Что я чувствую, задавала себе привычный вопрос Ленка и привычно же не находила на него ответа. Сколько, действительно, лет, сколько зим прошло! Пора бы уже и не быть собакой на сене, ан нет, что-то еще теплится в подкорочном пространстве, что-то еще свербит.
Серый, держа в одной руке бутылку коньяка, в другой – шампанское, вернулся к столику. За ним трусила барменша с подносом. Она собрала грязную посуду, сменила скатерть и, выставив на стол местные нехитрые закуски, скромно удалилась.
Началась обыкновенная интеллигентная пьянка, живое участие в которой в основном приняли женщины: Эдику на другой день надо было выступать, а Серый, и раньше особо не злоупотреблявший, в этот вечер своих привычек решил не менять.
Ленка пила только коньяк и поэтому набралась гораздо быстрее Курочкиной. Но Любка была активнее, и уже через некоторое время висела у Серого на шее и плакалась ему в воротник кожаной куртки:
– Никто меня не любит, никто не поцелует, пойду я на болото, наемся жабуляк.
– Курочкина, повтори, пожалуйста, помедленней, – сказала Ленка, прикуривая сигарету, – я записываю. Если пустить это народное творчество на припев, народ, я думаю, на меня не обидится.
– Не обидится! – подтвердила Курочкина, упорно пытаясь взгромоздиться Серому на колени.
– А может быть, нам Лена что-нибудь из нового прочтет? – предложил он только для того, чтобы избавиться от Любки.
– А что? – встрепенулась Ленка. – Могу!
Алкоголь, усиливавший ее беспочвенную ревность, подхлестнул вдохновение, и она начала импровизировать:
– Не жалею, не зову, не плачу...
– Свое! – прервал ее довольно грубо Эдик. – Свое давай!
– Не мешай! – Ленка сосредоточилась и начала снова: – Не жалею, не зову, не плачу – наплевать! Не зову тебя на дачу – ночевать. Посижу тихонько в баре, помолчу. Не войдешь в меня ты дважды – не хочу!
Курочкина с Эдиком дружно заржали. А Серый, протянув через весь стол руку, показавшуюся Ленке невыносимо длинной, звонко ударил ее по лицу.
Потом он брезгливо вытер ладонь салфеткой, поднялся из-за стола и быстро пошел к выходу.
Ленка постепенно приходила в себя. Оглушенная и униженная, она молча наблюдала за его действиями, как за кадрами немого кино, и только когда дверь бара закрылась за его спиной, вскочила с места и, путаясь в складках бестолковой цыганской юбки, побежала за ним следом.
– Сергей Алексеевич, подожди! Подождите меня, Серый!
Ее мотало из стороны в сторону, нарисованные разноцветные пятки под ногами безжалостно расплывались, но не переставали указывать дорогу. Через какое-то время, выбравшись из подземелья наружу, Ленка оглянулась по сторонам и, не увидев Серого, на минуту растерялась. Потом встрепенулась, подошла к девушке-администратору и, еле ворочая языком, спросила:
– Не видели ли вы... Такой импозантный, интересный, седой?.. А на какой этаж?.. А в каком номере?
Девушка посмотрела в какую-то книгу и профессионально вежливо произнесла:
– Номер четыреста третий, четвертый этаж, от лифта налево.
– Спасибо тебе, подруга, – поблагодарила Ленка и со слезой в голосе добавила: – Мужика тебе хорошего встретить, и чтоб любил, и дети, и всякое такое...
Номер Серого она нашла довольно быстро, но постучать в него не решилась, а просто села на пол и, прислонясь спиной к двери, тихонечко завыла:
– Серый, подлый трус, выходи! Я знаю, что ты там!
Минут через пятнадцать, показавшихся Ленке вечностью, дверь в номер открылась, и она, как куль с мукой, свалилась на пол, прямо Серому под ноги. Последнее, что она помнила, это запах его волос, когда она, уткнувшись ему в шею, поплыла на его руках внутрь гостиничного номера.
Глава 5
Серый, держа в одной руке бутылку коньяка, в другой – шампанское, вернулся к столику. За ним трусила барменша с подносом. Она собрала грязную посуду, сменила скатерть и, выставив на стол местные нехитрые закуски, скромно удалилась.
Началась обыкновенная интеллигентная пьянка, живое участие в которой в основном приняли женщины: Эдику на другой день надо было выступать, а Серый, и раньше особо не злоупотреблявший, в этот вечер своих привычек решил не менять.
Ленка пила только коньяк и поэтому набралась гораздо быстрее Курочкиной. Но Любка была активнее, и уже через некоторое время висела у Серого на шее и плакалась ему в воротник кожаной куртки:
– Никто меня не любит, никто не поцелует, пойду я на болото, наемся жабуляк.
– Курочкина, повтори, пожалуйста, помедленней, – сказала Ленка, прикуривая сигарету, – я записываю. Если пустить это народное творчество на припев, народ, я думаю, на меня не обидится.
– Не обидится! – подтвердила Курочкина, упорно пытаясь взгромоздиться Серому на колени.
– А может быть, нам Лена что-нибудь из нового прочтет? – предложил он только для того, чтобы избавиться от Любки.
– А что? – встрепенулась Ленка. – Могу!
Алкоголь, усиливавший ее беспочвенную ревность, подхлестнул вдохновение, и она начала импровизировать:
– Не жалею, не зову, не плачу...
– Свое! – прервал ее довольно грубо Эдик. – Свое давай!
– Не мешай! – Ленка сосредоточилась и начала снова: – Не жалею, не зову, не плачу – наплевать! Не зову тебя на дачу – ночевать. Посижу тихонько в баре, помолчу. Не войдешь в меня ты дважды – не хочу!
Курочкина с Эдиком дружно заржали. А Серый, протянув через весь стол руку, показавшуюся Ленке невыносимо длинной, звонко ударил ее по лицу.
Потом он брезгливо вытер ладонь салфеткой, поднялся из-за стола и быстро пошел к выходу.
Ленка постепенно приходила в себя. Оглушенная и униженная, она молча наблюдала за его действиями, как за кадрами немого кино, и только когда дверь бара закрылась за его спиной, вскочила с места и, путаясь в складках бестолковой цыганской юбки, побежала за ним следом.
– Сергей Алексеевич, подожди! Подождите меня, Серый!
Ее мотало из стороны в сторону, нарисованные разноцветные пятки под ногами безжалостно расплывались, но не переставали указывать дорогу. Через какое-то время, выбравшись из подземелья наружу, Ленка оглянулась по сторонам и, не увидев Серого, на минуту растерялась. Потом встрепенулась, подошла к девушке-администратору и, еле ворочая языком, спросила:
– Не видели ли вы... Такой импозантный, интересный, седой?.. А на какой этаж?.. А в каком номере?
