Поволяев Валерий. Охота на охотников

   - Да, что? - прежним спокойным и доброжелательным тоном спросил подполковник.
   - Права, естественно.
   - Права вы не получите, пока идет следствие.
   - Да оно давным-давно уже закончилось.
   - Это в Москве закончилось, а у нас оно только началось. Вы же в Калининграде прописаны?
   - В Калининграде.
   - По закону уголовные дела должны вестись по месту проживания. Подполковник улыбнулся тонко, едва приметно, словно сожалел о том, что настырный посетитель не знает таких простых вещей.
   Подполковник лгал: по закону уголовное дело должно вестись по месту преступления - где оно было совершено, там и положено его расследовать. Но подполковник точно понял натуру Левченко и был уверен: тот ни на секунду не усомнится в том, что ему будет сказано, и никогда не станет это проверять.
   С досады Левченко ударил кулаком по колену, помотал головой, будто от боли.
   - Но я же должен работать!
   - Работайте на здоровье. Вам этого никто не запрещает. Наоборот, мы это будем только приветствовать.
   - А как мне работать без прав? Я же шофер! Кто разрешит? - Его захлестнула жгучая обида, даже глаза покраснели, а голос задрожал, будто у ребенка, которого незаслуженно наказали родители.
   - Пока не разберемся во всем, пока уголовное дело не закроем - права вы не получите, - спокойно, по-прежнему доброжелательно проговорил подполковник. - Все понимаю, но... - Он развел руки в стороны, показав Левченко свои пухлые, мягкие, розовые, будто у дамочки из бухгалтерии, ладони. - Очень сочувствую...
   Левченко не сдержался, всхлипнул, но собственного всхлипа не услышал, поспешно затянулся воздухом и встал со стула.
   - Что же мне делать? - растерянно спросил он.
   - Только одно - ждать. Уголовное расследование завершится, бог даст, благополучно, и мы вам выдадим новые права. - Подполковник улыбаясь приподнялся на стуле, давая понять, что аудиенция закончена.
   - Что же делать, что же делать, что же делать? - словно заведенный бормотал Левченко некоторое время, потом кивнул подполковнику и нетвердой походкой вышел из кабинета.
   Улыбка сползла с лица подполковника, уступив место озабоченности, и он потянулся к телефону. Поднял трубку, несколько секунд держал её на весу и смотрел на свою руку, как на некий посторонний предмет, рука была мощной, покрытой жестким светлым волосом, с цепкими длинными пальцами, - потом набрал номер московского телефона. Приветливо расплылся лицом, услышав в трубке мелодичный женский голос.
   - Алло, это Москва? Мне, пожалуйста, подполковника Кли... Да, это я, подполковник Моршков, - проговорил обрадованно и в следующий миг добавил с легким сладким придыханием: - Здравствуй, родная Ольга Николаевна... Здравствуй, моя ненаглядная Олечка, здравствуй, хорошая... - Он, наверное, мог продолжать до бесконечности, но Ольга Николаевна оборвала его, и Моршков, чуть пригасив улыбку на лице, стал докладывать: - Значит так. Только что был... этот самый, Левченко...
   Левченко в это время стоял в коридоре, прислонившись лбом к оконному переплету, - его оставили силы, и он никак не мог двинуться к выходу.
   Неожиданно за тусклой серой дверью кабинета, из которого он только что вышел, послышалась его фамилия, и Левченко неуклюже развернулся на нее, сделал вперед маленький рахитичный шожок и в следующий миг остановился: понял, что его никто не звал, просто речь за дверью шла о нем...
   - Как и договорились, Ольга Николаевна, я сделал Левченко от ворот поворот, полный отлуп, как говорил классик современной русской литературы. И сколько времени надо, столько он и будет видеть права, как собственный хвост... Нет, нет, сидит он на крючке плотно, не выскочит. У нас, в Калининграде, не то что у вас в Москве, у нас осечек не бывает, Олечка! Не бойся, не бойся, не промахнусь. Хотелось бы увидеться... Когда? Попробую как-нибудь нагрянуть в Москву... Как позовешь, так и нагряну. Есть, есть... Чао! - Моршков громко чмокнул губами трубку и положил её на рычаг.
