Поволяев Валерий. Охота на охотников

   - Ладно. Пока свободен.
   Лишь отойдя от Шахбазова метров на двадцать - в самый угол плохо освещенного ангара, - Каукалов почувствовал, что у него трясутся ноги, коленки, будто костяные, колотятся друг о друга, икры свело, они словно бы набухли железом, в паху образовалась тягучая глухая боль. Он стер со лба холодный пот. В следующую секунду невольно подумал: а ведь он находился в двух шагах от собственного приговора, от смерти, и ноги у него дрожат, потому что в глаза ему только что смотрел ствол пистолета. Он ошеломленно покрутил головой, потом, нагнувшись, помассировал себе колени и с секущей, очень острой тоской подумал о Саньке Арнаутове.
   Рогожкин ещё продолжал жить. Мороз никак не мог его взять - Рогожкин шевелился, приподнимал голову с белым, ставшим восковым, совершенно отвердевшим лицом, пробовал высвободить руки, но веревка держала его крепко, молодой сильный организм не хотел сдаваться, он был создан не для смерти, а для жизни, и сердце, скованное, пробитое насквозь холодом, будто ножом, сопротивлялось, продолжало биться громко, сильно, старалось разбудить Рогожкина, когда тот терял сознание, сопротивлялось морозу, смерти до конца...
   Умер Рогожкин ночью, когда снег, стиснутый студью, стал шевелиться, будто живой, и с глухим недобрым шорохом сползать вниз, на дно оврага, покрытое противным, кислым, в любую стужу влажным ледком.
   Мороз не выбил кислый дух из оврага, в нем все так же продолжало пахнуть щами, капустой, плесенью, ночью этот запах усилился. Потому овраг и обходило стороной зверье и умершего Рогожкина ночью не покусали ни голодная лиса, ни одичавшая собака - существо, гораздо более опасное, чем волк, ни прочие бедующие в зимнюю пору лесные существа.
   И плыл по этому оврагу страшный снежный островок с мачтой-сосной, к которой был привязан человек, плыл в мороз, в снег, в лес, - плыл в никуда.
   Ночью Стефанович прервал поиски - это было бесполезно, - утром, едва рассвело, снова выехал на трассу, прочесал Минское шоссе и Кольцевую дорогу - обводной путь Москвы. По кольцевой бетонке проехал дважды, пытаясь угадать, вычислить, куда могла уйти фура, куда она вообще могла свернуть с Минского шоссе?
   Сидя рядом с "быком" в джипе, Стефанович закусывал до крови нижнюю губу, пристально вглядывался в пространство, иногда командовал "быку": "Тормози!" - и тот послушно тормозил в самых неподходящих для этого местах, Стефанович выбирался из джипа, ползал на четвереньках по обочине, мял пальцами снег, принюхивался к чему-то по-собачьи и поднимался на ноги с тоскливыми глазами. Кряхтя забирался в джип, и они двигались дальше.
   В час дня была найдена фура - её ещё в предрассветной мгле загнали во двор многоэтажного длинного здания, очень похожего на неуглюжий океанский корабль, бездумно плывущий по земным волнам, где располагался популярный универмаг "Молодежный". Обнаружил фуру участковый инспектор, который знал, что на вверенной ему территории дальнобойщики вроде бы не проживают, и поэтому фуры стоять здесь не должны, к этой поре подоспело и оперативное милицейское сообщение о пропаже машины.
   Обследовав грузовик Рогожкина, Стефанович лишь скорбно покривился лицом: машина была пуста, ни Рогожкина в ней, ни товара. Но главное - не товар, товар фирма застраховала на круглую сумму в долларах, и свое она возьмет, главное - не было Рогожкина.
   - Миша, где ты? - вновь покривился лицом Стефанович. - Что с тобой произошло?