Девушка посмотрела в какую-то книгу и профессионально вежливо произнесла:
– Номер четыреста третий, четвертый этаж, от лифта налево.
– Спасибо тебе, подруга, – поблагодарила Ленка и со слезой в голосе добавила: – Мужика тебе хорошего встретить, и чтоб любил, и дети, и всякое такое...
Номер Серого она нашла довольно быстро, но постучать в него не решилась, а просто села на пол и, прислонясь спиной к двери, тихонечко завыла:
– Серый, подлый трус, выходи! Я знаю, что ты там!
Минут через пятнадцать, показавшихся Ленке вечностью, дверь в номер открылась, и она, как куль с мукой, свалилась на пол, прямо Серому под ноги. Последнее, что она помнила, это запах его волос, когда она, уткнувшись ему в шею, поплыла на его руках внутрь гостиничного номера.
Глава 5
Ленка проснулась, когда за окном уже светало.
Она затаила дыхание и прислушалась. В номере было неестественно тихо и все еще сумрачно.
Ленка приподнялась на локте и огляделась. Недалеко от нее, в кресле, запрокинув назад голову с синим, пару дней не бритым подбородком, спал Серый.
Ленка почувствовала странную, едва ощутимую неловкость, как будто подглядывала за человеком, справляющим естественную нужду. Сон Серого казался крепким и каким-то по-детски беззащитным. Но, продолжив свои наблюдения, она поняла, что это было не совсем так. Его ладонь, которая лежала на подлокотнике, слабо дернулась и стала медленно сжиматься в кулак. Кадык на шее напрягся, заходил и тут же расслабился. Послышался глубокий судорожный вдох.
Сейчас как вскочит, как набросится, испугалась Ленка. Хотя чего мне бояться, подумала она. Многие зимы и лета, что они провели вдали друг от друга, вряд ли пошли ему на пользу. Старый ведь уже!
А не храпит.
Ленка удивилась и продолжила несанкционированную слежку. Даже куртку не догадался снять, преет в своей кожаной броне, удовольствие получает. Вон джинсы какие узкие надел, негодовала она, так все и выпирает! А ботинки прикольные, баксов триста, не меньше. Неслабо они там зарабатывают. Я в тоже в телевизионщики пошла, пусть меня научат.
Ленке очень хотелось пить. Если встать тихонечко и на тонких цыпочках пробраться в ванную, то очень даже можно утолить алкогольную жажду свежей водопроводной водой.
Она опустила ноги на пол и только тут заметила, что на ней, кроме трусов и лифчика, больше ничего надето не было. Нетрудно догадаться, кто это так подсуетился. Ленка вспыхнула и поднесла к щекам ладони. Щеки были горячие и сухие, а руки, наоборот, холодные и влажные. Она глубоко вздохнула и, сложив ладони лодочкой, выдохнула в них ртом весь воздух из легких и тут же носом втянула его назад. Запах коньяка еще не выветрился за короткую ночь, но, к счастью, пока не превратился в кислый, тошнотворный перегар.
Ленка нашла на спинке стула свою аккуратно сложенную юбку и, надев ее на себя таким образом, чтобы одновременно скрыть под ней и грудь и все, что ниже, прокралась в ванную.
Вода из-под крана показалась ей не по-московски вкусной. Так бы и пила ее всю жизнь, так бы и ела ее ложкой прямо из раковины. Но в скором времени ее желудок благодарно заурчал, и неожиданно для себя Ленка почувствовала звериный голод. С этой незадачей она решила справиться позднее и, перешагнув через юбку а-ля-плащ-палатку, открыла дверь в душевую кабину.
Можно верить в гороскопы, можно не верить, но Ленкиной родной стихией была вода. Знак Рака, покровительствующий ей, страшным казался только снаружи, внутри же он был абсолютно беззащитным и беспомощным. Но именно его трусоватая воля при малейшей опасности загоняла Ленку под самые сучковатые и гнилые коряги, заставляя прятать слабую, отказывающуюся соображать голову в крепкие и острые клешни. Вода, темная, тяжелая, у дна почти черная, спасала ее от бед и скрывала от врагов. Глубинные речные течения почти не волновали ее, и Ленка могла сколь угодно долго смотреть на яркое полуденное небо, щуря усталые глаза и глотая сладкие слезы.
Вот и сейчас белая неоновая «звезда по имени солнце» не ослепила ее, но и не согрела. Вода проникала во все самые заветные уголки и потаенные отверстия, ласково омывала Ленкино податливое тело, заботясь о неге его и покое. Губы напряглись и зашептали: Остаться лишь в одеждах Евиных и в воду медленно войти, и плыть на ощупь, неуверенно, то на спине, то на груди. Одна совсем, вся беззащитная, вся в стиле «ню», вся без всего, водой озерною омытая, не понимая, отчего она со мной такая нежная и бережная, почему? И мгла холодная, безбрежная, зачем так тянет в глубину, туда, где рыбы полосатые на страже вод своих стоят...
– Ты там не утонула? – Услышав бодрый голос Серого, Ленка вздрогнула и очнулась.
– На страже вод своих стоят... На страже вод... –вертелось у нее на языке. А что же дальше?
Ленка давно перестала записывать чьи-то ненавязчивые диктовки, и они все реже снисходили к ней, и то лишь какими-то короткими обрывками фраз, образов, сновидений, но все так же волновали ее, возникая, как и прежде, не к месту и не ко времени.
– Открыть глаза пошире надо бы и ничего не пропустить, себе назло, себе на пагубу быстрее, дальше, глубже плыть... и лечь на дно подводной лодкою и стать бесшумною как тень... и верить, что в глубины топкие прорвется луч... и вспыхнет день...
Когда она, завернутая по горло в огромное, как простыня, полотенце, вышла наконец на сушу, Серый уже колдовал над кофе. Хотя что там было колдовать? Кофе растворимый, чайник электрический, сахар кусковой, стаканы граненые, а вода и тем паче – дармовая. Но все, что бы Серый ни делал руками, производило на Ленку неизгладимое и ни с чем не сравнимое впечатление. Ему удавалось превратить в настоящее искусство даже пустячный процесс приготовления обыкновенного бутерброда. Правда, сам Серый вряд ли отдавал себе отчет в том, какой эффект он производит, но Ленке это не мешало тихо шалеть от его отточенной уверенности и непонятно откуда взявшегося аристократизма.
– Который час? – спросила она, машинально взяв со стола бутерброд, состоящий из крекера и сыра.
– Седьмой, – коротко ответил Серый.
– Еще так рано?
– Кому как.