   В следующий миг до Левченко донеслось довольное пение подполковника: "Ла-ла, ла-ла, ла-ла-лала..." Сейчас лучше всего исчезнуть, решил Левченко, пока подполковник не засек его...
   Щеки у него зло зарозовели - он услышал то, что не должен был услышать, и сразу стало ясно: в беду он угодил не случайно, и есть люди, которые не дадут ему выпутаться, закончится одно следствие - начнется другое, закончится второе - начнется третье. И конца-края этому кругу не будет.
   Он быстро одолел темный коридор служебного здания, - и откуда только силы взялись, ещё пять минут назад в нем ничего, кроме пустоты и бессилия не было, а сейчас появилась жажда жизни, действия, в висках заколотились бодрящие молоточки, вышел на улицу, завернул за угол здания, чтобы не забыть услышанное, достал шариковую ручку, листик бумаги, записал: "Ольга Николаевна Кли..." Подумав немного, добавил: "Подполковничиха".
   Интересно, где же работает эта приятельница подполковника Моршкова и что ей надо, почему она пасет обычного калининградского дальнобойщика? Все это надо осмыслить, а потом уже принять решение.
   Калининградские улицы были серы, замусорены, засыпаны грязноватым пористым снегом, вода в реке - большой, судоходной, глубокой, - была черной, таинственной, страшноватой, гибельной, она знала много тайн и похоронила в своем илистом, темном, как сажа, дне не одну тысячу людей. Хороших и плохих.
   Вздохнув, Левченко направился домой.
   Ох, как не хватало ему сейчас напарника, неугомонного матершинника Егорова, которого кликали то Егором, то Егорычем, то Егерем, то ещё как-нибудь, и он на все клички отзывался охотно, хотя у него имелось нормальное имя-отчество - Иван Михайлович; у напарника была светлая голова, дальнобойщики говорили "генеральская", и Егоров, довольный таким сравнением, согласно кивал, потом вскидывал светлые пронзительные глаза в любимом своем вопросе: "Чего надо?" и неизменно добавлял несколько слов... Сочный калиброванный мат.
   Был бы сейчас Егоров в Калининграде, они вместе сообразили бы, как поступать дальше.
   Вечером Левченко позвонил в больницу маленького литовского городка, где сейчас находился его напарник, поинтересовался его состоянием. Девица, поднявшая телефонную трубку, долго кочевряжилась, делала вид, что не понимает русского языка, пыталась объясниться то на литовском, то на немецком, и это выглядело противно, вызывало недоверие. В другой раз Левченко пошел бы по пути Егорова и рявкнул бы на эту недоделанную курицу матом, но сейчас очень вежливо попросил к телефону кого-нибудь из врачей, знающих русский язык...
   Наконец девица снизошла и объяснила довольно внятно, хотя и картаво:
   - Каспатин Егорофф сделана операция. Цювствует себя карашо.
   Левченко расцвел от этого сообщения.
   - А к телефону его нельзя позвать?
   - Не положено. - На сей раз уже совсем чисто, без всякого акцента произнесла девица, и Левченко, понимающе кивнув, почесал пальцем переносицу: действительно, чего это он? Егорыч лежит на койке с разрезанным брюхом, а он пытается подозвать его к телефону. А если у него разойдется шов и кишки вывалятся наружу?
   - Когда вы его намерены выписывать? - болезненно поморщившись представил себе Егорова с вываливающимися из живота внутренностями, спросил он девицу. Слышимость сделалась хуже, будто где-то совсем рядом начала беситься буря, подняла с земли снег и замусорила пространство.
   - Через три дня, - ответила девица.
   - А не слишком ли рано?
   - Нет, не слишком.
