Попов Валерий. В городе Ю (Рассказы и повести)

   И долго не может понять - почему же
   Его так волнует процесс раздеванья?
   Но вот, отогнав эти мутные волны,
   Откинув со лба хулиганскую челку,
   Он ходит веселый, он ходит довольный,
   И вешалка сбоку походит на елку!
   8. Бездна
   Вечером я гулял с песиком во дворе.
   - Знаешь, почему все нынче собак заводят? - обратился ко мне с разговором пьяный сосед. - Потому что чувствуют - жизнь всех на одну тропку загоняет. Чувствуют, что у них так же будет, как и у прочих, необычного ничего уже не будет. Остается собакой себя выразить. Логично?
   - Ну, как же? - возразил я (последнее время я много об этом думал). А бездна? Мы ж на краю бездны живем! Что ж здесь обычного, скажи?
   - Какая бездна-то? - удивился он.
   - Да вот же! - указал я наверх.
   - А-а! - Он махнул рукой. - Шея устанет вверх все время смотреть.
   Он ушел, и скоро пошел к своей парадной и я.
   Да, думал я, он прав. Спокойно и плоско мы живем, даже страх смерти куда-то исчез (до самых последних, наверное, мгновений). Со спокойной усмешкой произносим мы: "Все там будем!" - причем с особым удовольствием неопределенное "будем", а слово "там" не воспринимаем совсем.
   Все время смотреть в бездну страшно - это понятно! И правильно сделали, наверно, отгородившись от бездны фанеркой. Только постепенно нарастает уверенность, что за фанеркой этой ничего и нет.
   Я вспомнил вдруг одно далекое, детское лето... Прямо за домом, где я жил тогда, начиналось зачарованное пространство.
   На языке здравого смысла это называлось - пустырь за домами, где люди держали сараи. Для нас это было, как я понимаю теперь, зачарованное пространство.
   Там среди зарослей горячих фиолетовых цветов был фундамент каменного дома с темной сырой лестницей вниз, в подвал. В подвале этом были свалены почему-то круглые серебристые коробки с черной сгоревшей кинопленкой. Иногда туда спускался небритый мужчина с мешком, накладывал в мешок гору коробок и уносил. Как доложила наша разведка, из коробок этих он делал электроплитки.
   Наша организация называлась "Черная кошка", мы проникали всюду, наши принцип был: "Мы знаем все - нас не знает никто!"
   Особенно опасной, но важной считалась экспедиция в трамвайный вагон, где хранилась продукция (или отходы) какой-то артели - матовые алюминиевые трубки разной длины. Нужно было быстро выскочить из полыни, открыть двери вагона и быстро-быстро - не остаться последним! - пихать в карманы и за пазуху трубки, потом выскочить и, чувствуя страх и ликование, мчаться обратно в полынь.
   Потом настало время посетить сарай-корабль. Операция готовилась долго и тщательно. Лежа в лопухах, мы целыми днями изучали окружающую обстановку... Хозяев этого сарая было двое: трясущийся мужчина, видимо, контуженый, и толстый парень. Они приносили лестницу, приставляли ее к борту своего корабля-сарая, залезали, отпирали люк и, перетянув лестницу, слезали по ней вниз и что-то там делали весь день: слышались гулкий стук, шарканье рубанка, кашель, гулкий разговор. Поздним вечером они вылезали обратно, забирали лестницу и уходили.
   Однажды мы провели в нашей засаде целое утро, но хозяева так и не появились. Мы подождали еще час и поняли, что сегодня они не придут.
   - Вперед! - прошептал Виталий.
   Замирая, мы перебежали пустое пространство, вскарабкались по корме на палубу, подползли к люку, сколотили замок и, повисев на руках, спрыгнули вниз.
   В корабле-сарае было темно, пыльно, луч света проникал через люк. Виталий с грохотом полез вдаль, в темноту. Потом на стене появилась его большая качающаяся тень - он зажег керосиновую лампу. Показались верстак с прибитой доской-упором, подвешенные на стене инструменты, ведро с гвоздями. На полке цветные непрозрачные бутылки с красками. Под ногами грохотали железяки - какие-то шестигранные палки, шестеренки.