– Ты выспался? – заботливо поинтересовалась Ленка.
– Еще бы.
– Хороша я вчера была, да?
– Хороша.
Разговор напоминал утреннюю ленивую перепалку двух супругов, недавно справивших серебряную свадьбу.
– Прости меня, – виновато улыбнулась Ленка.
– За что?
– За вчерашнее.
– Мне не за что тебя прощать.
– Нет, есть, – настаивала Ленка.
– Давно ты так пьешь? – задал вопрос Серый, размешивая в ее стакане сахар.
– Не очень.
– Есть повод?
– Есть.
– И как его зовут?
– Что ты имеешь в виду?
– Но не на ровном же месте ты так...
– Типа, очередная несчастная любовь?
– Типа, да.
– Не дождетесь! – Ленка неожиданно схватила со стола нераспечатанную пачку сигарет и запустила ею в Серого.
Он поймал ее на лету и, словно еще не веря своей удаче, преувеличенно аккуратно вернул целую и невредимую пачку на стол. Ленка никак не прокомментировала его явные жонглерские способности, но зато сразу вся как-то сникла и почти равнодушно спросила:
– Ты все еще куришь?
– Практически нет.
– Как сердце?
– Ничего.
– Как здорово мы здесь встретились, правда?
– Да.
Они еще какое-то время перекидывались ничего не значащими фразами, а потом молча принялись за кофе.
За окном стало заметно светлее. Послышался легкий, словно мышиная возня, шорох, и вскоре первые крупные капли дождя медленно заскользили по стеклу.
Ленка прервала молчание:
– Отчего ты мне никогда не позвонишь?
– А ты бы этого хотела?
– Почему бы и нет?
– Не знаю, не думал об этом.
– Мы могли дружить. – Ленка притворно закашлялась и, прикрыв рукой улыбку, прямо посмотрела ему в глаза.
– Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной? – совсем уж по-глупому спросил он.
– Верю! – гордо сказала она и добавила: – Особенно после золотого гвоздя.
– Какого гвоздя? – не понял Серый.
– Книжки читать надо, – усмехнулась Ленка. – У Андре Моруа в «Письмах незнакомке» есть такое понятие – золотой гвоздь дружбы. Им скрепляют длительные, сползающие в любовь отношения мужчины и женщины, которые этой самой любви боятся как огня.
– А поподробней можно? – заинтересовался Серый.
– Ну трахнуться им надо один разок, понимаешь? – занервничала Ленка. – Забить, так сказать, этот чертов гвоздь дружбы, чтоб снять вопрос взаимного томления навсегда.
– Что-то больно мудрено получается, – засомневался Серый, – а вдруг им потом захочется вбить второй гвоздь дружбы, а потом третий, четвертый, сотый...
– Тебе же не захотелось? – Ленка скривила губы в подобие улыбки и тут же отвернулась к окну.
– Так разве у нас дружба была?
– А что тогда у нас было?
Серый взял со стола сигаретную пачку, распечатал ее и с наслаждением втянул носом воздух.
– Что хорошо французу, то русскому – смерть, – произнес он и, не выдержав, выцарапал одну сигарету.
– Ты мне не ответил! – настаивала Ленка.
Он глубоко затянулся, выдохнул и сразу сделал вторую, еще более глубокую затяжку.
– У русских дружба между мужчиной и женщиной возможна только после полной и окончательной капитуляции любви, – сказал Серый, – а если еще хоть что-то теплится, то лучше и не начинать.
Он хотел что-то еще добавить, но вдруг закашлялся чахоточно, махнул рукой и тут же с силой раздавил окурок в пепельнице.
Ленка помолчала, обдумывая услышанное, и наконец ее осенило:
– И поэтому ты мне не звонишь?
Серый пожал плечами.
Ленка вышла из-за стола и тяжело опустилась в кресло.
– Как, ты говоришь, его зовут? – нарушил тишину Серый.
Ленка усмехнулась и тоже потянулась за сигаретой.
Так я тебе и сказала, подумала она. Мой хитренький, мой серенький волчок, ни к чему тебе это знать. Все равно ты меня не поймешь. А заодно и нас, похитителей книг.
Врешь ты все, дружок, не поверила Ленка. Врешь и не краснеешь. Любишь ты ту, которой посвятил эту свою «Фуфайку». А я так, никто и никак, пробегала мимо твоей случайной славы. Нет, конечно, слава не бывает случайной, или, скажем, незаслуженной. Чем-то ты за это заплатил, чем-то поступился, от чего-то отказался, чем-то, не побоюсь этого слова, пожертвовал. И вот ты, слава богу, там, а я, как обычно, здесь.
Симпатичная книжечка, черное на белом. Или белое на черном? Один день из жизни фуфайки – надо же такое придумать. Вообще все эти поздно взрослеющие мальчики вызывали у Ленки неподдельный, чисто профессиональный интерес.
– Почему в наше загибающееся от матриархата время мачо постоянно плачут? – произнесла вслух Ленка и оглянулась по сторонам.
Убедившись, что вокруг нее никого нет, она на всякий случай продолжила свой монолог про себя: И почему мне давно уже не хочется принимать этих мачо в объятья, укладывать на грудь и осушать их скупые мужские слезы? Не потому ли, что мне самой как-то не приходилось выплакивать свою грусть-обиду под сенью из распростертых крыл? Все в себе, все сама с собою, садо-мазо-мастурбация до потери чувств. Единица без подпорки, без правого и круглого во всех отношениях нуля или, лучше, нулей, которые превращают единицу в полновесный и полнозвучный лимон на зависть окружающим.
Посмотрите на меня, ребята! Это я, Елена Прекрасная! Блондинка, голубые глаза, чувственные губы, тонкие пальцы, а все остальное укладывается в параметры 100, 70 и снова 100. Лучше известного стандарта на девять с половиной процентов, плюс молодость, красота, доброе сердце, незамутненная душа и интеллект, только слегка подкорректированный высшим образованием.
Не переборщила? Нет, не думаю.
Но у каждой луны или монеты есть обратная сторона. Бросили, подняли, зажали в кулачок – и что там у нас? Решка. С таким счастьем и на свободе. Комплекс на комплексе сидит и комплексом погоняет. Вот, например, эти пресловутые 100 – 70 – 100 и как с ними бороться. Жила бы я в Бразилии или, предположим, на Кубе – была бы национальным достоянием. Даже Америка со своим Барби-культом согнула ноги в реверансе перед образцово-показательными прелестями Дженнифер Лопес, застрахованными ею же самой на десятки миллионов долларов. Такие попы получаются только у тех, кто долго и упорно сидел на бобово-рисовой диете. А гордость, с которой обладательница такой задницы рассекает по Голливуду, должна быть в крови, всосанная с молоком матери и подкрепленная генами свободолюбивых североамериканских негров.
