Страница:
Опишу здесь наболее интересные эпизоды моей журналистской работы.
Мне пришлось брать интервью у бывшего рейхсканцлера германского государства Вирта. Вирт принадлежал к левому крылу католической партии центра. Католик из Рейнской области, противник «пруссачества», сторонник и вдохновитель «Рапалло» (т.е. соглашения и союза между Германией и Советской Россией, заключенного в 1922 г.), Вирт приехал в 1924 г. в Россию в качестве представителя знаменитой оружейной фирмы Круппа. Версальский мирный договор 1919 года запретил фирме Круппа, главного поставщика оружия для Германской империи в 1871-1918 гг., производство оружия, и тогда фирма Круппа решила заняться производством тракторов и сельскохозяйственных орудий. С этой целью фирма Круппа просила советское правительство предоставить ей в концессию большой участок земли в Сальских степях на Кубани для создания там крупного совхоза в качестве опытного экспериментального поля для тракторов и других сельскохозяйственных орудий, производимых фирмой Круппа. Ходатаем по вопросу о земельной концессии на Кубани фирма Круппа и избрала бывшего германского рейхсканцлера Вирта, «духовного отца» Рапалло и человека сравнительно левого.
Вирт приехал и добился концессии для фирмы Круппа. Договор о концессии потерял силу лишь в 30-х годах, после прихода Гитлера к власти в Германии.
У Вирта было типично немецкое багровое лицо с рыже-морковными усами. Вид его был неотделим от мысли о пиве. Он вдохновенно рисовал картину будущего советско-германского сельскохозяйственного «парадиза» в Сальских степях. Я слушал и записывал. Интервью было напечатано в «Ленинградской правде». Но оказалось, что Вирт, кроме ходатайства о концессии для Круппа, имел, повидимому, и другие, более деликатные поручения, о которых я узнал лишь в 30 годы: он приезжал, чтобы добиться согласия советского правительства на обучение летчиков германской гражданской авиации (по Версальскому мирному договору Германии было разрешено иметь всего 100 летательных аппаратов и, кажется, 80 летчиков) в неограниченном количестве в советских военно-воздушных школах в Тамбове и в Оренбурге.
Самым интересным событием и уроком 1924 года в моей «охоте за скальпами» была поездка в Себеж (станция на границе с Латвией) для встречи делегации английских тред-юнионов. Английские рабочие массы в тред-юнионах хотели знать, что же происходит в далекой таинственной Советской России, о которой английские газеты писали, что все женщины в ней «национализированы»? Что происходит после смерти Ленина и кто будет продолжать его дело? В английских газетах уже назывались имена возможных наследников Ленина и обсуждались их шансы. В 1924 г. предстояли выборы в Палату общин, и поездка делегации тред-юнионов в Советскую Россию должна была убедить английских рабочих в том, что лейбористская партия и тред-юнионы дружески относятся к стране социализма, где власть принадлежит рабочим.
Зиновьев еще был председателем Коминтерна, а зиновьевцы — руководителями Профинтерна, то есть Интернационала революционных профорганизаций мира. И хотя Коминтерн и Профинтерн уже находились в Москве, для того чтобы подчеркнуть руководящее положение Зиновьева в международном революционном и профсоюзном движении, зиновьевцами в Петрограде было решено отправить на встречу английской делегации тред-юнионов в Себеж корреспондента «Ленинградской правды». Выбор пал на меня.
В редакции меня спешно инструктировали, о чем спрашивать делегацию, дали старый фотоаппарат-коробку и научили им пользоваться. Дали 100 червонцев на дорожные расходы и на большой отчет о встрече делегации, который я должен был передать из Себежа по телеграфу. При этом особо подчеркивалось, что я должен в своей телеграфной корреспонденции опередить корреспондентов московских газет «Правда», «Известия» и других.
Когда я прибыл в Себеж, то прежде всего подвергся допросу местных властей, который проходил под руководством представителя ВЦСПС и газеты ВЦСПС Труд" Чекина (Яроцкого). Выслушав меня и проверив мое командировочное удостоверение, Чекин-Яроцкий безапелляционно заявил:
— Вы встретите делегацию здесь, в Себеже, и вместе с корреспондентами «Правды» и «Известий» получите интервью у делегации здесь. На саму границу я ни их, ни вас не пущу. Я поеду туда сам как представитель ВЦСПС и газеты «Труд».
Все мои протесты и обращения к городским властям Себежа оказались бесполезны: парадом командовал Яроцкий. Корреспонденты «Правды»и «Известий» грозились пожаловаться на самоуправство Яроцкого в Москву и советовали мне сделать то же самое в Ленинграде. «Зиновьев не допустит такого нахальства», восклицали они.
Но когда специальный поезд из двух или трех вагонов Себеж— граница прибыл к арке, специально выстроенной на границе для встречи делегации, и Себежские власти во главе с Яроцким вылезли из одного вагона, то из другого вагона вылез я.
— Как вы пробрались сюда?! — грозно вопросил Яроцкий.
— Как и вы, — ответил я.
— Но я сам запер второй вагон, и вас там не было!
— А вы не заглянули туда, куда и царь пешком ходит.
Себежские власти ржали от удовольствия! Положение Яроцкого становилось смешным, и он смягчился.
— Если бы вы были представителем какой-нибудь московской газеты, я приказал бы арестовать вас и отправить обратно в Себеж. Но вы — Ленинград, провинция, и для Труда" не конкурент. Раз пробрались, так уж оставайтесь. Но не мешайте мне!
Мы собрались у арки, ожидая подхода поезда из Латвии. Наконец он подошел. Музыка играла «Интернационал» и какой-то английский рабочий гимн, делегаты стояли под аркой и слушали приветствия Яроцкого от ВЦСПС, я щелкал фотоаппаратом. После короткой остановки у границы мы поехали в Себеж, где собралась толпа встречающих, говорились речи, играл оркестр.
В делегацию входило 10 или 12 человек, главным образом председатели разных тред-юнионов. Среди них были члены парламента. Нам, корреспондентам московских газет и мне, делегаты сказали, что интервью они дадут нам в поезде, когда мы выедем из Себежа в Москву. Московских корреспондентов это вполне устраивало. Получив интервью сегодня вечером, они могли ночью, пока поезд шел в Москву, составить подробные отчеты в 200-300 строк (газетный подвал) и на другой день утром в Москве сдать эти отчеты в свои редакции. Мало того, кто-нибудь из них мог слезть на большой станции и передать свой отчет в редакцию по телеграфу. Отчет пошел бы в номер московской газеты, выходящей завтра утром, при условии, если телеграмма попадала в редакцию до трех часов ночи.
