Страница:
И вместе с этими отрывочными мыслями где-то на дне души зашевелилась брезгливость, отвращение к себе. Словно во сне вспомнилось давнее-давнее отчаяние, долгие слезы, неисцелимое горе несчастной любви или того, что ей называли любовью, крушение всех надежд… а на что она, собственно, надеялась? Уже не вспомнить… и, конечно, то было просто ребячество, нежелание как-то примириться с правдой жизни, признать, что надежды — одно, а самые обыкновенные законы человеческого существования — совсем другое. Она была больно ранена, а потом оправилась — что ж, всему виной глупая романтическая неосторожность, не так ли? Миссис Тредуэл встала, глубоко вздохнула и принялась ходить взад и вперед по душной комнатке. Все утро она подсознательно пыталась шаг за шагом восстановить в памяти — что же случилось с ней накануне вечером и что она сделала? Сценка с молодым моряком вспомнилась довольно ясно. И как повис на перилах борта Баумгартнер, кажется, его одолела морская болезнь. Потом ей передали на попечение Лиззи, тогда она забавы ради раскрашивала себе лицо; а потом…
Что толку с этим тянуть. С утра, убирая свою одежду, она так и не нашла золоченые туфельки. Ночная рубашка спереди понизу забрызгана кровью. И сейчас, бродя по гостиной, она все вспомнила и остановилась, схватилась за спинку стула, чуть в обморок не упала. Походила еще немного из угла в угол, потом пошла разыскивать Дженни Браун. Вот кому, наверно, все известно, она ведь «подружка» того нелюдимого молодого человека, соседа Дэнни по каюте… Теперь в памяти миссис Тредуэл отчетливо вырисовалось все, что произошло, что она сделала; надо бы только узнать кое-какие подробности: сильно ли она изувечила врага и — самое главное — узнал ли он ее.
Дженни Браун стояла у доски объявлений. Листок с неровными краями — подделка под старинную прокламацию — гласил:
Жертвы вчерашнего насилия и кровопролития мирно отдыхают. Предполагаемые преступники находятся под наблюдением, они еще не задержаны, но в ближайшее время предстоят весьма неожиданные разоблачения.
Подпись: Les Camelots de la Cucaracha.
Кроме того, тут были вести с далекой суши: в каких странах бастуют докеры, в скольких портах прекращены работы, число забастовщиков, каковы потери в заработной плате, сколько миллионов убытку уже потерпели судовладельцы, а конца всему этому не предвидится; на Кубе положение попрежнему напряженное, все попытки примирить враждующие группировки провалились; безработица охватила весь мир и все обостряется, спокойствие и порядок всюду под угрозой; вчера на корабле главный карточный выигрыш в таком-то размере достался герру Левенталю; сегодня в два часа состоятся «бега»; потерявшего самопишущую ручку с золотым ободком и выгравированной буквой «Р» просят обратиться к казначею.
— Но тут ничего не сообщают о здоровье тех, кто пострадал во время вчерашних развлечений, — обратилась к Дженни миссис Тредуэл. — Интересно, как они себя чувствуют.
— Кажется, получилась веселенькая история, — сказала Дженни. — Говорят, танцовщица, которую зовут Пастора, напала на Уильяма Дэнни с кухонным ледорубом. А тот долговязый швед стукнул Рибера пивной бутылкой по голове. Я все это мельком слышала сейчас, когда гуляла по палубе.
И вдруг, ни с того ни с сего, миссис Тредуэл рассмеялась — не громко и не то чтобы легкомысленно, нет, искренне, весело, с истинным наслаждением, да так заразительно, что тихонько, неуверенно засмеялась и Дженни; вообще-то при ее настроении ей было вовсе не до смеха, и она даже не понимала, почему смеется.
— Значит, та маленькая плясунья его все-таки поколотила?
— Так он сам говорит, уж наверно, ему виднее, — сказала Дженни.
И они еще посмеялись блаженным, безжалостным смехом, откровенно радуясь, что несносный малый получил по заслугам.
— После этого я почти готова заново поверить, что есть на свете справедливость, — сказала Дженни.
И вдруг побледнела, лицо опять стало тоскливое, напряженное. Миссис Тредуэл увидела, что к ним приближается Фрейтаг, и непринужденно, без малейшего смущения пошла прочь своей удивительно плавной походкой, будто ее несли не самые обыкновенные мышцы, как у всех людей. А Дженни осталась и ждала, пока Фрейтаг не подошел к ней и не заговорил. Он близко наклонился к ней, сказал мягко:
— Я о вас беспокоился.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала Дженни.
— Я вас разыскивал по всему кораблю. Где вы были?
— Да в разных местах, — сдержанно ответила Дженни. — Тут на корабле при всем желании надолго не потеряешься… Ох, как мне надоело! Как бы я хотела сойти в Виго! Но у меня нет испанской визы.
— Не надо охать, — успокоительно произнес Фрейтаг. — Не так уж все плохо. Вам совершенно не из-за чего расстраиваться.
— Ну, что вы об этом знаете? Скажите мне, скажите, что случилось?..
— Посмотрели бы вы на себя! — сказал Фрейтаг. — Вы очень странная девушка, Дженни. У вас сейчас такое лицо, будто вам только что вынесли смертный приговор. Послушайте-ка, — продолжал он запросто, по-братски, и таким же спокойным движением, как старший брат, легонько взял ее за локоть, повернул, вывел на середину палубы и зашагал с нею рядом. — Может быть, вы мне не поверите, но ничего не случилось, ничего, ровным счетом ничего. Очень об этом жалею, но оба мы слишком много выпили; я никуда не годился, а вы… вы были вовсе не в себе, так сказать, витали в облаках; Дженни, все это получилось, пожалуй, скучновато, безусловно нелепо, нам обоим тут не о чем думать, и не стоит об этом вспоминать. Вы меня слушаете? — Он наклонился и внимательно заглянул ей в лицо.
Дженни остановилась как вкопанная и, к его изумлению, весело, от души рассмеялась.
— Вот глупость! — сказала она. — Стало быть, ничего. Из-за вас я попала в такой переплет — и все зря! Хоть было бы ради чего! Вы-то можете про это больше не думать, а вот Дэвид будет думать до конца жизни. Вчера вечером он нас видел… видел что-то такое, что его совсем подкосило, по-моему…
— Ну, если он за вами шпионит и подглядывает, так очень жаль, что не увидал чего-нибудь похуже, — дерзко сказал Фрейтаг.
