Поволяев Валерий. Охота на охотников

   Левченко боялся, что у них с Костей возникнут сложности на погранично-пропускном пункте, но все обошлось. И хотя мрачные большелицые мужики в пятнистой форме встретили их враждебно, Костя все мигом устроил вихляющейся походкой "человека вселенной" подошел к одному из охранников, сунул что-то в руку, и тот под молчаливое одобрение товарищей пропустил Костину легковушку вне очереди.
   - Ну и времена! - тем не менее потряс головой Розов, когда отъехали от дощатого домика пропускного пункта. - Ну и нравы! Не скажу, что границу Европы пересекать легче, чем эту... - Костя выразительно повел головой назад, приподнял над баранкой руки и с силой опустил их, - но... Противно как-то.
   Ездил он на новеньком, нежного розового цвета "опеле", сделанном по заказу какого-то сумасшедшего богатого бюргера, страдавшего несварением желудка, - бюргер считал, что розовый цвет лимузина будет помогать ему переваривать еду, но оказалось, это не так - запоры сделались чаще, и он отдал почти за копейки машину Розову, очень вовремя появившемуся на его горизонте.
   Костя на некоторое время задержал машину у себя - слишком уж хороша была, несмотря на свой дурацкий цвет.
   - Разница между европейскими границами и этой... - Костя вновь повел головой, - колоссальная.
   Земля литовская, присыпанная снегом, прибитая морозом, выглядела хотя и лучше, ухоженнее земли калининградской, была все-таки угрюмой, чужой. И что бросалось в глаза - здесь было много ворон.
   Вороны по-хозяйски расхаживали по пашне, контролировали, будто рэкетиры, дороги, сидели на перилах мостов и валунах, украшавших обочины трассы, словно верстовые вехи, и долгими изучающими взглядами провожали каждую машину.
   - Жаль, не со мной ты занимаешься бизнесом, - сказал Костя и опять хлопнул обеими ладонями по кругу руля.
   - У меня есть свой бизнес, - Левченко невольно усмехнулся, - если можно так выразиться.
   Костя в ответ небрежно взмахнул рукой.
   - Это не бизнесом называется, совсем по-другому. Я даже не знаю, как... - Он покосился на приятеля, резко вильнул в сторону, сгоняя с обочины двух безобразно раздувшихся, по-индюшечьи зобастых ворон. Вороны проворно, что было неожиданно для их разъевшихся тел, запрыгали, заперебирали голенастыми крепкими ногами, замахали крыльями, ощетинились перьями, пухом, всем, что наели. Костя оскорбительно захохотал, потом, приоткрыв окно "опеля", сплюнул на дорогу. - Бросай ты свое дело, переходи ко мне - не пожалеешь, - сказал он, - напарником будешь!
   - Сейчас не могу, - стараясь говорить как можно более мягко, произнес Левченко.
   - А когда сможешь?
   - Позже поговорим.
   Костя огорченно покрутил головой и прибавил скорость.
   - Ты помнишь, как я два года назад пригнал свою первую машину? Из Германии.
   - Помню.
   - Я тогда был нищим, меня вообще никуда не пускали. Визу не давали. Пооколачивал я пороги в немецком посольстве и в один прекрасный момент решил - с меня хватит! Пусть другие околачивают. Взял и без всякой визы уехал в Чехию, из Чехии - также без всякой визы - в Германию. Дуриком. В город Штутгарт, на автомобильный рынок. Рынок там работает один раз в неделю. По субботам. К субботе-то я как раз туда и поспел.
   - Разве там на границе документы не проверяют?
   - Не-а! - Костя снова приоткрыл окно и презрительно сплюнул на асфальт. - Не то что эти... Когда я еду по территории бывших наших советских собратьев - меня мутит. Такие они фальшивые, тошнотные... - Он оглянулся назад. - В следующий раз возьму с собой специальный пакет для рвоты. Вдруг вывернет?