Я произвел разведку на телеграфе станции Себеж и выяснил, что если слезу в пути с московского поезда на станции Ново-Сокольники и займу там телеграфную линию передачей своего отчета-интервью в Петроград, то моя большая телеграмма будет получена редакцией «Ленинградской правды» до трех ночи и, следовательно, тоже будет напечатана в утреннем выпуске «Ленинградской правды».
Мы выехали из Себежа в Москву около 8 часов вечера. В 10 вечера интервью от англичан было получено и вчерне написано. В 11 часов я вышел из поезда на станции Ново-Сокольники и занял телеграфную линию, предупредив телеграфиста, что буду передавать важную и большую телеграмму в редакцию «Ленинградской правды» в Ленинграде. "Встреча делегации английских тред-юнионов в Себеже, — вы понимаете, как это важно! — восклицал я. — Но эту большую телеграмму я должен еще написать. Поэтому телеграфируйте «Ленинградской правде» следующее: "Редактору «Ленинградской правды». Интервью английской делегации получил, нужно его литературно оформить. Чтобы сохранить телеграфную линию для моего отчета, передаю пока отрывки из Маркса. Как только первая страница отчета будет составлена, предупрежу вас фразой: «Сейчас пойдет начало интервью». Окончание интервью будет отмечено фразой: «Конец интервью».
Телеграфист начал выстукивать мою депешу. В редакции, очевидно, не поняли моего маневра. Когда телеграфист дошел до отрывков Маркса, редакция запросила меня контртелеграммой: «Полетике. Почему вы передаете Маркса, а не текст интервью?» Я ответил, разъясняя по телеграфу, что первая страница интервью почти готова, а пока я передаю Маркса, чтобы удержать телеграфную линию и чтобы московские корреспонденты не заняли ее своими депешами.
В редакции в конце концов меня поняли и больше не тревожили. Я успел передать в «Ленинградскую правду» почти три страницы своей депеши, когда телеграфист прекратил передачу и сказал, что со станции Западная Двина требуют освободить телеграфную линию для передачи важного отчета в московскую газету Труд". Я телеграфировал на станцию Западная Двина: «Представителю газеты „Труд“. Я занял телеграфную линию и передаю отчет об английской делегации в „Ленинградскую правду“. Освобожу линию, как только закончу передачу отчета. Полетика».
Я окончил передачу отчета, уплатил по телеграфной квитанции около 1000 рублей и в победоносном настроении ждал утра, чтобы витебским поездом добраться до Ленинграда. Приехав туда днем, я на вокзале купил «Ленинградскую правду», но там моего отчета не было. В ужасе и негодовании я бросился в редакцию. Секретарь редакции В.П.Матвеев встретил меня, сконфуженно улыбаясь: «Да, мы получили ваш отчет вовремя и хотели напечатать его в сегодняшнем номере газеты, но нас предупредили по телефону из Москвы: не давать ничего об английской делегации до получения официального отчета РОСТА. Вы написали хороший отчет, но дело очень важное. Нужно единство информации: единая точка зрения и единая сумма фактов. Вы действовали как опытный газетчик. Как вы додумались до такого маневра с захватом телеграфной линии?»
Я ответил, что этот маневр выдумал не я. Он был применен с текстом из Библии одним американским корреспондентом газетного треста Херста во время испано-американской войны 1898 года. А вторично был использован американским корреспондентом в 1919 г. при передаче содержания Версальского мирного договора.
Матвеев поблагодарил меня от имени редакции, а вечером сотрудники весело смеялись над моим приключением. Текст интервью, присланный РОСТА, существенно отличался от моего отчета.
В 1925 году праздновалось 200-летие Академии Наук. Торжества были поставлены на широкую ногу: на юбилей пригласили представителей от всех академий и наиболее знаменитых университетов Европы. На праздничном официальном вечере должен был выступить председатель ВЦИК М.И. Калинин. «Ленинградская правда» выделила двух сотрудников для сбора материалов и интервью. Я «снимал скальпы» с иностранцев. Мы бегали по гостиницам целые дни: работы было много. Юбилей Академии Наук должен был показать Европе, что советское правительство всячески поощряет науку и ее наиболее видных представителей.
За несколько дней до начала официальных празднеств портье гостиницы «Европейская» сообщил мне по телефону, что у них остановился английский профессор Джон Маинард Кейнс с женой, которая хорошо говорит по-русски.
Кейнс был ученым-экономистом с мировой репутацией. Профессор Кембриджского университета, консультант по экономическим и финансовым вопросам в английской делегации на Парижской мирной конференции 1919 года, Кейнс резко критиковал экономические условия и систему репараций, наложенных Антантой на побежденную Германию. Он написал две книги о Версальском мирном договоре. Они были переведены на русский язык и изданы государственным издательством. Я читал их, равно как и отдельные статьи Кейнса о германских репарациях в английском журнале «Нейшн». Словом, это был мировой авторитет по финансовым вопросам.
Я бросился в номер Кейнса. Он был с женой, молодой красивой женщиной, которая щебетала по-русски с двумя своими приятельницами. Кейнс представил меня дамам и сказал, что его жена — бывшая балерина русского императорского балета Лопухова, а обе гостьи — ее подруги, балерины, с которыми она танцевала до революции в Мариинском театре.
После короткого общего разговора Кейнс отошел со мной в угол и дал мне интервью по текущим вопросам мировой экономики. Я помню, что спрашивал его о том, какие последствия будет иметь для английской экономики возвращение фунта стерлингов к золотому паритету, проведенное недавно канцлером казначейства Уинстоном Черчиллем, о перспективах англо-советской торговли, о советском червонце.
Я обещал Кейнсу привезти ему на просмотр текст интервью до напечатания его в «Ленинградской правде». В редакции я быстро продиктовал текст машинистке. Баскаков и Матвеев немедленно позвонили Сафарову и послали ему текст интервью с курьером на машине редакции. По дороге курьер подвез меня в «Европейскую». Кейнс одобрил текст и поставил на нем свою подпись. Мы разговорились. Он заинтересовался положением научных работников в Советской России, а затем и сам рассказал о своей работе в Кембридже, о своих статьях в «Нейшн». Он сказал, что получает за каждую статью 500 фунтов стерлингов, а при перепечатке статей в европейских и американских газетах дополнительный гонорар. Он сказал, что приехал в Ленинград на юбилей Академии Наук по просьбе жены, которая хотела повидаться со своими родственниками и друзьями. Мы беседовали больше часа и расстались без официальности. У меня создалось впечатление, что ему было интересно говорить со мной.
