Страница:
При Раде и петлюровцах он подчеркивал свое украинское происхождение, свою украинскую национальность, хотя сторонником самостийности Украины он никогда не был.
При добровольцах? Но разве он не был много лет директором типографии Кульженко, в которой печатался «Киевлянин», и разве В.В.Шульгин много лет не знал и не уважал его?
Он спасал нас, группу конотопских студентов, помогал нам уклоняться от военных и всякого рода трудовых мобилизации, без которых ни один из быстро сменявшихся режимов не мог обойтись.
Каждый режим считал своим законным правом мобилизовать на свою защиту и поддержку под угрозой расстрела любого человека, способного носить оружие. А так как на Украине власть сменилась 12 раз, то при каждой смене власти мобилизованный должен был отвечать перед новой пришедшей властью, как он смел повиноваться декрету о мобилизации, изданному уже сбежавшей властью, и поднять оружие против только что пришедшей в Киев власти.
Прослужив в порядке мобилизации 12 раз в армиях сменявшихся режимов, мобилизованный, понятно, становился подозрительным и опасным элементом для окончательно победившей в конце концов советской власти. Вуз для него был бы закрыт, на работу его бы не приняли, жить в большом городе не разрешили бы…
Но за что обыватель -интеллигент должен был сражаться и умирать? За Раду и Петлюру? Но хотя, например, мы все были украинцами по происхождению, у нас не было никакой тяги к созданию самостийной Украины. Об этом мечтала лишь сравнительно небольшая прослойка «национально-сознательной украинской интеллигенции», которая желала стать административным костяком и элитой самостийного украинского государства. Практический лозунг Петлюры «Бей большевиков! Это жиды и москали (кацапы)!» — не увлекал нас.
За восстановление монархического строя в России, который стал «потонувшим миром» в феврале 1917г.? Но практический лозунг добровольцев «Бей жидов, спасай Россию!» также был неприемлем для нас.
За советскую власть? Но даже первое знакомство с ее носителями — солдатами армии Муравьева — Пятакова, взявшей в феврале 1918 г. Киев, наполнило наши души сомнениями. Лозунг «Режь буржуя и грабь у него награбленное» также был чужд нам.
Интеллигенция, в особенности молодежь, и я в том числе, смотрели в те апокалиптические годы на рождающуюся Новую Россию как на царство труда, социальной справедливости, свободы и равенства. Поэма Александра Блока «Двенадцать» была очень верным и точным показателем подобных настроений:
Мировой пожар в крови, Господи, благослови!
С этим жертвенным ощущением молодежь ждала Новой России:
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня…
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня!
(Андрей Белый)
Лицо будущей России стало более ясно лишь в 30-е годы нашего столетия, в годы возникновения «культа личности» Сталина. Блоку, великому провидцу и поэту, оно стало яснее раньше. Об этом мне говорили в Петрограде в 20-х гг. и ближайшие родные Александра Блока, и Евгений Замятин, и Осип Мандельштам, и близкие друзья Блока, которым он посвящал свои лучшие стихотворения, и Андрей Белый, сказавший мне, что он перестал верить в «Мессию грядущего дня» после перехода к «мирному советскому строительству».
Но и в годы гражданской войны кровь, убийства, разрушения, грабежи страшили многих, для которых заповеди «не убий» и «не укради» сохранили свою силу и не позволили стать в ряды «Двенадцати».
Киевскому обывателю, мирное житие и настроения которого в годы гражданской войны я старался возможно более точно изобразить в своих воспоминаниях, жить в эти годы было не только не легко, но даже опасно. Никто не мог сказать, будет ли он жить вообще и сколько жить? Сегодня? Завтра? Неделю? Месяц? Год?
Каждый киевский обыватель может повторить об этих тяжелых годах слова П.Г. Тычины:
И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев:
Россия, Россия, Россия моя!…
Стоит сторастерзанный Киев
И двести раз распятый я.
После бегства поляков из Киева мы окончательно стали советскими гражданами, а Украина — советской страной.
«Геологические перевороты» исторических эпох и общественных формаций внезапно окончились. Киев, бывший в течение трех лет одним из фокусов европейской политики, разорившийся, обнищавший за эти три года, зажил не столько спокойной, сколько монотонной и мелочной жизнью большой провинции. Настроения бесперспективности, подчиненности ходу событий, покорности судьбе овладели киевлянами. Кто хотел и мог, тот ушел с петлюровцами, добровольцами и поляками. Кто остался, должен был принять жизнь такой, какой она сложилась к середине 1920 года.
А это значило принять советскую действительность и попробовать ужиться с ней, то есть работать у большевиков, тем более, что гражданская война кончилась и можно было надеяться на выполнение обещаний о пролетарской демократии, свободе слова и печати и всем прочем, что было обещано Лениным и большевиками еще летом 1917 г., до октябрьского переворота. Инерция этих обещаний еще жила в сознании обывателя-интеллигента. Будничная обыденность расстрелов и казней, к которым киевляне привыкли в течение 3 лет, должна была смениться обыденностью трудовых будней. Молодежь — я сужу и по нашей студенческой
компании конотопчан и по знакомым студентам университета и Политехникума — еще не разуверилась в обещаниях большевиков преобразовать Россию в страну свободы и социализма.
Гражданская война решительно шла к концу. В сентябре-октябре 1920 года при содействии армии Махно, с которым был заключен договор о совместных военных операциях, был разгромлен Врангель. Но уже в ноябре 1920 г. Махно был объявлен вне закона, организации анархистов в Петрограде и Москве арестованы, схваченные на Украине командиры и советники Махно расстреляны. С Польшей были начаты в Риге в октябре 1920 г. переговоры о мире, которые закончились заключением мирного договора 18 марта 1921г. 16 марта 1921 г. был заключен англо-советский договор о признании Англией СССР «де-факто». Интервенция кончилась. Большевики сохранили власть в своих руках.