   Он нашел Рогожкина через два часа, когда день уже заметно посерел, воздух сгустился и казалось - на землю вот-вот надвинется вечерняя темнота. У Стефановича действительно был собачий нюх, он в очередной раз скомандовал "быку": "Тормози!", и тот остановил машину именно в том месте, где ровно сутки назад Каукалов остановил фуру и выволок из неё водителя.
   То ли чутье подсказало Стефановичу: "Это здесь", то ли ещё что-то, но он почувствовал, что Рогожкина надо искать неподалеку от этого места, скорее всего - в лесу. Может, он определил это по каплям, вытекшим из мотора фуры, может, по спекшемуся при резком торможении следу протектора, оставленному на обочине, может, по запаху выхлопа или горелой резины, застрявшему в воздухе, - не понять, что именно сориентировало Стефановича, но поднявшись с четверенек, он скомандовал "быку":
   - Закрывай машину!
   Тот зябко поежился - не хотелось выбираться из теплого джипа, спросил недовольно:
   - Чего так?
   Стефанович прорычал про себя что-то невнятное, злое, потянулся к сумке с автоматом, но, словно бы вспомнив, что находится не у себя в вотчине, а на чужой территории, погасил вспыхнувший порыв, произнес спокойно, хотя и грубо:
   - Все! Приехали! В лес сейчас пойдем!
   "Бык" предпочел со Стефановичем не связываться - слишком уж нервным был этот дядя.
   - Оружие брать? - спросил лишь растерянно.
   - Не надо! Думаю, не понадобится, - прохрипел в ответ Стефанович, потом, поразмышляв немного, добавил: - Впрочем, если что-то есть в кармане - приготовь на всякий случай...
   Он очень точно вывел "быка" на след, пробитый Каукаловым, Ароновым и Рогожкиным, прошел по нему до закраины оврага и, увидев внизу мертвого, присыпанного седой снеговой махрой человека, узнал его и тихо, глухо, тоскливо, будто потерял в этой жизни все, что имел, заскулил.
   Армен Шахбазов посадил Каукалова под колпак - под свой колпак, прямо там, в ангаре: ему надо было проверить свои предположения, все три, и он решил сделать это незамедлительно, не "отходя от кассы". Недаром он был известен как человек со стремительной реакцией. Все решения Шахбазов принимал молниеносно и действовал также молниеносно. Отныне Каукалову не дано было ходить по улицам одному - только с неприметным, движущимся с кошачьей осторожностью сопровождением.
   Буквально на следующий день сопровождение выяснило: Каукалова, мелкого звеньевого, "семерку", мало чем отличающегося от "шестерки", пасут. Вначале подумали - это серьезно, на Каукалова нацелилась одна из сильных конкурирующих группировок, но в ситуации разобрались довольно быстро и поняли, что Каукалова пасет всего-навсего один человек - длиннорукий, с бычьей грудью и опасной поступью спортсмен. То ли борец, то ли боксер, то ли каратист - не понять даже, в каком жанре он выступает. Да и это, собственно, не имело никакого значения.
   О результатах наблюдения доложили Шахбазову.
   Тот задумчиво помял пальцами подбородок, вскинул одну мохнатую бровь, пронзительно глянул на Рога, принесшего ему эту новость, будто хотел увидеть, что у того находится внутри. В зрачках у Шахбазова вспыхнул и сразу погас яркий голубой огонь.
   - Топтун этот точно один? - спросил он.
   - Точно один, - убежденно проговорил Рог. - Это мы проверили. Проводили до дома, узнали, где живет. А за пятьдесят долларов добыли не только номер его квартиры, не только фамилию с отчеством, но даже номер его телефона.
   - Молодцы! - похвалил Шахбазов.
   - Пятьдесят долларов только жалко, - Рог тихо, как-то сюсюкающе рассмеялся, - их можно было куда с большим толком использовать.
   В зрачках Шахбазова снова вспыхнуло голубое пламя - и тут же исчезло, тихо растворившись в вязкой черной тьме: Шахбазов умел владеть собою. Он ничего не сказал Рогу.
   - Что дальше будем делать, шеф? - спросил Рог.