Я вернулся в редакцию, где мне сказали, что Сафаров показал мой текст интервью Зиновьеву и что Зиновьев хотел бы встретиться и поговорить с Кейнсом в узком кругу. Меня просили выяснить у Кейнса, согласен ли он встретиться с Зиновьевым, где и когда.
Мне дали машину, и я помчался в третий раз в «Европейскую». Кейнс согласился встретиться с Зиновьевым на следующий день во дворце Кшесинской в 3 часа дня.
На следующий день машина Зиновьева отвезла Кейнса и меня во дворец Кшесинской. На встрече присутствовало четверо: Зиновьев, Сафаров, Кейнс и я.
Я пристально вглядывался в Зиновьева, которого видел впервые в жизни так близко. Впечатление было очень неблагоприятное — впечатление Чичикова о Плюшкине: «Ой, баба! — Ой, нет!» Зиновьев был толстый, с опухшим лицом, одетый в поношенный костюм, что-то вроде френча или куртки, тесный для него. Его телеса буквально, как тесто, выпирали из костюма. Работники редакции говорили, что он так вспух в последние годы: в 1917 году, когда он с Лениным приехал в Россию, Зиновьев был худ и бледен. Среди работников редакции (средних и даже крупных) Зиновьев не пользовался уважением. От многих я слышал, что Зиновьев чрезвычайно жесток, что он трус и может предать своих сторонников и друзей в любую минуту.
Я переводил английскую речь Кейнса на русский язык для Зиновьева и Сафарова, а вопросы и заявления Зиновьева — на английский язык для Кейнса.
Разговор начал Зиновьев, спросивший Кейнса, как ему понравился Ленинград.
Речь пошла о последствиях недавнего наводнения. Потом Зиновьев сказал: «Я хотел бы узнать ваше мнение о перспективах нашего экономического развития. У нас наиболее важные отрасли промышленности, внешняя торговля и банки национализированы. Мы можем направлять экономическое развитие страны не по закону спроса и предложения, на основе анархии рынка, а по определенному плану, на научной основе. У нас не будет конкуренции в производстве, не будет кризисов и скачков в производстве, не будет падения производства, а лишь один ровный и постепенный подъем».
Кейнс ответил, что советская экономика необходимо связана с мировым хозяйством, то есть с экономикой буржуазных стран Запада, что это будет оказывать постоянное давление на экономику России. Так или иначе, но вы будете связаны и зависимы от мирового хозяйства. Но есть и другие факторы, которые будут действовать на ваше экономическое развитие. Вы можете составить любые планы, но как вам выполнить их, когда ваши жители не имеют никаких гарантий ни для своих прав, ни для своего имущества? Они не могут говорить свободно, не могут критиковать. Они не уверены в том, будут ли иметь завтра то, что имеют сегодня, не будет ли их имущество завтра конфисковано. При таких условиях нельзя строить длительные планы развития".
Зиновьев предпочел не продолжать разговора о правах и спросил: «Вы считаете, что мы будем зависеть от мирового хозяйства. Но как и в чем именно?»
Кейнс: "Вы не можете создать совершенно изолированное от остального мира хозяйство. Вам нужна техника — машины, орудия, нужен капитал. Вы можете получить необходимые средства для развития хозяйства, например, путем займов. Но вряд ли кто-нибудь сейчас вам даст заем.
Второй путь — концессии. Но при заключении договоров о концессии капиталисты навяжут вам свои условия, если все же рискнут вложить свои деньги в вашу страну. Дело с концессиями очень рискованное. Не для вас, конечно, а для капиталистов, рискующих своими деньгами".
Зиновьев: «Мы свои договоры о концессиях выполняем исправно».
Кейнс: «Охотно верю. Но вопрос о концессиях в вашей стране имеет еще один аспект. По договору о концессиях вы будете обеспечивать для русских рабочих достаточно выгодные условия работы. Но в этом случае русские рабочие на иностранных концессиях в России будут иметь большую зарплату и лучшие условия труда, чем русские рабочие на русских предприятиях. Что же ваши рабочие скажут, когда увидят, что у русских рабочих на иностранных концессиях условия работы лучше, чем у рабочих советских предприятий? Или вы не будете защищать интересы ваших рабочих от иностранных капиталистов? Наконец, Россия связана с мировым хозяйством посредством торговли. Вы можете получить необходимые для экономического развития вашей страны средства лишь при условии, что ваш экспорт будет превышать ваш импорт. Если этого не будет, то у вас не хватит средств на покрытие расходов даже по обычным статьям бюджета. Россия в царское время вывозила много хлеба, вывозила и сырье для промышленности. Сможет ли хозяйство большевистской России наладить сейчас такой экспорт? Для этого вы должны преодолеть конкуренцию США и Аргентины по вывозу хлеба и других стран по вывозу леса, льна и т.д. Это возможно лишь при условии, что ваши цены на хлеб и промышленное сырье будут ниже мировых. Если же доход от вашего экспорта будет ниже ваших расходов на импорт, вам придется внутри России прибегнуть к печатанию денег, червонец полетит вниз и обесценится».
Зиновьев: «Вы рисуете чересчур мрачные картины. Мы, думаю, справимся и не дойдем до краха».
Кейнс: «Только в том случае, если у вас в стране рабочие будут получать за труд значительно меньше, чем получают рабочие за границей. Или если у вас будет почти бесплатный и принудительный труд».
На этом разговор по существу закончился. Зиновьев и Кейнс договорились, что я составлю текст беседы и представлю его на просмотр обоим. Они решат, можно ли будет опубликовать эту беседу или нельзя.
Я подготовил текст, и Кейнс одобрил его, внеся лишь несколько стилистических изменений (запись была сделана на английском языке). Зиновьев, которому я перевел запись на русский язык, потребовал изъятия наиболее острых высказываний Кейнса. Но тот, конечно, не согласился.