   - Ну а как добрался до Штутгарта, так там все и пошло-покатилось, как по маслу? - Левченко захотелось немного подыграть приятелю. Он знал, что тогда в Штутгарте Костя купил справный "фольксваген" за восемьсот марок, благополучно перегнал его в Москву и продал за четыре с половиной тысячи долларов. Вроде выгодно, но Костя до сих пор считает, что продешевил.
   - Еще как пошло, ещё как поехало, - Костя воодушевился, привычно хлопнул ладонями по рулю, заговорил безостановочно, быстро и ловко нанизывая слово на слово.
   Так под аккомпанемент Костиной речи и доехали до маленького районного городка, до больницы, где лежал старый краснолицый матерщинник. Егоров, попыхивая паром, будто дед Мороз, угодивший в баню, уже ждал их на крыльце больницы. Увидев розовый "опель" Розова, он обрадованно похлопал себя руками по бокам и аккуратно, стараясь не оступиться - вдруг разойдется свежий шов, сошел с крыльца.
   - Спасибо, ребята, что приехали, - снова хлопнул себя по бокам, будто бы проверял, все ли кости на месте, - я знал, что вы не бросите своего старого товарища в беде.
   - Я же звонил, Егорыч, разве тебе не передавали?
   - Да тут старшей сестрой работает такая профура, что она не то, что сообщение о твоем приезде, Вован, не передала, она даже себе самой сообщение о смерти собственной матери ни за что не передаст. Жуткая бабель. Хорошо, санитаром тут один русский парень работает, Василий Васильевич по прозвищу "Примочка". Примочка услышал разговор и все пересказал мне. Ладно, ребята, поехали отселя быстрее домой. Домой, и только домой! - Егоров демонстративно клацнул челюстями, дернул одним плечом. - Однако в Литве не жарко. В Калининграде теплее.
   - Дома всегда теплее! - воодушевленно произнес Костя.
   - Поехали, поехали! - поторопил Егоров. - А то наелся я здешних коврижек по самый поплавок!
   - С больницей, Егорыч, расплатился? - спросил Левченко.
   - Да. Все выгребли. Подчистую. И доллары, и рубли.
   - Справку хоть дали?
   - Дали, Вован. И ещё добавили.
   - Нет, действительно, Егорыч! А вдруг наша с тобою любимая фирма раскошелится и оплатит твое пребывание в больнице?
   - Кхе, оплатит! А "видал сосун" не хочешь? Спасибо вам, ребятушки, большое за то, что за мной приехали. - Егоров, кряхтя, забрался в "опель". - Что бы я делал, если бы вас у меня не было? Вышел бы на крыльцо, ободранный, как липка, постучал бы зубами от холода, похлопал бы себя руками под микитками, а дальше что?
   - Разве ты мог хотя бы на минуту допустить, Егорыч, что мы с Костей способны бросить тебя? Не вывезти отсюда, а?
   Вместо ответа Егоров демонстративно покашлял в кулак - изобразил смущение.
   - А тебя, Костюх, гаишники часто останавливают? - неожиданно спросил он.
   - За что?
   - За цвет машины.
   Костя вожделенно захрюкал - вопрос доставил ему удовольствие. Действительно, другой такой машины в Калининграде нет, и цвет её всякому человеку обязательно бросается в глаза.
   - Зато у неё есть одно неоспоримое преимущество.
   - Какое?
   - Никто никогда не угонит.
   - Верно! - Егоров не удержался, засмеялся и сразу поморщился потянуло шов. - Такую машину красть бесполезно.
   Дорога назад оказалась короче. Домой всегда быстрее добираешься - это закон.
   Только переступили порог, Егоров не замедлил улечься в постель. Постанывая, он прижал руку к животу и, сморщив красное потное лицо, пожаловался:
   - Больно!
   Жил Егоров один, жена у него умерла от внезапной остановки сердца, когда он ездил в Австрию вместе с Левченко, детей у них не было, поэтому квартира Егорова отличалась холостяцкой неприбранностью, вещи были разбросаны как попало: чайник стоял на спортивных брюках, на настольных часах горбилась высушенная до деревянной жестокости половая тряпка, полиэтиленовый пакет с пряниками красовался на стуле вместе со шлепанцами и мыльницей.