   - Громи! - выговорил Виталий, и мы, подхватив железяки, начали громить все вокруг, переворачивать, разбивать, потом, подвинув к люку верстак, возбужденные, тяжело дыша, вылезли и бросились врассыпную.
   На следующий день к кораблю-сараю была выслана разведка. Мы лежали под широкими листьями лопухов, среди красноватых стеблей, и вот - затихли! - к сараю приближались хозяева. Они приставили лестницу, влезли и тут увидели, что люк открыт. Контуженый спустился вниз и, разъяренный, выскочил наверх.
   Он стоял, тяжело дыша, озирая полынные заросли. Он знал, что мы где-то здесь, но не знал точно где.
   - Если какая-нибудь сволочь... мне попадется! - Контуженый недоговорил и оглушительно выстрелил...
   Ошалевший, я опомнился на другом конце пустыря... Оказывается, у него есть пистолет!
   Но не ходить туда мы уже не могли - это было наше зачарованное пространство: от старого, заброшенного, никуда не ведущего шоссе до речки за кораблем-сараем, узкой, заросшей, но глубокой.
   Помню, как мы с Виталом ползем среди мясистых, бордово-розовых стеблей лопухов, доползаем до края и, тихо отстранив последний лопух, смотрим на корабль-сарай, на котором появилась вдруг огромная мачта!
   - Антенна... для передатчика! - горячо шепчет мне на ухо Витал, и я скорее по дозам теплоты, чем по звуку, угадываю буквы, которые он говорит.
   Мы ползали туда каждый день. Визг пилы, шарканье рубанка, стук молотка слышались одновременно, непонятно было - сколько у них рук?
   То лето кажется теперь длиннее, чем все, что было после него. Потом я уехал и - через целую жизнь - вернулся, но это лето все еще не кончалось.
   Я проснулся в нашей комнате, затемненной тяжелыми шторами, взял с близкого стула будильник, чтобы разглядеть стрелки, и вдруг он раздребезжался прямо мне в лицо!
   Я встал, оделся и побежал искать Витала - мы не виделись так давно!
   Дом его был на пустыре, далеко вокруг не было других домов. Он состоял из двух соединенных флигелей за каменной стеной. Я нажал на дверь - она открылась. В комнате никого не было. Я вошел. У окна их комнаты рос высокий сиреневый куст, и свет проходил в комнату через дырку в этом кусте узким лучом. Вдруг стало темно и опять светло. Свет - темнота, свет - темнота сменялись все быстрей и быстрей. Обернувшись, я успел понять, что с ветки перед окном, замахав крыльями, слетела птица.
   Я долго неподвижно стоял в тишине, потом тихо щелкнул суставом пальца, почувствовав, что щелчок скопился. Может, Витал во втором дворе? Обогнув флигель, я вышел во второй, глухой двор. Там было тихо и жарко. Я пошел обратно. Ну, ясно, он там, где самое интересное - корабль-сарай!
   Я пробежал через заросли, но сарая на месте не оказалось! Я удивленно смотрел на пустое место, потом случайно глянул вдаль и увидел, что по речке уплывает корабль-сарай...
   И тут что-то щелкнуло у меня внутри и развернулось, как зонтик или как вырвавшаяся из чехла бабочка.
   Я не смог тогда сказать, как называется это чувство... Потом мог его назвать, но самого чувства уже не было.
   Я долго жил, уверенно считая кольцо автобуса концом света, и лишь совсем недавно беспокойство снова посетило меня.
   Может, это было влияние кометы, приближающейся к нам?
   - Ухожу! - сразу сказал я жене, вернувшись домой.
   - Куда?
   - В бесконечность!
   - Что, новый пивной бар?
   - Нет. В первозданном смысле.
   - Да брось ты! - ласково сказала жена. - Вечером ребята придут. Посидим. Дод расскажет анекдот... Вот этого я как раз и не хотел!
   - Ну, об экологии поговорим! - идя на крайнюю уступку, сказала она.
   - Ну хорошо... тогда я завтра пойду!
   - Завтра сложнее, - озабоченно заговорила она. - Завтра Марфа Даниловна обещала зайти.