Беседа так и осталась беседой, известной лишь самим участникам. Она не была напечатана. Кейнс и Зиновьев взяли по экземпляру составленного мной текста, я сохранил третий. Я долго хранил его и уничтожил лишь в 1938 году, после ареста и ссылки Юрия на Колыму. Всюду шли обыски. Меня за эту беседу могли объявить доверенным лицом Зиновьева, который сговаривался с «апологетом буржуазии» Кейнсом относительно шпионской деятельности. Зиновьев и Сафаров были уже расстреляны, я мог последовать за ними или поехать к брату на Колыму. То или другое зависело лишь от темперамента следователя ГПУ. Перед сожжением этого текста, равно как и других документов из моего архива, я постарался возможно более точно заучить его наизусть.
1926 год был переломным в моей газетной работе. Разгром Зиновьев ской оппозиции на XIV съезде партии в декабре 1925 года, замена Сафарова Рафаилом, «чистка» сотрудников редакции, падение влияния «Ленинградской правды» — все это подорвало мои позиции журналиста. В 1927 г. прекратили выписывать иностранные газеты, что сделало мою «корреспондентскую» работу крайне трудной, если не невозможной.
В 1926 г. произошло крупное событие, которое взволновало партийную общественность Советского Союза: всеобщая забастовка рабочих Англии, объявленная 3 мая 1926 г. в поддержку 1100 горняков, подвергшихся локауту со стороны шахтовладельцев. Всеобщая забастовка охватила все отрасли промышленности. В ней участвовали 5 млн. чел. В течение 9 дней крупные города Англии оставались без света и воды, железнодорожное сообщение почти замерло. Правительство ввело в Англии чрезвычайное положение.
Верховный суд Англии объявил всеобщую забастовку незаконной, ибо она угрожала интересам всего общества. Выход газет в Англии прекратился.
В партийных кругах Ленинграда, и в частности в «Ленинградской правде», молились о чуде. Наконецто! Наконец-то долгожданная мировая революция началась! И где? В самой буржуазной и самой законопослушной Англии! Ибо, согласно учению Ленина, всеобщая забастовка обычно является начальным этапом революции: она постепенно переходит в вооруженное восстание и заканчивается победой рабочего класса и свержением буржуазного правительства.
Первые дни мая 1926 г. партийные круги Ленинграда (повидимому, и всей страны) буквально тряслись от лихорадки ожидания. Обыватели рассуждали о том, кого отправят в Лондон в качестве консультанта для победоносного завершения революции. Но, увы! Всеобщая забастовка не переросла в бои на баррикадах и в вооруженное восстание. 12 мая было объявлено о ее прекращении. Сорвалось. В советских газетах руководители забастовки немедленно были объявлены предателями рабочего класса.
Мне не пришлось писать ни корреспонденции, ни статей о всеобщей забастовке. Об этом писали вожди — и большие, и маленькие. Но о забастовке горняков в качестве «собственного корреспондента» из Лондона я писал много. Я даже описал свою поездку (конечно, сидя в Ленинграде, в комнате иностранного отдела редакции) в угольные районы Англии!
Мои газетные статьи о забастовке углекопов были моими последними выступлениями в качестве автора статей и корреспонденции на иностранные темы. В 1927 г. они стали более редкими, а в 1928 г. почти совершенно прекратились.
Ленинград, переставший быть столицей, все еще сохранял в 20-х годах положение основного в России центра науки, культуры и искусства. Здесь еще оставались Академия Наук и Академия Художеств. Ленинградский Университет и ленинградские институты по уровню своих ученых считались выше московских. Если «луну делали в Гамбурге» ( Гоголь), то карьеру делали в Москве, а науку, искусство, литературу — в Ленинграде. Только Московский Художественный театр был выше ленинградских театров. Тип петербургского интеллигента — образованного, сдержанного, тонкого, иронического и даже ядовитого — прочно утвердился в дореволюционной русской литературе, и молодые ленинградцы в 20-х годах справедливо считали себя в этом отношении прямыми наследниками петербуржцев. Они были более оппозиционно настроены к советской власти, чем москвичи и киевляне. Мелкое чиновничество и даже рабочий класс (в Ленинграде имелись потомственные династии рабочих в четвертом и пятом поколении) молчаливо осуждали политику советской власти, которая в 1917 году много обещала, но затем мало дала. Даже в конце 30-х гг. старик-рабочий жаловался мне: «В царское время я работал один и содержал жену и двоих ребят, ел мясо каждый день и мог выпить „чекушку“ (125 граммов водки) тоже каждый день. Теперь работаю я, работает жена, дети получают стипендию в вузах, а я могу выпить „чекушку“ лишь в воскресенье». «За» голосовали, конечно, все, но «рабочая оппозиция» и «группа демократического централизма» имели своей идейной базой настроения рабочих Ленинграда. Рабочие-ленинградцы держали себя более гордо и независимо, чем рабочие киевляне и москвичи. Ленина они признали и пошли за ним в 1917 и даже в 1918 годах. Зиновьев был уверен, что рабочие любят его, Зиновьева, но в этом он глубоко ошибался. Сталина они не любили и боялись.
Невидимые, но ясно ощутимые оппозиционные настроения я чувствовал все время. «Поезжайте утром в полдевятого — в девять, — сказал мне один сотрудник редакции, — трамваем № 9 по Литейному до Военномедицинской Академии на Выборгской стороне. Вы встретите старичка с седой бородкой, скромно одетого. Это академик Иван Петрович Павлов. Послушайте, как он выражается по адресу советской власти».
Я последовал совету и дважды проехал утром в трамвае № 9 по Литейному до Военно-медицинской Академии. Первый раз — неудачно, но во второй мне повезло. Невысокий сухощавый старичок, нисколько не стесняясь, «крыл» советскую власть: Бога не признают, церкви закрыли, религию уничтожили, комсомольские походы в церкви делают, верующих разгоняют, а рабочим есть нечего, все продукты пошли в склады для партийных, при царе жилось свободней, чем сейчас, и т.д., и т.п.
Пассажиры трамвая слушали внимательно, прикрывая лицо газетами. Старичок вылез у Военно-медицинской Академии и исчез в ее дверях.
НЭП был в полном разгаре. После тяжелейших первых послереволюционных лет Петроград ожил. Днем город сиял, озаренный лучами солнца. По улицам ходили трамваи и даже появились извозчики. Вечером и ночью освещение было скудным и навевало тоску. Мелкие лавочки появились всюду. Люди толпились на базарах. Мальчишки бегали по улицам, предлагая папиросы и цветы. Но было много безработных — 150 тыс. в 1923-1924 гг. На улицах нищие просили милостыню. От голодных лет 1919-1921 гг. остались лишь воспоминания. Голодных и нуждающихся было немало и в 1923,-1924 гг., но массовых смертей от голода уже не было.