Но мировая революция, которую так прокламировали и ждали большевики в 1917-1920 гг., не состоялась. Поражение Красной армии под Варшавой не позволило протянуть советскую «руку помощи» польским и германским рабочим. «Чудо на Висле» было поражением русской революции в Центральной и Восточной Европе. Конгресс угнетенных национальностей Востока, спешно созванный в октябре 1920 г. в Баку после закрытия Второго конгресса Коминтерна, не дал немедленных практических результатов и остался воззванием о революции к будущему. Коммунистическое государство, победившее в России, осталось в капиталистическом окружении. Страны Запада и Востока не последовали за Россией.
В университетских кругах в Киеве, к которым теперь причислялся и я, в 1920 г. поняли это достаточно ясно: мировая, или по крайней мере европейская революция не удалась.
Но и в самой России, на территории бывшей Российской империи, победа коммунистической революции оказалась внешней.
Система коммунизма была окончательно утверждена на IX съезде партии большевиков 29 марта — 4 апреля 1920 г., то есть уже после разгрома Деникина, Колчака и Петлюры. Как известно, она сводилась к беспощадным реквизициям продовольствия в деревне, к строгому распределению пайков по категориям населения в городах, к полной «социализации» производства и труда, к запутанному и сложному распределению промтоваров, к полному запрещению частной торговли. В политическом отношении система коммунизма вылилась в монополию власти коммунистической партии и в установление осадного положения в стране, в усилении власти и террора ЧК.
Все это казалось твердо установленным на долгие времена, крепким и прочным. Киевские газеты «Коммунист», «Известия», «Висти» и др. усиленно рекламировали в 1920 году незыблемость этой системы. И вдруг 28 февраля 1921 г., как гром, грянуло известие о восстании Балтийского флота в Кронштадте. Кронштадтские матросы, которых везде и всюду в стране, в том числе и на Украине, величали «красой и гордостью революции», внезапно взбунтовались и потребовали «обновления революции», а именно: избрания советов тайным голосованием, свободы слова и печати для всех революционных партий и группировок, свободы профессиональных объединений, то есть независимости профсоюзов от государства, освобождения арестованных революционеров, отмены монополии официальной пропаганды.
Такова была политическая программа кронштадтцев. Экономическая программа была не менее выразительна: прекращение реквизиций в деревне, свобода заниматься ремеслом, ликвидация заготовительных отрядов, которые конфисковывали у «мешочников» продукты, вывозимые ими из деревни, то есть свободы торговли.
Кронштадтское восстание, как говорили приезжие из Петрограда, было поддержано голодными забастовками рабочих в Петрограде и в других городах. Весна
и лето 1921 г. были ознаменованы многочисленными крестьянскими восстаниями: как выяснилось позже, свыше 50 восстаний в одной европейской России. Самое крупное из них вспыхнуло под Тамбовом под руководством эсера Антонова.
В первые дни марта, с началом военных операций против кронштадтских мятежников, мы узнали о созыве Х съезда коммунистической партии, который состоялся 8-16 марта 1921 г. Съезд утвердил предложения Ленина о «Новой экономической политике» — НЭПе: отмена реквизиций в деревне и замена их продналогом с крестьянских хозяйств, свобода торговли и занятий промыслами.
Экономические требования кронштадтцев были удовлетворены. НЭП был частичным возвращением к капитализму в том ограниченном, урезанном виде, в каком его хотели сохранить в 1917 году меньшевики и эсеры.
Кронштадтское восстание было подавлено Тухачевским 17-18 марта в день памяти Парижской Коммуны 1871 г. НЭП позволил успокоить голодных рабочих и восставших крестьян. В тот же день, 18 марта 1921 г., был подавлен коммунистический путч в Берлине. Поражение берлинского путча означало провал тактики наступления революции, проводимой Коминтерном. Германские рабочие были против коммунистической революции «по русскому образцу».
Но ни одно из политических требований кронштадтцев не было удовлетворено. Кронштадтский мятеж и сложившаяся в коммунистической партии группировка «рабочей оппозиции» (во главе со Шляпниковым, Мясниковым и Александрой Коллонтай) лишь напомнили стране о тех революционных лозунгах и обещаниях Ленина, которые провозглашались, когда большевики во главе с Лениным поднимали на октябрьский переворот и рабочий класс, и крестьянские массы, и армию, и революционную интеллигенцию.
Х съезд партии был крупнейшим переломом в развитии коммунистической революции в России. Он осу-
дал политические требования «рабочей оппозиции», совпадавшие с политической программой кронштадтцев, и признал программу «рабочей оппозиции» анархо-синдикалистским уклоном", поддержка которой несовместима с пребыванием в партии. Это был важный шаг в борьбе с «инакомыслием» не только вне большевистской партии, но и внутри ее. Х съезд похоронил многообещающие лозунги большевиков 1917 года о свободе слова и печати и вместе с ними и советскую пролетарскую демократию. Он положил начало диктатуре партии над пролетариатом, диктатуре «генеральной линии» партии над свободой мысли и критики со стороны отдельных членов партии. Опорой этой диктатуры стала Красная армия и ЧК.
Резолюции Х съезда партии по политическим вопросам были началом перехода к тому режиму, который впоследствии, получил название тоталитаризма, т.е. полное господство «партии-государства» над производственной, политической, идеологической и интеллектуальной жизнью страны.
В кругах киевской интеллигенции, в особенности среди историков Киевского Университета, НЭП и резолюции Х съезда партии были оценены как Термидор коммунистической революции, предпринятый большевиками, схожий с Термидором французской буржуазной революции XVIII века, с подавлением левеллеров и диггеров и установлением протектората (диктатуры) Кромвеля в английской буржуазной революции XYII в.
В Киевском Университете изучение истории французской буржуазной революции XVIII в. стояло на очень высоком уровне. Там десятки лет читали курсы на эту тему профессора Н.М. Петров, В.И. Лучицкий, П.Д. Ардашев. В.И. Лучицкий вместе с петербургскими историками конца XIX— начала XX века Н.И. Кареевым и М.М. Ковалевским был одним из основателей «русской школы» историков французской революции. Эта «русская школа» открыла французским историкам, изучавшим французскую революцию XVIII в., и английским историкам, изучавшим английскую революцию XVII в., что эти революции против феодального строя в Европе были, в основном, крестьянскими революциями, руководимыми буржуазией.