   И вот так всегда! Вместо кометы имеем уже Марфу Даниловну. И так любая резкая идея обволакивается, усыпляется, подменивается!
   - А что тебя конкретно там интересует? - поглядев на меня, спросила жена.
   - Комета.
   - Какая комета? - строго вдруг спросила она (словно некоторые из комет известны ей своей легкомысленностью).
   - Когоутека.
   - Кого-кого?
   - Когоутека!
   - Ах, Когоутека! - с облегчением сказала жена, как будто это в корне меняло все дело. - Так вот же она!
   Она бросила мне журнал. Но никакой кометы там, естественно, не было. Была клякса, вернее, отсутствие кляксы - типографской краски на темном фоне.
   Нет, в этот раз я на эту подмену не соглашусь. Я уже имел вместо вихря - одноименный пылесос, а вместо галактики - одноименную соковыжималку.
   - Все! - сказал я себе. - Сейчас или никогда!
   - Тебе бы лишь из дому уйти! - зло проговорила мне вслед жена.
   Я выскочил на улицу, впрыгнул в автобус. Я доехал до конца, посмотрел: никакой бездны наверху не было, все забивал свет согнутых фонарей.
   Я сел в загородный автобус и вышел возле одинокой будки, стоявшей на краю огромного темного поля.
   Я долго хлюпал по грязи и воде и, только войдя в полную темноту, поднял голову.
   О-о-о-о! Вот это другое дело!
   ... Но где ж комета? Я долго искал ее среди бесчисленных звездочек и вдруг увидел ее в самом низу, у горизонта, - тусклая звездочка с летящим от нее маленьким лучиком... Во-от! Я пристально смотрел на нее, и мне показалось, что она движется - лучик чуть-чуть развернулся. Потом я заметил, что лучик еще вырос. Что такое? Об этом ничего не писали! Сердце вдруг запрыгало, как пойманная рыба... Точно! Приближается! Знал бы я, что это так страшно!
   И тут, словно вспомнив обо мне, лучик повернулся и стал светить в мою сторону!
   Это уже не мерцание - свет! За кочками на пустыре протянулись длинные подвижные тени.
   Слепящий шар приближался все быстрее - и вот весь мокрый пустырь, всегда темный по ночам, осветился ярким мертвенным светом!
   Быстро стал нарастать страшный грохот. Я почувствовал, что земля подо мной дрогнула. Я сделал шаг, поскользнулся, упал. Земля прыгала подо мною, как живая.
   Потом я поднялся и увидел, как по насыпи, сотрясая все вокруг, промчался тяжелый товарный поезд...
   То хохоча, то снова испытывая возвращающиеся приступы ужаса, я приехал домой и лег.
   Проснулся я на какой-то длинной веранде. Солнце освещало ее через крайнее оранжевое стеклышко. Я долго лежал неподвижно. Солнце передвинулось, светило через следующее стеклышко - красное, потом через следующее - зеленое... и, быстро миновав все стекла террасы, скрылось за дощатой стеной. И почти сразу же показалось в начале, снова светило сквозь оранжевое стеклышко, потом через красное... Прошло через все стеклышки еще быстрее и почти сразу же засверкало через первое... Третий круг... Четвертый! Я закричал.
   Я заболел. Официально считается, что я простудился, шастая по пустырю. Но на самом-то деле - меня продуло из бездны.
   Прошло некоторое время, прежде чем я стал выздоравливать. Ко мне постепенно возвращались слух, зрение, нюх, причем свежие, обостренные, словно бы отдохнувшие и встряхнувшиеся, и сопровождалось это давно забытым блаженством.
   Как рыхло, кусками, с клейким прохладным ветерком отпадают кипы страниц в перелистываемой книге.
   На дне чистой, вымытой, блестящей чашки свет лежал контуром яблочка.
   Я поднялся, вышел в прихожую. В плоском луче солнца пыль закручивалась галактиками. Вот сверкнула муха, как комета. Я закашлялся и увидел, как в пыли проплыло три волны кашля.
   Я спустился на улицу. По стене высокого дома медленно ползла тень строительного крана и вдруг, дойдя до конца, быстро скользнула за угол.
   Потом я посмотрел вверх - солнце было на месте.
