– Спит смертью пьяных.
– Ей помощь не нужна?
– Думаю, нет.
– Тогда пошли?
– Как будто у меня есть выбор...
На открытой площадке зеленого театра уже было негде яблоку упасть.
Серый и Ленка с трудом нашли два места рядом, и то только после того, как одна влюбленная парочка легко вспорхнула со скамьи и унеслась в неизвестном направлении. Ленка огляделась и не увидела вокруг себя ни одного знакомого лица. Рядом зажигала местная продвинутая молодежь, бабульки, сбежавшиеся со всей округи, с аппетитом клевали семечки, а между всеми ними сновали громкие, не поддающиеся угомону дети. Атмосфера праздника и общей набирающей силу эйфории витала в воздухе и объединяла всех в одну большую, дружную семью.
Невольно общее настроение передалось и Ленке, и она уже с нескрываемым интересом стала следить за происходящим.
В первых рядах за длинным накрытым красной скатертью столом восседало жюри. Как в лучшие пионерские годы, подумала Ленка, только почетного караула не хватает. Она привстала и среди разнообразных женских и мужских шевелюр безошибочно угадала розовую блестящую лысину Игоря. Тот, словно почувствовав ее взгляд, тут же обернулся, поискал глазами кого-то в толпе, но Ленку в наступающей темноте так и не увидел. Как неудобно, устыдилась она, Игорь меня сюда вез, беспокоился обо мне, а я его даже ни разу за это не поблагодарила.
В зале стали раздаваться редкие одиночные хлопки, вскоре их сменили жидкие аплодисменты, потом где-то затопали ногами, где-то засмеялись, и все снова стихло.
Почти в полной тишине на сцену вышел большой сводный хор текстильщиков, текстильщиц, а также их общих детей и внуков. Его появление вызвало некоторое оживление в зале, с галерки пару раз свистнули, в партере дружно зааплодировали, и концерт наконец начался.
Сначала текстильщики пели про незамужних ткачих, потом про подмосковные вечера, про вечера упоительные и закончили все «Вечерним звоном».
«Вечерний звон» поднимался вверх и, никуда не пропадая, качался в воздухе невидимым прозрачным парашютом. Под ним шевелились и подрагивали багровые верхушки кленов. Мужские басы старательно и зловеще «бомкали», тетки со слезой в голосе дружно им вторили, детские хрустальные голоса летели высоко и свободно, и все это было настолько просто и по-настоящему хорошо, что у Ленки в носу что-то защипало, а потом и захлюпало.
Серый удивленно на нее покосился и, порывшись в кармане, протянул Ленке носовой платок. Она отстранила его руку и стала неуклюже пробираться к выходу.
Знакомая дорога вела через весь парк к реке. Нетушки, решила Ленка, хватит мне приключений на всю голову и не только, и повернула в другую сторону.
– Куда это ты намылилась? – услышала она за спиной голос Серого.
– На кудыкину гору, – буркнула Ленка и ускорила шаг.
– Какая ты грубая стала, Бубенцова, неженственная. – Серый нагнал ее и схватил за руку. – Что с тобой вообще происходит?
Ленка дернулась и остановилась.
– Грубая, говоришь? А что тогда ты ко мне привязался? – заорала она. – Чего тебе от меня такой неженственной надо?
– Да мне-то ничего, – ответил Серый и отпустил ее руку, – просто не хотел оставлять тебя одну.
– Неужели? Внимательный мой! – всплеснула руками Ленка. – Раньше надо было думать! «Не оставлять тебя одну», – передразнила она его, – да я сама кого хочешь оставлю! И уже оставила! И нисколько об этом не жалею!
– А я жалею, – тихо сказал Серый.
– А я – нет!
– Значит, потом пожалеешь.
– Когда потом?
– Когда придет время.
– Какое время? Какое время, я тебя спрашиваю?
Серый, в поисках сигарет, привычно похлопал себя по карманам и, не найдя их, смущенно проговорил:
– Представляешь, час назад снова решил бросить курить...
– А я уже жалею... – неожиданно призналась Ленка, – с того же дня, с той же минуты, с той секунды... – Она опустилась на лавку и растерянно посмотрела на Серого. – Понимаешь?
– Понимаю. – Серый сел рядом.
– Уходила, отворачивалась, плакала, билась головой о стену и уже жалела, понимаешь?
– Понимаю.
– И на другой день жалела. Жалела и ждала, ждала и жалела.
– А позвонить ты не могла? Возможно, тогда все сложилось бы иначе.
– А зачем?
– Тебе же самой стало бы легче.
– Что могут изменить слова? – усмехнулась Ленка. – Ты же сам пропал без объяснений, вот и я решила так же, по-мужски...
– По-мужски трудно.
– Лучше по-женски, что ли? Медленно, печально и по частям?
– Лучше по-человечески. Выдохнуть все, в себе не держать. Пожалеть себя...
– Как ты меня сейчас?
– Как я тебя тогда.
– В метро?
– В метро.
– Тебе стало легче?
– Стало.
– И я так хочу... – заплакала Ленка. – Нет больше сил, понимаешь?
Серый обнял ее и прижал к себе:
– Понимаю.
Подул ветер, и из глубины парка неясно донеслось: «На тот большак, на перекресток не надо больше мне уже спешить...»
Они сидели рядом, но думал каждый о своем. Ленка – о Малыше, Серый – о Ленке.
– Жить без любви, конечно, просто... – проговорил Серый и улыбнулся, – но как на свете без нее прожить?
– У тебя есть диктофон? – неожиданно встрепенулась Ленка.
– Есть, а зачем тебе? – удивился Серый.
– Можешь мне дать его на время?
– Могу, только он у меня в номере.
– Тогда пошли к тебе.
На самом деле они не умерли и даже не заболели, а просто взяли вдруг да и пропали без вести. Не то чтобы специально, обдуманно, с какой-то определенной хитрой целью, а так, нечаянно, нелепо, по-глупому. Затерялись, заигрались, увлеклись и очнулись уже где-то на небесах. А небеса, хоть и покапризничали немножко, но все же выполнили свою основную функцию – совершили-таки брак. Соединили-таки в одну сатану этих непредсказуемых, этих ненадежных, этих неблагодарных. И, как и следовало ожидать, тут же об этом пожалели. Эта странная во всех отношениях парочка даже в столь интимной обстановке не смогла обойтись без выпендрежа. Давно достигшие рая, они даже не попытались войти внутрь, чтобы хотя бы для приличия сказать: «Здрасте, вот, типа, и мы приперлися».
Но плотная пелена, расшитая золотыми цветами и листьями, успела отделить их от всего земного, и им ничего другого не оставалось, как только смотреть исключительно друг на друга, а не в одном, идиотском в своей непогрешимости направлении.