   - Может, тебе лекарство дать, Егорыч? - забеспокоился Левченко. Обезболивающее какое-нибудь, а? Анальгин, баралгин, седалгин, пенталгин, а? Или что-нибудь ещё из этих "гинов"? А?
   - Не надо. Само пройдет, - устало поморщился Егоров и закрыл глаза. Потом открыл и, повернув голову, в упор глянул на напарника.
   - Рассказывай, что с тобой произошло! - неожиданно потребовал он. Произошло ведь что-то, да? Я кишками своими чувствую. Потрохами... - Он опасливо погладил себя по животу, едва прикасаясь ладонью к телу. - Да?
   - Произошло, - не стал скрывать Левченко и рассказал напарнику все о двух бандитах в милицейской форме, о чумазых бомжатах, Петьке с Витькой, счастливо наскочивших на него в лесу, о пребывании в больнице, о том, как велось следствие, о своих горестных визитах к калининградским гаишникам.
   Егоров, слушая рассказ, даже стонать перестал.
   - М-да, досталось тебе куда больше моего. Даже в сравнение не идет. Он крякнул. - Поди, унюхай, кто на дороге тебя останавливает: милиционер или бандит? Форма-то всех делает похожими, просто на одно лицо. Как китайцев. Что милиционеров, что бандитов. Я бы тоже, если б был на твоем месте, остановился. - Егоров опять досадливо крякнул, затем забористо, длинно выругался и сразу стал походить на прежнего матерщинника Егорова, которого Левченко хорошо знал и любил. - А гаишники наши-то, - хрипло воскликнул он, - гаишники-то! Не думал, что среди них есть такие суки!
   - Денег хапают слишком много. Вот и испортились.
   - Это дело оставлять так нельзя, - сказал Егоров.
   - А что делать? Они же - власть!
   - Покумекаем, как их на кривой козе объехать. И что-нибудь прикумекаем, будь уверен! Иди домой и жди моей команды!
   Когда на следующее утро Егоров позвонил своему напарнику, на улице было ещё темно, город не проснулся, за окнами царствовала мрачная, плохо освещенная редкими тусклыми фонарями ночь, мелкий твердый снежок тихо падал из невидимых небесных щелей. Снег и беспросветная темнота нагнали на Левченко такую жгучую тоску, что он едва не задохнулся от приступа непонятного страха и обиды: сердце начинало стучать дыряво, подбито, и вообще останавливалось, едва в голову приходили мысли о случившемся. Левченко прочистил горло, откашлялся, не боясь, что разбудит мать - Нина Алексеевна уже не спала, она всегда вставала рано, - поднял трубку и произнес громко:
   - Да!
   - Здорово, корова! - поприветствовал в обычной своей манере Егоров, добавил несколько матерных слов - без этого он никак не мог. - Глаза продрал?
   - Продрал.
   - Умылся?
   - Еще нет.
   - И не надо. Умываться вредно для здоровья. Только собственную внешность портить. А это тебе совсем ни к чему. Значит так, Вован! Высокие пороги в ГАИ у всяких там полкашей и подполкашей больше не обивай - не царское это дело, - Егоров говорил напористо, командным, хорошо поставленным голосом, аппендицит не выбил его из седла, - на сей раз ты пойдешь в самую низшую гаишную контору, не в ГАИ даже, а в гаишечку, найдешь там сержанта Быстрова, дашь ему двести баксов и получишь новые права. Понял?
   - Так точно! - быстро и бодро отозвался Левченко.
   - Вот и молоток! А у гаишного начальства больше не показывайся. Не ходи. Все, отходился! Хватит! А тех московских козлов в форме мы обязательно найдем и накажем. Ишь, охотники! Ничего, ничего, - Егоров произнес несколько любимых своих слов, не поддающихся печатному воспроизведению, - мы ещё устроим охоту на охотников!
   Соглашаясь, Левченко несколько раз кивнул: выражение "охота на охотников" ему понравилось.