   9. Уход
   Мы сидели на кухне с женой и дочкой.
   - Так ты, значит, Барбосом была? - Жена засмеялась.
   - Да, - усмехаясь, ответила дочь.
   - А ты в шапке была?
   - Конечно!
   - А этой... Жужу кто был? - спросил я.
   - Светка Ловицкая, - небрежно ответила Даша.
   - Ловицкая?
   - Ну да. Она полька.
   - А она в чем была? - спросила жена.
   - Она ни в чем. Только с бантом на шее, и лапы, то есть руки, усмехнулась дочка, - держала на такой красивой пуховой подушечке. Ей папа такие подушечки из Польши привозит.
   - А что он, в Польшу часто ездит? - сразу встрепенулась жена, с упреком поглядев на меня: "Вот видишь!"
   - Да нет, - объяснила Даша. - Он вообще в Польше живет. А Светка с мамой здесь. Мы с женой поглядели друг на друга.
   - Может, и мне тоже в Польшу за подушечками? - усмехнулся я.
   - Пожалуйста! - обиженно сказала жена. - Можем хоть и вообще развестись! Выменяю я себе комнатку в центре и буду жить припеваючи. Еще умолять меня будешь, чтобы зайти ко мне на чашечку кофе с коньяком.
   - В таком разе, я думаю, придется приносить с собой не только коньяк, но и чашечку кофе!
   Усмехаясь, мы глядели друг на друга, и вдруг резкая боль, почти забытая, скрючила меня.
   - Чего это ты? - недовольным тоном спросила жена.
   Я не ответил. Продолжая улыбаться, выпрямился. Но сам-то за эту секунду оказался совсем, можно сказать, в другой опере. Все понятно. Опять! Рецидив болезни! Какой-то я получаюсь рецидивист...
   После завтрака, сказав, что помчался на работу, я пошел в поликлинику. И вот снова - выветрившийся почти из сознания медицинский запах, длинные унылые очереди с разговорами о болезнях. Что делать? В молодости мы все кажемся себе вечными и гениальными...
   Нормальный ход человека: юность - семья - больница. Еще, кому дико повезет, - творчество. И мне повезло. Все-таки, положа руку на сердце, сделал кое-что - и в работе, и в жизни. О чем же, собственно, еще мечтать? Все нормально. Нормальный ход.
   - У кого двенадцатый номерок?
   - У меня! - ответил рыхлый мужчина.
   Подсел я к нему, и тут же он с больничной непосредственностью стал рассказывать:
   - Сейчас хирурги через какую-то трубу прямую кишку у меня смотрели... Говорят, какие-то полипы у меня там.
   - Да?
   - Я что думаю? Не рак ли это? Может, направление в онкологию у них попросить?
   - Но маленькие, говорят, полипы. Ноль два на ноль два. А у вас, извиняюсь, что?
   - Рак пальто!
   Да-а. Веселая у меня теперь компания! Другой мужчина, интеллигентный, элегантно одетый, к нам подсел.
   - Я, собственно, не по своим делам сюда, - виновато улыбнувшись, говорит. - Насчет сына узнал.
   - Ну и как?
   - Считают, не больше трех месяцев жить ему осталось. Да сын и сам уже об этом догадывается!
   - Ну... и как?
   - Просит все, чтобы мы брюки ему шили с раструбами внизу, как модно сейчас. Мы шьем.
   Было тихо, потом появилась маленькая красноносая уборщица, стала мести, стуча шваброю по ножкам кресел. Особенно она не усердствовала, половину оставляла - видно, процесс этот не особенно ее увлекал...
   Двенадцатый номер, сидевший передо мной, вдруг стал изгибаться, сползать с кресла, болезненно гримасничать. Я хотел уже спросить его: "Что с вами?" - но тут он дотянулся до бумажки, оставленной возле его кресла, и щелчком подбросил ее в общую кучу...
   Наконец я вошел в кабинет.
   Врачиха спросила мою фамилию, достала из папки мою карточку и стала читать. Долго, не шевелясь, она читала мою карточку, потом стала писать. Писала минут пятнадцать, не меньше, потом закрыла карточку, положила ее и захлопнула папку.