У нормальных людей любовь или то, что они под ней подразумевают, ассоциируется, как известно, с малиною. А у этих – со зверобоем и пижмою...Уже изначально что-то в их отношениях отдавало горечью и какой-то сладковатой, удушливой гарью. Вроде бы и у самых врат рая, и можно было бы заглянуть на полчасика, но что-то не пускает, что-то держит, что-то не дает. Нескладно все, непросто, не по-людски. Не ровное, не спокойное, не полнокровное, как хотелось бы, течение жизни, а какая-то бешеная неуправляемая кардиограмма, состоящая из одних только пиков и падений.
Но времена редких парадоксальных затиший иногда случались, и тогда оба сердечника резко, как по команде, успокаивались, отстранялись, но не переставали держать друг друга в поле своего зрения. Не лицо – а икона старинная,думала Ленка, наблюдая за Малышом. Я только тень твоя, твое отражение, твой астральный двойник. Неужели и я выгляжу так же? Такая же красивая, такая же мудрая, такая же одухотворенная? А почему бы и нет? Ведь мы одно неразделимое целое. Близнецами сиамскими сделались. Да срослись, дураки, не спинами, а сердцами друг к другу приклеились.
А когда одно-единственное сиамское сердце бьется усиленно за двоих, то в один прекрасный момент наступает кризис. Сердце начинает барахлить, тахикардить, капризничать, и вовсе не оттого, что переутомилось, а, напротив, от недостатка внешней кардионагрузки. Кто-то один там, снаружи, подустал, подостыл, подзадохнулся и втихомолку перешел с утомительного, а порой просто опасного для здоровья бега на легкую и ленивую трусцу.
Ибо жить в кратере действующего вулкана можно, но недолго. На то он и вулкан, что пищеварение его не бесконечно. Приходит мрачный момент пресыщения, и все содержимое вулканического желудка фонтаном огненной лавы извергается наружу. Вот если бы огонек был пожиже, запал послабее, ветер поласковее, может быть, тогда все бы и обошлось. Горело в ровным синим пламенем всю оставшуюся жизнь. И эти непогрешимые сиамцы, любовно согретые, а не сожженные заживо, жили бы долго и счастливо и умерли в одну ночь. И все мартовские кошки взвыли бы в их честь прощальную аллилуйю. И коты, сбежавшись на крики своих подруг, посягнули бы с горя на их дежурную девственность и равнодушно обрюхатили их готовым к утоплению потомством.
Но, как говорится, не всем котам масленица. Проходите мимо, проходимцы, мы все еще живы. И где-то даже здоровы. Только сердца чуть поднадорваны да души разъединены и поставлены на горох в разных углах вселенной. И коленки этих душ чешутся и зудят, потому что души отнюдь не белые бесформенные плевочки, а точно такие же, как и мы, красиво задуманные куклы, с ногами, руками, головами, телами и прочим. Только более чистые изнутри, не отягощенные грязью грехов, а потому легкие и прозрачные, как хрустальные ангелы. Ангелы взлетают к небу и падают, падают на девятый день и разбиваются о землю на множество разноцветных осколков, и только потом, на день сороковой, пыль этих осколков собирается в кучу, концентрируется в облако и легко уплывает на небо. Спасибо всем.
Кто первым сдался, устал, повернулся спиной и перешел на сторону противящихся, сопротивляющихся, избегающих, боящихся, познавших, вкусивших и отказавшихся от любви?
А кто ж его знает.
О Малыше судить трудно. В этом тихом заповедном омуте водились исключительно скрытные черти. Да к тому же еще настолько тонкие и заковыристые, что неискушенному женскому уму их было не понять. Со своими бы разобраться, думала Ленка. Но даже на эту пустячную работу у нее уже не было никаких сил. Шла девочка за солнечным лучиком, под ножки не смотрела. И вот вам результат – попала в такую мертвую, такую безнадежную зависимость, что и рада бы из нее выбраться, да поздно.
Чем дальше, тем неумолимей погружалась она в любовь, как мошка в янтарь. Вот уже и по лапки завязла, по пояс, по грудь, по горло, и нечем дышать, и крылышки отяжелели, а дальше рот, ноздри, глаза – все заплывает золотым канифольным туманом, и становится страшно в этой коварной вязкости и одновременно весело, и нет никакой возможности ни бежать от своей погибели, ни торопить ее. И лишь бледнеют облака как чьи-то души. А мошка там же, в янтаре, – кусочком суши. И вся призыв, вся напоказ – морская нега, и бьется жилка на виске от жажды снега...
Но если погибать, так лучше с музыкой. Красивой, долгой и печальной. И длить ее, длить. И смаковать, и упиваться. И не даваться, и упираться, и отдалять конец. Еще один день, еще один час, еще одна минута, мгновенье, его сотая невыносимо короткая доля, а после нее хоть потоп.
Они жили все еще порознь, и это обстоятельство ужасно злило Малыша. Но таково было обязательное условие Ленки, которой казалось, что их совместное проживание не только не отдалит их разрыв, а напротив – его ускорит. При всем своем непрактичном уме она ясно сознавала, что их отношения с Малышом слишком эмоционально накалены, чтобы быть бесконечно долгими. Но чем искусней она отгораживалась от него, чем хитрей уворачивалась, тем больше сил уходило на подавление собственных неприличных желаний, которым не суждено было исполниться без прямого участия Малыша.
Но, как правило, Ленкины благие намерения не успевали вымостить дорогу в ад, и все оставалось на прежних, околорайских позициях. И лишь по истечении какого-то времени Ленка стала замечать: ощущения, что она испытывает от физической близости с Малышом, все меньше напоминают ту прежнюю, вполне земную радость, возникающую у всех нормальных людей в процессе здорового и хорошо организованного секса.
Какая там радость? Необъяснимая, болезненная, нестерпимо томительная мука расщепляла Ленку на отдельные невесомые атомы, распыляла по всей вселенной и возвращала на землю только через миллиарды лет. Чудо материализации происходило, но того умиротворения, что должно было его сопровождать, не случалось, да Ленка и сама уже не ждала прежних лучезарных восторгов, к которым недавно так стремилась.
Что воля, что неволя – все одно. Что наслажденье, что страданье? Взять этот свет или хотя бы тот: все не имеет внятности и смысла.
И в один прекрасный день она решила перестать вставлять палки в собственные колеса и полностью отдалась на волю случая. Ленка прекратила контролировать свои чувства, уменьшая предсказуемостью своих порывов высокое напряжение их отношений. Эта ошибка простительна юным неокрепшим душам, но тем, кому «немного за тридцать», уже пора бы научиться вести себя соответственно возрасту.