Поэтому, что такое Термидор и протекторат Кромвеля, историки в Киеве знали и понимали очень хорошо. И кронштадтский мятеж, и резолюция Х съезда партии в кругах киевских историков, учившихся у В.И. Лучицкого и П.Н. Ардашева, были оценены прежде всего как большевистский Термидор, вызванный в такой аграрной стране как Россия начала XX в. крестьянством, поддержанным рабочим классом.
Сам Ленин, как рассказывали мне в 1923 г. в Петрограде работники Коминтерна, считал НЭП и решения Х съезда партии советским Термидором. «Да, это Термидор, — говорил он в 1921 г. в частном разговоре французским делегатам III конгресса Коминтерна, сравнившим НЭП и резолюции Х съезда партии с Термидором, — но мы не можем позволить себе пойти на гильотину. Мы совершили Термидор сами».
Конечно, о советском Термидоре приходилось в 1921 г. — и тем более позже — помалкивать. Сам Ленин сделал это признание в очень узком кругу иностранных коммунистов. В начале 30-х гг. профессор новой истории Ленинградского Университета Я.М. Захер, с которым я был знаком (кстати сказать, ученик одного из основателей «русской школы» французской революции XVIII в. профессора Н.И. Кареева), был отправлен в концлагерь, так как некоторые студенты, которым он читал курс лекций о группировке «бешеных» во французской революции XVIII в. (см. Я. М. Захер. Бешеные. Ленинград, 1930), «репрессированных» Робеспьером, усмотрели в его лекциях какие-то сопоставления в советским Термидором 1921 г. Вернулся Я.М. Захер из ссылки лишь после смерти Сталина и умер в шестидесятых годах.
Оценка Ленина, изложенная выше, не дала мне ничего нового. Киевские историки пришли к ней совершенно самостоятельно, независимо от Ленина.
После кронштадтского восстания винт насилия был закручен еще больше. Советское правительство завершило разгром всех социалистических революционных партий — анархистов, эсеров, меньшевиков. За немногими исключениями члены этих партий, не вступившие в партию большевиков, окончили свою жизнь в ссылке в отдаленных районах страны, в тюрьмах и концлагерях. Первым из них был «Северный лагерь особого назначения» (СЛОН), созданный в 1921-1922 г. на Соловецких островах в Белом море, специально для политических заключенных. Началось преследование всех «оппозиционных», вернее «инакомыслящих» в самой партии большевиков — «рабочей оппозиции», группы «демократического централизма» и других — по мере их возникновения.
Нетерпимость к чужому мнению и к мыслям других, убеждение в безошибочности и непогрешимости своих коллективных решений и действий привели, как известно, уже в середине 20-х годов к кризису партии и к установлению в 30-х годах при Сталине тоталитарного режима.
После кронштадтского восстания, объявленного «заговором мировой реакции» в сотрудничестве с меньшевиками и эсерами, ЧК ликвидировала «заговор Таганцева» (профессора Петроградского Университета); тогда был расстрелян один из крупнейших русских поэтов Н.С. Гумилев, были добиты анархисты, меньшевики, эсеры (процесс эсеров в 1922 г. в Москве) и пр.
Все эти события затронули Украину лишь косвенно. Читая газеты, слушая друзей и родственников, приезжавших из Москвы и Петрограда, киевляне ахали и поражались. На Украине самой большой и острой опасностью в 1920-1921 и даже в 1922 гг. был «бандитизм», точнее борьба украинского крестьянства с советской властью. Шайки «белых» (остатки деникинцев), «черных» (отрядов Махно), «красных» («несознательных красноармейцев»), «зеленых» (отряды крестьян и дезертиров из всех армий без определенной политической ориентации, кроме антисоветской),
«жовтоблакитных» (желтоголубых — петлюровцев) бродили по Украине, вырезая и грабя «коммунистов» и «жидов». Деревня давала бандам убежища и пополняла их ряды в случае больших потерь.
В Киеве и в больших украинских городах жизнь в 1921 году стала спокойнее. Днем можно было ходить по улицам, не опасаясь нападений, ночью, однако, угрожал грабеж. Но в маленьких городах и местечках обывателям, в особенности советским служащим и евреям, при налете очередной банды не было никакой защиты. Передвижение по сельским районам было возможно лишь «с оказией», то есть в обозе отряда красноармейцев. В деревне жить было опасно. Днем и ночью могли подстрелить из «обреза» из-за угла, ночью выстрелить в окно или поджечь хату.
Помещиков в деревне уже не было. Они либо бежали, либо «вывелись». Стреляли и убивали главным образом сельских коммунистов, советских служащих и евреев. Украинская деревня вела озверелую борьбу против продразверстки и реквизиций, вспарывая животы сельским властям и агентам «Заготзерна» и «Заготскота», набивая эти животы зерном, вырезывая красноармейские звезды на лбу и на груди, забивая гвозди в глаза, распиная на крестах.
Борьба украинских крестьян с советской властью была настолько упорной и ожесточенной, что в 1921 году председатель Совета Народных Комиссаров Украины Христиан Раковский (впоследствии советский дипломат, троцкист, «исчезнувший» в 1936-37 г.) издал зверский «декрет о заложниках» (я правил корректуру этого декрета в киевской газете «Коммунист», которая печаталась в типографии Кульженко, Караваевская, 5): в случае крушения железнодорожного поезда, убийств или нападения на советских работников в селе, грабежа государственных складов зерна и тд. заложники, взятые из окрестных деревень, подлежали расстрелу в пропорции 2:1, то есть за каждого убитого сельского коммуниста или советского работника расстреливали 2 заложников, не имевших никакого отношения к убийству.
С введением НЭПа после отмены продразверстки и реквизиций, в украинской деревне стало спокойнее, хотя набеги отдельных петлюровских отрядов из Польши и Румынии продолжались и в 1921, и в 1922 годах. Но к середине 1923 г. украинская деревня была уже более или менее «пацифицирована».