   - Все, - сказала она.
   - Как все?! - Я был потрясен.
   - А что вы еще хотели бы?
   - Я?.. Да, собственно, ничего. Может, мне к хирургу на всякий случай зайти?
   - Зайдите. - Она пожала плечами.
   Хирург, крупный лысый мужчина, размашисто ходил по широкому светлому кабинету.
   - Видели? - Он обвел рукою свой кабинет. Как надо отвечать? Видел? Или - нет?
   - А вы думаете, это они? Я все отделал своими силами! Благодаря старым связям с генеральными директорами предприятий. Вы видите, - постучал он ногтем по стене, - бак-фанера. Вы строитель, кажется? - Он мельком поглядел на мою карточку.
   - Да.
   - Вы представляете, что это значит - достать бак-фанеру?
   - Представляю.
   - И я благодаря своим связям достал бак-фанеру на всю поликлинику. Я говорю им: "Пожалуйста, берите!" И знаете что они мне отвечают?
   - ... Что?
   - У нас нет для этого транспорта!
   Он сардонически захохотал, потом, обессиленный, брякнулся рядом со мною в кресло, посмотрел мне в глаза умно и проницательно, как единомышленнику. Мы мило побеседовали с ним о бак-фанере, и я пошел.
   Дома меня не ждало особенно сильное сочувствие. Жена, как я понял, отнеслась к болезни моей, как к мелкому недоразумению. Поведение мое вызывало у нее лишь недоумение и презрение: в то время как настоящие люди зарабатывают бешеные деньги и одевают своих жен, этот выдумал какую-то глупость, никому больше не интересную, кроме него!
   Но поругаться мы в этот раз не успели: пришел Леха.
   - Вот что, старик, хватит дурака валять! - сурово проговорил он. Один раз ты проэкспериментировал со своим организмом, теперь тебе надо к хорошему хирургу. Хватит! Дийка вот сговорилась тут через своих знакомых. Тут вот написано, к кому и куда. Скажешь, от Телефон Иваныча...
   Я посмотрел.
   - Ядрошников... Интересно. И первый мой хирург Ядрошников был... Ну тот, который практиковался на мне.
   - Однофамилец! - сурово Леха говорит. - Этот классный специалист, все рвутся к нему. По полтора года в очереди стоят, чтоб под нож к нему лечь. Благодари Бога, что у Дийки знакомые такие!
   - Благодарю.
   Пошел по указанному адресу. Больница та самая, в которой я и раньше лежал! Говорю вахтерше:
   - Мне к Ядрошникову.
   - К Федору Ляксандрычу?
   Тут только и понял я: это же Федя, который первую свою и одновременно первую мою операцию делал! Когда-то просил, чтобы оперировать его допустили, а теперь, наоборот, рвутся к нему. Надо же, какой путь проделал! И с моего живота восхождение его началось. Просто счастлив я был это узнать.
   - Счас он выйти должен, - говорит вахтерша.
   И появляется гигант Федя! Но выглядит потрясающе: бархатный костюм, сверху замшевая куртка, кожаное пальто переброшено через руку.
   - О, - тоже обрадовался, увидев меня. - Снова к нам?
   - Ну как? - Я на него внимательно посмотрел. - Жизнь удалась?
   - Да, - говорит. - Пошли дела с твоей легкий руки. Сели мы с ним в машину. Федя выжал на своем "жигуленке" под девяносто, потом говорит:
   - Домой надо срочно, дома меня ждут. Так что извини, около метро тебя выброшу.
   - Девушка, что ли? - улыбаясь, спрашиваю. Федю даже перекорежило.
   - Да ну! - возмущенно говорит. - Вот еще! Придумал тоже, девушка... Клиенты! Клиенты меня ждут. Рентгенограммы смотрю их, анализы. Решаем мирком да ладком, кто башляет мне за операцию, кто нет. Знаешь, как говорят: "Кто лечится даром - даром лечится!" Тебя на какое записать?
   Вылез я у метро, совершенно убитый. Знал бы я, что таким он окажется, не помогал бы ему карьеру начать. А он разогнался, гляжу, и вот как теперь использует свой талант! А где я возьму деньги (сто рублей)? Я и семье-то, уходя, семьдесят пять всего оставляю (все рассчитано). Да-а. Жизнь не удалась.