Но Ленкина многострадальная крыша, как и в юности, летела параллельно земле, возмущая своим стремительным движением и без того сложную геомагнитную ситуацию. Чем выше по шкале «игрек» росла амплитуда ее любви, тем чаще по шкале «икс» становились временные расстояния между фазами ее нервных срывов. Ленка вполне осознавала неправильность своего поведения, но остановить неуправляемую ядерную реакцию еще не удавалось никому.
Она стала нервной и подозрительной. Ее материнская опека из ласковой и незаметной превратилась сначала в докучливую, потом в неприличную и в конце в назойливо-непотребную. Малыш и пары часов не мог самостоятельно просуществовать без своей мамочки. ЧТО ты делал? ГДЕ ты был? И, естественно, до кучи, КОГДА я тебя увижу вновь?
Малыш стал пропадать. Сначала на часы, потом на дни и вскоре на недели. Голос тетки в его сотовом становился все резче и язвительней: «Сорри, но моему любимому абоненту этот вид связи на фиг сдался». О какой такой связи идет речь? Если о мобильной, то так и быть. Мы, может, и перетопчемся. А если о человеческой, то как, простите, жить дальше? Жить или уж лучше не жить? Вот, собственно, в чем вопрос.
Вопросы слетались к Ленке, как вороны к падали. Над ее головой они спаривались, размножались, и каждая вновь нарожденная тварь норовила клюнуть побольнее: где он, с кем, на ком и за что тебе все это?
В свободное от приступов самоистязания время Ленка дежурила под окнами Малыша в тщетной надежде выследить его новую счастливую обладательницу. Унижение, которое она при этом испытывала, было настолько велико, что она даже не пыталась с ним бороться. Да разве можно было его победить? Тут ты или беременна, или нет. И как надежда на обзаведение потомством умирает вместе с благополучным приходом месячных, так и Ленкино предрвотное состояние пропадало само по себе с появлением на ее горизонте одиноко качающейся фигуры Малыша.
Не надо обладать обширной и многофункциональной памятью, чтобы сопоставить факты и догадаться, что Малыш ушел от Ленки не к другой бабе, а в самый обыкновенный, примитивный и незапланированный запой.
К столь интересным и многообещающим событиям Ленка готова не была. Ладно бы совместная, радостная и хорошо организованная выпивка, с кем не бывает, а тут вдруг на ровном месте случается это не по-детски жесткое, всамделишное приключение с незнамо каким финалом, и ты стоишь перед своим героем, как лист перед травой, не зная, кому из участников немой сцены соломку подстелить.
Но со временем Карлсон обвыкся, втянулся и даже научился летать по утрам за водкой для их совместного с Малышом опохмела. Их общих, не таких уж и больших денег стало катастрофически не хватать, и Ленка, жужжа моторчиком, начала носиться по всей Москве в поисках добычи. Однако граждане давно перестали сушить пододеяльники на крышах, и, даже если бы Карлсон и мог притвориться приведением, без отстегивания «бабок» никакое телевидение им не заинтересуется. Авторские на счету давно кончились, мелкие сборные концерты выпадали крайне редко, непроданные песни пылились где-то в столе у Игоря, да и сама жизнь становилась жестче и скупее на праздники.
Однажды Ленка непреднамеренно, вкось увидела свое отражение в зеркале и вздрогнула. В первое мгновенье она удивилась тому, что кроме нее в доме Малыша находится еще какая-то незнакомая тетка, во второе мгновенье она поняла, что эта тетка чем-то на нее, Ленку, неуловимо похожа, и только третье окончательное мгновенье заставило ее прозреть и узнать в зеркале самое себя.
Все! Больше не могу, подумала Ленка. Надо выходить из всего этого безобразия и Малыша вытаскивать за шкирку.
Малыш лежал на диване в защитной позе эмбриона. Волосы падали на лицо и почти полностью его закрывали. Ленка потрясла Малыша за плечо:
– Просыпайся!
Тот не шелохнулся.
Ленка стала трясти сильнее:
– Уже утро, Малыш, просыпайся.
Когда после третьей, самой мощной попытки он остался лежать бездыханным, Ленка не на шутку испугалась.
Она пыталась вызвать скорую, но когда на другом конце провода узнали в чем, собственно, дело, то ехать наотрез отказались. Правда, смилостившись, посоветовали Ленке вызвать платного врача, который за пару тысяч рублей любого выведет из запоя.
У Ленки за подкладкой в кошельке лежали неразменные сто долларов, ей подарила их мать на прошлый день рождения, сказав, что они обязательно притянут к ней деньги. Деньги ни разу не поддались Ленкиному ненавязчивому обаянию, и вот теперь, недолго думая, она решила использовать их по прямому назначению.
Примерно через час в дверь позвонили.
На пороге стоял длинный очкастый дяденька, чем-то отдаленно напоминающий артиста Черкасова в роли сумасшедшего ботаника Паганеля.
– Когда клиент пил последний раз? – сурово спросил он.
– Не знаю, – растерялась Ленка.
– Понятно... – Паганель, потирая друг о друга свои длинные сухие щупальца, наклонился над Малышом: – Давно он так?
– Давно.
– Понятно.
– Что вам понятно? – не выдержала Ленка.
– Будем лечить, – неопределенно ответил он, доставая из своего портфеля одноразовые шприцы и картонные коробки с лекарствами.
У Ленки комок подкатил к горлу, и она, чтобы всего этого не видеть, вышла в коридор.
– Детонька! – позвал ее доктор. – А нет ли у вас какой-нибудь веревки, чтобы капельницу к люстре привязать?
Ленка долго металась по квартире и не нашла ничего, кроме пояса от своего собственного халата. Паганель поднял руки и легко дотянулся до самого верхнего венца люстры. Хрустальные висюльки дернулись и заныли жалобно, как две гитары.
– Можно мне выйти? – умоляюще попросила Ленка.
– Иди, детонька, иди, – милостиво разрешил эскулап, – чайку мне там спроворь.
Ленка вышла на кухню и в изнеможении опустилась на некогда любимый ею трон. Потом спохватилась и стала где-то под столом искать чайник.
Примерно через полчаса пришел Паганель.
– Не боись, – засмеялся он, – и не таких вытаскивали.
– Что с ним, доктор? – И Ленка чуть не заплакала от досады, осознав весь идиотизм вопроса, который только что задала.
– Жить будет, – заржал весельчак Паганель, – но не очень долго.
– Как? – охнула Ленка.
– А так.
– Что вы такое говорите? – не поверила Ленка.
– Алкоголизм, детонька, – это медленная смерть. Я вам как специалист говорю.
– А что же делать?
– Бежать, дорогая моя, бежать. И как можно скорее.
– Что вы имеете в виду?
– Спасайся, дура, – не выдержал доктор, – или он тебя утянет туда, куда Макар своих гусей не гонял.
– И что, совсем ничего нельзя сделать? – всхлипнула Ленка. – Закодировать там, задинамить, таблетку какую-нибудь вшить?