   - Надо бы посмотреть этому сундуку в его маленькие глазки. - Шахбазов отвернулся, глянул в окно, в узкий, словно бы запечатанный дворик своей конторы, высокие стены и высокие ворота производили впечатление тюремной территории, поморщился от неприятной ассоциации, возникшей у него в мозгу, - надо бы... - Он вновь круто повернулся к Рогу. - А вдруг прочитаем там что-нибудь новенькое... А? И интересное...
   - Хорошо, шеф. Мы это сделаем.
   - Я сам хочу поговорить с ним, - сказал Шахбазов, и Рог от этих слов невольно поежился: он знал, что означает "разговор" Шахбазова и не хотел бы очутиться на месте "собеседника".
   Вечером они отсекли спортсмена от Каукалова - Игорь Сандыбаев даже сообразить ничего не успел, когда из рыжеватого, плохо освещенного электричеством сумрака к нему шагнули двое парней с пистолетами и воткнули ему стволы в виски: один с одной стороны, второй - с другой. Судя по всему, ребята были опытными бойцами: если бы им пришлось стрелять в спортсмена, то перекрестные выстрелы их, разнеся голову Сандыбаева в брызги, самих стрелков никак бы не задели. Сандыбаев, хоть и похолодел от испуга, это сумел отметить.
   - Тихо! - предупредил его один из парней. - Если хочешь, чтобы мозги остались у тебя в черепушке - не рыпайся. Не дергайся. И руки держи, как держишь - пальцами к небу.
   К ним спокойно, не таясь, подошел ещё один человек - уверенный в себе, седой, низкорослый. Без лишних разговоров засунул руку в карман сандыбаевской куртки, выгреб оттуда документы, затем предусмотрительно отступил от пленника на шаг.
   - Та-ак, - произнес он хриплым спокойным голосом, - посмотрим, что тут есть.
   Развернул потертую кожаную книжицу - удостоверение мастера спорта СССР, кивнул удовлетворенно: человек с такой шеей и таким узким лобиком только и может быть спортсменом либо рэкетиром-исполнителем, вышибающим зубы разным торгашам, вторая книжица - плохонькая, с обтрепавшейся тканью, отставшей от картона, была пропуском во Дворец культуры автозавода и тоже особого любопытства у хрипуна не вызвала, а вот третий документ вызвал: это оказались водительские права, выданные Арнаутову Александру Сергеевичу внуку деда Арнаутова. Сандыбаев все Санькины документы выложил дома в письменный стол, а права оставил - их можно было выгодно продать.
   Он и собирался это сделать, но не успел.
   - А это у тебя откуда? - спросил Шахбазов, приподнял права двумя пальцами, показал спортсмену.
   - Приятель дал. На, говорит, в снегу нашел. Валялись... Потерял кто-то. Ну я и взял. А что, не надо было?
   - В снегу, говоришь, валялись?
   - В снегу. Вмерзли. Даже льдом покрылись, - подтвердил Сандыбаев, опустил чуть руки, но тут же получил тычок пистолетным стволом в висок.
   - Руки! - угрожающе прошипел Рог, вновь ткнул пистолетом в висок. Перемести-ка ты их от греха подальше на затылок. Не то, неровен час, дырку тебе в кастрюле сделаю.
   Спортсмен послушно заложил руки на затылок.
   Шахбазов осмотрел права. Если бы они вмерзли в снег, на них бы обязательно остались следы - какая-нибудь отпотелость, вздутость, что-нибудь ещё - пятно, смазанность на подписи, подтек, размытость около чернил, но ничего этого на правах не было.
   - Вмерзли, говоришь, в снег? - прежним спокойным голосом поинтересовался низкорослый хрипун.
   - Вмерзли, - подтвердил Сандыбаев и тут же глухо замычал: он не успел заметить, как хрипун подал короткий сигнал и парень, стоявший с пистолетом у его левого виска, стремительно выбросил перед собой руку и ухватил маленькими железными клещами-пальцами язык Сандыбаева.