Мне пришлось брать интервью у бывшего рейхсканцлера германского государства Вирта. Вирт принадлежал к левому крылу католической партии центра. Католик из Рейнской области, противник «пруссачества», сторонник и вдохновитель «Рапалло» (т.е. соглашения и союза между Германией и Советской Россией, заключенного в 1922 г.), Вирт приехал в 1924 г. в Россию в качестве представителя знаменитой оружейной фирмы Круппа. Версальский мирный договор 1919 года запретил фирме Круппа, главного поставщика оружия для Германской империи в 1871-1918 гг., производство оружия, и тогда фирма Круппа решила заняться производством тракторов и сельскохозяйственных орудий. С этой целью фирма Круппа просила советское правительство предоставить ей в концессию большой участок земли в Сальских степях на Кубани для создания там крупного совхоза в качестве опытного экспериментального поля для тракторов и других сельскохозяйственных орудий, производимых фирмой Круппа. Ходатаем по вопросу о земельной концессии на Кубани фирма Круппа и избрала бывшего германского рейхсканцлера Вирта, «духовного отца» Рапалло и человека сравнительно левого.
Вирт приехал и добился концессии для фирмы Круппа. Договор о концессии потерял силу лишь в 30-х годах, после прихода Гитлера к власти в Германии.
У Вирта было типично немецкое багровое лицо с рыже-морковными усами. Вид его был неотделим от мысли о пиве. Он вдохновенно рисовал картину будущего советско-германского сельскохозяйственного «парадиза» в Сальских степях. Я слушал и записывал. Интервью было напечатано в «Ленинградской правде». Но оказалось, что Вирт, кроме ходатайства о концессии для Круппа, имел, повидимому, и другие, более деликатные поручения, о которых я узнал лишь в 30 годы: он приезжал, чтобы добиться согласия советского правительства на обучение летчиков германской гражданской авиации (по Версальскому мирному договору Германии было разрешено иметь всего 100 летательных аппаратов и, кажется, 80 летчиков) в неограниченном количестве в советских военно-воздушных школах в Тамбове и в Оренбурге.
Самым интересным событием и уроком 1924 года в моей «охоте за скальпами» была поездка в Себеж (станция на границе с Латвией) для встречи делегации английских тред-юнионов. Английские рабочие массы в тред-юнионах хотели знать, что же происходит в далекой таинственной Советской России, о которой английские газеты писали, что все женщины в ней «национализированы»? Что происходит после смерти Ленина и кто будет продолжать его дело? В английских газетах уже назывались имена возможных наследников Ленина и обсуждались их шансы. В 1924 г. предстояли выборы в Палату общин, и поездка делегации тред-юнионов в Советскую Россию должна была убедить английских рабочих в том, что лейбористская партия и тред-юнионы дружески относятся к стране социализма, где власть принадлежит рабочим.
Зиновьев еще был председателем Коминтерна, а зиновьевцы — руководителями Профинтерна, то есть Интернационала революционных профорганизаций мира. И хотя Коминтерн и Профинтерн уже находились в Москве, для того чтобы подчеркнуть руководящее положение Зиновьева в международном революционном и профсоюзном движении, зиновьевцами в Петрограде было решено отправить на встречу английской делегации тред-юнионов в Себеж корреспондента «Ленинградской правды». Выбор пал на меня.
В редакции меня спешно инструктировали, о чем спрашивать делегацию, дали старый фотоаппарат-коробку и научили им пользоваться. Дали 100 червонцев на дорожные расходы и на большой отчет о встрече делегации, который я должен был передать из Себежа по телеграфу. При этом особо подчеркивалось, что я должен в своей телеграфной корреспонденции опередить корреспондентов московских газет «Правда», «Известия» и других.
Когда я прибыл в Себеж, то прежде всего подвергся допросу местных властей, который проходил под руководством представителя ВЦСПС и газеты ВЦСПС Труд" Чекина (Яроцкого). Выслушав меня и проверив мое командировочное удостоверение, Чекин-Яроцкий безапелляционно заявил:
— Вы встретите делегацию здесь, в Себеже, и вместе с корреспондентами «Правды» и «Известий» получите интервью у делегации здесь. На саму границу я ни их, ни вас не пущу. Я поеду туда сам как представитель ВЦСПС и газеты «Труд».
Все мои протесты и обращения к городским властям Себежа оказались бесполезны: парадом командовал Яроцкий. Корреспонденты «Правды»и «Известий» грозились пожаловаться на самоуправство Яроцкого в Москву и советовали мне сделать то же самое в Ленинграде. «Зиновьев не допустит такого нахальства», восклицали они.
Но когда специальный поезд из двух или трех вагонов Себеж— граница прибыл к арке, специально выстроенной на границе для встречи делегации, и Себежские власти во главе с Яроцким вылезли из одного вагона, то из другого вагона вылез я.
— Как вы пробрались сюда?! — грозно вопросил Яроцкий.
— Как и вы, — ответил я.
— Но я сам запер второй вагон, и вас там не было!
— А вы не заглянули туда, куда и царь пешком ходит.
Себежские власти ржали от удовольствия! Положение Яроцкого становилось смешным, и он смягчился.
— Если бы вы были представителем какой-нибудь московской газеты, я приказал бы арестовать вас и отправить обратно в Себеж. Но вы — Ленинград, провинция, и для Труда" не конкурент. Раз пробрались, так уж оставайтесь. Но не мешайте мне!
Мы собрались у арки, ожидая подхода поезда из Латвии. Наконец он подошел. Музыка играла «Интернационал» и какой-то английский рабочий гимн, делегаты стояли под аркой и слушали приветствия Яроцкого от ВЦСПС, я щелкал фотоаппаратом. После короткой остановки у границы мы поехали в Себеж, где собралась толпа встречающих, говорились речи, играл оркестр.
В делегацию входило 10 или 12 человек, главным образом председатели разных тред-юнионов. Среди них были члены парламента. Нам, корреспондентам московских газет и мне, делегаты сказали, что интервью они дадут нам в поезде, когда мы выедем из Себежа в Москву. Московских корреспондентов это вполне устраивало. Получив интервью сегодня вечером, они могли ночью, пока поезд шел в Москву, составить подробные отчеты в 200-300 строк (газетный подвал) и на другой день утром в Москве сдать эти отчеты в свои редакции. Мало того, кто-нибудь из них мог слезть на большой станции и передать свой отчет в редакцию по телеграфу. Отчет пошел бы в номер московской газеты, выходящей завтра утром, при условии, если телеграмма попадала в редакцию до трех часов ночи.