Меж тем, среди украинских коммунистов царило смятение: только вчера им из Москвы предписывалось доказывать необходимость «военного коммунизма» (эпитет «военный» вошел в оборот лишь в 1921г., после Х съезда партии), реквизиции и карточной системы, и вдруг сегодня нужно разъяснять и доказывать необходимость свободы торговли и занятия ремеслом, отмены карточек и т.д. Но из большевистской партии на Украине вернули в 1921 г. партийный билет и ушли из партии немногие, хотя разброд в умах был великий.
Горожане — интеллигенция с большим, рабочие с меньшим злорадством — напевали объявленную вскоре контрреволюционной песенку о «цыпленке, который тоже хочет жить». Ее заменили другой, которая тоже стала запрещенной:
За что боролись, На то и напоролись!
Украинская деревня распевала эти песенки с великим азартом, и деревенские власти были бессильны запретить их.
Весна 1921 г. началась НЭПом, но осенью и зимой 1921-1922 г. на Украине начался голод, вызванный летней засухой 1921 года. Пострадало прежде всего беднейшее крестьянство юга Украины. Бедняки, съев в своем хозяйстве все, что только можно было съесть, двинулись на поиски хлеба и на заработки в северные районы Украины, где засуха была не так сильна, и в города. На улицах Киева появились целыми семьями изголодавшиеся крестьяне в оборванных свитках, босые, с темными от голода лицами. По утрам свежие трупы взрослых и детей свозились на кладбища и спешно хоронились в братских могилах. Сколько людей умерло от голода, невозможно сказать. В газетах эти цифры не печатались.
Все же переход к продналогу и продажа хлеба (из тех районов, где засуха была слабее) уменьшили число жертв. Огромную помощь продовольствием оказала АРА — «Американская администрация помощи» во главе с Гербертом Гувером, кормившая в первые послевоенные годы всю Европу.
Рабочие фабриковали из отходов зажигалки и прочие бытовые металлоизделия. Зажигалок появилось видимо-невидимо, ибо спички были дефицитными. Железнодорожное движение улучшилось. Летом 1921 г. подвезли уголь из Донбасса, и зимой 1921-1922 г. в домах Киева заработали центральное отопление и водопровод. Было еще трудно, но самые тяжелые времена миновали. НЭП спас советскую власть.
За годы революции и гражданской войны обыватель обнищал: он должен был работать (или воровать), чтобы не умереть с голоду, не быть посаженным в тюрьму «за паразитизм», не быть выселенным из квартиры. Поэтому все старались устроиться на работу в каком-нибудь советском учреждении со звериным наименованием — как, например, «Укрснабторф» и тл.
Но получение места не обеспечивало счастливца надолго. Придя на свою, иногда с трудом полученную службу, обыватель натыкался на объявление, что учреждение, в котором он работает, закрыто, или слилось с другим, или реорганизовано, и его должность упразднена. Потеря службы означала потерю продкарточки и ряда льгот и привилегий. Все сколь возможно «совместительствовали» в нескольких учреждениях. Понятно, что в учреждениях не столько работали, сколько разговаривали. Бытовал неофициальный лозунг: «По деньгам и работа».
Среди киевлян господствовали упадочнические настроения. Привольная жизнь обывателя при «проклятом царском самодержавии» многим, если не большинству, казалась идеалом по сравнению с жизнью в «свободной стране социализма». Однако реставрации самодержавия или деникинцев не желал почти никто.
Многие мечтали о счастливой поре временного правительства князя Львова-Керенского, добавляя всегда при этом — «при условии сильной власти», которая бы обеспечила «жизнь по закону», т.е. без произвольных арестов и расстрелов, свободу мнений, более сытое существование и известное материальное довольство теплое жилище без военных постоев, свет и воду, одежду и обувь.
Украина за годы гражданской войны была трижды освобождена от советской власти в результате наступления войск немцев, Деникина и поляков. Но в возможность и спасительность новой, четвертой военной акции мало кто верил, хотя слухов о возможной интервенции, например, со стороны немцев (поляки после 1920 г. считались слишком слабыми), было великое множество. Молодежь гораздо больше верила и надеялась на внутреннюю эволюцию советского режима в сторону либерализма или, применяя более позднее словечко, на «оттепель». Постепенно настроения покорности и подчинения большевистскому режиму стали преобладающими среди киевской интеллигенции, в частности, среди молодежи.
В 1917 году я встретил октябрьскую революцию как великий переворот, несущий обновление жизни человечества. Мессианские настроения и надежды Александра Блока и Андрея Белого были близки «рожденным в года глухие». Они звучали в моей душе вплоть до осени 1919 года. После второй встречи с советской властью в феврале-августе 1919 г. мессианизм у меня исчез, но идея свободной жизни, основанной на равенстве, равноправии, свободе мнений и печати, словом, идея советской демократии и демократического социализма все еще жили в моем сознании, в сознании всей восторженной свободолюбивой молодежи.
С победой советской власти в России и на Украине этой молодежи было нетрудно принять советский строй, и если не примириться с ним, то подчиниться ему и работать с ним, стараясь всячески улучшить его систему управления и хозяйствования, смягчить и очеловечить жестоко-доктринерский советский строй. Но скоро и я, и многие другие идеалистические и наивные караси поняли, что мы, в сущности, обломки сгоревшего и пережившего самого себя в огне гражданской войны, потерянного поколения, которое любило свободу и хотело жить в свободах социалистической демократии. Это поколение чувствовало себя чужим любому диктаторскому режиму, в том числе и диктатуре большевистской партии. Нашему поколению досталась тяжелая жизнь и тяжелая смерть, потому что наш век — век буржуазно-демократической революции — умер в России раньше нас… Наше поколение в течение 8 месяцев перескочило из одного самодержавного режима в другой, еще более самодержавный, и мы, интеллигенция начала XX века, осознали себя обреченными на гибель.
События последних 6 лет показали мне лично, что по своей натуре и характеру я — не деятель, не активный участник событий, а зритель, созерцатель и свидетель их. Книга и наука были мне милее и ближе, чем какое-либо действие — административное или хозяйственное. Я не любил быть администратором и начальником, не любил начальствовать, управлять, приказывать и распоряжаться. Для меня это было мукой. В течение своей долгой трудовой жизни мне пришлось трижды занимать административные посты в мире науки (не в управлении) и в свое время я расскажу о том, как я избавился от каждого из них.