   Боль была такая, что перед глазами у Сандыбаева вспыхнуло красное зарево. Он дернул головой и чуть было не потерял сознание: не надо было ему дергаться, боль от этого сделалась сильнее.
   - Говори правду, и только правду, - потребовал хрипун.
   От этих спокойных, совершенно бесцветных, без единого оттенка слов по коже у Сандыбаева пробежала дрожь: он понял, что одной ногой стоит на этой заснеженной твердой тропке, а другой - уже в могиле, свежей, только что вырытой, с влажными, искрящимися нежной изморозью боками.
   Сандыбаев вновь мучительно замычал, и Шахбазов приказал подопечному:
   - Отпусти его. Послушаем, что он скажет нам на этот раз.
   Спортсмен покрутил головой, стараясь отогнать от себя красное, больно обжигающее жаром зарево, застонал и произнес, сплюнув под ноги кровь:
   - Приятель... нашел... в снегу...
   В следующий миг он вновь замычал от ошпаривающей боли. Шахбазов глянул на него брезгливо, с сочувствием, как глядят обычно на собаку с передавленным хребтом, и проговорил хрипло и бесцветно:
   - Ну вот, мужик, ты почти и подписал себе смертный приговор.
   Сандыбаев дернулся от этих слов, задрожал всем телом, попробовал замычать, но парень крепко держал язык своими железными пальцами, ногти вновь до крови впились в нежную плоть, и Сандыбаев лишь зашипел сдавленно, словно проткнутый резиновый шарик:
   - Хы-ы-ы-ы!
   - Но ты ещё можешь спасти свою шкуру. Если скажешь правду.
   - Хы-ы-ы! - вновь засипел Сандыбаев, заморгал слезящимися глазами, давая понять низкорослому страшному человеку, что он готов сказать правду.
   В горле у него что-то дернулось, булькнуло болезненно, но сам Сандыбаев, боясь оглушающей боли, даже не пошевелился. Лишь слезы текли из его глаз.
   Выпученным взглядом он следил за Шахбазовым, пытался заглянуть за его спину, надеясь, что на пустынной тропке этой кто-нибудь появится и спугнет этих людей. Шахбазов все понял и усмехнулся одной половиной рта.
   - Напрасно, чемпион, надеешься. Никто здесь не появится и помощь тебе не окажет. И вообще, имей в виду: люди ныне разучились помогать друг другу. Времена советской идеологии, когда человек человеку - брат и выручальщик, прошли.
   - Хы-ы-ы!
   - Освободи ему пасть, - приказал Шахбазов парню с крепкой клешнястой рукой - напарнику Рога. Имени этого парня Шахбазов не знал, кличку не помнил, да и не нужно это было Шахбазову. - Пусть отдышится. Может, сообщит напоследок что-нибудь дельное?
   - Не лучше ли нам переместиться отсюда, шеф? - предложил Рог.
   - Куда?
   - Да к себе в резиденцию.
   Шахбазов внимательно посмотрел на тусклое, слабо различимое в рыжеватом электрическом сумраке лицо своего подопечного. Если они переместятся в особнячок с воротами, украшенными военными заводами - так называемую резиденцию, то в таком случае у Сандыбаева не останется ни одного шанса на жизнь. Люди, которые попадают в этот особнячок, адрес особнячка уносят с собой в могилу. Исключений из этого правила почти нет.
   Никто из посторонних, не имеющих отношения к их организации, не должен знать ни особнячка этого, ни адреса его... Ни один человек. Шахбазов колебался.
   А с другой стороны, невооруженным глазом ведь видно, что этот накачанный человек с маленьким лбом врет, пытается извернуться. Ясно, права младшего Арнаутова нашел на его приятель - вернее, может быть, их и дал спортсмену приятель, но только он их не нашел, а забрал у убитого Саньки. А может быть, их добыл сам спортсмен. Пырнул младшего Арнаутова шилом и забрал вместе с деньгами и другими бумагами.