   - Хорошо. Сегодня среда... - Левченко зачем-то отвернул обшлаг рубашки и глянул на циферблат часов, - а вы его, значит, будете выписывать в субботу...
   - Да, в двенадцать часов дня.
   - Из Калининграда за ним придет машина. Передайте ему, если будет задерживаться, пусть не беспокоится и немного подождет. Пожалуйста!
   - Ладно, - пообещала девица злорадным тоном, и Левченко понял, что ничего она не передаст.
   - До свиданья, - произнес Левченко холодно.
   - До свиданья, - попрощалась с ним литовская девушка так же холодно, хотя призвана была в силу своей профессии быть милосердной и доброй.
   И все-таки эта злыдня сообщила Левченко хорошую новость: скоро напарник будет дома.
   Верно говорили Рогожкину, что Настя - недотрога, дикая, как её охарактеризовал малютка с опытным глазом по фамилии Шушкевич: если что-то ей не понравится, если кто-то обидит - может и за нож схватиться.
   Наверное, Настя такой и была. Но Рогожкин теперь знал и иную Настю, которую не знали другие: добрую, доверчивую, с тихим ласковым взглядом, какую-то беззащитную.
   Через два дня Рогожкин ушел за грузом обуви и трикотажа в Италию.
   Ездить по дорогам Европы - одно удовольствие. Все шоссе разнумерованы, рядность обозначена четко на каждом даже самом мелком пересечении с птичьей тропкой, со слабым, едва приметным стежком обязательно стоит указатель, куда эти тропка или стежок ведут, а также какой город маячит на горизонте и вообще что ожидает водителя в пути. Дороги Европы - не то что дороги России, Украины или Белоруссии.
   В Италию ушли колонной из трех машин: Стефанович, малютка Шушкевич и Рогожкин. Рогожкин понравился шефу колонны. И точной манерой вождения Рогожкин мог идти по трассе со скоростью сто шестьдесят километров в час и не лихачить, и характером своим, не признающим подлости, и готовностью в любую минуту прийти на помощь. Словом, после рейса в Москву Стефанович подошел к Рогожкину, глянул на него пытливо, будто следователь на подозреваемого, и произнес скрипуче:
   - Будем ездить вместе.
   Под Римом, в маленьком городке, славящемся древним горбатым виадуком, они загрузились "ширпотребом", как Стефанович полупрезрительно величал одежду, обувь, косметику, и прямиком, стараясь как можно реже останавливаться, отправились в подмосковную Апрелевку, где находились склады одной процветающей фирмы, владеющей в российской столице двумя рынками и тремя универмагами, разгрузились там, затем снова встали под погрузку в Зарайске, взяли "вонючий груз" - покрытые плесенью, закисшие кожи, испортившиеся на местной обувной фабрике, отвезли на Урал - по дороге все дивились, кому же такая гниль нужна, но выступать не стали, переместились в Екатеринбург и вновь всей колонной подрулили к грузовой стреле.
   В общем, в Лиозно Рогожкин появился лишь через восемнадцать дней худой, усталый, но довольный собой - ему нравилось, когда много работы. Много работы - это полный кошелек денег. Ну, если не до конца полный, не тугой, то наполненный хотя бы наполовину. А деньги сейчас Рогожкину были нужны, как никогда: он уже подумывал о женитьбе на Насте...
   Хотя, если быть честным, в предстоящей перспективе его огорчало одно - с дальними дорогами придется расстаться. Семья и ремесло дальнобойщика несовместимы.
   Помывшись, побрившись, почистившись, он выскочил на улицу и из телефона-автомата позвонил Насте на работу - своего телефона у Рогожкина не было.
   - Это я, - сказал и чуть не задохнулся от прилива нежности.
   - Вернулся? - Голос у Насти от радости даже зазвенел.
   - Ага, - глупо улыбаясь, не в силах совладать с волной восторга и тепла, накатившей на него, ответил Рогожкин.
   - А дальше куда?
   - Дальше в Болгарию.
   - Счастливый, - вздохнула Настя, - там тепло, светит солнце...