Я произвел разведку на телеграфе станции Себеж и выяснил, что если слезу в пути с московского поезда на станции Ново-Сокольники и займу там телеграфную линию передачей своего отчета-интервью в Петроград, то моя большая телеграмма будет получена редакцией «Ленинградской правды» до трех ночи и, следовательно, тоже будет напечатана в утреннем выпуске «Ленинградской правды».
Мы выехали из Себежа в Москву около 8 часов вечера. В 10 вечера интервью от англичан было получено и вчерне написано. В 11 часов я вышел из поезда на станции Ново-Сокольники и занял телеграфную линию, предупредив телеграфиста, что буду передавать важную и большую телеграмму в редакцию «Ленинградской правды» в Ленинграде. "Встреча делегации английских тред-юнионов в Себеже, — вы понимаете, как это важно! — восклицал я. — Но эту большую телеграмму я должен еще написать. Поэтому телеграфируйте «Ленинградской правде» следующее: "Редактору «Ленинградской правды». Интервью английской делегации получил, нужно его литературно оформить. Чтобы сохранить телеграфную линию для моего отчета, передаю пока отрывки из Маркса. Как только первая страница отчета будет составлена, предупрежу вас фразой: «Сейчас пойдет начало интервью». Окончание интервью будет отмечено фразой: «Конец интервью».
Телеграфист начал выстукивать мою депешу. В редакции, очевидно, не поняли моего маневра. Когда телеграфист дошел до отрывков Маркса, редакция запросила меня контртелеграммой: «Полетике. Почему вы передаете Маркса, а не текст интервью?» Я ответил, разъясняя по телеграфу, что первая страница интервью почти готова, а пока я передаю Маркса, чтобы удержать телеграфную линию и чтобы московские корреспонденты не заняли ее своими депешами.
В редакции в конце концов меня поняли и больше не тревожили. Я успел передать в «Ленинградскую правду» почти три страницы своей депеши, когда телеграфист прекратил передачу и сказал, что со станции Западная Двина требуют освободить телеграфную линию для передачи важного отчета в московскую газету Труд". Я телеграфировал на станцию Западная Двина: «Представителю газеты „Труд“. Я занял телеграфную линию и передаю отчет об английской делегации в „Ленинградскую правду“. Освобожу линию, как только закончу передачу отчета. Полетика».
Я окончил передачу отчета, уплатил по телеграфной квитанции около 1000 рублей и в победоносном настроении ждал утра, чтобы витебским поездом добраться до Ленинграда. Приехав туда днем, я на вокзале купил «Ленинградскую правду», но там моего отчета не было. В ужасе и негодовании я бросился в редакцию. Секретарь редакции В.П.Матвеев встретил меня, сконфуженно улыбаясь: «Да, мы получили ваш отчет вовремя и хотели напечатать его в сегодняшнем номере газеты, но нас предупредили по телефону из Москвы: не давать ничего об английской делегации до получения официального отчета РОСТА. Вы написали хороший отчет, но дело очень важное. Нужно единство информации: единая точка зрения и единая сумма фактов. Вы действовали как опытный газетчик. Как вы додумались до такого маневра с захватом телеграфной линии?»
Я ответил, что этот маневр выдумал не я. Он был применен с текстом из Библии одним американским корреспондентом газетного треста Херста во время испано-американской войны 1898 года. А вторично был использован американским корреспондентом в 1919 г. при передаче содержания Версальского мирного договора.
Матвеев поблагодарил меня от имени редакции, а вечером сотрудники весело смеялись над моим приключением. Текст интервью, присланный РОСТА, существенно отличался от моего отчета.
В 1925 году праздновалось 200-летие Академии Наук. Торжества были поставлены на широкую ногу: на юбилей пригласили представителей от всех академий и наиболее знаменитых университетов Европы. На праздничном официальном вечере должен был выступить председатель ВЦИК М.И. Калинин. «Ленинградская правда» выделила двух сотрудников для сбора материалов и интервью. Я «снимал скальпы» с иностранцев. Мы бегали по гостиницам целые дни: работы было много. Юбилей Академии Наук должен был показать Европе, что советское правительство всячески поощряет науку и ее наиболее видных представителей.
За несколько дней до начала официальных празднеств портье гостиницы «Европейская» сообщил мне по телефону, что у них остановился английский профессор Джон Маинард Кейнс с женой, которая хорошо говорит по-русски.
Кейнс был ученым-экономистом с мировой репутацией. Профессор Кембриджского университета, консультант по экономическим и финансовым вопросам в английской делегации на Парижской мирной конференции 1919 года, Кейнс резко критиковал экономические условия и систему репараций, наложенных Антантой на побежденную Германию. Он написал две книги о Версальском мирном договоре. Они были переведены на русский язык и изданы государственным издательством. Я читал их, равно как и отдельные статьи Кейнса о германских репарациях в английском журнале «Нейшн». Словом, это был мировой авторитет по финансовым вопросам.
Я бросился в номер Кейнса. Он был с женой, молодой красивой женщиной, которая щебетала по-русски с двумя своими приятельницами. Кейнс представил меня дамам и сказал, что его жена — бывшая балерина русского императорского балета Лопухова, а обе гостьи — ее подруги, балерины, с которыми она танцевала до революции в Мариинском театре.
После короткого общего разговора Кейнс отошел со мной в угол и дал мне интервью по текущим вопросам мировой экономики. Я помню, что спрашивал его о том, какие последствия будет иметь для английской экономики возвращение фунта стерлингов к золотому паритету, проведенное недавно канцлером казначейства Уинстоном Черчиллем, о перспективах англо-советской торговли, о советском червонце.
Я обещал Кейнсу привезти ему на просмотр текст интервью до напечатания его в «Ленинградской правде». В редакции я быстро продиктовал текст машинистке. Баскаков и Матвеев немедленно позвонили Сафарову и послали ему текст интервью с курьером на машине редакции. По дороге курьер подвез меня в «Европейскую». Кейнс одобрил текст и поставил на нем свою подпись. Мы разговорились. Он заинтересовался положением научных работников в Советской России, а затем и сам рассказал о своей работе в Кембридже, о своих статьях в «Нейшн». Он сказал, что получает за каждую статью 500 фунтов стерлингов, а при перепечатке статей в европейских и американских газетах дополнительный гонорар. Он сказал, что приехал в Ленинград на юбилей Академии Наук по просьбе жены, которая хотела повидаться со своими родственниками и друзьями. Мы беседовали больше часа и расстались без официальности. У меня создалось впечатление, что ему было интересно говорить со мной.