Сказать по правде, есть еще одна страна, на чьих необъятных просторах выращивается такая красота. На российской картошке зады растут и размножаются ничем не хуже, чем на фасоли. А что такое в нашей стране урожай? Национальная катастрофа! Беда! Катаклизм! Землетрясение! Все шагом марш худеть, уменьшать объемы, голодать, падать в обморок, а потом лечиться от булимии или, не дай бог, от анорексии.
Вот почему у нас Гринпис такой тихий, незаметный? Не пристают на улице, не клеймят позором, не выливают краску на счастливых владелиц натуральных шуб? Потому что даже они понимают, что суровый климат требует настоящего, естественного, не синтетического тепла. В синтепончике-то далеко не ускачешь. Замерзнешь на лету, на бегу, на ходу и брякнешься нежной мордой об сугроб. Поэтому даже «зеленые» с мехами более или менее смирились.
Но греют не только меха, греет подкожный жир, совершенно несовместимый со стройностью. Кто может представить себе стройного тюленя или, например, пингвина? Да они, если похудеют, так сразу ласты и отбросят. Что им не дает замерзнуть? Сало! Плевать они хотели на лишний вес, кто его вообще придумал? И что такое лишний? Если он мне природой дан, значит, для чего-то! Значит, он натуральный, естественный. Значит, именно мне именно столько и надо. Так почему же я должна с ним бороться?
Если бы Владимир Владимирович Маяковский в наше худосочное время захотел бы уткнуться во что-то «мягкое, женское», то ему бы это вряд ли удалось. Застрелился бы раньше времени, не выдержал. Стальной пресс, железный голеностоп, металл в голосе, силикон в груди.
Лучше бы манную кашу ели – оперироваться бы не пришлось.
А отчего все наши беды?
Да оттого, что рабство в нашей стране отменили каких-то полтора века назад. Причем, заметьте, сверху отменили, а не снизу. Рабам было и так хорошо. Их все, в общем-то, устраивало. А поди ж ты, декабристы какие-то, царь Александр Второй – освободитель, чтоб ему... Они ж хотели как лучше, или как? Но ведь самый голодный господин – это бывший сытый раб. И вот этот раб с чадами и домочадцами ноги в руки, в руки вилы – и верхом на Аврору. Господ перебили, тех, кого не перебили, посажали, а те, кого не посажали, сами вымерли, и остались одни рабы и дети их, и дети тех детей, и их же внуки с рабской психологией.
И я одна из них. Гордиться нечем. Сказано девяносто, значит, должно быть девяносто, и никакого тебе вольнодумия и многообразия. Как вам, Золушка, испанский сапожок? Терпи, дурочка, королевой станешь.
А хочется ли быть королевой, имея рядом короля их простых, из бывших? Из тех, кто давеча сам был рабом? Мезальянс, ребята, мезальянс. Во мне намешано много разных кровей, но на одну восьмую моя кровь голубая, доставшаяся в наследство от погибшего в советских лагерях прадеда. Видимо, эта восьмушка и не дает мне покоя, а порой каким-то странным образом подсказывает, что лучше не бояться и оставаться такой, какая я есть, и в смысле попы, и в смысле самодостаточности и свободомыслия. Затаиться в самой себе, и ждать, и дождаться в будущем такого же подпольного короля, и жить с ним долго и счастливо и умереть в один день.
Елена! Такая прекрасная, под стать вам, погода! Ну что вас, право, понесло, как Остапа Бендера в Нью-Васюках? Нашла же время, а главное, место изживать свои комплексы. И что я, интересно, здесь делаю, скромная столичная текстовичка с высшим актерским образованием?..
Сначала она долго уныло бродила между книжными стендами, пока наконец не набрела на объявление, которое гостеприимно приглашало на встречу читателей с их кумиром. Казанец не был Ленкиным кумиром, она вообще не понимала, что это все так с ним носятся, но что-то из его устного творчества ей слышать приходилось, и Ленка решила не тратя времени даром взглянуть на восходящую звезду живьем.
Казанец был приветлив и мил. На вопросы читателей отвечал коротко и откровенно. На Ленку он произвел в целом приятное впечатление, и она, предварительно потратившись на его книгу, подошла к автору за автографом.
Почему ее развезло потом на эти глупые переживания по поводу собственных тайных комплексов? Давно же дала себе слово: не париться. Но мысли, видимо, все-таки подогревают события, а может быть, даже провоцируют их на скорейшее совершение. Если бы не Ленкины горькие терзания по поводу своей роскошной «фанни», возможно, она не встретила бы того милого старикашку, благодаря которому одно короткое знакомство вынуждено было превратиться в длительные, переходящие в сумасшествие отношения.
Но все по порядку.
Ленка спустилась в буфет и взяла там пол-литровую бутылку пива и маленький пакетик фисташек. Пиво забродило в ней, поднялось к голове и привело в восторженное и доброжелательное расположение духа, и уже с другим, легким настроем она поднялась наверх на дальнейшие поиски приключений.
Какие люди! Какие лица!
Каждый второй – библиофил, каждый третий – писатель.
Ух ты какой старичок-боровичок нарисовался! Идет навстречу как сама судьба, только зубки позвякивают. Лет девяносто, не меньше. Пиджак в клеточку, на лысинке беретик. На шее мягкий бантик, в руках тросточка. Любо-дорого смотреть. Не перевелась еще старая московская интеллигенция. Сохранились же такие экземпляры, не вымерли. Вот в ком наши традиции, национальная гордость, русский дух!
Старичок тоже обратил на Ленку внимание и, склонив чахлую головку, улыбнулся так лукаво и одновременно приветливо, что тронул ее до слез. И Ленка долго бы его потом вспоминала и с умилением рассказывала о нем друзьям и знакомым, но старичок сам испортил о себе впечатление, когда, поравнявшись с ней, неожиданно протянул свою подагрическую руку и сильно ущипнул Ленку за ту самую лучшую часть ее тела, которую ей было все как-то недосуг застраховать.
Боль была такая, что Ленка даже не смогла вскрикнуть, а просто стояла на месте и ловила ртом воздух. Если ли бы не эффект внезапности, Ленка бы, наверное, стерпев боль, вежливо поблагодарила этого дряхлого эротомана за внимание, оказанное ей столь оригинальным способом, но ее правая рука, в которой была зажата сумка, не дожидаясь команды сверху, сработала автоматически. Хорошо еще, что в сумке лежали только косметичка, кошелек и пара открыток, что, собственно, и спасло дедулю от обширного сотрясения мозга.