При добровольцах? Но разве он не был много лет директором типографии Кульженко, в которой печатался «Киевлянин», и разве В.В.Шульгин много лет не знал и не уважал его?
Он спасал нас, группу конотопских студентов, помогал нам уклоняться от военных и всякого рода трудовых мобилизации, без которых ни один из быстро сменявшихся режимов не мог обойтись.
Каждый режим считал своим законным правом мобилизовать на свою защиту и поддержку под угрозой расстрела любого человека, способного носить оружие. А так как на Украине власть сменилась 12 раз, то при каждой смене власти мобилизованный должен был отвечать перед новой пришедшей властью, как он смел повиноваться декрету о мобилизации, изданному уже сбежавшей властью, и поднять оружие против только что пришедшей в Киев власти.
Прослужив в порядке мобилизации 12 раз в армиях сменявшихся режимов, мобилизованный, понятно, становился подозрительным и опасным элементом для окончательно победившей в конце концов советской власти. Вуз для него был бы закрыт, на работу его бы не приняли, жить в большом городе не разрешили бы…
Но за что обыватель -интеллигент должен был сражаться и умирать? За Раду и Петлюру? Но хотя, например, мы все были украинцами по происхождению, у нас не было никакой тяги к созданию самостийной Украины. Об этом мечтала лишь сравнительно небольшая прослойка «национально-сознательной украинской интеллигенции», которая желала стать административным костяком и элитой самостийного украинского государства. Практический лозунг Петлюры «Бей большевиков! Это жиды и москали (кацапы)!» — не увлекал нас.
За восстановление монархического строя в России, который стал «потонувшим миром» в феврале 1917г.? Но практический лозунг добровольцев «Бей жидов, спасай Россию!» также был неприемлем для нас.
За советскую власть? Но даже первое знакомство с ее носителями — солдатами армии Муравьева — Пятакова, взявшей в феврале 1918 г. Киев, наполнило наши души сомнениями. Лозунг «Режь буржуя и грабь у него награбленное» также был чужд нам.
Интеллигенция, в особенности молодежь, и я в том числе, смотрели в те апокалиптические годы на рождающуюся Новую Россию как на царство труда, социальной справедливости, свободы и равенства. Поэма Александра Блока «Двенадцать» была очень верным и точным показателем подобных настроений:
Мировой пожар в крови, Господи, благослови!
С этим жертвенным ощущением молодежь ждала Новой России:
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня…
Россия, Россия, Россия,
Мессия грядущего дня!
(Андрей Белый)
Лицо будущей России стало более ясно лишь в 30-е годы нашего столетия, в годы возникновения «культа личности» Сталина. Блоку, великому провидцу и поэту, оно стало яснее раньше. Об этом мне говорили в Петрограде в 20-х гг. и ближайшие родные Александра Блока, и Евгений Замятин, и Осип Мандельштам, и близкие друзья Блока, которым он посвящал свои лучшие стихотворения, и Андрей Белый, сказавший мне, что он перестал верить в «Мессию грядущего дня» после перехода к «мирному советскому строительству».
Но и в годы гражданской войны кровь, убийства, разрушения, грабежи страшили многих, для которых заповеди «не убий» и «не укради» сохранили свою силу и не позволили стать в ряды «Двенадцати».
Киевскому обывателю, мирное житие и настроения которого в годы гражданской войны я старался возможно более точно изобразить в своих воспоминаниях, жить в эти годы было не только не легко, но даже опасно. Никто не мог сказать, будет ли он жить вообще и сколько жить? Сегодня? Завтра? Неделю? Месяц? Год?
Каждый киевский обыватель может повторить об этих тяжелых годах слова П.Г. Тычины:
И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев:
Россия, Россия, Россия моя!…
Стоит сторастерзанный Киев
И двести раз распятый я.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ
Советская власть на Украине
После бегства поляков из Киева мы окончательно стали советскими гражданами, а Украина — советской страной.
«Геологические перевороты» исторических эпох и общественных формаций внезапно окончились. Киев, бывший в течение трех лет одним из фокусов европейской политики, разорившийся, обнищавший за эти три года, зажил не столько спокойной, сколько монотонной и мелочной жизнью большой провинции. Настроения бесперспективности, подчиненности ходу событий, покорности судьбе овладели киевлянами. Кто хотел и мог, тот ушел с петлюровцами, добровольцами и поляками. Кто остался, должен был принять жизнь такой, какой она сложилась к середине 1920 года.
А это значило принять советскую действительность и попробовать ужиться с ней, то есть работать у большевиков, тем более, что гражданская война кончилась и можно было надеяться на выполнение обещаний о пролетарской демократии, свободе слова и печати и всем прочем, что было обещано Лениным и большевиками еще летом 1917 г., до октябрьского переворота. Инерция этих обещаний еще жила в сознании обывателя-интеллигента. Будничная обыденность расстрелов и казней, к которым киевляне привыкли в течение 3 лет, должна была смениться обыденностью трудовых будней. Молодежь — я сужу и по нашей студенческой
компании конотопчан и по знакомым студентам университета и Политехникума — еще не разуверилась в обещаниях большевиков преобразовать Россию в страну свободы и социализма.
Гражданская война решительно шла к концу. В сентябре-октябре 1920 года при содействии армии Махно, с которым был заключен договор о совместных военных операциях, был разгромлен Врангель. Но уже в ноябре 1920 г. Махно был объявлен вне закона, организации анархистов в Петрограде и Москве арестованы, схваченные на Украине командиры и советники Махно расстреляны. С Польшей были начаты в Риге в октябре 1920 г. переговоры о мире, которые закончились заключением мирного договора 18 марта 1921г. 16 марта 1921 г. был заключен англо-советский договор о признании Англией СССР «де-факто». Интервенция кончилась. Большевики сохранили власть в своих руках.
Но мировая революция, которую так прокламировали и ждали большевики в 1917-1920 гг., не состоялась. Поражение Красной армии под Варшавой не позволило протянуть советскую «руку помощи» польским и германским рабочим. «Чудо на Висле» было поражением русской революции в Центральной и Восточной Европе. Конгресс угнетенных национальностей Востока, спешно созванный в октябре 1920 г. в Баку после закрытия Второго конгресса Коминтерна, не дал немедленных практических результатов и остался воззванием о революции к будущему. Коммунистическое государство, победившее в России, осталось в капиталистическом окружении. Страны Запада и Востока не последовали за Россией.