– Можно, но все равно не поможет.
– Ничто не поможет?
– Ничто и никто.
Ленкино смятое лицо еще больше скривилось, и по щекам потекли быстрые, еще не совсем трезвые слезы.
– Вот только если он сам... – пожалел ее Паганель.
– Что – сам? – встрепенулась Ленка.
– Я ведь, детонька, тоже алкоголик, – засмеялся врач, – с больш-и-им, представь себе, стажем.
– А по вам и не скажешь, – удивилась Ленка.
– Правильно! А спроси меня, почему?
– Почему?
– Потому что я уже восемь лет как в завязке!
– И как это вам удалось?
– Это долгая история...
– Ну хотя бы в двух-трех словах, – взмолилась Ленка.
Паганель хитро глянул на нее и, громко отхлебнув чай из блюдечка, потребовал ответа:
– Вот ты мне сначала скажи, почему у нас в России мужики все через одного алкоголики.
– Потому что козлы, – зло бросила Ленка.
– А я тебе предлагаю посмотреть на эту ситуацию с другой, оригинальной стороны. Поверь мне на слово, я долго об этом думал и вывел одну очень интересную закономерность. – Паганель подлил себе свежего чаю и продолжил: – У каждой отдельно взятой национальности есть своя, только ей присущая ролевая функция. Понимаешь?
– Не-а.
– Ну вот, например, если твой избранник американец, то деньги он зарабатывать умеет. Там куда ни плюнь – всюду сплошные финансисты, экономисты и банкиры. Склад ума у них такой, на бабки хваткий.
– У всех? – поинтересовалась Ленка.
– Почти.
– А вот если, скажем, я француза захочу?
– Отличный выбор! – непонятно чему обрадовался Паганель. – Французы – прекрасные любовники!
– А испанцы?
– Испанцы – закоренелые рыцари.
– Итальянцы?
– Итальянцы – негоцианты, торговцы по-нашему.
– А скандинавы?
– Скандинавы – викинги, воины то есть... Китайцы – хитрые очень, а потому отличные дипломаты. Евреи – преданные, хорошие семьянины. Японцы – трудоголики...
– А русские-то кто? – перебила его Ленка.
– Вот! Вот оно самое что ни на есть занимательное место в моей теории, – потирая руки, ответил Паганель. – Русский мужик, он даже и не мужик вовсе!
– Ну кто же он, не томите! – не выдержала Ленка.
– Русский мужик – это... – Он взял большую театральную паузу и, только вдоволь насладившись Ленкиным непритворным интересом, выдохнул: – Вечный мальчик!
– Как это?
– А вот так! Вечный мальчик, и все!
– А поподробней можно? Кто они такие ваши вечные мальчики и с чем их едят?
Паганель взял со стола ложку и стал размахивать ею, как лектор указкой:
– Вечные мальчики – это такие примитивные недоразвитые существа, которые проходят только две фазы своего развития: детство и отрочество. Ну, иногда некоторые еще и юность захватывают. Но для подавляющего большинства такие ступени развития, как зрелость, мудрость и высшая стадия мудрости – духовность, пустой звук. Они для них просто недоступны, кармически закрыты, понимаешь?.. Ну вот смотри! Сколько на нашей территории было войн, репрессий, погромов и других больших и малых катаклизмов. И мерли в них в основном мужики. А оставшихся в живых пацанов воспитывали оставшиеся невредимыми бабы. И тут, заметь, тоже любопытный момент. Если француженка, то она тоже, как и ее француз, любовница, а вот если русская...
– То она вечная девочка? – догадалась Ленка.
– А вот если она русская, – Паганель опять сделал паузу, – то она вовсе и не девочка.
– А кто?
– Она вечная мать! Понимаешь?
– Понимаю, – машинально кивнула Ленка.
– Вот ведь в чем загвоздка!
– Так вы хотите сказать, – Ленка попыталась развить его мысль, – что мы сами испортили наших мужиков постоянной материнской опекой?
– Ну да! Тычете всюду нам в морду свои молочные сиськи, шагу в простоте не сделаешь! И мальчики, как в стране невыученных уроков, навсегда остаются детьми! Со своими бестолковыми капризами, смешными, никому не страшными угрозами, завышенными амбициями и полной дебильной неспособностью отвечать за свои поступки. Не вышло, не срослось, не исполнилось, не получилось само собой, без моего участия, без моей воли, без моих усилий – так и не надо! Выпьем, брателло, водки, и пошло все на... А тут сразу его женушка, она же мамочка, подскочила – вот тебе, миленький, опохмелись! И вместо того чтобы удавить этого скота своими собственными руками, она будет возиться с ним до самой его глубокой старости. И пожалеет, и все ему простит, и будет холить, и лелеять, и от дурной болезни лечить. Как же, ведь он отец ее детей! И не придет ей, дуре, в голову, что он только с одной стороны им отец, а с другой-то, выходит, что брат! Потому у нас столько и сирот, что наши отцы, они же старшие братья, плевать хотели на своих меньших братьев и сестер. Чего париться? Ведь у них есть мать! Пусть она за все и отвечает.
Круг замыкается, чувствуешь? Эти жены-матери вновь в одиночку пестуют чьих-то будущих мужей-сыновей, и те как саранча распространяются по земле, чтоб вновь гробить молодой урожай. И гибнут в этой страде, и спиваются, и молодыми умирают от болезней стариков, потому что порог ответственности перед собой, перед детьми, перед этими дурами-матерями и нашей многострадальной родиной – давно уже слился с полом.
Но самое страшное не это! Бог с ней, с родиной. Она и раньше выживала, и сейчас как-нибудь пронесет. Вся основная мерзость происходит на уровне межличностных отношений! В каждой отдельно взятой семье! Хотя бы раз в месяц, раз в квартал, раз в год. Вот ты только прикинь, на страну недотраханных женщин неожиданно опускается ночь. Нет, она, конечно, опускается регулярно, но тут такая необычная ночь, редкая. Вечные мальчики возвращаются домой трезвыми! Ну не сложилось что-то! Не срослось! Денег не хватило, друзья подкачали, водка кончилась или еще какой другой катаклизм. И вот они, злые, вредные, агрессивные, снимают с ног вонючие носки, моют грязные руки, жрут макароны с котлетами, валятся в накрахмаленные кроватки и думают: а чем бы таким полезным заняться? И вдруг смутно вспоминают, что есть еще и другие радости жизни, особливо когда баба рядом. Если очень постараться, то, может, и получится. И у некоторых получается! Утех, которые еще не совсем пропили мастерство. Но не понимают, кретины, что они и есть самые грязные свиньи, совершившие с горем пополам примитивнейший инцест, кувыркнувшись со своей доброй женушкой, она же матушка, в одну постель!
– Ей помощь не нужна?
– Думаю, нет.
– Тогда пошли?