Но надо отдать ему должное: любой на его месте стал бы защищаться, а этот встал как вкопанный и, брызгая слюной, тихим, только Ленке слышным шепотом без конца повторял: «Сука-сука-сука-сука-сука-сука-сука!»
Ленка представила, как это все смотрелось со стороны.
Идет симпатичный дедушка, никого не трогает, а тут ни с того ни с сего на него набрасывается какая-то сумасшедшая баба и начинает его, ни в чем не повинного, метелить. Удивительно, почему окружающие Ленку в милицию не уволокли? Бездушные, бессердечные люди!
Окончательно разочаровавшись в библиофилах, Ленка вышла на улицу. День клонился к вечеру. В воздухе носился запах ванили и жареного мяса. Всюду торговали выпечкой и шашлыками. Она села в маленьком открытом кафе, снова взяла пива, сигареты и, не удержавшись, заказала сто, нет, сто пятьдесят граммов шашлыка.
Напротив расположилась колоритная парочка.
Он – ярко выраженный свободный художник, она – его женщина. Художник был развязен и весел. Женщина, наоборот, нервничала и все время дергала его за рукав. Оба были в явном подпитии.
Ленка пересела так, чтобы их не видеть, и закурила в ожидании заказа. Но почему-то мысли об этих двоих ее не оставили. Кто они такие, кем приходятся друг другу, чем так привлекли ее внимание? И Ленка, не оглядываясь, стала воспроизводить в памяти их светлые образы.
Ей глубоко за сорок, а может, и того больше. Худая, усталая, с вытянутым, каким-то лошадиным лицом. Запястья в серебряных браслетах, пальцы все в кольцах, в ушах объемные, напоминающие подковы серьги. И вся эта сбруя гремит при каждом ее движении и поблескивает.
Спутник женщины был явно моложе, лет тридцать с небольшим. Длинные волосы, драные джинсы. Богема или закос под нее. Тоска зеленая. Ничего примечательного.
Услышав за спиной смех, Ленка невольно обернулась и сразу наткнулась на взгляд художника.
Глаза у него были прищуренные и наглые. А губы чувственные. И зубы неожиданно белые. Два острых клыка по бокам. Как вцепится в шею, как укусит и отсосет всю кровушку без остатка, испугалась Ленка. У-у-у, вампир несчастный.
Ток пробежал по спине и заземлился на полу между Ленкиными ногами. Шаговое напряжение, вспомнила Ленка, где-то она про его коварство уже слышала. Надо стоять на одной ноге, как цапля, и не шевелиться, пока не спасут. Но Ленка дернулась, словно от очередного щипка, и подумала, что на этого соискателя у нее вряд ли поднимется рука, а тем более сумка.
Принесли мясо и холодное пиво. Ленка взяла двумя пальцами самый маленький кусочек и, окунув его в соус, отправила в рот.
– У вас свободно? – послышалось сзади.
Рот был занят, и она отрицательно мотнула головой.
А подлец, который вампир, он же художник, зашел с другой стороны и, потупив невинно глазки, устроился за ее столиком, как будто Ленка сама его об этом попросила.
Ленка машинально обернулась и встретилась взглядом с его женщиной. Та напряженно смотрела на Ленку, стряхивая пепел прямо в бокал с пивом.
– Жуйте, жуйте, я вам не буду мешать, – подбодрил Ленку вампир, продолжая улыбаться.
Мясо, на вид такое аппетитное, никак не хотело прожевываться.
– Вы вот так сидите и не двигайтесь, а я буду вами любоваться.
Мясо не поддавалось.
– А хотите, я нарисую ваш портрет? – продолжал наглец. – Вы так естественны, так непосредственны. С таким аппетитом...
Чтоб ты сдох!
Она затаила дыхание и прислушалась. В номере было неестественно тихо и все еще сумрачно.
Ленка приподнялась на локте и огляделась. Недалеко от нее, в кресле, запрокинув назад голову с синим, пару дней не бритым подбородком, спал Серый.
Ленка почувствовала странную, едва ощутимую неловкость, как будто подглядывала за человеком, справляющим естественную нужду. Сон Серого казался крепким и каким-то по-детски беззащитным. Но, продолжив свои наблюдения, она поняла, что это было не совсем так. Его ладонь, которая лежала на подлокотнике, слабо дернулась и стала медленно сжиматься в кулак. Кадык на шее напрягся, заходил и тут же расслабился. Послышался глубокий судорожный вдох.
Сейчас как вскочит, как набросится, испугалась Ленка. Хотя чего мне бояться, подумала она. Многие зимы и лета, что они провели вдали друг от друга, вряд ли пошли ему на пользу. Старый ведь уже!
А не храпит.
Ленка удивилась и продолжила несанкционированную слежку. Даже куртку не догадался снять, преет в своей кожаной броне, удовольствие получает. Вон джинсы какие узкие надел, негодовала она, так все и выпирает! А ботинки прикольные, баксов триста, не меньше. Неслабо они там зарабатывают. Я в тоже в телевизионщики пошла, пусть меня научат.
Ленке очень хотелось пить. Если встать тихонечко и на тонких цыпочках пробраться в ванную, то очень даже можно утолить алкогольную жажду свежей водопроводной водой.
Она опустила ноги на пол и только тут заметила, что на ней, кроме трусов и лифчика, больше ничего надето не было. Нетрудно догадаться, кто это так подсуетился. Ленка вспыхнула и поднесла к щекам ладони. Щеки были горячие и сухие, а руки, наоборот, холодные и влажные. Она глубоко вздохнула и, сложив ладони лодочкой, выдохнула в них ртом весь воздух из легких и тут же носом втянула его назад. Запах коньяка еще не выветрился за короткую ночь, но, к счастью, пока не превратился в кислый, тошнотворный перегар.
Ленка нашла на спинке стула свою аккуратно сложенную юбку и, надев ее на себя таким образом, чтобы одновременно скрыть под ней и грудь и все, что ниже, прокралась в ванную.
Вода из-под крана показалась ей не по-московски вкусной. Так бы и пила ее всю жизнь, так бы и ела ее ложкой прямо из раковины. Но в скором времени ее желудок благодарно заурчал, и неожиданно для себя Ленка почувствовала звериный голод. С этой незадачей она решила справиться позднее и, перешагнув через юбку а-ля-плащ-палатку, открыла дверь в душевую кабину.