Дженни долго молчала, потом медленно отошла от него на несколько шагов.
— Так мне и надо, — скучно, ровным голосом сказала она. — Всего хорошего.
По лицу ее отнюдь не видно, чтобы она раскаивалась, и простилась она, мягко говоря, без тени смирения, с кривой усмешкой отметил про себя Фрейтаг. Не вдруг удалось ему отделаться от самолюбивой досады и странной обиды, вызванных этим ее нежданным высокомерием. В который раз он напомнил себе, что в этой девчонке нет ничего хорошего — подумаешь, ничтожество, смотреть не на что, просто капризная, пустая, дерганая американка, только пыжится, воображает себя художницей, хочет придать себе важности… но как он ни старался ее принизить, ничто не успокаивало уязвленного самолюбия и не утоляло жажду хоть какой-нибудь да мести. Он совсем уже перестал злиться на миссис Тредуэл за то, что она прежде некстати наболтала Лиззи… в сущности, он теперь был немного зол на нее за другое: ни разу она не пыталась сделать еще хоть малый шажок вперед в их двусмысленных полуприятельских отношениях, а недурно было бы ее поддразнивать, давать щелчок за щелчком (у него есть для этого множество уловок!) — не слишком сильно, чтоб не охладить вовсе, а как раз настолько, чтобы подогреть в ней охоту его покорить. Он был очень доволен, когда она с легкостью согласилась еще раз с ним позавтракать, словно после того первого завтрака между ними уже установилась какая-то близость, а кончилось тем, что она просто ушла, отвернулась от него так же грубо, как Дженни, хотя, казалось бы, она — женщина более воспитанная; что ж, возможно, все американки грубы. Фрейтаг помотал головой, будто хотел вытряхнуть из нее неудобные мысли… лучше думать о Мари, но вот что странно: чем ближе встреча с нею, тем туманней и мимолетней возникает перед ним ее образ. О чем тут, собственно, думать? Мари есть Мари, она его ждет, они возобновят свою жизнь с того самого места, на котором ее прервали… да нет же, ничего они не прерывали, эта их разлука не в счет, просто получился перерыв в обиходе, в привычной доброй, теплой повседневности их супружества — но разве в супружеской жизни что-то может перемениться или пострадать, если на время люди поневоле расстались? Фрейтаг глубоко вздохнул, шумно перевел дух.
В баре сгорбился над кружкой пива Хансен и смотрел в нее, точно в разверстую могилу. Испанцы за столом пили кофе, Рик и Рэк поминутно запускали лапы в сахарницу; все они, молчаливые, угрюмые, поглощены были только собой. О корабле и пассажирах они и думать забыли, со всеми делами на борту покончено, больше незачем как-то выказывать свою ненависть и презрение. В своей угрюмости все они как-то отупели и погрустнели, словно победа обошлась им слишком дорого и вымотала все силы. Фрейтаг мельком оглядел посетителей и прошел через бар, не останавливаясь: среди этой публики и пиво пить не стоит, не будет в нем никакого вкуса.
Возвратясь в каюту, Дженни застала Эльзу на диване с книгой. От нечего делать пошла к умывальнику вымыть руки, спросила:
— Что вы читаете?
— Библию, — отрешенно сказала Эльза, не поднимая глаз.
— Вы уже завтракали?
— Да, — ответила Эльза. — Там были испанцы, и, когда мы проходили мимо них, мама сказала довольно громко: «Осторожно, берегите кошельки!» — но они притворились, что не слышат. А папа, бедный, так мне его жалко стало, наверно, хотел пошутить и зашептал, что, если мама будет так разговаривать с такими иностранцами, они всадят ему нож в спину, а мама возьми и скажи в полный голос по-испански, что ворами их мало назвать, они-то всех называли гораздо хуже. Я чуть не умерла, — неожиданно докончила Эльза.
Она вдруг захлопнула Библию, повалилась боком на диван, потом опрокинулась на спину и зарыдала, слезы ручьями потекли по вискам ей на волосы.
— Бесполезно… — всхлипывала она. — Ничего не помогает. В Библии тоже нигде не сказано, как мне жить, если я такая уродина и такая дура и никто ко мне даже не подходит, никто не хочет со мной танцевать! Когда-то мама заставляла меня играть на рояле, я сколько лет училась и все равно играю хуже всех, никто не хочет меня слушать…
Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:
— Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а эти мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле станет гораздо лучше, приятнее.
— Нет-нет, — сказала Эльза. — Никуда я не пойду. Идите без меня.
Иоганн спал недолго, но крепко и проснулся с ощущением блаженного довольства, разлитого во всем теле; потянулся, зевнул, по-кошачьи перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно, без шума, но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не спал, но не задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины разгладились, кожа, отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям — дышит ли? — потом к груди — не остановилось ли сердце? — Рука его дрожала.
— Дядя! — громко позвал он. — Проснись!
Старик открыл глаза, жалостно охнул.
— Ну зачем ты меня будишь? Я так долго не мог заснуть.
Иоганн отдернул руку, смущенно забормотал какие-то извинения. Дядя ничего не ответил, опять закрыл глаза. Иоганн неуверенно ждал новых признаков жизни, силился вспомнить свои обещания, подавить досаду, нетерпение, страх перед этим полутрупом… ну что бы ему испустить дух — и кончилась бы эта гнусная история!
— Дядя! — Против его воли это прозвучало слишком резко. — Тебя сейчас умыть и накормить завтраком? Или после?
Старик открыл глаза.
— Да, Иоганн, заботы у тебя те же, что вчера. Делай по-прежнему все, что надо. Но сначала преклони колена вот тут, рядом со мной, и вместе помолимся.
Иоганн опустился на колени, наклонил голову, он кипел немым возмущением и не стал повторять за дядей «Отче наш». Конча будет его ждать, она обещала, что они после обеда останутся вдвоем. Он стиснул кулаки, прижал их к губам, его ослепила и оглушила неистовая, жгучая похоть — обрушилась, как внезапный удар неведомо откуда, удар такой силы, словно это и не наслаждение, а смертельный недуг или иное какое-то бедствие, раньше он и не подозревал, что так бывает, и никто его не предостерег.