   - Ты в отпуске давно в последний раз был? - грозно спросил тем временем напарник, словно работал начальником отдела кадров в их родной конторе.
   - Два года назад.
   Егоров вновь выругался матом.
   - Готовься пойти в отпуск, - заявил он.
   - Зачем? Да и не сезон.
   - Так надо. Того требуют условия охоты. - Егоров опять выматерился. Как только откроем сезон - руки должны быть развязаны.
   - На работе надо объявлять, что мне восстанавливают права?
   - Боже упаси! Ни одному человеку об этом. И вообще, ты безропотно пойдешь работать слесарем. Выскочишь на работу и сразу же подашь заявление об отпуске. На два месяца.
   - А если два месяца не дадут?
   - А куда они денутся? Дадут. Еще как дадут. Ты компенсацию за то, что так долго не ходил в отпуск, получал?
   - Нет.
   - Значит, возьмешь отпуском. Если же не будут давать, я на этих толстомясых всех наших водил натравлю. Действуй! - приказал Егоров, на прощание прохрипел что-то невнятное - то ли выматерился, то ли подбодрил напарника, - в следующую секунду в телефонной трубке раздалось частое далекое пиканье.
   В одиннадцать часов Левченко был в маленьком ободранном загончике, где двое сытых сержантов принимали экзамены у выпускников автомобильных курсов.
   Один из сержантов оказался Быстровым. Левченко отдал ему двести долларов, тот сунул их, не глядя, в карман, произнес, отведя глаза в сторону:
   - Приходи через два часа.
   Через два часа права были у Левченко в кармане. Он незамедлительно доложил об этом напарнику. Егоров одобрил:
   - Хорошо. Теперь иди в контору, переводись в слесари и пиши заявление об отпуске.
   Отпуск Левченко получил без осложнений, кадровичка - веселая голубоглазая девица с пунцовыми щеками - мало походила на сурового лысого чекиста-отставника, прежде сидевшего на её месте; глянув на Левченко, она вопросительно приподняла одну бровку, улыбнулась: "Отпуск сразу за два года не положен", Левченко хотел возразить, но не успел, девица все быстро решила сама: "А-а! Это раньше было не положено, а сейчас положено", и быстренько унеслась с левченковскими бумажками к начальству.
   Через двадцать минут Левченко уже находился в отпуске. О чем также не замедлил доложить Егорову.
   - Хорошо, - прохрипел тот, - и водил не надо на забастовку поднимать. Очень хорошо. Дальше, значит, поступаем так. Найди своего Костю и сообщи ему хорошую новость: ты согласен на его предложение...
   - Какое предложение?
   - Ну, что ты идешь к нему в напарники. Он ведь предлагал тебе быть напарником?
   - Предлагал, - удивленно ответил Левченко.
   Интересно, откуда Егоров узнал о предложении Кости? Левченко улыбнулся: ясновидящий он, что ли?
   - Ну вот и действуй! - велел напарник. - Заодно проверишь свои новые права, как они. Ты попал в общий список, в число обычных автомобильных школяров, так что никакой подполковник никогда не допетрит, что у тебя права все-таки есть. Вперед, Вован!
   Костя сидел дома и по обыкновению что-то ел. Рот у него был набит так плотно, что верхняя челюсть не смыкалась с нижней. И тем не менее он поднял телефонную трубку:
   - М-мэ! - Когда Левченко объявил, что несколько месяцев поработает у него напарником, Костя мигом одолел непроглатываемый кусок и вскричал радостно: - Нет слов, охота сочинять музыку! Готов снять перед тобой шляпу! Вот что значит - знай наших! Через два дня едем в Германию, на ярмарку старых автомобилей. Теперь вместо одной машины пригоним две. И тебе навар будет, и мне.
   Егоров был опытным человеком, сердце имел, несмотря на устрашающую внешность, дырявое от жалости: знал, как поставить напарника на ноги, все рассчитал по-мужицки просто и точно и действовал согласно своему разумению, - а с другой стороны, он понимал, что и сам мог попасть в подобную передрягу, и страшился её.