Можно верить в гороскопы, можно не верить, но Ленкиной родной стихией была вода. Знак Рака, покровительствующий ей, страшным казался только снаружи, внутри же он был абсолютно беззащитным и беспомощным. Но именно его трусоватая воля при малейшей опасности загоняла Ленку под самые сучковатые и гнилые коряги, заставляя прятать слабую, отказывающуюся соображать голову в крепкие и острые клешни. Вода, темная, тяжелая, у дна почти черная, спасала ее от бед и скрывала от врагов. Глубинные речные течения почти не волновали ее, и Ленка могла сколь угодно долго смотреть на яркое полуденное небо, щуря усталые глаза и глотая сладкие слезы.
Вот и сейчас белая неоновая «звезда по имени солнце» не ослепила ее, но и не согрела. Вода проникала во все самые заветные уголки и потаенные отверстия, ласково омывала Ленкино податливое тело, заботясь о неге его и покое. Губы напряглись и зашептали: Остаться лишь в одеждах Евиных и в воду медленно войти, и плыть на ощупь, неуверенно, то на спине, то на груди. Одна совсем, вся беззащитная, вся в стиле «ню», вся без всего, водой озерною омытая, не понимая, отчего она со мной такая нежная и бережная, почему? И мгла холодная, безбрежная, зачем так тянет в глубину, туда, где рыбы полосатые на страже вод своих стоят...
– Ты там не утонула? – Услышав бодрый голос Серого, Ленка вздрогнула и очнулась.
– На страже вод своих стоят... На страже вод... –вертелось у нее на языке. А что же дальше?
Ленка давно перестала записывать чьи-то ненавязчивые диктовки, и они все реже снисходили к ней, и то лишь какими-то короткими обрывками фраз, образов, сновидений, но все так же волновали ее, возникая, как и прежде, не к месту и не ко времени.
– Открыть глаза пошире надо бы и ничего не пропустить, себе назло, себе на пагубу быстрее, дальше, глубже плыть... и лечь на дно подводной лодкою и стать бесшумною как тень... и верить, что в глубины топкие прорвется луч... и вспыхнет день...
Когда она, завернутая по горло в огромное, как простыня, полотенце, вышла наконец на сушу, Серый уже колдовал над кофе. Хотя что там было колдовать? Кофе растворимый, чайник электрический, сахар кусковой, стаканы граненые, а вода и тем паче – дармовая. Но все, что бы Серый ни делал руками, производило на Ленку неизгладимое и ни с чем не сравнимое впечатление. Ему удавалось превратить в настоящее искусство даже пустячный процесс приготовления обыкновенного бутерброда. Правда, сам Серый вряд ли отдавал себе отчет в том, какой эффект он производит, но Ленке это не мешало тихо шалеть от его отточенной уверенности и непонятно откуда взявшегося аристократизма.
– Который час? – спросила она, машинально взяв со стола бутерброд, состоящий из крекера и сыра.
– Седьмой, – коротко ответил Серый.
– Еще так рано?
– Кому как.
– Ты выспался? – заботливо поинтересовалась Ленка.
– Еще бы.
– Хороша я вчера была, да?
– Хороша.
Разговор напоминал утреннюю ленивую перепалку двух супругов, недавно справивших серебряную свадьбу.
– Прости меня, – виновато улыбнулась Ленка.
– За что?
– За вчерашнее.
– Мне не за что тебя прощать.
– Нет, есть, – настаивала Ленка.
– Давно ты так пьешь? – задал вопрос Серый, размешивая в ее стакане сахар.
– Не очень.
– Есть повод?
– Есть.
– И как его зовут?
– Что ты имеешь в виду?
– Но не на ровном же месте ты так...
– Типа, очередная несчастная любовь?
– Типа, да.
– Не дождетесь! – Ленка неожиданно схватила со стола нераспечатанную пачку сигарет и запустила ею в Серого.
Он поймал ее на лету и, словно еще не веря своей удаче, преувеличенно аккуратно вернул целую и невредимую пачку на стол. Ленка никак не прокомментировала его явные жонглерские способности, но зато сразу вся как-то сникла и почти равнодушно спросила:
– Ты все еще куришь?
– Практически нет.
– Как сердце?
– Ничего.
– Как здорово мы здесь встретились, правда?
– Да.
Они еще какое-то время перекидывались ничего не значащими фразами, а потом молча принялись за кофе.
За окном стало заметно светлее. Послышался легкий, словно мышиная возня, шорох, и вскоре первые крупные капли дождя медленно заскользили по стеклу.
Ленка прервала молчание:
– Отчего ты мне никогда не позвонишь?
– А ты бы этого хотела?
– Почему бы и нет?
– Не знаю, не думал об этом.
– Мы могли дружить. – Ленка притворно закашлялась и, прикрыв рукой улыбку, прямо посмотрела ему в глаза.
– Ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной? – совсем уж по-глупому спросил он.
– Верю! – гордо сказала она и добавила: – Особенно после золотого гвоздя.
– Какого гвоздя? – не понял Серый.
– Книжки читать надо, – усмехнулась Ленка. – У Андре Моруа в «Письмах незнакомке» есть такое понятие – золотой гвоздь дружбы. Им скрепляют длительные, сползающие в любовь отношения мужчины и женщины, которые этой самой любви боятся как огня.
– А поподробней можно? – заинтересовался Серый.
– Ну трахнуться им надо один разок, понимаешь? – занервничала Ленка. – Забить, так сказать, этот чертов гвоздь дружбы, чтоб снять вопрос взаимного томления навсегда.
– Что-то больно мудрено получается, – засомневался Серый, – а вдруг им потом захочется вбить второй гвоздь дружбы, а потом третий, четвертый, сотый...
– Тебе же не захотелось? – Ленка скривила губы в подобие улыбки и тут же отвернулась к окну.
– Так разве у нас дружба была?
– А что тогда у нас было?
Серый взял со стола сигаретную пачку, распечатал ее и с наслаждением втянул носом воздух.
– Что хорошо французу, то русскому – смерть, – произнес он и, не выдержав, выцарапал одну сигарету.
– Ты мне не ответил! – настаивала Ленка.
Он глубоко затянулся, выдохнул и сразу сделал вторую, еще более глубокую затяжку.
– У русских дружба между мужчиной и женщиной возможна только после полной и окончательной капитуляции любви, – сказал Серый, – а если еще хоть что-то теплится, то лучше и не начинать.
Он хотел что-то еще добавить, но вдруг закашлялся чахоточно, махнул рукой и тут же с силой раздавил окурок в пепельнице.
Ленка помолчала, обдумывая услышанное, и наконец ее осенило:
– И поэтому ты мне не звонишь?
Серый пожал плечами.
Ленка вышла из-за стола и тяжело опустилась в кресло.
– Как, ты говоришь, его зовут? – нарушил тишину Серый.
Ленка усмехнулась и тоже потянулась за сигаретой.