— …и избави нас от лукавого, — сказал дядя. — Аминь.
Иоганн кое-как поднялся на ноги и молча стал готовить губку, таз, все, что надо для утреннего омовения; он не оборачивался к старику, весь горел от ярости и страха, от того, что мятежное тело едва его не опозорило: уж конечно, благочестивый старый лицемер прикинулся бы возмущенным, а сам отдал бы все на свете, чтоб еще хоть раз, хоть на миг ощутить такое… Иоганн делал свое дело и постепенно успокоился, даже немного устыдился столь грубых мыслей о своей злосчастной обузе и, наконец, когда старику принесли завтрак, даже довольно правдоподобно притворился, будто вовсе не спешит уйти. Но, едва шагнув за порог, он пустился чуть не вскачь, как жеребец, и засвистал песенку «Das gibt's nur einmal, das kommt's nicht wieder…»[78].
В конце концов Лиззи встала и решилась выйти на палубу. Она лежала в шезлонге, под шалью, укутанная, точно после тяжелой болезни, и прихлебывала горячий бульон. Теперь она ни с кем не разговаривала и до конца плаванья сидела или ходила в одиночестве; еду ей носили в каюту, лицо у нее все время оставалось печальным и растерянным, будто она стала плохо видеть или только что получила какое-то недоброе известие. Миссис Тредуэл с ней не заговаривала, и они вполне естественно стали держаться как чужие, каждая замкнулась, точно шелковичный червь в своем коконе, — обеих это вполне устраивало. Однако Бог весть почему, по какой-то злой прихоти, миссис Тредуэл после завтрака принесла апельсин и протянула Лиззи со словами:
— Герр Рибер сегодня уже на ногах. Похоже, он чувствует себя гораздо лучше.
Лиззи подцепила ногтем кожуру апельсина и оторвала кусок, будто заживо сдирала с кого-то кожу.
— Ну и пусть его, — сказала она и впилась зубами в апельсин.
Гавань Виго полна была судов, которые праздно стояли на якоре носами к выходу. Прежде всего, как и в прошлый раз, выпустили на верхнюю палубу и спровадили по трапу на пристань оставшихся пассажиров третьего класса. Рука об руку сошли на берег и скрылись навсегда молодожены, ни словом ни с кем не простясь. Ушла кубинская чета с крохой дочкой и сынишкой; на ходу муж поклонился кое-кому из молодых помощников капитана, и жена им кивнула на прощанье. Дэвид и Дженни отправились вдвоем получать французские визы — наконец-то они на этом порешили. Они спускались по трапу следом за испанской труппой; танцоры ни разу не взглянули на своих недавних сообщников — студентов с Кубы, даже бровью не повели в их сторону; они стремительно уходили, унося узлы и свертки, которые пополнились добычей, награбленной на Тенерифе, трещали языками и вообще выглядели и вели себя в точности так же, как при посадке на корабль в Веракрусе. День выдался на диво теплый, погожий, и вся компания сразу же расположилась в тенистом скверике неподалеку от пристани; тут они расселись на пяти или шести скамейках и, казалось, впервые за все время почувствовали себя легко и беззаботно.
Дженни и Дэвид, радуясь минутам перемирия, пошли к французскому консулу; этот весьма серьезный бородатый молодой человек был преисполнен важности и только руками развел: он крайне сожалеет, но у него нет права предоставлять визы транзитным пассажирам. Он проводил их до дверей, самым суровым, непреклонным тоном повторяя изъявления сочувствия. Дэвид взял Дженни за локоть, и они ушли ни с чем; пока спускались с крыльца, Дженни старалась не выдать разочарования, потом спросила убитым голосом:
— Что ж, едем в Испанию?
— Нет, — сказал Дэвид. — Знаешь, куда мы сначала поедем?
Они опять шли по тому скверику, танцоры все еще сидели здесь, необычно тихие, словно чего-то ждали. Дженни с Дэвидом сели на скамью поодаль, и Дэвид ни с того ни с сего достал бумажник, раскрыл свой паспорт, взглянул на билет.
— В Бремерхафен поедем, вот куда, — сказал он.
И тут оказалось, что на билете стоит «Саутгемптон».
— О Господи! — вырвалось у Дэвида. — Пошли…
Они помчались на корабль и кинулись к казначею, тот уже готов был переправить Дэвида в Саутгемптоне на английский катер — от одной мысли об этом Дэвид пришел в ужас. Казначей немного поворчал в усы насчет людей, которые посреди океана по пять раз передумывают, куда им плыть, — что ошибка вышла не по вине пассажира, он, конечно, не верил. Дженни хотела его переубедить, но Дэвид решительно вывел ее за дверь; впрочем, он не успел помешать ей на ходу чересчур горячо поблагодарить казначея.
— Наш капитан — вот кто сам не знает, куда плывет, — сказала Дженни.
И они снова вспомнили о толках, что передавались по кораблю: кто-то слышал, будто капитан не раз клятвенно заявлял, что после Виго, где он избавится от постылого быдла с нижней палубы, следующая стоянка будет только в Бремерхафене. Он не зайдет ни в Хихон, ни в Булонь, а не захочет, так не остановится и в Саутгемптоне. Если верить слухам, капитан полагал, что плавает по вражеским водам и его долг — в целости и сохранности привести немецкий корабль в родной немецкий порт без каких-либо международных осложнений. Вильгельм Фрейтаг с нетерпением ждал Булони — хоть бы скорей высадились эти студенты, и век бы их больше не видать, не говоря уже о миссис Тредуэл. Но и сейчас корабль, казалось, почти обезлюдел. Кроме Дэвида Скотта и Дженни, никто не сходил на берег — пассажиров предупредили, что, если у них нет в Виго неотложных дел, следует оставаться на борту, так как «Вера» должна до темноты снова выйти в море; что тому причиной: портовые правила, погода или забастовка докеров — им не объяснили. От казначея Дэвид узнал! что дальше от Виго до любого порта билетам одна цена и что теперь капитан вправе высадить пассажиров, где пожелает, или всех скопом отвезти в Бремерхафен.
— Если уж наш добрый капитан отдал приказ, он не потерпит, чтоб ему кто-то там возражал, — благодушно прибавил казначей. — Но уж в Саутгемптон-то, я так считаю, мы наверняка не зайдем.