   - В Болгарии уже вряд ли светит, вот в Италии - да.
   Они говорили ещё некоторое время, явно наслаждаясь друг другом, а если и замолкали, то молчание это было для них красноречивее, выразительнее всяких слов.
   Едва они закончили телефонный разговор, как Рогожкин снова позвонил Насте.
   - Я к тебе сейчас приеду, - объявил он.
   - Сюда? В автобусный парк? Не надо. - В голосе Насти послышалось смятение, и Рогожкин понимал ее: горластые, языкастые, беспардонные водители, привыкшие лаяться с милиционерами, спекулянтами, с разным ворьем, с "зайцами" и зубастыми бабушками, могут вогнать в краску кого угодно. - Да потом мы с тобой только что обо всем переговорили, - сказала Настя.
   - Только что, да не только... Я уже соскучился. - Рогожкин подивился тому, как трудно у него рождаются слова. - Очень хочется повидаться. Хотя бы на минуту.
   - Вечером, Миша. Все вечером. Давай пойдем в кино?
   - Ладно... Пойдем, - неохотно и одновременно счастливо проговорил Рогожкин, - в кино пойдем. Я так давно не видел тебя... Целых восемнадцать дней... Привез тебе подарки.
   - Спасибо, Миша. До вечера.
   Рогожкин ещё несколько секунд подержал замолчавшую трубку в руке, словно бы надеясь снова услышать Настю, но не услышал и тяжело вздохнул...
   Ненастье в Хургаде - явление кратковременное. Когда утром Каукалов выглянул из бунгало, то невольно зажмурился от ошпаривающе яркого солнца, покрутил ошеломленно головой и нырнул назад.
   Растолкал Майю.
   - Вставай! Пора на море!
   Та нехотя раскрыла глаза, потянулась со сладким стоном:
   - А это самое... Песок, снег... Чего там есть на улице? Холодно же!
   - Так холодно, так холодно, что запросто можно обжечься. Даже кожа слезет с задницы, если её неосторожно подставить такому солнцу. Оч-чень холодно.
   Майя снова застонала, потянулась и закрыла глаза.
   - Не могу. Не хочу. В конце концов, на отдыхе мы или нет?
   Через час компания в полном составе все-таки выползла на пляж. Здесь, прямо на песке, были возведены настоящие папуасские шатры, сплетенные из тростника, глядящие острыми макушками в синее небо, около шатров стояли тяжелые деревянные лежаки. Минут двадцать компания полежала на солнце и задымилась. Вначале в тростниковую тень нырнули девчонки, потом - Аронов, прихлопывая себя по обожженным бокам, последним - Каукалов. Он выдержал дольше всех.
   Море в прямых лучах солнца сделалось прозрачным, ярким и мягким, в нескольких метрах от берега, ловко управляя широкими легкими досками с воткнутыми в них треугольниками парусов, носились виндсерфингисты загорелые ребята, громко переговаривающиеся друг с другом на немецком языке - в Хургаде отдыхало много немцев, - вода с шипеньем подкатывалась под плоские доски, раздавались частые громкие шлепки, будто кто-то хлопал в ладони... Это виндесерфингисты лихо перепрыгивали с одного кудрявого морского бархана на другой.
   - Ловко как ездят, а? Будто блины на сковородке пекут. Даже завидно становится. - Майя достала из сумки флакон с кокосовым маслом, протянула Каукалову. - Смажь мне спину. Иначе облезу, как банан.
   - Банан - фрукт, достойный похвалы в любом виде - и в жареном, и в пареном, и в сыром, и в вяленом... - Каукалов набрал в ладонь масла, ткнул Майю кончиками пальцев в затылок, заставил нагнуться.
   - Не ставь меня в позу раньше времени! - шутливо возмутилась та. Еще не вечер!
   - А это дело - вневременное и внесезонное, - добродушно проговорил Каукалов, - народ когда хочет, тогда этим делом и занимается.