Так я тебе и сказала, подумала она. Мой хитренький, мой серенький волчок, ни к чему тебе это знать. Все равно ты меня не поймешь. А заодно и нас, похитителей книг.
Абзац № 2. Похитители книг
Ленка открыла книгу и прочитала: «Прекрасной Елене от Казанца. 5 сентября». И сердечко нарисовано – типа «Люблю».Врешь ты все, дружок, не поверила Ленка. Врешь и не краснеешь. Любишь ты ту, которой посвятил эту свою «Фуфайку». А я так, никто и никак, пробегала мимо твоей случайной славы. Нет, конечно, слава не бывает случайной, или, скажем, незаслуженной. Чем-то ты за это заплатил, чем-то поступился, от чего-то отказался, чем-то, не побоюсь этого слова, пожертвовал. И вот ты, слава богу, там, а я, как обычно, здесь.
Симпатичная книжечка, черное на белом. Или белое на черном? Один день из жизни фуфайки – надо же такое придумать. Вообще все эти поздно взрослеющие мальчики вызывали у Ленки неподдельный, чисто профессиональный интерес.
– Почему в наше загибающееся от матриархата время мачо постоянно плачут? – произнесла вслух Ленка и оглянулась по сторонам.
Убедившись, что вокруг нее никого нет, она на всякий случай продолжила свой монолог про себя: И почему мне давно уже не хочется принимать этих мачо в объятья, укладывать на грудь и осушать их скупые мужские слезы? Не потому ли, что мне самой как-то не приходилось выплакивать свою грусть-обиду под сенью из распростертых крыл? Все в себе, все сама с собою, садо-мазо-мастурбация до потери чувств. Единица без подпорки, без правого и круглого во всех отношениях нуля или, лучше, нулей, которые превращают единицу в полновесный и полнозвучный лимон на зависть окружающим.
Посмотрите на меня, ребята! Это я, Елена Прекрасная! Блондинка, голубые глаза, чувственные губы, тонкие пальцы, а все остальное укладывается в параметры 100, 70 и снова 100. Лучше известного стандарта на девять с половиной процентов, плюс молодость, красота, доброе сердце, незамутненная душа и интеллект, только слегка подкорректированный высшим образованием.
Не переборщила? Нет, не думаю.
Но у каждой луны или монеты есть обратная сторона. Бросили, подняли, зажали в кулачок – и что там у нас? Решка. С таким счастьем и на свободе. Комплекс на комплексе сидит и комплексом погоняет. Вот, например, эти пресловутые 100 – 70 – 100 и как с ними бороться. Жила бы я в Бразилии или, предположим, на Кубе – была бы национальным достоянием. Даже Америка со своим Барби-культом согнула ноги в реверансе перед образцово-показательными прелестями Дженнифер Лопес, застрахованными ею же самой на десятки миллионов долларов. Такие попы получаются только у тех, кто долго и упорно сидел на бобово-рисовой диете. А гордость, с которой обладательница такой задницы рассекает по Голливуду, должна быть в крови, всосанная с молоком матери и подкрепленная генами свободолюбивых североамериканских негров.
Сказать по правде, есть еще одна страна, на чьих необъятных просторах выращивается такая красота. На российской картошке зады растут и размножаются ничем не хуже, чем на фасоли. А что такое в нашей стране урожай? Национальная катастрофа! Беда! Катаклизм! Землетрясение! Все шагом марш худеть, уменьшать объемы, голодать, падать в обморок, а потом лечиться от булимии или, не дай бог, от анорексии.
Вот почему у нас Гринпис такой тихий, незаметный? Не пристают на улице, не клеймят позором, не выливают краску на счастливых владелиц натуральных шуб? Потому что даже они понимают, что суровый климат требует настоящего, естественного, не синтетического тепла. В синтепончике-то далеко не ускачешь. Замерзнешь на лету, на бегу, на ходу и брякнешься нежной мордой об сугроб. Поэтому даже «зеленые» с мехами более или менее смирились.
Но греют не только меха, греет подкожный жир, совершенно несовместимый со стройностью. Кто может представить себе стройного тюленя или, например, пингвина? Да они, если похудеют, так сразу ласты и отбросят. Что им не дает замерзнуть? Сало! Плевать они хотели на лишний вес, кто его вообще придумал? И что такое лишний? Если он мне природой дан, значит, для чего-то! Значит, он натуральный, естественный. Значит, именно мне именно столько и надо. Так почему же я должна с ним бороться?
Если бы Владимир Владимирович Маяковский в наше худосочное время захотел бы уткнуться во что-то «мягкое, женское», то ему бы это вряд ли удалось. Застрелился бы раньше времени, не выдержал. Стальной пресс, железный голеностоп, металл в голосе, силикон в груди.
Лучше бы манную кашу ели – оперироваться бы не пришлось.
А отчего все наши беды?
Да оттого, что рабство в нашей стране отменили каких-то полтора века назад. Причем, заметьте, сверху отменили, а не снизу. Рабам было и так хорошо. Их все, в общем-то, устраивало. А поди ж ты, декабристы какие-то, царь Александр Второй – освободитель, чтоб ему... Они ж хотели как лучше, или как? Но ведь самый голодный господин – это бывший сытый раб. И вот этот раб с чадами и домочадцами ноги в руки, в руки вилы – и верхом на Аврору. Господ перебили, тех, кого не перебили, посажали, а те, кого не посажали, сами вымерли, и остались одни рабы и дети их, и дети тех детей, и их же внуки с рабской психологией.
И я одна из них. Гордиться нечем. Сказано девяносто, значит, должно быть девяносто, и никакого тебе вольнодумия и многообразия. Как вам, Золушка, испанский сапожок? Терпи, дурочка, королевой станешь.
А хочется ли быть королевой, имея рядом короля их простых, из бывших? Из тех, кто давеча сам был рабом? Мезальянс, ребята, мезальянс. Во мне намешано много разных кровей, но на одну восьмую моя кровь голубая, доставшаяся в наследство от погибшего в советских лагерях прадеда. Видимо, эта восьмушка и не дает мне покоя, а порой каким-то странным образом подсказывает, что лучше не бояться и оставаться такой, какая я есть, и в смысле попы, и в смысле самодостаточности и свободомыслия. Затаиться в самой себе, и ждать, и дождаться в будущем такого же подпольного короля, и жить с ним долго и счастливо и умереть в один день.
Елена! Такая прекрасная, под стать вам, погода! Ну что вас, право, понесло, как Остапа Бендера в Нью-Васюках? Нашла же время, а главное, место изживать свои комплексы. И что я, интересно, здесь делаю, скромная столичная текстовичка с высшим актерским образованием?..