– Как будто у меня есть выбор...
На открытой площадке зеленого театра уже было негде яблоку упасть.
Серый и Ленка с трудом нашли два места рядом, и то только после того, как одна влюбленная парочка легко вспорхнула со скамьи и унеслась в неизвестном направлении. Ленка огляделась и не увидела вокруг себя ни одного знакомого лица. Рядом зажигала местная продвинутая молодежь, бабульки, сбежавшиеся со всей округи, с аппетитом клевали семечки, а между всеми ними сновали громкие, не поддающиеся угомону дети. Атмосфера праздника и общей набирающей силу эйфории витала в воздухе и объединяла всех в одну большую, дружную семью.
Невольно общее настроение передалось и Ленке, и она уже с нескрываемым интересом стала следить за происходящим.
В первых рядах за длинным накрытым красной скатертью столом восседало жюри. Как в лучшие пионерские годы, подумала Ленка, только почетного караула не хватает. Она привстала и среди разнообразных женских и мужских шевелюр безошибочно угадала розовую блестящую лысину Игоря. Тот, словно почувствовав ее взгляд, тут же обернулся, поискал глазами кого-то в толпе, но Ленку в наступающей темноте так и не увидел. Как неудобно, устыдилась она, Игорь меня сюда вез, беспокоился обо мне, а я его даже ни разу за это не поблагодарила.
В зале стали раздаваться редкие одиночные хлопки, вскоре их сменили жидкие аплодисменты, потом где-то затопали ногами, где-то засмеялись, и все снова стихло.
Почти в полной тишине на сцену вышел большой сводный хор текстильщиков, текстильщиц, а также их общих детей и внуков. Его появление вызвало некоторое оживление в зале, с галерки пару раз свистнули, в партере дружно зааплодировали, и концерт наконец начался.
Сначала текстильщики пели про незамужних ткачих, потом про подмосковные вечера, про вечера упоительные и закончили все «Вечерним звоном».
«Вечерний звон» поднимался вверх и, никуда не пропадая, качался в воздухе невидимым прозрачным парашютом. Под ним шевелились и подрагивали багровые верхушки кленов. Мужские басы старательно и зловеще «бомкали», тетки со слезой в голосе дружно им вторили, детские хрустальные голоса летели высоко и свободно, и все это было настолько просто и по-настоящему хорошо, что у Ленки в носу что-то защипало, а потом и захлюпало.
Серый удивленно на нее покосился и, порывшись в кармане, протянул Ленке носовой платок. Она отстранила его руку и стала неуклюже пробираться к выходу.
Знакомая дорога вела через весь парк к реке. Нетушки, решила Ленка, хватит мне приключений на всю голову и не только, и повернула в другую сторону.
– Куда это ты намылилась? – услышала она за спиной голос Серого.
– На кудыкину гору, – буркнула Ленка и ускорила шаг.
– Какая ты грубая стала, Бубенцова, неженственная. – Серый нагнал ее и схватил за руку. – Что с тобой вообще происходит?
Ленка дернулась и остановилась.
– Грубая, говоришь? А что тогда ты ко мне привязался? – заорала она. – Чего тебе от меня такой неженственной надо?
– Да мне-то ничего, – ответил Серый и отпустил ее руку, – просто не хотел оставлять тебя одну.
– Неужели? Внимательный мой! – всплеснула руками Ленка. – Раньше надо было думать! «Не оставлять тебя одну», – передразнила она его, – да я сама кого хочешь оставлю! И уже оставила! И нисколько об этом не жалею!
– А я жалею, – тихо сказал Серый.
– А я – нет!
– Значит, потом пожалеешь.
– Когда потом?
– Когда придет время.
– Какое время? Какое время, я тебя спрашиваю?
Серый, в поисках сигарет, привычно похлопал себя по карманам и, не найдя их, смущенно проговорил:
– Представляешь, час назад снова решил бросить курить...
– А я уже жалею... – неожиданно призналась Ленка, – с того же дня, с той же минуты, с той секунды... – Она опустилась на лавку и растерянно посмотрела на Серого. – Понимаешь?
– Понимаю. – Серый сел рядом.
– Уходила, отворачивалась, плакала, билась головой о стену и уже жалела, понимаешь?
– Понимаю.
– И на другой день жалела. Жалела и ждала, ждала и жалела.
– А позвонить ты не могла? Возможно, тогда все сложилось бы иначе.
– А зачем?
– Тебе же самой стало бы легче.
– Что могут изменить слова? – усмехнулась Ленка. – Ты же сам пропал без объяснений, вот и я решила так же, по-мужски...
– По-мужски трудно.
– Лучше по-женски, что ли? Медленно, печально и по частям?
– Лучше по-человечески. Выдохнуть все, в себе не держать. Пожалеть себя...
– Как ты меня сейчас?
– Как я тебя тогда.
– В метро?
– В метро.
– Тебе стало легче?
– Стало.
– И я так хочу... – заплакала Ленка. – Нет больше сил, понимаешь?
Серый обнял ее и прижал к себе:
– Понимаю.
Подул ветер, и из глубины парка неясно донеслось: «На тот большак, на перекресток не надо больше мне уже спешить...»
Они сидели рядом, но думал каждый о своем. Ленка – о Малыше, Серый – о Ленке.
– Жить без любви, конечно, просто... – проговорил Серый и улыбнулся, – но как на свете без нее прожить?
– У тебя есть диктофон? – неожиданно встрепенулась Ленка.
– Есть, а зачем тебе? – удивился Серый.
– Можешь мне дать его на время?
– Могу, только он у меня в номере.
– Тогда пошли к тебе.
Абзац №5. Вечные мальчики
Сплошная, ни на минуту не прекращающаяся эйфория на полгода вычеркнула из списка живых и здравствующих Карлсона и Малыша.На самом деле они не умерли и даже не заболели, а просто взяли вдруг да и пропали без вести. Не то чтобы специально, обдуманно, с какой-то определенной хитрой целью, а так, нечаянно, нелепо, по-глупому. Затерялись, заигрались, увлеклись и очнулись уже где-то на небесах. А небеса, хоть и покапризничали немножко, но все же выполнили свою основную функцию – совершили-таки брак. Соединили-таки в одну сатану этих непредсказуемых, этих ненадежных, этих неблагодарных. И, как и следовало ожидать, тут же об этом пожалели. Эта странная во всех отношениях парочка даже в столь интимной обстановке не смогла обойтись без выпендрежа. Давно достигшие рая, они даже не попытались войти внутрь, чтобы хотя бы для приличия сказать: «Здрасте, вот, типа, и мы приперлися».
Но плотная пелена, расшитая золотыми цветами и листьями, успела отделить их от всего земного, и им ничего другого не оставалось, как только смотреть исключительно друг на друга, а не в одном, идиотском в своей непогрешимости направлении.