В университетских кругах в Киеве, к которым теперь причислялся и я, в 1920 г. поняли это достаточно ясно: мировая, или по крайней мере европейская революция не удалась.
Но и в самой России, на территории бывшей Российской империи, победа коммунистической революции оказалась внешней.
Система коммунизма была окончательно утверждена на IX съезде партии большевиков 29 марта — 4 апреля 1920 г., то есть уже после разгрома Деникина, Колчака и Петлюры. Как известно, она сводилась к беспощадным реквизициям продовольствия в деревне, к строгому распределению пайков по категориям населения в городах, к полной «социализации» производства и труда, к запутанному и сложному распределению промтоваров, к полному запрещению частной торговли. В политическом отношении система коммунизма вылилась в монополию власти коммунистической партии и в установление осадного положения в стране, в усилении власти и террора ЧК.
Все это казалось твердо установленным на долгие времена, крепким и прочным. Киевские газеты «Коммунист», «Известия», «Висти» и др. усиленно рекламировали в 1920 году незыблемость этой системы. И вдруг 28 февраля 1921 г., как гром, грянуло известие о восстании Балтийского флота в Кронштадте. Кронштадтские матросы, которых везде и всюду в стране, в том числе и на Украине, величали «красой и гордостью революции», внезапно взбунтовались и потребовали «обновления революции», а именно: избрания советов тайным голосованием, свободы слова и печати для всех революционных партий и группировок, свободы профессиональных объединений, то есть независимости профсоюзов от государства, освобождения арестованных революционеров, отмены монополии официальной пропаганды.
Такова была политическая программа кронштадтцев. Экономическая программа была не менее выразительна: прекращение реквизиций в деревне, свобода заниматься ремеслом, ликвидация заготовительных отрядов, которые конфисковывали у «мешочников» продукты, вывозимые ими из деревни, то есть свободы торговли.
Кронштадтское восстание, как говорили приезжие из Петрограда, было поддержано голодными забастовками рабочих в Петрограде и в других городах. Весна
и лето 1921 г. были ознаменованы многочисленными крестьянскими восстаниями: как выяснилось позже, свыше 50 восстаний в одной европейской России. Самое крупное из них вспыхнуло под Тамбовом под руководством эсера Антонова.
В первые дни марта, с началом военных операций против кронштадтских мятежников, мы узнали о созыве Х съезда коммунистической партии, который состоялся 8-16 марта 1921 г. Съезд утвердил предложения Ленина о «Новой экономической политике» — НЭПе: отмена реквизиций в деревне и замена их продналогом с крестьянских хозяйств, свобода торговли и занятий промыслами.
Экономические требования кронштадтцев были удовлетворены. НЭП был частичным возвращением к капитализму в том ограниченном, урезанном виде, в каком его хотели сохранить в 1917 году меньшевики и эсеры.
Кронштадтское восстание было подавлено Тухачевским 17-18 марта в день памяти Парижской Коммуны 1871 г. НЭП позволил успокоить голодных рабочих и восставших крестьян. В тот же день, 18 марта 1921 г., был подавлен коммунистический путч в Берлине. Поражение берлинского путча означало провал тактики наступления революции, проводимой Коминтерном. Германские рабочие были против коммунистической революции «по русскому образцу».
Но ни одно из политических требований кронштадтцев не было удовлетворено. Кронштадтский мятеж и сложившаяся в коммунистической партии группировка «рабочей оппозиции» (во главе со Шляпниковым, Мясниковым и Александрой Коллонтай) лишь напомнили стране о тех революционных лозунгах и обещаниях Ленина, которые провозглашались, когда большевики во главе с Лениным поднимали на октябрьский переворот и рабочий класс, и крестьянские массы, и армию, и революционную интеллигенцию.
Х съезд партии был крупнейшим переломом в развитии коммунистической революции в России. Он осу-
дал политические требования «рабочей оппозиции», совпадавшие с политической программой кронштадтцев, и признал программу «рабочей оппозиции» анархо-синдикалистским уклоном", поддержка которой несовместима с пребыванием в партии. Это был важный шаг в борьбе с «инакомыслием» не только вне большевистской партии, но и внутри ее. Х съезд похоронил многообещающие лозунги большевиков 1917 года о свободе слова и печати и вместе с ними и советскую пролетарскую демократию. Он положил начало диктатуре партии над пролетариатом, диктатуре «генеральной линии» партии над свободой мысли и критики со стороны отдельных членов партии. Опорой этой диктатуры стала Красная армия и ЧК.
Резолюции Х съезда партии по политическим вопросам были началом перехода к тому режиму, который впоследствии, получил название тоталитаризма, т.е. полное господство «партии-государства» над производственной, политической, идеологической и интеллектуальной жизнью страны.
В кругах киевской интеллигенции, в особенности среди историков Киевского Университета, НЭП и резолюции Х съезда партии были оценены как Термидор коммунистической революции, предпринятый большевиками, схожий с Термидором французской буржуазной революции XVIII века, с подавлением левеллеров и диггеров и установлением протектората (диктатуры) Кромвеля в английской буржуазной революции XYII в.
В Киевском Университете изучение истории французской буржуазной революции XVIII в. стояло на очень высоком уровне. Там десятки лет читали курсы на эту тему профессора Н.М. Петров, В.И. Лучицкий, П.Д. Ардашев. В.И. Лучицкий вместе с петербургскими историками конца XIX— начала XX века Н.И. Кареевым и М.М. Ковалевским был одним из основателей «русской школы» историков французской революции. Эта «русская школа» открыла французским историкам, изучавшим французскую революцию XVIII в., и английским историкам, изучавшим английскую революцию XVII в., что эти революции против феодального строя в Европе были, в основном, крестьянскими революциями, руководимыми буржуазией.