   Без особых хитростей он пришел к простому арифметическому выводу: не так уж много банд орудует под Москвой - три, максимум четыре. Одна, как он слышал от шоферской братии, недавно попалась на Рижском шоссе - тоже действовала в милицейской форме, - так ребят этих, как рассказывали Егорову матерые "волки асфальтовых трасс", убрали свои же - расстреляли из автоматов во время перевозки из одной тюрьмы в другую, теперь надобно изловить тех, кто напал на Левченко. Если этого не сделать, покоя не будет. Так Егоров начал свою "охоту на охотников".
   Через три дня Левченко отбыл с Костей Розовым в Германию.
   Угрюмый крутоплечий человек сидел в Москве, в своей небольшой квартирке, увешанной спортивными грамотами, значками, медалями на длинных цветных лентах, и, набычившись, разглядывал два листка, выданных ему горячим зевом ксерокса: это были копии с милицейских фотороботов, составленных с помощью Левченко.
   На одном листке был изображен Каукалов - причем очень похоже, Левченко своим острым взглядом зацепил все самые характерные детали лица, он вообще навсегда запомнил разбойника в милицейской форме; на втором листке был изображен Аронов. И тоже достаточно точно.
   Сандыбаев пошевелил пальцами, сжимая и разжимая их, потом стиснул в кулак правую руку - определенно, если бы в пальцах оказался кирпич, из него потекла бы вода, затем стиснул левую руку и зло взметнул кулаки вверх. Заскрипел зубами.
   Вид спортсмена был страшен.
   Он потряс кулаками в воздухе один раз, другой, третий, будто победитель в некоем трудном соревновании, застонал и вновь угрюмо навис над столом, над двумя изображениями людей, которых он ненавидел.
   Спортсмен тоже начал свою собственную охоту на Каукалова и Аронова. Как всякий человек, привыкший одолевать трудности, он был уверен, что цели своей достигнет.
   Болезненно морщась, он потрогал свежий, неровно заросший рубец на шее и снова заскрипел зубами.
   Время в Хургаде летело незаметно, не успели оглянуться, как до отъезда осталось три дня.
   - Может, задержимся здесь на пару недель? - Аронов говорил сухо, он теперь вообще старался держаться подальше от своего напарника.
   Тот даже не посмотрел в Илюшкину сторону, лишь недовольно приподнял одно веко и опустил его.
   - Деньги у нас есть, две недели продержимся запросто, - Аронов сделал вид, что не обратил внимания на реакцию Каукалова, - даже больше продержимся - можем месяц, можем полтора... А? Девушки согласны.
   Каукалов молчал. Он чувствовал себя сыто, спокойно, лениво - именно лениво, ему даже не хотелось шевелиться, не то чтобы делать резкие движения, суетиться по поводу переноса сроков отъезда, покупать новые билеты, вести переговоры с "ресепшен" - службой размещения постояльцев в отеле...
   Он жил теперь с двумя дамами сразу, с Катей и Майей, иногда даже ложился спать вместе с ними в одной комнате, демонстративно забывая про друга, а Илюшка оставался в гулком неуютном номере один, кривил лицо в горьком изумлении, ругал самого себя, ругал Катьку с Майкой и вместе с ними всех женщин на свете, справедливо полагая, что более блудливых, более продажных существ в мире, чем женщины, нет, ругал напарника и засыпал с мокрыми от обиды глазами.
   Каукалов, чувствуя Илюшкину обиду, иногда толкал Катю в бок:
   - Сходила бы к своему дружку, а?
   - А зачем? - Катя сладко зевала, вытягивалась, словно серна, приготовившаяся к прыжку, снова зевала. - Мне и здесь хорошо.
   - Тогда сходи ты, - Каукалов толкал Майю. - Школьный друг ведь. Это же больше, чем родственник.
   - Плевать я хотела на всех школьных друзей, вместе взятых, - четко, чуточку обиженно произносила Майя: она никак не могла свыкнуться с тем, что ей пришлось подвинуться в постели. - У меня есть ты, и этого вполне достаточно.