У нормальных людей любовь или то, что они под ней подразумевают, ассоциируется, как известно, с малиною. А у этих – со зверобоем и пижмою...Уже изначально что-то в их отношениях отдавало горечью и какой-то сладковатой, удушливой гарью. Вроде бы и у самых врат рая, и можно было бы заглянуть на полчасика, но что-то не пускает, что-то держит, что-то не дает. Нескладно все, непросто, не по-людски. Не ровное, не спокойное, не полнокровное, как хотелось бы, течение жизни, а какая-то бешеная неуправляемая кардиограмма, состоящая из одних только пиков и падений.
Но времена редких парадоксальных затиший иногда случались, и тогда оба сердечника резко, как по команде, успокаивались, отстранялись, но не переставали держать друг друга в поле своего зрения. Не лицо – а икона старинная,думала Ленка, наблюдая за Малышом. Я только тень твоя, твое отражение, твой астральный двойник. Неужели и я выгляжу так же? Такая же красивая, такая же мудрая, такая же одухотворенная? А почему бы и нет? Ведь мы одно неразделимое целое. Близнецами сиамскими сделались. Да срослись, дураки, не спинами, а сердцами друг к другу приклеились.
А когда одно-единственное сиамское сердце бьется усиленно за двоих, то в один прекрасный момент наступает кризис. Сердце начинает барахлить, тахикардить, капризничать, и вовсе не оттого, что переутомилось, а, напротив, от недостатка внешней кардионагрузки. Кто-то один там, снаружи, подустал, подостыл, подзадохнулся и втихомолку перешел с утомительного, а порой просто опасного для здоровья бега на легкую и ленивую трусцу.
Ибо жить в кратере действующего вулкана можно, но недолго. На то он и вулкан, что пищеварение его не бесконечно. Приходит мрачный момент пресыщения, и все содержимое вулканического желудка фонтаном огненной лавы извергается наружу. Вот если бы огонек был пожиже, запал послабее, ветер поласковее, может быть, тогда все бы и обошлось. Горело в ровным синим пламенем всю оставшуюся жизнь. И эти непогрешимые сиамцы, любовно согретые, а не сожженные заживо, жили бы долго и счастливо и умерли в одну ночь. И все мартовские кошки взвыли бы в их честь прощальную аллилуйю. И коты, сбежавшись на крики своих подруг, посягнули бы с горя на их дежурную девственность и равнодушно обрюхатили их готовым к утоплению потомством.
Но, как говорится, не всем котам масленица. Проходите мимо, проходимцы, мы все еще живы. И где-то даже здоровы. Только сердца чуть поднадорваны да души разъединены и поставлены на горох в разных углах вселенной. И коленки этих душ чешутся и зудят, потому что души отнюдь не белые бесформенные плевочки, а точно такие же, как и мы, красиво задуманные куклы, с ногами, руками, головами, телами и прочим. Только более чистые изнутри, не отягощенные грязью грехов, а потому легкие и прозрачные, как хрустальные ангелы. Ангелы взлетают к небу и падают, падают на девятый день и разбиваются о землю на множество разноцветных осколков, и только потом, на день сороковой, пыль этих осколков собирается в кучу, концентрируется в облако и легко уплывает на небо. Спасибо всем.
Кто первым сдался, устал, повернулся спиной и перешел на сторону противящихся, сопротивляющихся, избегающих, боящихся, познавших, вкусивших и отказавшихся от любви?
А кто ж его знает.
О Малыше судить трудно. В этом тихом заповедном омуте водились исключительно скрытные черти. Да к тому же еще настолько тонкие и заковыристые, что неискушенному женскому уму их было не понять. Со своими бы разобраться, думала Ленка. Но даже на эту пустячную работу у нее уже не было никаких сил. Шла девочка за солнечным лучиком, под ножки не смотрела. И вот вам результат – попала в такую мертвую, такую безнадежную зависимость, что и рада бы из нее выбраться, да поздно.
Чем дальше, тем неумолимей погружалась она в любовь, как мошка в янтарь. Вот уже и по лапки завязла, по пояс, по грудь, по горло, и нечем дышать, и крылышки отяжелели, а дальше рот, ноздри, глаза – все заплывает золотым канифольным туманом, и становится страшно в этой коварной вязкости и одновременно весело, и нет никакой возможности ни бежать от своей погибели, ни торопить ее. И лишь бледнеют облака как чьи-то души. А мошка там же, в янтаре, – кусочком суши. И вся призыв, вся напоказ – морская нега, и бьется жилка на виске от жажды снега...
Но если погибать, так лучше с музыкой. Красивой, долгой и печальной. И длить ее, длить. И смаковать, и упиваться. И не даваться, и упираться, и отдалять конец. Еще один день, еще один час, еще одна минута, мгновенье, его сотая невыносимо короткая доля, а после нее хоть потоп.
Они жили все еще порознь, и это обстоятельство ужасно злило Малыша. Но таково было обязательное условие Ленки, которой казалось, что их совместное проживание не только не отдалит их разрыв, а напротив – его ускорит. При всем своем непрактичном уме она ясно сознавала, что их отношения с Малышом слишком эмоционально накалены, чтобы быть бесконечно долгими. Но чем искусней она отгораживалась от него, чем хитрей уворачивалась, тем больше сил уходило на подавление собственных неприличных желаний, которым не суждено было исполниться без прямого участия Малыша.
Но, как правило, Ленкины благие намерения не успевали вымостить дорогу в ад, и все оставалось на прежних, околорайских позициях. И лишь по истечении какого-то времени Ленка стала замечать: ощущения, что она испытывает от физической близости с Малышом, все меньше напоминают ту прежнюю, вполне земную радость, возникающую у всех нормальных людей в процессе здорового и хорошо организованного секса.
Какая там радость? Необъяснимая, болезненная, нестерпимо томительная мука расщепляла Ленку на отдельные невесомые атомы, распыляла по всей вселенной и возвращала на землю только через миллиарды лет. Чудо материализации происходило, но того умиротворения, что должно было его сопровождать, не случалось, да Ленка и сама уже не ждала прежних лучезарных восторгов, к которым недавно так стремилась.
Что воля, что неволя – все одно. Что наслажденье, что страданье? Взять этот свет или хотя бы тот: все не имеет внятности и смысла.
И в один прекрасный день она решила перестать вставлять палки в собственные колеса и полностью отдалась на волю случая. Ленка прекратила контролировать свои чувства, уменьшая предсказуемостью своих порывов высокое напряжение их отношений. Эта ошибка простительна юным неокрепшим душам, но тем, кому «немного за тридцать», уже пора бы научиться вести себя соответственно возрасту.