— Что ж, я все равно собираюсь в Бремерхафен, — сказал Дэвид.
И Дженни мигом подхватила:
— Да, а там мы сможем получить испанские визы.
Дэвид промолчал. Они вышли на палубу, оба внутренне как-то странно смягчились, будто они незнакомы, встретились впервые и каждый сразу открыл в лице другого что-то очень милое. Недавняя вспышка ярости довела до белого каления все привычные мысли, взгляды и чувства, какие вызывала в Дэвиде Дженни, все это расплавилось, смешалось и теперь отливалось в какие-то совсем иные формы, до того новые, до того неожиданные, что он и сам себе показался другим, незнакомым; и та прежняя Дженни, которую он, как ему казалось, знал, вдруг исчезла. Молча он следил, как у него на глазах она превращается в совсем другое, неведомое существо — эту женщину он прежде не знал, быть может, он ее и не узнает никогда, и однако перед ним — та, кого он сам создал для себя, как раньше создал ту, прежнюю: из клочков и обрывков всего, о чем так сбивчиво, так бестолково мечталось. Они оперлись рядом на борт, руки их скользнули по перилам, нашли и тихо сжали одна другую.
— Как же мы решаемся вступить в этот недобрый мир без хранителей? — сказала Дженни. — Право, не знаю, кого на этот раз клясть, кто виноват — паршивенький мошенник-агент в Мехико говорил, что я могу получить французскую визу в любом порту, а этот старый враль казначей в Веракрусе, когда было еще не поздно, уверял, что мы не зайдем в Булонь, но не беда, мол, вы только поговорите в Виго с французским консулом…
— А я ничуть не огорчаюсь, — сказал Дэвид. — Мне все равно, где нас высадят, лишь бы рано или поздно нам с тобой где-нибудь высадиться вместе. Мне только этого и надо, Дженни, ангел, и ты ни о чем не беспокойся.
— А может, я сама виновата, — с притворно покаянным видом сказала Дженни и на минуту блаженно прижалась щекой к его рукаву. — Дэвид, лапочка, когда ты такой, я готова забраться на исконное место и опять сделаться твоим ребром!
— Ты мне больше нравишься такая, как есть, — сказал Дэвид.
Хоть я и не могу помешать тебе забираться в темные углы с другими мужчинами, прибавил он мысленно. Но когда-нибудь и это станет неважно, только поможет со всем покончить… А пока переменим тему.
— Да, тут мы явно не задержимся, — сказал он. — И здешний лоцман пойдет с нами до самого Хихона.
— Интересно, а тот лоцман благополучно вернулся на Тенерифе? — сказала Дженни.
— Лоцманы всегда возвращаются благополучно, — сказал Дэвид.
Между Виго и Хихоном, как оно здесь и положено, разыгралась непогода. Огромные валы вздымались, круто изгибались, громоздились гневными зелеными горами, внезапно рушились, за ними разверзались новые бездны. Еще не дойдя до Бискайского залива, «Вера» едва не сбилась с курса. Дженни не могла уснуть, почти до утра она просидела у иллюминатора, смотрела, как вспыхивают, кружатся и снова вспыхивают яркие огни огромных маяков на побережье. Да, Испания прекрасна, ей и во сне не снилась такая красота: суровый скалистый мыс, потом встает из вод огромное плоскогорье, дальше невысокие горы, словно зеленые-зеленые мшистые кочки, потом опять гневно вздымаются скалы, будто чьи-то яростные кулаки, но окрашены они мягко, отливают агатом, яшмой, кораллом, и над ними насупились громадные сердитые тучи.
Что же это прежде на меня нашло? — с недоумением спросила себя Дженни. Конечно, надо было ехать не куда-нибудь, а в Испанию. Мы едем прямо в Испанию, твердо пообещала она себе и все смотрела, как там, над бурными волнами, кружатся и вспыхивают огни маяков… хорошо бы запомнить их навсегда. А «Вера» вскинется на дыбы, словно заартачился конь-великан, взревет всеми своими моторами, так что кровь стынет в жилах, и опять очертя голову бросается вперед.
Когда они входили в Хихонскую гавань, за бортом раздались отрывистые вопли, и Фрейтаг высунулся в иллюминатор поглядеть, что происходит. «Вера» медленно, лениво поворачивалась. Вокруг вертелось с полдюжины лодчонок, а в них полно каких-то восторженных личностей — вопят, размахивают пестрыми шарфами, почти все повскакали с мест, того гляди опрокинут свои утлые скорлупки и пойдут ко дну. А вдоль причалов снова тянется аккуратный ряд неподвижных испанских судов, будто машины на автомобильной стоянке. После Фрейтаг прочитал на доске объявлений что здесь к всеобщей забастовке присоединились портовые эабочие и никто не разгружает прибывающие суда, с чем бь они ни пришли. Все выглядит уныло, гнетуще, и от крикунов, которые, раскачиваясь в лодках, шумно приветствую! корабль, никакого веселья, одна суматоха. Еще не успев толком выйти из гавани, «Вера» опять начала с маху зарываться носом, и доктор Шуман объяснил профессору Гуттену, что предстоит поистине классический переход, придется давать всем огромное количество снотворных и успокоительных — хорошо хоть, уже высадили весь народ с нижней палубы, это немалое облегчение. Профессор Гуттен воспользовался случаем и попросил каких-нибудь таблеток для жены, она страдает бессонницей.