   - И мне достаточно, - добавляла, сладко потягиваясь, Катя, - а ты, Майка, не будь жадиной!
   Но потом в Кате прорезалось что-то сочувственное, бабье, она беззвучно поднималась и уходила в соседний номер. Возвращалась минут через пятнадцать и вновь сладко и сыто потягивалась.
   - Ну, чего? - спрашивала её Майя.
   - Думала Илюшка почивает безмятежным младенческим сном, а он, оказывается, бодрствует. Ну и пришлось... - Катя зевала, делала несколько негромких хлопков по рту. - Пора баюшки-баю!
   Конечно, Илюшку такая ситуация унижала, раздражала, и Каукалов думал, что тот возмутится, выскажет ему все, что думает, но напарник молчал. Каукалов понял: Илюшка никогда ничего не скажет, он спекся окончательно.
   Наверное, так оно и было. А может, и нет. Этого не знал никто.
   - А? - продолжал тем временем уговаривать Аронов. - Может, останемся? Хотя бы на недельку?
   - Нет, уедем мы отсюда вовремя, - наконец снизошел до ответа Каукалов. - В срок.
   - Девочки тоже хотели бы остаться...
   - Девочки могут, а мы с тобой нет. - Каукалов, разминая затекшие мышцы, сделал несколько маховых движений руками. - Сегодня поплывем на коралловые острова, - объявил он.
   День в Хургаде раскочегаривался в несколько минут - стоило только солнцу малость приподняться над землей, над недалекими синевато-дымными горами, как в воздухе начинало что-то призывно и тонко гудеть, утренняя прохлада мигом улетучивалась, сладкоголосые здешние птицы, очень похоже на среднеазиатских скворцов, немедленно пробуждались и заводили услаждающие слух песни; вскоре солнце заполняло собой все здешнее небо, заполняло целиком, растекалось проткнутым куриным желтком от горизонта до горизонта, и от него не было спасения.
   Катер на коралловые острова отходил от старого "Шаратона" - отеля, расположенного на берегу миниатюрной песчаной бухточки. При "Шератоне" имелся крохотный, почти игрушечный пляжик, плотно заставленный лежаками. Над лежаками жестко пошумливали своими метелками древние пальмы, посаженные, наверное, ещё в пору Александра Македонского.
   Вода, едва отплыли от берега, окрасилась в яркую небесную голубизну, словно бы кто специально осветил её из глубины, купоросный цвет этот резал глаза, вышибал слезы, от солнца невозможно было спрятаться даже под натянутым матерчатым тентом катерка - лучи пробивали плотную материю насквозь.
   За штурвалом стоял легконогий, сухотелый, выжаренный до костей араб.
   - Май, узнай у этого хорька, долго нам плыть? - попросил Каукалов.
   Майя по-английски обратилась к арабу, именуя его уважительно "кэптен", и тот незамедлительно подался к ней своим невесомым телом, готовно улыбнулся: слово "кэптен" растопило его, он начал что-то долго и словоохотливо объяснять красивой загорелой русской девушке. Майя покивала ответно и сказала Каукалову:
   - Через час будем на месте.
   - За час мы сгорим. От нас одни только головешки останутся.
   В пронзительно-бирюзовой, гладкой, как стекло, воде плавали крупные, сочного фиолетового цвета медузы, некоторые из них, неряшливо распустившись, будто размокшие спичечные коробки, болтались на поверхности, катер давил их своим тяжелым туловищем, - в воздух летели фиолетовые брызги, ядовитым дождем пятнали праздничное море.
   - Первый раз вижу таких медуз, - произнес Аронов грустно, тропические, судя по всему... Может быть, ядовитые.
   - Сам ты ядовитый, - с неожиданной досадой проговорила Катя, ядовитый, с челюстью небритой... - Она лениво потянулась. - А может, ребята, нам тут без вас остаться? А? Вы поезжайте, а мы останемся. Поработаем тут... А? Мы с Майкой - бабы видные... - подмигнула подруге одним глазом. - Условия работы здесь хорошие, арабские мальчики до русских баб падкие, ни золота, ни денег не жалеют...