Но Ленкина многострадальная крыша, как и в юности, летела параллельно земле, возмущая своим стремительным движением и без того сложную геомагнитную ситуацию. Чем выше по шкале «игрек» росла амплитуда ее любви, тем чаще по шкале «икс» становились временные расстояния между фазами ее нервных срывов. Ленка вполне осознавала неправильность своего поведения, но остановить неуправляемую ядерную реакцию еще не удавалось никому.
Она стала нервной и подозрительной. Ее материнская опека из ласковой и незаметной превратилась сначала в докучливую, потом в неприличную и в конце в назойливо-непотребную. Малыш и пары часов не мог самостоятельно просуществовать без своей мамочки. ЧТО ты делал? ГДЕ ты был? И, естественно, до кучи, КОГДА я тебя увижу вновь?
Малыш стал пропадать. Сначала на часы, потом на дни и вскоре на недели. Голос тетки в его сотовом становился все резче и язвительней: «Сорри, но моему любимому абоненту этот вид связи на фиг сдался». О какой такой связи идет речь? Если о мобильной, то так и быть. Мы, может, и перетопчемся. А если о человеческой, то как, простите, жить дальше? Жить или уж лучше не жить? Вот, собственно, в чем вопрос.
Вопросы слетались к Ленке, как вороны к падали. Над ее головой они спаривались, размножались, и каждая вновь нарожденная тварь норовила клюнуть побольнее: где он, с кем, на ком и за что тебе все это?
В свободное от приступов самоистязания время Ленка дежурила под окнами Малыша в тщетной надежде выследить его новую счастливую обладательницу. Унижение, которое она при этом испытывала, было настолько велико, что она даже не пыталась с ним бороться. Да разве можно было его победить? Тут ты или беременна, или нет. И как надежда на обзаведение потомством умирает вместе с благополучным приходом месячных, так и Ленкино предрвотное состояние пропадало само по себе с появлением на ее горизонте одиноко качающейся фигуры Малыша.
Не надо обладать обширной и многофункциональной памятью, чтобы сопоставить факты и догадаться, что Малыш ушел от Ленки не к другой бабе, а в самый обыкновенный, примитивный и незапланированный запой.
К столь интересным и многообещающим событиям Ленка готова не была. Ладно бы совместная, радостная и хорошо организованная выпивка, с кем не бывает, а тут вдруг на ровном месте случается это не по-детски жесткое, всамделишное приключение с незнамо каким финалом, и ты стоишь перед своим героем, как лист перед травой, не зная, кому из участников немой сцены соломку подстелить.
Но со временем Карлсон обвыкся, втянулся и даже научился летать по утрам за водкой для их совместного с Малышом опохмела. Их общих, не таких уж и больших денег стало катастрофически не хватать, и Ленка, жужжа моторчиком, начала носиться по всей Москве в поисках добычи. Однако граждане давно перестали сушить пододеяльники на крышах, и, даже если бы Карлсон и мог притвориться приведением, без отстегивания «бабок» никакое телевидение им не заинтересуется. Авторские на счету давно кончились, мелкие сборные концерты выпадали крайне редко, непроданные песни пылились где-то в столе у Игоря, да и сама жизнь становилась жестче и скупее на праздники.
Однажды Ленка непреднамеренно, вкось увидела свое отражение в зеркале и вздрогнула. В первое мгновенье она удивилась тому, что кроме нее в доме Малыша находится еще какая-то незнакомая тетка, во второе мгновенье она поняла, что эта тетка чем-то на нее, Ленку, неуловимо похожа, и только третье окончательное мгновенье заставило ее прозреть и узнать в зеркале самое себя.
Все! Больше не могу, подумала Ленка. Надо выходить из всего этого безобразия и Малыша вытаскивать за шкирку.
Малыш лежал на диване в защитной позе эмбриона. Волосы падали на лицо и почти полностью его закрывали. Ленка потрясла Малыша за плечо:
– Просыпайся!
Тот не шелохнулся.
Ленка стала трясти сильнее:
– Уже утро, Малыш, просыпайся.
Когда после третьей, самой мощной попытки он остался лежать бездыханным, Ленка не на шутку испугалась.
Она пыталась вызвать скорую, но когда на другом конце провода узнали в чем, собственно, дело, то ехать наотрез отказались. Правда, смилостившись, посоветовали Ленке вызвать платного врача, который за пару тысяч рублей любого выведет из запоя.
У Ленки за подкладкой в кошельке лежали неразменные сто долларов, ей подарила их мать на прошлый день рождения, сказав, что они обязательно притянут к ней деньги. Деньги ни разу не поддались Ленкиному ненавязчивому обаянию, и вот теперь, недолго думая, она решила использовать их по прямому назначению.
Примерно через час в дверь позвонили.
На пороге стоял длинный очкастый дяденька, чем-то отдаленно напоминающий артиста Черкасова в роли сумасшедшего ботаника Паганеля.
– Когда клиент пил последний раз? – сурово спросил он.
– Не знаю, – растерялась Ленка.
– Понятно... – Паганель, потирая друг о друга свои длинные сухие щупальца, наклонился над Малышом: – Давно он так?
– Давно.
– Понятно.
– Что вам понятно? – не выдержала Ленка.
– Будем лечить, – неопределенно ответил он, доставая из своего портфеля одноразовые шприцы и картонные коробки с лекарствами.
У Ленки комок подкатил к горлу, и она, чтобы всего этого не видеть, вышла в коридор.
– Детонька! – позвал ее доктор. – А нет ли у вас какой-нибудь веревки, чтобы капельницу к люстре привязать?
Ленка долго металась по квартире и не нашла ничего, кроме пояса от своего собственного халата. Паганель поднял руки и легко дотянулся до самого верхнего венца люстры. Хрустальные висюльки дернулись и заныли жалобно, как две гитары.
– Можно мне выйти? – умоляюще попросила Ленка.
– Иди, детонька, иди, – милостиво разрешил эскулап, – чайку мне там спроворь.
Ленка вышла на кухню и в изнеможении опустилась на некогда любимый ею трон. Потом спохватилась и стала где-то под столом искать чайник.
Примерно через полчаса пришел Паганель.
– Не боись, – засмеялся он, – и не таких вытаскивали.
– Что с ним, доктор? – И Ленка чуть не заплакала от досады, осознав весь идиотизм вопроса, который только что задала.
– Жить будет, – заржал весельчак Паганель, – но не очень долго.
– Как? – охнула Ленка.
– А так.
– Что вы такое говорите? – не поверила Ленка.
– Алкоголизм, детонька, – это медленная смерть. Я вам как специалист говорю.
– А что же делать?
– Бежать, дорогая моя, бежать. И как можно скорее.
– Что вы имеете в виду?
– Спасайся, дура, – не выдержал доктор, – или он тебя утянет туда, куда Макар своих гусей не гонял.
– И что, совсем ничего нельзя сделать? – всхлипнула Ленка. – Закодировать там, задинамить, таблетку какую-нибудь вшить?