Я вернулся в редакцию, где мне сказали, что Сафаров показал мой текст интервью Зиновьеву и что Зиновьев хотел бы встретиться и поговорить с Кейнсом в узком кругу. Меня просили выяснить у Кейнса, согласен ли он встретиться с Зиновьевым, где и когда.
Мне дали машину, и я помчался в третий раз в «Европейскую». Кейнс согласился встретиться с Зиновьевым на следующий день во дворце Кшесинской в 3 часа дня.
На следующий день машина Зиновьева отвезла Кейнса и меня во дворец Кшесинской. На встрече присутствовало четверо: Зиновьев, Сафаров, Кейнс и я.
Я пристально вглядывался в Зиновьева, которого видел впервые в жизни так близко. Впечатление было очень неблагоприятное — впечатление Чичикова о Плюшкине: «Ой, баба! — Ой, нет!» Зиновьев был толстый, с опухшим лицом, одетый в поношенный костюм, что-то вроде френча или куртки, тесный для него. Его телеса буквально, как тесто, выпирали из костюма. Работники редакции говорили, что он так вспух в последние годы: в 1917 году, когда он с Лениным приехал в Россию, Зиновьев был худ и бледен. Среди работников редакции (средних и даже крупных) Зиновьев не пользовался уважением. От многих я слышал, что Зиновьев чрезвычайно жесток, что он трус и может предать своих сторонников и друзей в любую минуту.
Я переводил английскую речь Кейнса на русский язык для Зиновьева и Сафарова, а вопросы и заявления Зиновьева — на английский язык для Кейнса.
Разговор начал Зиновьев, спросивший Кейнса, как ему понравился Ленинград.
Речь пошла о последствиях недавнего наводнения. Потом Зиновьев сказал: «Я хотел бы узнать ваше мнение о перспективах нашего экономического развития. У нас наиболее важные отрасли промышленности, внешняя торговля и банки национализированы. Мы можем направлять экономическое развитие страны не по закону спроса и предложения, на основе анархии рынка, а по определенному плану, на научной основе. У нас не будет конкуренции в производстве, не будет кризисов и скачков в производстве, не будет падения производства, а лишь один ровный и постепенный подъем».
Кейнс ответил, что советская экономика необходимо связана с мировым хозяйством, то есть с экономикой буржуазных стран Запада, что это будет оказывать постоянное давление на экономику России. Так или иначе, но вы будете связаны и зависимы от мирового хозяйства. Но есть и другие факторы, которые будут действовать на ваше экономическое развитие. Вы можете составить любые планы, но как вам выполнить их, когда ваши жители не имеют никаких гарантий ни для своих прав, ни для своего имущества? Они не могут говорить свободно, не могут критиковать. Они не уверены в том, будут ли иметь завтра то, что имеют сегодня, не будет ли их имущество завтра конфисковано. При таких условиях нельзя строить длительные планы развития".
Зиновьев предпочел не продолжать разговора о правах и спросил: «Вы считаете, что мы будем зависеть от мирового хозяйства. Но как и в чем именно?»
Кейнс: "Вы не можете создать совершенно изолированное от остального мира хозяйство. Вам нужна техника — машины, орудия, нужен капитал. Вы можете получить необходимые средства для развития хозяйства, например, путем займов. Но вряд ли кто-нибудь сейчас вам даст заем.
Второй путь — концессии. Но при заключении договоров о концессии капиталисты навяжут вам свои условия, если все же рискнут вложить свои деньги в вашу страну. Дело с концессиями очень рискованное. Не для вас, конечно, а для капиталистов, рискующих своими деньгами".
Зиновьев: «Мы свои договоры о концессиях выполняем исправно».
Кейнс: «Охотно верю. Но вопрос о концессиях в вашей стране имеет еще один аспект. По договору о концессиях вы будете обеспечивать для русских рабочих достаточно выгодные условия работы. Но в этом случае русские рабочие на иностранных концессиях в России будут иметь большую зарплату и лучшие условия труда, чем русские рабочие на русских предприятиях. Что же ваши рабочие скажут, когда увидят, что у русских рабочих на иностранных концессиях условия работы лучше, чем у рабочих советских предприятий? Или вы не будете защищать интересы ваших рабочих от иностранных капиталистов? Наконец, Россия связана с мировым хозяйством посредством торговли. Вы можете получить необходимые для экономического развития вашей страны средства лишь при условии, что ваш экспорт будет превышать ваш импорт. Если этого не будет, то у вас не хватит средств на покрытие расходов даже по обычным статьям бюджета. Россия в царское время вывозила много хлеба, вывозила и сырье для промышленности. Сможет ли хозяйство большевистской России наладить сейчас такой экспорт? Для этого вы должны преодолеть конкуренцию США и Аргентины по вывозу хлеба и других стран по вывозу леса, льна и т.д. Это возможно лишь при условии, что ваши цены на хлеб и промышленное сырье будут ниже мировых. Если же доход от вашего экспорта будет ниже ваших расходов на импорт, вам придется внутри России прибегнуть к печатанию денег, червонец полетит вниз и обесценится».
Зиновьев: «Вы рисуете чересчур мрачные картины. Мы, думаю, справимся и не дойдем до краха».
Кейнс: «Только в том случае, если у вас в стране рабочие будут получать за труд значительно меньше, чем получают рабочие за границей. Или если у вас будет почти бесплатный и принудительный труд».
На этом разговор по существу закончился. Зиновьев и Кейнс договорились, что я составлю текст беседы и представлю его на просмотр обоим. Они решат, можно ли будет опубликовать эту беседу или нельзя.
Я подготовил текст, и Кейнс одобрил его, внеся лишь несколько стилистических изменений (запись была сделана на английском языке). Зиновьев, которому я перевел запись на русский язык, потребовал изъятия наиболее острых высказываний Кейнса. Но тот, конечно, не согласился.
Беседа так и осталась беседой, известной лишь самим участникам. Она не была напечатана. Кейнс и Зиновьев взяли по экземпляру составленного мной текста, я сохранил третий. Я долго хранил его и уничтожил лишь в 1938 году, после ареста и ссылки Юрия на Колыму. Всюду шли обыски. Меня за эту беседу могли объявить доверенным лицом Зиновьева, который сговаривался с «апологетом буржуазии» Кейнсом относительно шпионской деятельности. Зиновьев и Сафаров были уже расстреляны, я мог последовать за ними или поехать к брату на Колыму. То или другое зависело лишь от темперамента следователя ГПУ. Перед сожжением этого текста, равно как и других документов из моего архива, я постарался возможно более точно заучить его наизусть.