В конце концов они все-таки остановились на рейде перед Булонью; была полночь, ревела в тумане сирена маяка, на полупустом корабле горели все огни, торопливо сновали матросы. Дженни накинула поверх халата длиннополое пальто, надела туфли на босу ногу и побежала к борту. В эту минуту к трапу нижней палубы мягко подошел французский лоцманский бот — маленькое, почти неосвещенное суденышко, на нем чуть позванивал небольшой колокол; Дженни перегнулась через перила и смотрела: в молчании — впервые за все время — соскочили на тесную палубу шестеро кубинских студентов. За ними спустилась миссис Тредуэл, протянув для надежности руку одному из моряков на боте, и, не оглядываясь, села спиной к кораблю, который покидала. Следом сошли жена мексиканского дипломата и няня-индианка с младенцем. Моряк взял ребенка у нее из рук, индианка ступила на скользкие, мокрые доски суденышка, мелькнули узкие босые ступни. Так приятно было слышать быструю, отрывистую, в нос, французскую речь, и так страстно, чуть не до тоски Дженни захотелось тоже оказаться на этом суденышке, а оно, позванивая колокольчиком, медленно вышло из круга света, отброшенного кораблем, и, чуть мерцая собственными скудными огнями, направилось к благословенным берегам Франции, к возлюбленному Городу Света… когда же она туда попадет? Дженни припала лбом к перилам и залилась слезами, потом бегом бросилась к себе в каюту. Эльза стояла у иллюминатора, она тотчас обернулась, спросила участливо:
Что толку с этим тянуть. С утра, убирая свою одежду, она так и не нашла золоченые туфельки. Ночная рубашка спереди понизу забрызгана кровью. И сейчас, бродя по гостиной, она все вспомнила и остановилась, схватилась за спинку стула, чуть в обморок не упала. Походила еще немного из угла в угол, потом пошла разыскивать Дженни Браун. Вот кому, наверно, все известно, она ведь «подружка» того нелюдимого молодого человека, соседа Дэнни по каюте… Теперь в памяти миссис Тредуэл отчетливо вырисовалось все, что произошло, что она сделала; надо бы только узнать кое-какие подробности: сильно ли она изувечила врага и — самое главное — узнал ли он ее.
Дженни Браун стояла у доски объявлений. Листок с неровными краями — подделка под старинную прокламацию — гласил:
Жертвы вчерашнего насилия и кровопролития мирно отдыхают. Предполагаемые преступники находятся под наблюдением, они еще не задержаны, но в ближайшее время предстоят весьма неожиданные разоблачения.
Подпись: Les Camelots de la Cucaracha.
Кроме того, тут были вести с далекой суши: в каких странах бастуют докеры, в скольких портах прекращены работы, число забастовщиков, каковы потери в заработной плате, сколько миллионов убытку уже потерпели судовладельцы, а конца всему этому не предвидится; на Кубе положение попрежнему напряженное, все попытки примирить враждующие группировки провалились; безработица охватила весь мир и все обостряется, спокойствие и порядок всюду под угрозой; вчера на корабле главный карточный выигрыш в таком-то размере достался герру Левенталю; сегодня в два часа состоятся «бега»; потерявшего самопишущую ручку с золотым ободком и выгравированной буквой «Р» просят обратиться к казначею.
— Но тут ничего не сообщают о здоровье тех, кто пострадал во время вчерашних развлечений, — обратилась к Дженни миссис Тредуэл. — Интересно, как они себя чувствуют.
— Кажется, получилась веселенькая история, — сказала Дженни. — Говорят, танцовщица, которую зовут Пастора, напала на Уильяма Дэнни с кухонным ледорубом. А тот долговязый швед стукнул Рибера пивной бутылкой по голове. Я все это мельком слышала сейчас, когда гуляла по палубе.
И вдруг, ни с того ни с сего, миссис Тредуэл рассмеялась — не громко и не то чтобы легкомысленно, нет, искренне, весело, с истинным наслаждением, да так заразительно, что тихонько, неуверенно засмеялась и Дженни; вообще-то при ее настроении ей было вовсе не до смеха, и она даже не понимала, почему смеется.
— Значит, та маленькая плясунья его все-таки поколотила?
— Так он сам говорит, уж наверно, ему виднее, — сказала Дженни.
И они еще посмеялись блаженным, безжалостным смехом, откровенно радуясь, что несносный малый получил по заслугам.
— После этого я почти готова заново поверить, что есть на свете справедливость, — сказала Дженни.
И вдруг побледнела, лицо опять стало тоскливое, напряженное. Миссис Тредуэл увидела, что к ним приближается Фрейтаг, и непринужденно, без малейшего смущения пошла прочь своей удивительно плавной походкой, будто ее несли не самые обыкновенные мышцы, как у всех людей. А Дженни осталась и ждала, пока Фрейтаг не подошел к ней и не заговорил. Он близко наклонился к ней, сказал мягко:
— Я о вас беспокоился.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала Дженни.
— Я вас разыскивал по всему кораблю. Где вы были?
— Да в разных местах, — сдержанно ответила Дженни. — Тут на корабле при всем желании надолго не потеряешься… Ох, как мне надоело! Как бы я хотела сойти в Виго! Но у меня нет испанской визы.
— Не надо охать, — успокоительно произнес Фрейтаг. — Не так уж все плохо. Вам совершенно не из-за чего расстраиваться.
— Ну, что вы об этом знаете? Скажите мне, скажите, что случилось?..
— Посмотрели бы вы на себя! — сказал Фрейтаг. — Вы очень странная девушка, Дженни. У вас сейчас такое лицо, будто вам только что вынесли смертный приговор. Послушайте-ка, — продолжал он запросто, по-братски, и таким же спокойным движением, как старший брат, легонько взял ее за локоть, повернул, вывел на середину палубы и зашагал с нею рядом. — Может быть, вы мне не поверите, но ничего не случилось, ничего, ровным счетом ничего. Очень об этом жалею, но оба мы слишком много выпили; я никуда не годился, а вы… вы были вовсе не в себе, так сказать, витали в облаках; Дженни, все это получилось, пожалуй, скучновато, безусловно нелепо, нам обоим тут не о чем думать, и не стоит об этом вспоминать. Вы меня слушаете? — Он наклонился и внимательно заглянул ей в лицо.
Дженни остановилась как вкопанная и, к его изумлению, весело, от души рассмеялась.
— Вот глупость! — сказала она. — Стало быть, ничего. Из-за вас я попала в такой переплет — и все зря! Хоть было бы ради чего! Вы-то можете про это больше не думать, а вот Дэвид будет думать до конца жизни. Вчера вечером он нас видел… видел что-то такое, что его совсем подкосило, по-моему…
— Ну, если он за вами шпионит и подглядывает, так очень жаль, что не увидал чего-нибудь похуже, — дерзко сказал Фрейтаг.
Дженни долго молчала, потом медленно отошла от него на несколько шагов.
— Так мне и надо, — скучно, ровным голосом сказала она. — Всего хорошего.