   - Народ! - воскликнула Майя. - Мне плевать на весь народ, для меня главное - моя собственная персона. Мажь быстрее спину, иначе я действительно облезу!
   Каукалов ловко и быстро растер ладонью кокосовое масло, звонко хлопнул Майю ладонью по аппетитному месту - будто на доске перепрыгнул с одной волны на другую.
   - Негодяй! - воскликнула Майя, выпрямилась, резко замахнулась рукой, чтобы ударить Каукалова и... обхватив его голову, притянула к себе. Поцеловала в щеку. - Понял, что ты негодяй?
   - Понял.
   - А ты знаешь, кто такой негодяй по классификации Плешки?
   - Примерно.
   - Примерно... Тут надо знать точно. Классификация - наука точных определений. Как называется человек, у которого есть где, есть кого, но нечем?
   - Несчастный человек.
   - Правильно. А как называется человек, у которого есть кого, есть чем, но негде?
   - Это тоже несчастный человек.
   - Ну-у... в общем, тоже правильно. Хотя можно было бы назвать по-другому, придумать что-нибудь про обстоятельства, которые сильнее нас и так далее. А как называется человек, у которого есть чем, есть где, но некого?
   - Опять же несчастный человек.
   - Придумать ничего другого не хочешь?
   - Не-а!
   - А как называется человек, у которого есть где, есть чем, есть кого, но не хочется?
   - Не знаю.
   - Вот это и есть негодяй! - Майя вновь звонко чмокнула Каукалова в щеку, повторила звучно, с удовольствием, вкладывая в простое слово греховный смысл: - Подлец!
   Каукалов довольно рассмеялся. Майя ему нравилась. Но, надо заметить, Катя нравилась тоже. Катя хоть и походила на Майю внешне, но характер имела совсем иной. У Майи, в её колючих выражениях, в неумении или нежелании стесняться, в угловатости, которую она обрела, похоже, специально особенно это проступало, когда она хотела подчеркнуть собственную независимость, - слишком часто появлялось что-то мужское, грубое, а Катя была этого лишена напрочь. Катя была женщиной до мозга костей, не допускала резких выражений и хлестких выпадов.
   Вот и сейчас она со скрытым недоумением посмотрела на свою подругу, потом перевернулась на спину, глянула вверх, где сквозь переплетенные тростниковые стебли просвечивало обесцвеченное небо.
   - Загорать прямо в этом шатре можно, - сказала она, - не выползая на песок.
   - А купаться? А ловить крабов? А рвать кораллы? - Аронов пристроился на лежаке рядом с Катей, обнял её, и Каукалов неожиданно позавидовал напарнику: ему тоже захотелось обнять Катю.
   Наверное, он промахнулся, выбрав Майю.
   - Ну, чего задумался? - толкнула его в бок Майя. Она требовала движения, игры. Каукалов в ответ лишь вяло приподнял руку и так же вяло опустил её.
   Говорят, в некоторых семьях мужики обязательно заводят себе любовниц, чтобы перебить ощущение однообразности, которое оставляет общение с женой ведь одно и то же блюдо, которое подают на завтрак, обед и ужин каждую неделю, каждый месяц, каждый год, сведет с ума кого угодно, даже самого терпеливого человека... Тут не только от жены убежишь. Поэтому, чтобы жена осталась целой, чтобы муж не выгнал её, совсем опостылевшую, до изжоги, до крика обрыдшую, из дома, обязательно нужна любовница.
   Любовь втроем - это не нарушение нравственных норм, как кто-то считает, это обыкновенный медицинский рецепт. Только семья будет прочнее, а мужчина здоровее. Вот и ему, чтобы Майя не надоела, надо переспать с Катей.
   А как быть с Илюшкой?
   Илюшка - не в счет, его мнением Каукалов интересоваться не собирается... Впрочем, можно сделать ченч - Илюшка переспит с Майей, и тогда они будут квиты. И вообще станут жить одной дружной семьей.
   Он потрепал Майю за щеку:
   - Негодяй, говоришь?