1926 год был переломным в моей газетной работе. Разгром Зиновьев ской оппозиции на XIV съезде партии в декабре 1925 года, замена Сафарова Рафаилом, «чистка» сотрудников редакции, падение влияния «Ленинградской правды» — все это подорвало мои позиции журналиста. В 1927 г. прекратили выписывать иностранные газеты, что сделало мою «корреспондентскую» работу крайне трудной, если не невозможной.
В 1926 г. произошло крупное событие, которое взволновало партийную общественность Советского Союза: всеобщая забастовка рабочих Англии, объявленная 3 мая 1926 г. в поддержку 1100 горняков, подвергшихся локауту со стороны шахтовладельцев. Всеобщая забастовка охватила все отрасли промышленности. В ней участвовали 5 млн. чел. В течение 9 дней крупные города Англии оставались без света и воды, железнодорожное сообщение почти замерло. Правительство ввело в Англии чрезвычайное положение.
Верховный суд Англии объявил всеобщую забастовку незаконной, ибо она угрожала интересам всего общества. Выход газет в Англии прекратился.
В партийных кругах Ленинграда, и в частности в «Ленинградской правде», молились о чуде. Наконецто! Наконец-то долгожданная мировая революция началась! И где? В самой буржуазной и самой законопослушной Англии! Ибо, согласно учению Ленина, всеобщая забастовка обычно является начальным этапом революции: она постепенно переходит в вооруженное восстание и заканчивается победой рабочего класса и свержением буржуазного правительства.
Первые дни мая 1926 г. партийные круги Ленинграда (повидимому, и всей страны) буквально тряслись от лихорадки ожидания. Обыватели рассуждали о том, кого отправят в Лондон в качестве консультанта для победоносного завершения революции. Но, увы! Всеобщая забастовка не переросла в бои на баррикадах и в вооруженное восстание. 12 мая было объявлено о ее прекращении. Сорвалось. В советских газетах руководители забастовки немедленно были объявлены предателями рабочего класса.
Мне не пришлось писать ни корреспонденции, ни статей о всеобщей забастовке. Об этом писали вожди — и большие, и маленькие. Но о забастовке горняков в качестве «собственного корреспондента» из Лондона я писал много. Я даже описал свою поездку (конечно, сидя в Ленинграде, в комнате иностранного отдела редакции) в угольные районы Англии!
Мои газетные статьи о забастовке углекопов были моими последними выступлениями в качестве автора статей и корреспонденции на иностранные темы. В 1927 г. они стали более редкими, а в 1928 г. почти совершенно прекратились.
***
Ленинград, переставший быть столицей, все еще сохранял в 20-х годах положение основного в России центра науки, культуры и искусства. Здесь еще оставались Академия Наук и Академия Художеств. Ленинградский Университет и ленинградские институты по уровню своих ученых считались выше московских. Если «луну делали в Гамбурге» ( Гоголь), то карьеру делали в Москве, а науку, искусство, литературу — в Ленинграде. Только Московский Художественный театр был выше ленинградских театров. Тип петербургского интеллигента — образованного, сдержанного, тонкого, иронического и даже ядовитого — прочно утвердился в дореволюционной русской литературе, и молодые ленинградцы в 20-х годах справедливо считали себя в этом отношении прямыми наследниками петербуржцев. Они были более оппозиционно настроены к советской власти, чем москвичи и киевляне. Мелкое чиновничество и даже рабочий класс (в Ленинграде имелись потомственные династии рабочих в четвертом и пятом поколении) молчаливо осуждали политику советской власти, которая в 1917 году много обещала, но затем мало дала. Даже в конце 30-х гг. старик-рабочий жаловался мне: «В царское время я работал один и содержал жену и двоих ребят, ел мясо каждый день и мог выпить „чекушку“ (125 граммов водки) тоже каждый день. Теперь работаю я, работает жена, дети получают стипендию в вузах, а я могу выпить „чекушку“ лишь в воскресенье». «За» голосовали, конечно, все, но «рабочая оппозиция» и «группа демократического централизма» имели своей идейной базой настроения рабочих Ленинграда. Рабочие-ленинградцы держали себя более гордо и независимо, чем рабочие киевляне и москвичи. Ленина они признали и пошли за ним в 1917 и даже в 1918 годах. Зиновьев был уверен, что рабочие любят его, Зиновьева, но в этом он глубоко ошибался. Сталина они не любили и боялись.
Невидимые, но ясно ощутимые оппозиционные настроения я чувствовал все время. «Поезжайте утром в полдевятого — в девять, — сказал мне один сотрудник редакции, — трамваем № 9 по Литейному до Военномедицинской Академии на Выборгской стороне. Вы встретите старичка с седой бородкой, скромно одетого. Это академик Иван Петрович Павлов. Послушайте, как он выражается по адресу советской власти».
Я последовал совету и дважды проехал утром в трамвае № 9 по Литейному до Военно-медицинской Академии. Первый раз — неудачно, но во второй мне повезло. Невысокий сухощавый старичок, нисколько не стесняясь, «крыл» советскую власть: Бога не признают, церкви закрыли, религию уничтожили, комсомольские походы в церкви делают, верующих разгоняют, а рабочим есть нечего, все продукты пошли в склады для партийных, при царе жилось свободней, чем сейчас, и т.д., и т.п.
Пассажиры трамвая слушали внимательно, прикрывая лицо газетами. Старичок вылез у Военно-медицинской Академии и исчез в ее дверях.
НЭП был в полном разгаре. После тяжелейших первых послереволюционных лет Петроград ожил. Днем город сиял, озаренный лучами солнца. По улицам ходили трамваи и даже появились извозчики. Вечером и ночью освещение было скудным и навевало тоску. Мелкие лавочки появились всюду. Люди толпились на базарах. Мальчишки бегали по улицам, предлагая папиросы и цветы. Но было много безработных — 150 тыс. в 1923-1924 гг. На улицах нищие просили милостыню. От голодных лет 1919-1921 гг. остались лишь воспоминания. Голодных и нуждающихся было немало и в 1923,-1924 гг., но массовых смертей от голода уже не было.