   Все это надлежало проверить. В том числе узнать, зачем он следил за "семеркой" - звеньевым Каукаловым. Шахбазов ухватил спортсмена за подбородок крепкими жесткими пальцами, заставил нагнуть голову, Сандыбаев закряхтел, послушно нагнулся, глянул в лицо седому хрипуну и тут же отвел взгляд в сторону. Глаза у Сандыбаева были скользкими, словно два обмылка, попавшие в таз с водой.
   Шахбазов больше не колебался.
   - Ладно, - сказал он, - поехали в особняк.
   Здесь же, за кустами, на расчищенной площадке стоял джип, которого увлекшийся слежкой за Каукаловым Сандыбаев не заметил. Мощного, мускулистого, привыкшего драться Сандыбаева будто парализовало, он даже не думал о сопротивлении, потому и позволил покорно засунуть себя в машину.
   В особняке узнали все - и про то, как Сандыбаев вышел на Каукалова, и почему начал ему мстить, и про то, как в поле его зрения попал Санька Арнаутов и что он с ним сделал...
   - М-да, - задумчиво потер рукой подбородок Шахбазов, поймал себя на мысли, что человек в жизни своей производит массу ненужных жестов: когда ему чего-то не хватает, решимости ли, мозгов ли, способности сделать правильный ход, он обязательно начинает судорожно шарить руками по воздуху, искать подпорку... Он может сделать что-нибудь незначительное - например, ущипнуть себя за ухо или уцепить за нос, - и это будет подпоркой. Так и он сейчас - стал трепать пальцами собственный подбородок. Отдернул руку от подбородка, поработал пальцами в воздухе, сжимая и разжимая их, скосил глаза на Сандыбаева. - М-да!
   Пленник, потный, с обвядшим бледным лицом сидел на стуле, опустив между коленями тяжелые красные руки. В уголках рта, там, где на губы наползали две глубокие мясистые складки, проступила соль. Это была соль страха. Шахбазов знал, что это такое. Лицо человека всегда становится неряшливым, когда он трусит.
   В душе у Шахбазова шевельнулось сочувствие к этому человеку - в нынешнем беспределе, когда Россия испуганно поджала хвост и уступила криминалу, этот человек не засунул голову себе под микитки, он решил отомстить тому, кто его обидел, и только этим одним вызывал уважение.
   Но отпускать его было нельзя. Шахбазов не собирался менять свои правила. Он выразительно глянул на Рога, молчаливо стоявшего в углу комнаты, и сделал жест, незнающему человеку совершенно ничего не говорящий, - приложил палец ко рту. Рогу же он говорил многое. Это означало: человек, который находится у них, никогда в жизни уже не должен открыть рот.
   Рог понимающе кивнул в ответ, подошел к Сандыбаеву сзади, положил руку на плечо.
   - Поднимайся, брат, - произнес он ласковым голосом, и голос этот обманул Спортсмена, тот вскинулся было обеспокоенно, но беспокойство его быстро прошло, тем более, что Рог добавил прежним обезоруживающим тоном: Пойдем... Отвезу тебя домой.
   Сандыбаев был убит в машине ровно через семь минут после того, как покинул особняк Шахбазова, - убит способом, который уже испытал на себе, но остался цел: ему на шею накинули тонкую стальную удавку.
   На сей раз уйти от удавки Сандыбаеву не удалось: стальная петля беззвучно вошла в недавно заживший шов, перехлестнула спортсмену горло. Через пятнадцать секунд голова Сандыбаева отделилась от туловища - тот, кому было приказано покончить с ним, дело свое знал хорошо.
   На Сандыбаева прямо в машине набросили полиэтиленовый мешок, чтобы мертвец не пачкал машину кровью, плотно завязали и оставили лежать в салоне джипа. Через пятнадцать минут мешок выволокли в безлюдном месте, за гаражами неподалеку от Кунцевского лесного массива, и сунули в металлический бак с мусором.