– Можно, но все равно не поможет.
– Ничто не поможет?
– Ничто и никто.
Ленкино смятое лицо еще больше скривилось, и по щекам потекли быстрые, еще не совсем трезвые слезы.
– Вот только если он сам... – пожалел ее Паганель.
– Что – сам? – встрепенулась Ленка.
– Я ведь, детонька, тоже алкоголик, – засмеялся врач, – с больш-и-им, представь себе, стажем.
– А по вам и не скажешь, – удивилась Ленка.
– Правильно! А спроси меня, почему?
– Почему?
– Потому что я уже восемь лет как в завязке!
– И как это вам удалось?
– Это долгая история...
– Ну хотя бы в двух-трех словах, – взмолилась Ленка.
Паганель хитро глянул на нее и, громко отхлебнув чай из блюдечка, потребовал ответа:
– Вот ты мне сначала скажи, почему у нас в России мужики все через одного алкоголики.
– Потому что козлы, – зло бросила Ленка.
– А я тебе предлагаю посмотреть на эту ситуацию с другой, оригинальной стороны. Поверь мне на слово, я долго об этом думал и вывел одну очень интересную закономерность. – Паганель подлил себе свежего чаю и продолжил: – У каждой отдельно взятой национальности есть своя, только ей присущая ролевая функция. Понимаешь?
– Не-а.
– Ну вот, например, если твой избранник американец, то деньги он зарабатывать умеет. Там куда ни плюнь – всюду сплошные финансисты, экономисты и банкиры. Склад ума у них такой, на бабки хваткий.
– У всех? – поинтересовалась Ленка.
– Почти.
– А вот если, скажем, я француза захочу?
– Отличный выбор! – непонятно чему обрадовался Паганель. – Французы – прекрасные любовники!
– А испанцы?
– Испанцы – закоренелые рыцари.
– Итальянцы?
– Итальянцы – негоцианты, торговцы по-нашему.
– А скандинавы?
– Скандинавы – викинги, воины то есть... Китайцы – хитрые очень, а потому отличные дипломаты. Евреи – преданные, хорошие семьянины. Японцы – трудоголики...
– А русские-то кто? – перебила его Ленка.
– Вот! Вот оно самое что ни на есть занимательное место в моей теории, – потирая руки, ответил Паганель. – Русский мужик, он даже и не мужик вовсе!
– Ну кто же он, не томите! – не выдержала Ленка.
– Русский мужик – это... – Он взял большую театральную паузу и, только вдоволь насладившись Ленкиным непритворным интересом, выдохнул: – Вечный мальчик!
– Как это?
– А вот так! Вечный мальчик, и все!
– А поподробней можно? Кто они такие ваши вечные мальчики и с чем их едят?
Паганель взял со стола ложку и стал размахивать ею, как лектор указкой:
– Вечные мальчики – это такие примитивные недоразвитые существа, которые проходят только две фазы своего развития: детство и отрочество. Ну, иногда некоторые еще и юность захватывают. Но для подавляющего большинства такие ступени развития, как зрелость, мудрость и высшая стадия мудрости – духовность, пустой звук. Они для них просто недоступны, кармически закрыты, понимаешь?.. Ну вот смотри! Сколько на нашей территории было войн, репрессий, погромов и других больших и малых катаклизмов. И мерли в них в основном мужики. А оставшихся в живых пацанов воспитывали оставшиеся невредимыми бабы. И тут, заметь, тоже любопытный момент. Если француженка, то она тоже, как и ее француз, любовница, а вот если русская...
– То она вечная девочка? – догадалась Ленка.
– А вот если она русская, – Паганель опять сделал паузу, – то она вовсе и не девочка.
– А кто?
– Она вечная мать! Понимаешь?
– Понимаю, – машинально кивнула Ленка.
– Вот ведь в чем загвоздка!
– Так вы хотите сказать, – Ленка попыталась развить его мысль, – что мы сами испортили наших мужиков постоянной материнской опекой?
– Ну да! Тычете всюду нам в морду свои молочные сиськи, шагу в простоте не сделаешь! И мальчики, как в стране невыученных уроков, навсегда остаются детьми! Со своими бестолковыми капризами, смешными, никому не страшными угрозами, завышенными амбициями и полной дебильной неспособностью отвечать за свои поступки. Не вышло, не срослось, не исполнилось, не получилось само собой, без моего участия, без моей воли, без моих усилий – так и не надо! Выпьем, брателло, водки, и пошло все на... А тут сразу его женушка, она же мамочка, подскочила – вот тебе, миленький, опохмелись! И вместо того чтобы удавить этого скота своими собственными руками, она будет возиться с ним до самой его глубокой старости. И пожалеет, и все ему простит, и будет холить, и лелеять, и от дурной болезни лечить. Как же, ведь он отец ее детей! И не придет ей, дуре, в голову, что он только с одной стороны им отец, а с другой-то, выходит, что брат! Потому у нас столько и сирот, что наши отцы, они же старшие братья, плевать хотели на своих меньших братьев и сестер. Чего париться? Ведь у них есть мать! Пусть она за все и отвечает.
Круг замыкается, чувствуешь? Эти жены-матери вновь в одиночку пестуют чьих-то будущих мужей-сыновей, и те как саранча распространяются по земле, чтоб вновь гробить молодой урожай. И гибнут в этой страде, и спиваются, и молодыми умирают от болезней стариков, потому что порог ответственности перед собой, перед детьми, перед этими дурами-матерями и нашей многострадальной родиной – давно уже слился с полом.
Но самое страшное не это! Бог с ней, с родиной. Она и раньше выживала, и сейчас как-нибудь пронесет. Вся основная мерзость происходит на уровне межличностных отношений! В каждой отдельно взятой семье! Хотя бы раз в месяц, раз в квартал, раз в год. Вот ты только прикинь, на страну недотраханных женщин неожиданно опускается ночь. Нет, она, конечно, опускается регулярно, но тут такая необычная ночь, редкая. Вечные мальчики возвращаются домой трезвыми! Ну не сложилось что-то! Не срослось! Денег не хватило, друзья подкачали, водка кончилась или еще какой другой катаклизм. И вот они, злые, вредные, агрессивные, снимают с ног вонючие носки, моют грязные руки, жрут макароны с котлетами, валятся в накрахмаленные кроватки и думают: а чем бы таким полезным заняться? И вдруг смутно вспоминают, что есть еще и другие радости жизни, особливо когда баба рядом. Если очень постараться, то, может, и получится. И у некоторых получается! Утех, которые еще не совсем пропили мастерство. Но не понимают, кретины, что они и есть самые грязные свиньи, совершившие с горем пополам примитивнейший инцест, кувыркнувшись со своей доброй женушкой, она же матушка, в одну постель!