   Каукалов молча поиграл желваками и, демонстративно отвернувшись в сторону, стал смотреть на рябую от фиолетовых медуз воду.
   Майя, поняв состояние Каукалова, тронула его рукой за плечо.
   - Не обращай внимания, - сказала она. Каукалов даже не шевельнулся. О чем ты сейчас думаешь?
   Каукалов промолчал.
   А думал он о Москве, о том, что ждет их с Илюшкой, о старике Арнаутове и Ольге Николаевне, и что-то тяжелое, темное, рождающее худые мысли, поднималось у него в душе. Ему не хотелось возвращаться в Москву, он с удовольствием откликнулся бы на призыв этих двух дурех, Майи и Кати, и продлил бы себе удовольствие, но боялся гнева старика Арнаутова, боялся Ольги Николаевны и неких неведомых людей, стоявших у неё за спиной. Каукалов понимал, что он у этих людей на привязи, даже более - на прицеле, и им ничего не стоит нажать на спусковую собачку, как только Каукалов совершит неверный поступок.
   Вчера в Хургаде они засекли отдыхающих "быков" - огромных, заросших мускулами, наголо остриженных ребят в грязных шортах и нестираных майках, с руками, густо украшенными татуировкой. Они гурьбой, тесно держась друг друга, зашли в магазин за араком - местной анисовой водкой, довольно дерьмовой, кстати, - купили бутылок сорок, уложили в две спортивные сумки, и так же гурьбой вышли.
   Каукалов хорошо рассмотрел их, особенно одного, того, что стоял рядом с ним. Красный от загара, с белесым звериным пушком, густо покрывающим тело, он, позвякивая двумя тяжелыми металлическими цепями, свешивающимися с шеи, торопливо перебирал бутылки.
   На одной цепи у него висел массивный золотой крест, большой, словно у священника крупного ранга, весом граммов четыреста, не меньше, на другой болталась громоздкая, размером с крышку от ночного горшка бляха, украшенная изображением маленьких человечков, сидящих на весах - знак зодиака. Хотя крест и знак зодиака в жизни несовместимы: крест - метка Бога, светлых сил, а знак зодиака принадлежит к силам совсем иным, "бык" носил на шее оба символа. И не потому, что он поклонялся двум богам сразу, нет - он даже не понимал, что означает такое совмещение. Просто в среде "быков" так было принято.
   Татуированные пальцы "быка" были украшены перстнями - на мизинце правой руки красовался толстый перстень с бриллиантами, на безымянном пальце сидела плотно вдавившаяся в кожу золотая гайка, усыпанная дорогими алмазными сверкушками, с сапфиром посредине, на остальных пальцах ничего не было, на них вряд ли можно было натянуть, таких размеров в ювелирной промышленности просто не существует, два пальца левой, мизинец и безымянный, тоже были украшены перстнями... И это выглядело дико: грязные, густо покрытые татуировкой пальцы и перстни, натянутые на них.
   Майя проводила "быков" оценивающим взглядом.
   - Ну и ну, - выдохнула она удивленно, когда за "быками" закрылась дверь. - В России я таких экземпляров ещё не видела.
   - Экземпляры! - Катя насмешливо фыркнула. - Их с людьми сравнивать нельзя. Я таких боюсь.
   - Их не бояться - их жалеть надо.
   - Почему?
   - Век у них очень недолгий. Максимум двадцать четыре года, и все. Потом они будут лежать в земле.
   - Отчего?
   - Ты смеешься, Катька! - Майя выразительно покрутила пальцем у виска. - Ты что, и впрямь ничего не понимаешь?
   У Каукалова и без того было плохое настроение, а теперь вконец испортилось. Майя права: век у этих ребят действительно недолог - их десятками, сотнями убирают в различных разборках, суют в капканы, ими затыкают разные опасные дыры, это - мясо, которое идет на вес, центнерами, тоннами, и одна тонна такого мяса, несмотря на то, что украшена золотом и сверкающими драгоценными камнями, стоит недорого. Не дороже обычной второсортной говядины.