   Так закончилась жизнь и карьера человека, который подавал надежды, мечтал стать великим спортсменом, но желания свои не осуществил.
   Что же касается способа убийства, который осудили "воры в законе", удавки, то Шахбазов этот осуждающий пункт решил не признавать, - несмотря на все почтение к воровской памятке, способ был надежный, верный и бесшумный... Как пользовались им люди Шахбазова, так и будут пользоваться.
   В тот же день Шахбазов приехал к старику Арнаутову, долго звонил в дверь, но дед так и не открыл ему, хотя точно находился дома. Шахбазов вздохнул, достал из кармана небольшое приспособление, похожее на гвоздь, только гвоздь этот был очень длинный и тонкий - много тоньше и длиннее обычного гвоздя, сунул в замочную скважину, произвел несколько нехитрых манипуляций, потом нажал на крохотную кнопку, венчавшую шляпку гвоздя, повернул приспособление влево, и дверь открылась.
   Старик Арнаутов лежал на тахте вверх лицом и шумно дышал. Из открытых глаз беспрерывно, превращаясь в мелкие бесконечные ручейки, лились слезы. Он ничего не видел и никого не слышал. Шахбазов склонился над ним.
   - Дед!
   Арнаутов не среагировал на зов - не шевельнулся, не повел взглядом, не моргнул, и Шахбазов понял: у деда - инсульт. Он оглядел комнату, где лежал Арнаутов, ничего интересного для себя не обнаружил, перебрался в соседнюю. Из ящика стола выгреб толстую пачку бумаг, свернул их в рулон, сверху натянул на рулон резинку. Это были деловые бумаги, касались они в основном того участка, который старик Арнаутов вел в структуре, и ещё самого старика Арнаутова.
   Через двадцать минут Шахбазов покинул квартиру. На старика он даже не оглянулся - деду сейчас не мог уже помочь никто, и оставалась ему лишь одна дорога - на Новокунцевское или Митинское кладбище. О том, чтобы оказать Арнаутову помощь или вызвать врача, Шахбазов даже не подумал - это было не в правилах организации. Точно так же поступят и с самим Шахбазовым, если он, подобно деду Арнаутову, завалится на тахту и в больном беспамятстве распахнет слюнявый рот.
   Два дня Арнаутов полежит на тахте, на третий, - а может быть, и на четвертый день, - обгаженный испражнениями, дурно воняющий, умрет. Шансов выжить у него нет. Да и не нужна ему жизнь-то... Зачем она деду, потерявшему в этом мире все?
   Хоронил Мишу Рогожкина чуть ли не весь город - траурная процессия заняла два с лишним квартала. В большинстве своем это были люди, которые не знали его и вообще никогда не видели, но мученическая смерть водителя-дальнобойщика потрясла их.
   Наверное, отсутствие хлеба на столе и одуряющая нищета, внезапно поселившаяся в домах, не действовала так на людей, как гибель кого-нибудь находящегося рядом.
   Лица у людей были, как в годы войны, суровыми. Казалось, дай им в руки винтовки - обязательно пойдут на Москву трясти тамошних разжиревших обитателей, и кое-кому из сытых жильцов на Кутузовском проспекте да на Воробьевых горах придется туго.
   - С-суки! До чего дошли там, у себя, в своей Москве! Убивают почем зря! - то в одном месте, то в другом вздымался над толпой голос, повисал тревожно в воздухе, и процессия, отзываясь на него, начинала невольно бурлить, словно бы среди людей возникал некий вихрь, над головами взметывались кулаки, люди выпрямлялись враждебно, но потом все стихало, и процессия некоторое время двигалась молча.
   Но вот над толпой взлетал очередной, тревожащий душу крик: "Эту московскую мразь, бандитов этих надо сажать на колья!" - и взбудораженная толпа снова начинала волноваться.