   Прихожу домой. Жена спрашивает:
   - Ну что?
   - Договорился, в принципе.
   - Ну, а как тебе твой хирург?
   - Потрясающе! - говорю. - В твоем вкусе.
   - Вот это здорово, повезло тебе! - радостно говорит. - А где будешь оперироваться?
   - Да в той же самой больнице. На Обводном.
   - Ну-у, как неэлегантно! - разочарованно жена говорит.
   - Ну, ясно, - говорю. - Ты бы, конечно, мечтала, чтоб я в "Астории" оперировался или, в крайнем случае, в "Европейской".
   Кивнула. Смотрели, улыбаясь, друг на друга.
   Потом она в магазин отправилась, я на кухне сел, тупо в окно смотрел и по новой вдруг загрустил.
   Возвращается она, видит меня, говорит:
   - А когда тебе уходить-то?
   - Девятого, - встрепенулся.
   - Ну, - легкомысленно говорит, - это еще черт знает когда!
   Конечно, черт знает когда, но и я тоже знаю - через четырнадцать дней.
   Стал в кабинете бумаги свои раскладывать: это - сюда, это - туда. Стихи свои прочитал. Странные какие-то! Откуда взялись они, непонятно, куда зовут - тоже неясно. Какая перспектива их ждет? Никакой! Прочитал еще раз и безжалостно сжег! Но по одному экземпляру на всякий случай оставил.
   Потом Дзыня приехал на немыслимом "шевроле", целый веер вариантов передо мной развернул: одна больница, другая, при этом одна лучше другой!
   - Ну, прямо глаза разбегаются! - ему говорю. - И это все, чего ты в жизни добился?
   Обиделся, ушел.
   Оставшиеся дни отдыхал я, читал, чего за свою жизнь не успел еще прочесть, с дочкою разговаривал, театры посещал... Но настал все-таки последний день. У всех когда-нибудь последний день настанет!
   Встал рано я, по квартире побродил. Жена с дочкою спали еще. Дочь, как специально, накануне тоже заболела, ангиной. Посмотрел я на нее: температура, видно, губы обметанные, потрескавшиеся, спит неспокойно.
   Перешла недавно в новую школу. Как радовалась вначале, но потом все так же сложилось, как и в прежней. Человека-то не изменишь!
   Я вспомнил, как в один из первых школьных дней она вбежала ко мне в кабинет, торопливо натягивая халатик, радостно закричала: "А у нас гости!"
   И вот все расклеилось. Заболела - никто из "гостей" ее не навестил...
   Почувствовав, что я смотрю на нее, дочка открыла глаза, улыбнулась.
   ... В этот день температура поднялась у нее до тридцати девяти. У меня все, что я ни съедал, тем же путем выходило наружу. И даже песик, желая, наверно, внести свою лепту, старательно наблевал посреди ковра.
   Только одна жена со свойственным ей легкомыслием не унывала: приплясывала по квартире, подтирала за песиком, тормошила нас.
   - Ничего, продержимся! - говорила она. Потом я делал прощальные визиты. Дзыня на этот раз не хвастался своими вариантами, поговорили нормально.
   - Как ты думаешь, жизнь удалась? - Дзыня спросил.
   - Конечно! - ответил я. - Была ведь она? Была! Любовь... тоже. Работа была! Друзья есть. Самое глупое, что можно сделать, - это не полюбить единственную свою жизнь!
   Потом я к Лехе зашел, но Леха после ссоры с женой принял меня довольно сурово.
   - Ну, все, старик, ухожу в небытие! - сказал я.
   - Надо говорить: "В небытиё"! - сварливо проговорил он, и больше никаких эмоций с его стороны не последовало.
   Дома меня ждал необыкновенно изысканный ужин, жена подавала все торжественно, гордясь.
   - Балда! - сказал я. - Ведь мне ж всего этого нельзя!
   Она обиделась. Бодро простившись с дочкой, я погасил свет, лежал на диване, рассматривал полки с книгами, любимые картинки на стенах. Ночь была светлая - возле самого окна светила луна. Потом раздался тихий стук, дверь отъехала, и в щель просунулась кудрявая головка жены.
