие губы, он спросил:
— Прямо теперь?
— Да. — Это короткое слово было тяжелым, как свинец. Надо было смягчить впечатление. Повернувшись к леди Донате, Кадфаэль сказал: — Так будет лучше для вас. Наш настоятель заботился о Сулиене, относился к нему почти как к собственному сыну, да и теперь не переменил своего отношения. Ему бы очень хотелось увидеть его и узнать, — Кадфаэль сделал ударение на последнем слове, пристально глядя на юношу, — что у вас все благополучно. А этого мы желаем больше всего.
Что бы за этим ни последовало, эти слова, по крайней мере, были правдой. А вот можно ли было надеяться, что и все другое будет благополучно, — этого он не знал.
— Вы позволите мне отлучиться часа на два? — спросил Сулиен. — Я должен проводить Пернель домой, в Уиттингтон. Может быть, я сперва сделаю это, а потом мы поедем к лорду аббату?
Кадфаэль догадался, что означает этот вопрос: «Возможно, я задержусь в монастыре, поэтому не лучше ли завершить все неотложные дела?»
— В этом нет нужды, — решительно возразила леди Доната. — Пернель останется здесь и переночует, если она будет так добра. А я пошлю в Уиттингтон мальчишку — известить отца Пернель, что дочь его находится у меня, в полной безопасности. Меня редко навещают молодые люди, и я не хочу так скоро расставаться с моей очаровательной гостьей. Ступай с братом Кадфаэлем, Сулиен, а мы постараемся приятно провести время вдвоем до твоего возвращения.
После этих слов у Сулиена и Пернель вытянулись лица. Они обменялись коротким взглядом, и Пернель вдруг сказала:
— Благодарю вас. Мне очень по душе ваше приглашение. За детьми приглядит Гуннильд, а моя матушка, я уверена, обойдется без меня один день.
«Возможно ли, — думал Кадфаэль, — чтобы Доната, в ее теперешнем тяжелом состоянии, так заботилась о младшем сыне и радовалась первому проявлению в нем интереса к девушке, подходящей для него? Значит, матери, обладающие сильным характером, давно свыкшиеся с собственным медленным умиранием, также могут стремиться завершить неоконченные дела».
Он только сейчас осознал, что именно больше всего его в ней пугало: этот жестокий враг, который посеребрил ее волосы и иссушил тело, все же не слишком ее состарил. Она была скорее похожа на маленькую девочку-подкидыша, хрупкую, увядшую в пору ее весеннего цветения, когда бутон вот-вот должен был раскрыться. Рядом с Пернель она казалась облачком пара, ребенком-призраком. Но все же здесь, как и во всем доме, она по-прежнему господствовала.
— Тогда я возьму лошадь, — сказал Сулиен почти беззаботным, спокойным тоном, как если бы речь шла всего лишь о прогулке верхом по лесу, чтобы подышать свежим воздухом. Он нагнулся — поцеловать худую щеку матери, а она коснулась его лица рукой, дрожащей, словно сухой увядший лист. Он не попрощался ни с ней, ни с Пернель. За этим могло скрываться нечто зловещее. Он быстро прошел через холл к выходу, и Кадфаэль поспешил проститься с дамами как можно любезнее и устремился за Сулиеном в конюшню.
Они сели на лошадей и выехали за ворота, держась рядом, но не произнося ни слова, пока не оказались в лесу.
— Ты, верно, слышал, — сказал Кадфаэль, — что сегодня вернулся со своим отрядом Хью Берингар? Представь себе, у него в отряде — ни одной потери!
— Да, я слышал и догадался, — в голосе Сулиена прозвучала насмешка, — кто приглашает меня к себе. Отлично придумано — вызвать меня к аббату! Так куда мы держим путь — в монастырь или в замок?
— В монастырь. Это-то правда. Скажи мне, что ей известно?
— Моей матери? Ничего. Ничего об убийстве, ничего о Гуннильд, или о Бритрике, или о страданиях Руалда. Она не знает, что ваша воловья упряжка наткнулась на тело женщины на земле, раньше принадлежавшей нам. Юдо при ней ни словом не обмолвился об этом, да и другие тоже молчат. Ты ведь видел ее. Кому придет в голову добавлять ей страданий? Спасибо тебе за проявленную сдержанность.
— Хорошо, если это может ей помочь, — заметил Кадфаэль. — Но, сказать по правде, я не убежден, что этим молчанием ты оказал ей услугу. Тебе не приходило в голову, что она сильнее любого из вас? И что, в конце концов, как это ни прискорбно, она должна будет узнать об этом?
Сулиен некоторое время молча ехал рядом с Кадфаэлем, взгляд его был устремлен к небу, глаза вглядывались в нечто невидимое, и его профиль, четкий, бледный, похожий на маску, резко выделялся на фоне неба, покрытого тяжелыми тучами. «Еще один стоик, — подумал Кадфаэль. — Как много в нем от матери».
— Больше всего я сожалею, — неторопливо начал Сулиен, — что вовлек Пернель в эту историю. Я не имел на это права. Хью Берингар рано или поздно нашел бы Гуннильд, да она сама явилась бы, когда услыхала, что в этом есть нужда. Ну что ж, скоро увидим, какой вред я причинил!
— Я полагаю, — голос Кадфаэля был полон восхищения, — леди Доната играет столь же важную роль, что и ты. И вряд ли она жалеет об этом.
Сулиен, расплескивая воду, переправился через ручей, опередив своего спутника. До Кадфаэля донесся его голос, полный решимости:
— Можно предпринять кое-что, чтобы исправить содеянное мною. А что касается моей матери, — да, я раздумывал об ее конце и обо всем заранее позаботился.
Глава двенадцатая
Трое человек собрались после вечерни в приемной аббата. Окно было закрыто ставнями, и дверь плотно прикрыта. Они ожидали Хью. Тому надо было сделать смотр гарнизону, распустить отряд, заплатить солдатам и отправить их по домам. Хью должен был обеспечить надлежащий уход за ранеными, прежде чем спешиться во дворе своего дома, обнять жену и сына, снять с себя грязное походное платье и, наконец, сесть за стол. Предстоящий допрос свидетеля, доверие к которому было теперь подорвано, может час-другой подождать без ущерба для дела.
Хью явился вскоре после окончания вечерни, умытый, в чистой одежде, однако вид у него был утомленный. Он сбросил у двери свой плащ и, почтительно поздоровавшись с аббатом, прикрыл за собой дверь. Наступило короткое молчание. Сулиен сидел на скамье у обшитой панелью стены. Кадфаэль расположился в стороне, в углу рядом с окном.
Хью явился вскоре после окончания вечерни, умытый, в чистой одежде, однако вид у него был утомленный. Он сбросил у двери свой плащ и, почтительно поздоровавшись с аббатом, прикрыл за собой дверь. Наступило короткое молчание. Сулиен сидел на скамье у обшитой панелью стены. Кадфаэль расположился в стороне, в углу рядом с окном.