По лицу ее отнюдь не видно, чтобы она раскаивалась, и простилась она, мягко говоря, без тени смирения, с кривой усмешкой отметил про себя Фрейтаг. Не вдруг удалось ему отделаться от самолюбивой досады и странной обиды, вызванных этим ее нежданным высокомерием. В который раз он напомнил себе, что в этой девчонке нет ничего хорошего — подумаешь, ничтожество, смотреть не на что, просто капризная, пустая, дерганая американка, только пыжится, воображает себя художницей, хочет придать себе важности… но как он ни старался ее принизить, ничто не успокаивало уязвленного самолюбия и не утоляло жажду хоть какой-нибудь да мести. Он совсем уже перестал злиться на миссис Тредуэл за то, что она прежде некстати наболтала Лиззи… в сущности, он теперь был немного зол на нее за другое: ни разу она не пыталась сделать еще хоть малый шажок вперед в их двусмысленных полуприятельских отношениях, а недурно было бы ее поддразнивать, давать щелчок за щелчком (у него есть для этого множество уловок!) — не слишком сильно, чтоб не охладить вовсе, а как раз настолько, чтобы подогреть в ней охоту его покорить. Он был очень доволен, когда она с легкостью согласилась еще раз с ним позавтракать, словно после того первого завтрака между ними уже установилась какая-то близость, а кончилось тем, что она просто ушла, отвернулась от него так же грубо, как Дженни, хотя, казалось бы, она — женщина более воспитанная; что ж, возможно, все американки грубы. Фрейтаг помотал головой, будто хотел вытряхнуть из нее неудобные мысли… лучше думать о Мари, но вот что странно: чем ближе встреча с нею, тем туманней и мимолетней возникает перед ним ее образ. О чем тут, собственно, думать? Мари есть Мари, она его ждет, они возобновят свою жизнь с того самого места, на котором ее прервали… да нет же, ничего они не прерывали, эта их разлука не в счет, просто получился перерыв в обиходе, в привычной доброй, теплой повседневности их супружества — но разве в супружеской жизни что-то может перемениться или пострадать, если на время люди поневоле расстались? Фрейтаг глубоко вздохнул, шумно перевел дух.
В баре сгорбился над кружкой пива Хансен и смотрел в нее, точно в разверстую могилу. Испанцы за столом пили кофе, Рик и Рэк поминутно запускали лапы в сахарницу; все они, молчаливые, угрюмые, поглощены были только собой. О корабле и пассажирах они и думать забыли, со всеми делами на борту покончено, больше незачем как-то выказывать свою ненависть и презрение. В своей угрюмости все они как-то отупели и погрустнели, словно победа обошлась им слишком дорого и вымотала все силы. Фрейтаг мельком оглядел посетителей и прошел через бар, не останавливаясь: среди этой публики и пиво пить не стоит, не будет в нем никакого вкуса.
Возвратясь в каюту, Дженни застала Эльзу на диване с книгой. От нечего делать пошла к умывальнику вымыть руки, спросила:
— Что вы читаете?
— Библию, — отрешенно сказала Эльза, не поднимая глаз.
— Вы уже завтракали?
— Да, — ответила Эльза. — Там были испанцы, и, когда мы проходили мимо них, мама сказала довольно громко: «Осторожно, берегите кошельки!» — но они притворились, что не слышат. А папа, бедный, так мне его жалко стало, наверно, хотел пошутить и зашептал, что, если мама будет так разговаривать с такими иностранцами, они всадят ему нож в спину, а мама возьми и скажи в полный голос по-испански, что ворами их мало назвать, они-то всех называли гораздо хуже. Я чуть не умерла, — неожиданно докончила Эльза.
Она вдруг захлопнула Библию, повалилась боком на диван, потом опрокинулась на спину и зарыдала, слезы ручьями потекли по вискам ей на волосы.
— Бесполезно… — всхлипывала она. — Ничего не помогает. В Библии тоже нигде не сказано, как мне жить, если я такая уродина и такая дура и никто ко мне даже не подходит, никто не хочет со мной танцевать! Когда-то мама заставляла меня играть на рояле, я сколько лет училась и все равно играю хуже всех, никто не хочет меня слушать…
Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:
— Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а эти мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле станет гораздо лучше, приятнее.
— Нет-нет, — сказала Эльза. — Никуда я не пойду. Идите без меня.
Иоганн спал недолго, но крепко и проснулся с ощущением блаженного довольства, разлитого во всем теле; потянулся, зевнул, по-кошачьи перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно, без шума, но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не спал, но не задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины разгладились, кожа, отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям — дышит ли? — потом к груди — не остановилось ли сердце? — Рука его дрожала.
— Дядя! — громко позвал он. — Проснись!
Старик открыл глаза, жалостно охнул.
— Ну зачем ты меня будишь? Я так долго не мог заснуть.
Иоганн отдернул руку, смущенно забормотал какие-то извинения. Дядя ничего не ответил, опять закрыл глаза. Иоганн неуверенно ждал новых признаков жизни, силился вспомнить свои обещания, подавить досаду, нетерпение, страх перед этим полутрупом… ну что бы ему испустить дух — и кончилась бы эта гнусная история!
— Дядя! — Против его воли это прозвучало слишком резко. — Тебя сейчас умыть и накормить завтраком? Или после?
Старик открыл глаза.
— Да, Иоганн, заботы у тебя те же, что вчера. Делай по-прежнему все, что надо. Но сначала преклони колена вот тут, рядом со мной, и вместе помолимся.
Иоганн опустился на колени, наклонил голову, он кипел немым возмущением и не стал повторять за дядей «Отче наш». Конча будет его ждать, она обещала, что они после обеда останутся вдвоем. Он стиснул кулаки, прижал их к губам, его ослепила и оглушила неистовая, жгучая похоть — обрушилась, как внезапный удар неведомо откуда, удар такой силы, словно это и не наслаждение, а смертельный недуг или иное какое-то бедствие, раньше он и не подозревал, что так бывает, и никто его не предостерег.
— …и избави нас от лукавого, — сказал дядя. — Аминь.
Иоганн кое-как поднялся на ноги и молча стал готовить губку, таз, все, что надо для утреннего омовения; он не оборачивался к старику, весь горел от ярости и страха, от того, что мятежное тело едва его не опозорило: уж конечно, благочестивый старый лицемер прикинулся бы возмущенным, а сам отдал бы все на свете, чтоб еще хоть раз, хоть на миг ощутить такое… Иоганн делал свое дело и постепенно успокоился, даже немного устыдился столь грубых мыслей о своей злосчастной обузе и, наконец, когда старику принесли завтрак, даже довольно правдоподобно притворился, будто вовсе не спешит уйти. Но, едва шагнув за порог, он пустился чуть не вскачь, как жеребец, и засвистал песенку «Das gibt's nur einmal, das kommt's nicht wieder…»[78].