   - Негодяй!
   Каукалов загадочно улыбнулся.
   Ночью, когда Майя спала, он тихо выскользнул за дверь. Около фонарей крутилась мошкара, ночные бабочки, какие-то странные кусачие костяные мухи, редкие деревья, украшавшие территорию отеля "Жасмин", нервно, будто в сильном оглушении, трясли листвой от пронзительного треска цикад, яркие, зазывно переливающиеся звезды плыли совсем низко над землей. Будто в горах. Показалось, что звезды здешние не похожи на те, что украшают небо России.
   Почувствовав добычу, на него налетело десятка полтора костяных мух, он ощутил боль на шее, на щеке, два укуса пришлись на лоб, одна муха цапнула его даже в ухо, Каукалов звучно хлопнул ладонью по шее и, словно бы подстегнутый этим хлопком, в одном прыжке одолел каменную верандочку, разделявшую двери двух номеров.
   К дверям были прибиты тяжелые литые кольца со стертым орнаментом, Каукалов приподнял кольцо на двери ароновского номера, тихонько стукнул в деревянную обшивку. Потом стукнул ещё раз.
   Послышался встревоженный Илюшкин шепот:
   - Кто там?
   - Успокойся, это я, - сказал Каукалов. - Я.
   - А-а, - с облегчением произнес Аронов, открыл дверь. Каукалов, отстранив приятеля, шагнул в проволглую прохладу комнаты, в которой погромыхивал кондиционер, ловко обошел стоявший посреди стул, на котором висели Илюшкины джинсы, и сел на кровать со стороны Кати.
   - Ты чего, ты чего? - забормотал Аронов удивленно.
   - Ничего, - как ни в чем не бывало ответил Каукалов. - Я пришел к Кате, и только. Больше ничего.
   - А я? - растерялся Илюшка. - Как же я? А?
   - А ты - спи, - спокойно велел Каукалов.
   - Нет, как же я? - не унимался Илюшка.
   - Ты можешь сходить к Майе, и мы отныне будем жить вчетвером.
   - О-о-о, - неожиданно плаксиво заныл Илюшка, плюхнулся в темноте на стул и, схватившись руками за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
   - Не ной! - приказал Каукалов. - Чего разнылся? Также лучше будет... Ду-рак!
   - О-о-о! - Аронов никак не мог уняться, раскачивался на стуле, словно помешанный, скрипел зубами, стонал, ныл.
   - Не ной! - вновь прикрикнул на него Каукалов и, сбросив с себя шорты, нырнул под одеяло.
   Катя не сопротивлялась - она все восприняла, как должное.
   Через двадцать минут Каукалов ушел к себе. На напарника он даже не взглянул. Тот продолжал сидеть на стуле, уронив руки, словно парализованный, уставившись неподвижными глазами в одну точку, видимую в темноте лишь ему одному.
   Отдых в Хургаде продолжался.
   У Левченко был приятель, который зарабатывал деньги тем, что перегонял машины из Европы в Калининград, и дальше - в Литву, в Россию. Иногда это были машины, купленные кем-то в Германии или в Австрии, иногда он покупал их сам - по дешевке, совсем за пустячные суммы на городских распродажах, подбирал себе подходящий лимузин, к заплаченным крохам приплюсовывал стоимость бензина, сверху набрасывал ещё кое-что из дорожных расходов, минусовал собственную оборотистость, умение выйти сухим из любой пиковой ситуации, поскольку спокойно было только в Германии и Австрии, а в Польше, Белоруссии, Литве и России дороги горели, как в войну, там старались грабить все, что только перемещалось в пространстве, - и в Москве получал навар до тысячи процентов.
   Если он платил в Германии за машину шестьсот долларов, то в Москве получал за неё шесть тысяч, если платил семьсот, то московскому клиенту лимузин обходился уже в семь с половиной - восемь тысяч "зеленых".