* * *
Московская книжная ярмарка жарким сентябрьским днем заманила Ленку в свое душное пространство и бросила на произвол судьбы.Сначала она долго уныло бродила между книжными стендами, пока наконец не набрела на объявление, которое гостеприимно приглашало на встречу читателей с их кумиром. Казанец не был Ленкиным кумиром, она вообще не понимала, что это все так с ним носятся, но что-то из его устного творчества ей слышать приходилось, и Ленка решила не тратя времени даром взглянуть на восходящую звезду живьем.
Казанец был приветлив и мил. На вопросы читателей отвечал коротко и откровенно. На Ленку он произвел в целом приятное впечатление, и она, предварительно потратившись на его книгу, подошла к автору за автографом.
Почему ее развезло потом на эти глупые переживания по поводу собственных тайных комплексов? Давно же дала себе слово: не париться. Но мысли, видимо, все-таки подогревают события, а может быть, даже провоцируют их на скорейшее совершение. Если бы не Ленкины горькие терзания по поводу своей роскошной «фанни», возможно, она не встретила бы того милого старикашку, благодаря которому одно короткое знакомство вынуждено было превратиться в длительные, переходящие в сумасшествие отношения.
Но все по порядку.
Ленка спустилась в буфет и взяла там пол-литровую бутылку пива и маленький пакетик фисташек. Пиво забродило в ней, поднялось к голове и привело в восторженное и доброжелательное расположение духа, и уже с другим, легким настроем она поднялась наверх на дальнейшие поиски приключений.
Какие люди! Какие лица!
Каждый второй – библиофил, каждый третий – писатель.
Ух ты какой старичок-боровичок нарисовался! Идет навстречу как сама судьба, только зубки позвякивают. Лет девяносто, не меньше. Пиджак в клеточку, на лысинке беретик. На шее мягкий бантик, в руках тросточка. Любо-дорого смотреть. Не перевелась еще старая московская интеллигенция. Сохранились же такие экземпляры, не вымерли. Вот в ком наши традиции, национальная гордость, русский дух!
Старичок тоже обратил на Ленку внимание и, склонив чахлую головку, улыбнулся так лукаво и одновременно приветливо, что тронул ее до слез. И Ленка долго бы его потом вспоминала и с умилением рассказывала о нем друзьям и знакомым, но старичок сам испортил о себе впечатление, когда, поравнявшись с ней, неожиданно протянул свою подагрическую руку и сильно ущипнул Ленку за ту самую лучшую часть ее тела, которую ей было все как-то недосуг застраховать.
Боль была такая, что Ленка даже не смогла вскрикнуть, а просто стояла на месте и ловила ртом воздух. Если ли бы не эффект внезапности, Ленка бы, наверное, стерпев боль, вежливо поблагодарила этого дряхлого эротомана за внимание, оказанное ей столь оригинальным способом, но ее правая рука, в которой была зажата сумка, не дожидаясь команды сверху, сработала автоматически. Хорошо еще, что в сумке лежали только косметичка, кошелек и пара открыток, что, собственно, и спасло дедулю от обширного сотрясения мозга.
Но надо отдать ему должное: любой на его месте стал бы защищаться, а этот встал как вкопанный и, брызгая слюной, тихим, только Ленке слышным шепотом без конца повторял: «Сука-сука-сука-сука-сука-сука-сука!»
Ленка представила, как это все смотрелось со стороны.
Идет симпатичный дедушка, никого не трогает, а тут ни с того ни с сего на него набрасывается какая-то сумасшедшая баба и начинает его, ни в чем не повинного, метелить. Удивительно, почему окружающие Ленку в милицию не уволокли? Бездушные, бессердечные люди!
Окончательно разочаровавшись в библиофилах, Ленка вышла на улицу. День клонился к вечеру. В воздухе носился запах ванили и жареного мяса. Всюду торговали выпечкой и шашлыками. Она села в маленьком открытом кафе, снова взяла пива, сигареты и, не удержавшись, заказала сто, нет, сто пятьдесят граммов шашлыка.
Напротив расположилась колоритная парочка.
Он – ярко выраженный свободный художник, она – его женщина. Художник был развязен и весел. Женщина, наоборот, нервничала и все время дергала его за рукав. Оба были в явном подпитии.
Ленка пересела так, чтобы их не видеть, и закурила в ожидании заказа. Но почему-то мысли об этих двоих ее не оставили. Кто они такие, кем приходятся друг другу, чем так привлекли ее внимание? И Ленка, не оглядываясь, стала воспроизводить в памяти их светлые образы.
Ей глубоко за сорок, а может, и того больше. Худая, усталая, с вытянутым, каким-то лошадиным лицом. Запястья в серебряных браслетах, пальцы все в кольцах, в ушах объемные, напоминающие подковы серьги. И вся эта сбруя гремит при каждом ее движении и поблескивает.
Спутник женщины был явно моложе, лет тридцать с небольшим. Длинные волосы, драные джинсы. Богема или закос под нее. Тоска зеленая. Ничего примечательного.
Услышав за спиной смех, Ленка невольно обернулась и сразу наткнулась на взгляд художника.
Глаза у него были прищуренные и наглые. А губы чувственные. И зубы неожиданно белые. Два острых клыка по бокам. Как вцепится в шею, как укусит и отсосет всю кровушку без остатка, испугалась Ленка. У-у-у, вампир несчастный.
Ток пробежал по спине и заземлился на полу между Ленкиными ногами. Шаговое напряжение, вспомнила Ленка, где-то она про его коварство уже слышала. Надо стоять на одной ноге, как цапля, и не шевелиться, пока не спасут. Но Ленка дернулась, словно от очередного щипка, и подумала, что на этого соискателя у нее вряд ли поднимется рука, а тем более сумка.
Принесли мясо и холодное пиво. Ленка взяла двумя пальцами самый маленький кусочек и, окунув его в соус, отправила в рот.
– У вас свободно? – послышалось сзади.
Рот был занят, и она отрицательно мотнула головой.
А подлец, который вампир, он же художник, зашел с другой стороны и, потупив невинно глазки, устроился за ее столиком, как будто Ленка сама его об этом попросила.
Ленка машинально обернулась и встретилась взглядом с его женщиной. Та напряженно смотрела на Ленку, стряхивая пепел прямо в бокал с пивом.
– Жуйте, жуйте, я вам не буду мешать, – подбодрил Ленку вампир, продолжая улыбаться.
Мясо, на вид такое аппетитное, никак не хотело прожевываться.
– Вы вот так сидите и не двигайтесь, а я буду вами любоваться.
Мясо не поддавалось.
– А хотите, я нарисую ваш портрет? – продолжал наглец. – Вы так естественны, так непосредственны. С таким аппетитом...
Чтоб ты сдох!