   - Можно к тебе, а то мне страшно, - сказала она.
   - Входи, - приподнявшись на подушке, ответил я.
   - ... Ой, ну ты где? - услышал я потом ее голос. Она уронила свою головенку мне на ключицу, и я ощутил, как слеза, оставляя горячий след, течет по коже.
   - Спокойно! - сумел проговорить я.
   Поцеловав меня, жена быстро ушла.
   ... Когда я поднялся, жена, дочка и песик лежали на кровати уютным клубком. Женщины не проснулись, а песик, молча, не открывая глаз, хвостом указал мне на дверь. Послушно кивнув, я зашагал на цыпочках.
   В автобусе было битком. Едва я подстерег себе место, уселся, надо мной угрожающе нависла толстая женщина. Она висела надо мной, как туча, дыхание ее напоминало отдаленный гром. Потом, воспользовавшись торможением, как бы случайно ткнула толстым пальцем мне в глаз.
   - Возмутительно! - заговорили все вокруг. - Совсем обнаглели, мест не уступают!
   Я отвернулся, глядел в окно. Неткнутый глаз тоже почему-то слезился, все расплывалось.
   ... О, родной, великолепный, волнующий запах больницы! Федю я нашел в ординаторской. Повернувшись к окну, он смотрел рентгеновский снимок.
   - О привет, старик! Пришел? Я кивнул.
   - ... А принес?
   Что я мог принести, когда и семье осталось всего шестьдесят пять рублей?
   - ... Извини, старик, я занят, - отворачиваясь к окну, проговорил он.
   Я вышел из ординаторской, сел в темном коридоре на холодную батарею. Вот так! Пожертвовал своим животом для его учебы - и вот результат! Знал бы я тогда... Ну и что? Все равно бы то же самое сделал. Правильно Леха говорит - жизнь меня ничему не учит. Но, может быть, это и хорошо?
   Никакой ошибки и нет. Просто ничего не опасался, ничего не остерегался, слишком верил в уютное и веселое устройство жизни - и, ей-Богу, не жаль!
   - Здесь нельзя сидеть!.. - сказал врач с широким лицом и узкими глазами (потом я узнал, что его фамилия была Варнаков). - Зайдите ко мне... Понимаете, - медленно заговорил он после осмотра. - Заплату вам можно делать только из вашей же ткани. И главный вопрос - в каком состоянии сейчас эта ткань?
   - А так, до операции, этого нельзя узнать? Он молча покачал головой.
   - Шансов на благополучный исход - пятьдесят из ста.
   - Тогда, может быть, мне все же к Ядрошникову попроситься?
   На лице его промелькнуло колебание. Конечно, приятно свалить тяжесть на другого - пусть такую операцию, пятьдесят из ста, делает другой.
   - Нет! - покачав головой, твердо ответил Варнаков.
   Потом последовали процедуры, я глотал длинную толстую кишку, сдавая сок. Такая медсестра сок у меня брала - я все бы ей отдал, не только сок!
   - Не пойму, - говорит, - что вы там такое гуторите через зонд?
   - Я гуторю, не худо бы нам потом встретиться.
   - Надо же, - восхищается. - Одной ногой, можно сказать, уже в могиле, а лезет!
   Потом я лежал в темноте, думал, вспоминал. Ведь и отца замучила эта же самая болезнь. Конечно, наследственность - великая вещь, но зачем же с такой точностью передавать и болезни?
   Я заснул. Сон начался как-то сразу, ничем не отгороженный от яви. Мы с женой, самым любимым и самым ненавистным существом на свете (это остро ощущается даже во сне), идем по какой-то незнакомой улице, мимо серого здания без окон.
   - Я тут вчера умер, - бодро, как обычно, говорю я. - Тельце бы мое надо получить. А?
   В темном помещении я протягиваю свой паспорт, обгрызенный по углам нашим любимым щеночком. Человек в пенсне поворачивается на крутящемся кресле, раскрывает шкаф за спиной и брезгливо протягивает мне мое тельце маленькое, с болтающимися ножками.