   Вот такой выгодный бизнес был у приятеля Левченко. Субботним утром Левченко поехал к Косте Розову. Тот находился дома, сидел за столом и завтракал омлетом, зажаренным с помидорами, краем глаза косил в экран японского телевизора "Сони" ("Имейте в виду, ребята, - говорил он друзьям, - ящик у меня - не корейский, не китайский, не малазийский, а чистый японский, "Соня" называется, и краски у него такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать"), наблюдая за перипетиями какого-то мутного фильма про любовь мальчика к приблудной собаке. Смотрел лишь для того, чтобы что-то смотреть.
   - М-м-м! - обрадованным мычанием приветствовал он приятеля и ткнул пальцем в стул.
   Левченко сел.
   - Моментумхо? - спросил Розов полным, набитым едой по самые ноздри ртом, что означало: "Омлета хочешь?"
   Левченко от завтрака великодушно отказался. Спросил лишь:
   - Давно из Европы?
   - Мамунчраэ, - ответил приятель, что в переводе на русский означало: "Позавчера приехал".
   - Молодец! - одобрительно отозвался Левченко. - Хорошо, что хоть иногда дома ночуешь. Давай доедай быстрее! Страна зовет! Нам надо с тобой одно доброе дело сделать.
   - Мамалмасемондро, - Костя продолжал увлеченно расправляться с омлетом. Фраза его на русский язык переводилась следующим образом: "Видал я в гробу все добрые дела!"
   - Ну ты и даешь! - огорченно воскликнул Левченко, и лицо у него сделалось грустным.
   - Мемана? - спросил Розов, что означало: "А чего надо?"
   - Да напарника своего, деда Егорова, я в Литве, в больнице оставил, сказал Левченко. Про свои собственные злоключения он распространяться пока не стал.
   - Мецемомино? - Розов вскинул брови и засунул в рот очередной ломоть омлета - большой, сочный, с разварившимся помидором. Костя был непревзойденным мастером по части вкусно приготовить и также вкусно поесть. - Мецемомино? - повторил Костя свой вопрос. В переводе на русский язык это означало: "Что с ним случилось?"
   - Ничего особенного. В дороге прихватило пузо. Острый приступ аппендицита. Ни с того ни с сего. Скрутило так, что пришлось оставить его в Литве, в сельской больнице. А сейчас за ним надо срочно ехать... Иначе литовцы вышвырнут его за порог. Либо сделают с ним что-нибудь нехорошее, сказал Левченко.
   - Мимачма! - с воодушевлением произнес Костя, что переводилось: "Это точно!"
   - В общем, поднимайся! - заявил Левченко безапелляционно. - Если сейчас мы не поедем за Егоровым, его загребут, как бывшего представителя социалистического лагеря.
   - Мимачма! - повторил Костя, по-лошадиному покивал головой, заглатывая крупный кусок омлета и помогая себе пальцами, промокнул губы старым замызганным полотенцем для посуды, встал из-за стола. - Поехали!
   Через десять минут они уже находились в дороге.
   Костя Розов относился к той категории людей, которых не надо развлекать: он сам кого хочешь развлечет. А уж себя - тем более. Это у него было заложено в крови.
   По дороге он много говорил, а Левченко молчал - чувствовал себя не то чтобы бесконечно уставшим, скорее, постаревшим, внутри у него все тихо ныло, сочилось сыростью, простудно гудела голова, в костях затаилась боль. Ему не хотелось поддерживать разговор, не было сил.
   Костя болтал без умолку, рассказывал, что с ним происходило в последних двух поездках, - жизнь у него была не менее опасной, чем у Левченко, может быть, даже более опасной, хотя такой жесткой целенаправленной охоты, что начали проводить на дальнобойщиков, на перегонщиков автомобилей не устраивали.
   На них обычно организуют мелкие налеты разные рэкетиры, щипачи, автомобильные воры, "музыканты" - любители послушать жалобные песни ограбленных водителей, и все. Могут, конечно, и убить, если прижмут обстоятельства, но такого, что случилось с Левченко, перегонщикам не грозит.