Поэтому, что такое Термидор и протекторат Кромвеля, историки в Киеве знали и понимали очень хорошо. И кронштадтский мятеж, и резолюция Х съезда партии в кругах киевских историков, учившихся у В.И. Лучицкого и П.Н. Ардашева, были оценены прежде всего как большевистский Термидор, вызванный в такой аграрной стране как Россия начала XX в. крестьянством, поддержанным рабочим классом.
Сам Ленин, как рассказывали мне в 1923 г. в Петрограде работники Коминтерна, считал НЭП и решения Х съезда партии советским Термидором. «Да, это Термидор, — говорил он в 1921 г. в частном разговоре французским делегатам III конгресса Коминтерна, сравнившим НЭП и резолюции Х съезда партии с Термидором, — но мы не можем позволить себе пойти на гильотину. Мы совершили Термидор сами».
Конечно, о советском Термидоре приходилось в 1921 г. — и тем более позже — помалкивать. Сам Ленин сделал это признание в очень узком кругу иностранных коммунистов. В начале 30-х гг. профессор новой истории Ленинградского Университета Я.М. Захер, с которым я был знаком (кстати сказать, ученик одного из основателей «русской школы» французской революции XVIII в. профессора Н.И. Кареева), был отправлен в концлагерь, так как некоторые студенты, которым он читал курс лекций о группировке «бешеных» во французской революции XVIII в. (см. Я. М. Захер. Бешеные. Ленинград, 1930), «репрессированных» Робеспьером, усмотрели в его лекциях какие-то сопоставления в советским Термидором 1921 г. Вернулся Я.М. Захер из ссылки лишь после смерти Сталина и умер в шестидесятых годах.
Оценка Ленина, изложенная выше, не дала мне ничего нового. Киевские историки пришли к ней совершенно самостоятельно, независимо от Ленина.
После кронштадтского восстания винт насилия был закручен еще больше. Советское правительство завершило разгром всех социалистических революционных партий — анархистов, эсеров, меньшевиков. За немногими исключениями члены этих партий, не вступившие в партию большевиков, окончили свою жизнь в ссылке в отдаленных районах страны, в тюрьмах и концлагерях. Первым из них был «Северный лагерь особого назначения» (СЛОН), созданный в 1921-1922 г. на Соловецких островах в Белом море, специально для политических заключенных. Началось преследование всех «оппозиционных», вернее «инакомыслящих» в самой партии большевиков — «рабочей оппозиции», группы «демократического централизма» и других — по мере их возникновения.
Нетерпимость к чужому мнению и к мыслям других, убеждение в безошибочности и непогрешимости своих коллективных решений и действий привели, как известно, уже в середине 20-х годов к кризису партии и к установлению в 30-х годах при Сталине тоталитарного режима.
После кронштадтского восстания, объявленного «заговором мировой реакции» в сотрудничестве с меньшевиками и эсерами, ЧК ликвидировала «заговор Таганцева» (профессора Петроградского Университета); тогда был расстрелян один из крупнейших русских поэтов Н.С. Гумилев, были добиты анархисты, меньшевики, эсеры (процесс эсеров в 1922 г. в Москве) и пр.
Все эти события затронули Украину лишь косвенно. Читая газеты, слушая друзей и родственников, приезжавших из Москвы и Петрограда, киевляне ахали и поражались. На Украине самой большой и острой опасностью в 1920-1921 и даже в 1922 гг. был «бандитизм», точнее борьба украинского крестьянства с советской властью. Шайки «белых» (остатки деникинцев), «черных» (отрядов Махно), «красных» («несознательных красноармейцев»), «зеленых» (отряды крестьян и дезертиров из всех армий без определенной политической ориентации, кроме антисоветской),
«жовтоблакитных» (желтоголубых — петлюровцев) бродили по Украине, вырезая и грабя «коммунистов» и «жидов». Деревня давала бандам убежища и пополняла их ряды в случае больших потерь.
В Киеве и в больших украинских городах жизнь в 1921 году стала спокойнее. Днем можно было ходить по улицам, не опасаясь нападений, ночью, однако, угрожал грабеж. Но в маленьких городах и местечках обывателям, в особенности советским служащим и евреям, при налете очередной банды не было никакой защиты. Передвижение по сельским районам было возможно лишь «с оказией», то есть в обозе отряда красноармейцев. В деревне жить было опасно. Днем и ночью могли подстрелить из «обреза» из-за угла, ночью выстрелить в окно или поджечь хату.
Помещиков в деревне уже не было. Они либо бежали, либо «вывелись». Стреляли и убивали главным образом сельских коммунистов, советских служащих и евреев. Украинская деревня вела озверелую борьбу против продразверстки и реквизиций, вспарывая животы сельским властям и агентам «Заготзерна» и «Заготскота», набивая эти животы зерном, вырезывая красноармейские звезды на лбу и на груди, забивая гвозди в глаза, распиная на крестах.
Борьба украинских крестьян с советской властью была настолько упорной и ожесточенной, что в 1921 году председатель Совета Народных Комиссаров Украины Христиан Раковский (впоследствии советский дипломат, троцкист, «исчезнувший» в 1936-37 г.) издал зверский «декрет о заложниках» (я правил корректуру этого декрета в киевской газете «Коммунист», которая печаталась в типографии Кульженко, Караваевская, 5): в случае крушения железнодорожного поезда, убийств или нападения на советских работников в селе, грабежа государственных складов зерна и тд. заложники, взятые из окрестных деревень, подлежали расстрелу в пропорции 2:1, то есть за каждого убитого сельского коммуниста или советского работника расстреливали 2 заложников, не имевших никакого отношения к убийству.
С введением НЭПа после отмены продразверстки и реквизиций, в украинской деревне стало спокойнее, хотя набеги отдельных петлюровских отрядов из Польши и Румынии продолжались и в 1921, и в 1922 годах. Но к середине 1923 г. украинская деревня была уже более или менее «пацифицирована».
Меж тем, среди украинских коммунистов царило смятение: только вчера им из Москвы предписывалось доказывать необходимость «военного коммунизма» (эпитет «военный» вошел в оборот лишь в 1921г., после Х съезда партии), реквизиции и карточной системы, и вдруг сегодня нужно разъяснять и доказывать необходимость свободы торговли и занятия ремеслом, отмены карточек и т.д. Но из большевистской партии на Украине вернули в 1921 г. партийный билет и ушли из партии немногие, хотя разброд в умах был великий.