В конце концов Лиззи встала и решилась выйти на палубу. Она лежала в шезлонге, под шалью, укутанная, точно после тяжелой болезни, и прихлебывала горячий бульон. Теперь она ни с кем не разговаривала и до конца плаванья сидела или ходила в одиночестве; еду ей носили в каюту, лицо у нее все время оставалось печальным и растерянным, будто она стала плохо видеть или только что получила какое-то недоброе известие. Миссис Тредуэл с ней не заговаривала, и они вполне естественно стали держаться как чужие, каждая замкнулась, точно шелковичный червь в своем коконе, — обеих это вполне устраивало. Однако Бог весть почему, по какой-то злой прихоти, миссис Тредуэл после завтрака принесла апельсин и протянула Лиззи со словами:
— Герр Рибер сегодня уже на ногах. Похоже, он чувствует себя гораздо лучше.
Лиззи подцепила ногтем кожуру апельсина и оторвала кусок, будто заживо сдирала с кого-то кожу.
— Ну и пусть его, — сказала она и впилась зубами в апельсин.
Гавань Виго полна была судов, которые праздно стояли на якоре носами к выходу. Прежде всего, как и в прошлый раз, выпустили на верхнюю палубу и спровадили по трапу на пристань оставшихся пассажиров третьего класса. Рука об руку сошли на берег и скрылись навсегда молодожены, ни словом ни с кем не простясь. Ушла кубинская чета с крохой дочкой и сынишкой; на ходу муж поклонился кое-кому из молодых помощников капитана, и жена им кивнула на прощанье. Дэвид и Дженни отправились вдвоем получать французские визы — наконец-то они на этом порешили. Они спускались по трапу следом за испанской труппой; танцоры ни разу не взглянули на своих недавних сообщников — студентов с Кубы, даже бровью не повели в их сторону; они стремительно уходили, унося узлы и свертки, которые пополнились добычей, награбленной на Тенерифе, трещали языками и вообще выглядели и вели себя в точности так же, как при посадке на корабль в Веракрусе. День выдался на диво теплый, погожий, и вся компания сразу же расположилась в тенистом скверике неподалеку от пристани; тут они расселись на пяти или шести скамейках и, казалось, впервые за все время почувствовали себя легко и беззаботно.
Дженни и Дэвид, радуясь минутам перемирия, пошли к французскому консулу; этот весьма серьезный бородатый молодой человек был преисполнен важности и только руками развел: он крайне сожалеет, но у него нет права предоставлять визы транзитным пассажирам. Он проводил их до дверей, самым суровым, непреклонным тоном повторяя изъявления сочувствия. Дэвид взял Дженни за локоть, и они ушли ни с чем; пока спускались с крыльца, Дженни старалась не выдать разочарования, потом спросила убитым голосом:
— Что ж, едем в Испанию?
— Нет, — сказал Дэвид. — Знаешь, куда мы сначала поедем?
Они опять шли по тому скверику, танцоры все еще сидели здесь, необычно тихие, словно чего-то ждали. Дженни с Дэвидом сели на скамью поодаль, и Дэвид ни с того ни с сего достал бумажник, раскрыл свой паспорт, взглянул на билет.
— В Бремерхафен поедем, вот куда, — сказал он.
И тут оказалось, что на билете стоит «Саутгемптон».
— О Господи! — вырвалось у Дэвида. — Пошли…
Они помчались на корабль и кинулись к казначею, тот уже готов был переправить Дэвида в Саутгемптоне на английский катер — от одной мысли об этом Дэвид пришел в ужас. Казначей немного поворчал в усы насчет людей, которые посреди океана по пять раз передумывают, куда им плыть, — что ошибка вышла не по вине пассажира, он, конечно, не верил. Дженни хотела его переубедить, но Дэвид решительно вывел ее за дверь; впрочем, он не успел помешать ей на ходу чересчур горячо поблагодарить казначея.
— Наш капитан — вот кто сам не знает, куда плывет, — сказала Дженни.
И они снова вспомнили о толках, что передавались по кораблю: кто-то слышал, будто капитан не раз клятвенно заявлял, что после Виго, где он избавится от постылого быдла с нижней палубы, следующая стоянка будет только в Бремерхафене. Он не зайдет ни в Хихон, ни в Булонь, а не захочет, так не остановится и в Саутгемптоне. Если верить слухам, капитан полагал, что плавает по вражеским водам и его долг — в целости и сохранности привести немецкий корабль в родной немецкий порт без каких-либо международных осложнений. Вильгельм Фрейтаг с нетерпением ждал Булони — хоть бы скорей высадились эти студенты, и век бы их больше не видать, не говоря уже о миссис Тредуэл. Но и сейчас корабль, казалось, почти обезлюдел. Кроме Дэвида Скотта и Дженни, никто не сходил на берег — пассажиров предупредили, что, если у них нет в Виго неотложных дел, следует оставаться на борту, так как «Вера» должна до темноты снова выйти в море; что тому причиной: портовые правила, погода или забастовка докеров — им не объяснили. От казначея Дэвид узнал! что дальше от Виго до любого порта билетам одна цена и что теперь капитан вправе высадить пассажиров, где пожелает, или всех скопом отвезти в Бремерхафен.
— Если уж наш добрый капитан отдал приказ, он не потерпит, чтоб ему кто-то там возражал, — благодушно прибавил казначей. — Но уж в Саутгемптон-то, я так считаю, мы наверняка не зайдем.
— Что ж, я все равно собираюсь в Бремерхафен, — сказал Дэвид.
И Дженни мигом подхватила:
— Да, а там мы сможем получить испанские визы.