   Леонтий от слез почти ослеп, он уже не мог плакать - только стонал и слабым движением прижимал к глазам пальцы. Жена его Галина, тоже вся в слезах, все совала Леонтию под язык белую захватанную таблетку и задавленно хлюпала носом:
   - Возьми валидол, Ленечка, легче станет!
   Но Леонтий не слышал её, лишь крутил головой и стонал.
   - Ми-ишка! - иногда сквозь стон прорывались у него сухие глубокие взрыды и тут же тонули в кашле, Леонтий задыхался, кусал до крови губы и вновь заходился в судорожных конвульсиях.
   По городским тротуарам мела, свиваясь в тощие жгуты, поземка. Было холодно. Мундштуки труб примерзали к губам музыкантов. В Лиозно не было ни одного человека, который не слышал бы о страшной смерти Михаила Рогожкина.
   Настя шла за гробом с напряженным белым лицом и совершенно сухими жесткими глазами - ни одной слезинки из них не выкатилось. На тихий говор, усиливающийся в минуты, когда оркестр делал передышку, она не обращала внимания, на вопросы, адресованные к ней, не отвечала. Она просто ничего не слышала. И ничего не видела. Двигалась за гробом совершенно бесчувственная, словно сомнамбула, - лишь иногда неожиданно складывалась вдвое от болезненного внутреннего укола, стонала, сдавив в щелки невидящие глаза, но в следующий миг брала себя в руки, распрямлялась и так же слепо двигалась дальше.
   Одна из баба глянула на неё приметливым глазом, удивилась громко:
   - Надо же, ни одной слезинки!
   К Насте протолкался сжавшийся, усохший, ставший меньше ростом Стефанович, осторожно взял рукой под локоть, спросил:
   - Помощь тебе, Настеха, не нужна?
   Но Настя не услышала и его, как и не почувствовала, что он пытается поддержать её, не повернула головы в его сторону - ничем не отозвалась на слова человека, который нашел её Мишку мертвым в овраге.
   - А, Настеха?
   И вновь Настя не услышала Стефановича, хотя лицо её на этот раз болезненно дернулось, словно бы она попала под удар тока, губы нехорошо заприплясывали.
   - Ты не держи слезы в себе, Настеха, не держи, - посоветовал Стефанович, - не рви себе сердце, поплачь...
   Лицо у Насти снова окаменело, она продолжала двигаться ровным, размеренным шагом, безжизненно, будто автомат - некая ни на что не реагирующая механическая игрушка, ноги её сами по себе переступали по земле, давили снег, оскользались, если под подошву попадала наледь.
   - А что касаемо Мишки - мы за него отомстим, - произнес тем временем Стефанович, окутался серым парком, - те, кто его убил, свое получат. От нас они не уйдут.
   И неожиданное дело - Настя очнулась, повернула к нему голову, в светлых глазах её, - хотя почему светлых? это раньше глаза у неё были светлыми, а сейчас Настины глаза стали черными, глубокими, - внезапно что-то ожило. Стефанович, удивленный этим преображением, даже на цыпочки приподнялся, чтобы лучше видеть Настю. Губы её шевельнулись, Стефанович напрягся, надеясь что-нибудь услышать, но ничего не услышал и повторил убежденно, резко, отливая слова, будто пули:
   - Мы за Мишку, Настеха, обязательно отомстим!
   - Возьмите меня с собой, - чисто и звучно, каким-то проснувшимся голосом попросила Настя.
   Стефанович снова усох, сделался маленьким, словно гриб, и отдалился от Насти.
   - Это дело, Настеха, не женское.
   - Все равно возьмите. Я очень хочу отомстить за Мишу.
   - Там ведь... там ведь, - смятенно затоптался, покачиваясь на ходу из стороны в сторону, Стефанович, - там ведь кровь будет...
   - Ну и что? Я крови не боюсь. Возьмите. - В голосе Насти послышались надломленные молящие нотки и нечто такое, что словами не определишь, может, ненависть, может, горькая обида, может, боль, может, ещё что-то сложное, очень сложное, и Стефанович, стушевавшись, согласно кивнул.