Горожане — интеллигенция с большим, рабочие с меньшим злорадством — напевали объявленную вскоре контрреволюционной песенку о «цыпленке, который тоже хочет жить». Ее заменили другой, которая тоже стала запрещенной:
За что боролись, На то и напоролись!
Украинская деревня распевала эти песенки с великим азартом, и деревенские власти были бессильны запретить их.
Весна 1921 г. началась НЭПом, но осенью и зимой 1921-1922 г. на Украине начался голод, вызванный летней засухой 1921 года. Пострадало прежде всего беднейшее крестьянство юга Украины. Бедняки, съев в своем хозяйстве все, что только можно было съесть, двинулись на поиски хлеба и на заработки в северные районы Украины, где засуха была не так сильна, и в города. На улицах Киева появились целыми семьями изголодавшиеся крестьяне в оборванных свитках, босые, с темными от голода лицами. По утрам свежие трупы взрослых и детей свозились на кладбища и спешно хоронились в братских могилах. Сколько людей умерло от голода, невозможно сказать. В газетах эти цифры не печатались.
Все же переход к продналогу и продажа хлеба (из тех районов, где засуха была слабее) уменьшили число жертв. Огромную помощь продовольствием оказала АРА — «Американская администрация помощи» во главе с Гербертом Гувером, кормившая в первые послевоенные годы всю Европу.
Рабочие фабриковали из отходов зажигалки и прочие бытовые металлоизделия. Зажигалок появилось видимо-невидимо, ибо спички были дефицитными. Железнодорожное движение улучшилось. Летом 1921 г. подвезли уголь из Донбасса, и зимой 1921-1922 г. в домах Киева заработали центральное отопление и водопровод. Было еще трудно, но самые тяжелые времена миновали. НЭП спас советскую власть.
За годы революции и гражданской войны обыватель обнищал: он должен был работать (или воровать), чтобы не умереть с голоду, не быть посаженным в тюрьму «за паразитизм», не быть выселенным из квартиры. Поэтому все старались устроиться на работу в каком-нибудь советском учреждении со звериным наименованием — как, например, «Укрснабторф» и тл.
Но получение места не обеспечивало счастливца надолго. Придя на свою, иногда с трудом полученную службу, обыватель натыкался на объявление, что учреждение, в котором он работает, закрыто, или слилось с другим, или реорганизовано, и его должность упразднена. Потеря службы означала потерю продкарточки и ряда льгот и привилегий. Все сколь возможно «совместительствовали» в нескольких учреждениях. Понятно, что в учреждениях не столько работали, сколько разговаривали. Бытовал неофициальный лозунг: «По деньгам и работа».
Среди киевлян господствовали упадочнические настроения. Привольная жизнь обывателя при «проклятом царском самодержавии» многим, если не большинству, казалась идеалом по сравнению с жизнью в «свободной стране социализма». Однако реставрации самодержавия или деникинцев не желал почти никто.
Многие мечтали о счастливой поре временного правительства князя Львова-Керенского, добавляя всегда при этом — «при условии сильной власти», которая бы обеспечила «жизнь по закону», т.е. без произвольных арестов и расстрелов, свободу мнений, более сытое существование и известное материальное довольство теплое жилище без военных постоев, свет и воду, одежду и обувь.
Украина за годы гражданской войны была трижды освобождена от советской власти в результате наступления войск немцев, Деникина и поляков. Но в возможность и спасительность новой, четвертой военной акции мало кто верил, хотя слухов о возможной интервенции, например, со стороны немцев (поляки после 1920 г. считались слишком слабыми), было великое множество. Молодежь гораздо больше верила и надеялась на внутреннюю эволюцию советского режима в сторону либерализма или, применяя более позднее словечко, на «оттепель». Постепенно настроения покорности и подчинения большевистскому режиму стали преобладающими среди киевской интеллигенции, в частности, среди молодежи.
Ученье, работа, раздумья…
В 1917 году я встретил октябрьскую революцию как великий переворот, несущий обновление жизни человечества. Мессианские настроения и надежды Александра Блока и Андрея Белого были близки «рожденным в года глухие». Они звучали в моей душе вплоть до осени 1919 года. После второй встречи с советской властью в феврале-августе 1919 г. мессианизм у меня исчез, но идея свободной жизни, основанной на равенстве, равноправии, свободе мнений и печати, словом, идея советской демократии и демократического социализма все еще жили в моем сознании, в сознании всей восторженной свободолюбивой молодежи.
С победой советской власти в России и на Украине этой молодежи было нетрудно принять советский строй, и если не примириться с ним, то подчиниться ему и работать с ним, стараясь всячески улучшить его систему управления и хозяйствования, смягчить и очеловечить жестоко-доктринерский советский строй. Но скоро и я, и многие другие идеалистические и наивные караси поняли, что мы, в сущности, обломки сгоревшего и пережившего самого себя в огне гражданской войны, потерянного поколения, которое любило свободу и хотело жить в свободах социалистической демократии. Это поколение чувствовало себя чужим любому диктаторскому режиму, в том числе и диктатуре большевистской партии. Нашему поколению досталась тяжелая жизнь и тяжелая смерть, потому что наш век — век буржуазно-демократической революции — умер в России раньше нас… Наше поколение в течение 8 месяцев перескочило из одного самодержавного режима в другой, еще более самодержавный, и мы, интеллигенция начала XX века, осознали себя обреченными на гибель.
События последних 6 лет показали мне лично, что по своей натуре и характеру я — не деятель, не активный участник событий, а зритель, созерцатель и свидетель их. Книга и наука были мне милее и ближе, чем какое-либо действие — административное или хозяйственное. Я не любил быть администратором и начальником, не любил начальствовать, управлять, приказывать и распоряжаться. Для меня это было мукой. В течение своей долгой трудовой жизни мне пришлось трижды занимать административные посты в мире науки (не в управлении) и в свое время я расскажу о том, как я избавился от каждого из них.