Дэвид промолчал. Они вышли на палубу, оба внутренне как-то странно смягчились, будто они незнакомы, встретились впервые и каждый сразу открыл в лице другого что-то очень милое. Недавняя вспышка ярости довела до белого каления все привычные мысли, взгляды и чувства, какие вызывала в Дэвиде Дженни, все это расплавилось, смешалось и теперь отливалось в какие-то совсем иные формы, до того новые, до того неожиданные, что он и сам себе показался другим, незнакомым; и та прежняя Дженни, которую он, как ему казалось, знал, вдруг исчезла. Молча он следил, как у него на глазах она превращается в совсем другое, неведомое существо — эту женщину он прежде не знал, быть может, он ее и не узнает никогда, и однако перед ним — та, кого он сам создал для себя, как раньше создал ту, прежнюю: из клочков и обрывков всего, о чем так сбивчиво, так бестолково мечталось. Они оперлись рядом на борт, руки их скользнули по перилам, нашли и тихо сжали одна другую.
— Как же мы решаемся вступить в этот недобрый мир без хранителей? — сказала Дженни. — Право, не знаю, кого на этот раз клясть, кто виноват — паршивенький мошенник-агент в Мехико говорил, что я могу получить французскую визу в любом порту, а этот старый враль казначей в Веракрусе, когда было еще не поздно, уверял, что мы не зайдем в Булонь, но не беда, мол, вы только поговорите в Виго с французским консулом…
— А я ничуть не огорчаюсь, — сказал Дэвид. — Мне все равно, где нас высадят, лишь бы рано или поздно нам с тобой где-нибудь высадиться вместе. Мне только этого и надо, Дженни, ангел, и ты ни о чем не беспокойся.
— А может, я сама виновата, — с притворно покаянным видом сказала Дженни и на минуту блаженно прижалась щекой к его рукаву. — Дэвид, лапочка, когда ты такой, я готова забраться на исконное место и опять сделаться твоим ребром!
— Ты мне больше нравишься такая, как есть, — сказал Дэвид.
Хоть я и не могу помешать тебе забираться в темные углы с другими мужчинами, прибавил он мысленно. Но когда-нибудь и это станет неважно, только поможет со всем покончить… А пока переменим тему.
— Да, тут мы явно не задержимся, — сказал он. — И здешний лоцман пойдет с нами до самого Хихона.
— Интересно, а тот лоцман благополучно вернулся на Тенерифе? — сказала Дженни.
— Лоцманы всегда возвращаются благополучно, — сказал Дэвид.
Между Виго и Хихоном, как оно здесь и положено, разыгралась непогода. Огромные валы вздымались, круто изгибались, громоздились гневными зелеными горами, внезапно рушились, за ними разверзались новые бездны. Еще не дойдя до Бискайского залива, «Вера» едва не сбилась с курса. Дженни не могла уснуть, почти до утра она просидела у иллюминатора, смотрела, как вспыхивают, кружатся и снова вспыхивают яркие огни огромных маяков на побережье. Да, Испания прекрасна, ей и во сне не снилась такая красота: суровый скалистый мыс, потом встает из вод огромное плоскогорье, дальше невысокие горы, словно зеленые-зеленые мшистые кочки, потом опять гневно вздымаются скалы, будто чьи-то яростные кулаки, но окрашены они мягко, отливают агатом, яшмой, кораллом, и над ними насупились громадные сердитые тучи.
Что же это прежде на меня нашло? — с недоумением спросила себя Дженни. Конечно, надо было ехать не куда-нибудь, а в Испанию. Мы едем прямо в Испанию, твердо пообещала она себе и все смотрела, как там, над бурными волнами, кружатся и вспыхивают огни маяков… хорошо бы запомнить их навсегда. А «Вера» вскинется на дыбы, словно заартачился конь-великан, взревет всеми своими моторами, так что кровь стынет в жилах, и опять очертя голову бросается вперед.
Когда они входили в Хихонскую гавань, за бортом раздались отрывистые вопли, и Фрейтаг высунулся в иллюминатор поглядеть, что происходит. «Вера» медленно, лениво поворачивалась. Вокруг вертелось с полдюжины лодчонок, а в них полно каких-то восторженных личностей — вопят, размахивают пестрыми шарфами, почти все повскакали с мест, того гляди опрокинут свои утлые скорлупки и пойдут ко дну. А вдоль причалов снова тянется аккуратный ряд неподвижных испанских судов, будто машины на автомобильной стоянке. После Фрейтаг прочитал на доске объявлений что здесь к всеобщей забастовке присоединились портовые эабочие и никто не разгружает прибывающие суда, с чем бь они ни пришли. Все выглядит уныло, гнетуще, и от крикунов, которые, раскачиваясь в лодках, шумно приветствую! корабль, никакого веселья, одна суматоха. Еще не успев толком выйти из гавани, «Вера» опять начала с маху зарываться носом, и доктор Шуман объяснил профессору Гуттену, что предстоит поистине классический переход, придется давать всем огромное количество снотворных и успокоительных — хорошо хоть, уже высадили весь народ с нижней палубы, это немалое облегчение. Профессор Гуттен воспользовался случаем и попросил каких-нибудь таблеток для жены, она страдает бессонницей.
В конце концов они все-таки остановились на рейде перед Булонью; была полночь, ревела в тумане сирена маяка, на полупустом корабле горели все огни, торопливо сновали матросы. Дженни накинула поверх халата длиннополое пальто, надела туфли на босу ногу и побежала к борту. В эту минуту к трапу нижней палубы мягко подошел французский лоцманский бот — маленькое, почти неосвещенное суденышко, на нем чуть позванивал небольшой колокол; Дженни перегнулась через перила и смотрела: в молчании — впервые за все время — соскочили на тесную палубу шестеро кубинских студентов. За ними спустилась миссис Тредуэл, протянув для надежности руку одному из моряков на боте, и, не оглядываясь, села спиной к кораблю, который покидала. Следом сошли жена мексиканского дипломата и няня-индианка с младенцем. Моряк взял ребенка у нее из рук, индианка ступила на скользкие, мокрые доски суденышка, мелькнули узкие босые ступни. Так приятно было слышать быструю, отрывистую, в нос, французскую речь, и так страстно, чуть не до тоски Дженни захотелось тоже оказаться на этом суденышке, а оно, позванивая колокольчиком, медленно вышло из круга света, отброшенного кораблем, и, чуть мерцая собственными скудными огнями, направилось к благословенным берегам Франции, к возлюбленному Городу Света… когда же она туда попадет? Дженни припала лбом к перилам и залилась слезами, потом бегом бросилась к себе в каюту. Эльза стояла у иллюминатора, она тотчас обернулась, спросила участливо: