Страница:
– Э-эм… так ведь и так ясно… – растерянно пробормотал Ковальчук.
– Мне лично в этом вопросе ничего не ясно! – отрезал доктор.
– К лучшим представителям интеллигенции относятся все, начиная с Новикова и Радищева: декабристы, Герцен с Огаревым, Чернышевский, народовольцы…
– Сюда же Ленина присовокупить, – в тон добавил Решетилов.
– Что вы! Ленин у них – оппортунист, отступник, – хихикнул Татарников.
– Точно, – согласился Венька.
Доктор сделал наивное лицо:
– Позвольте, а где же логика? Вы ставите в традицию развития интеллигенции принцип революционной борьбы. Так, следуя ему, ваш Ленин – в той же упряжке!
– Он не мой, – скривился Венька.
– Ваш-ваш, – успокоил Александр Никанорович. – А чей же еще? Уж не мой и не господина Татарникова – точно… Итак, ваш Ленин – и есть логическое завершение развития интеллигенции. А где же Пушкин, Лермонтов, Гоголь?
– Ну… они – скорее литераторы, – пожал плечами Венька.
– А-га, – хитро протянул Решетилов. – The second logical nonsense!.. Не трудитесь понять, Вениамин, это – от интеллигенции неведомой вам породы… Значит, литераторы… – он поиграл бровями. – А как насчет Некрасова?
– Он, конечно, поэт, но более – революционный демократ, – уверенно заявил Венька.
– Чудно! – хлопнул в ладоши доктор. – Кстати, известно ли вам, чем зарабатывал на жизнь сей поэтичный демократ? Уж никак не виршами, мой пылкий юноша. Блаженной памяти Николай Алексеевич слыл самым знатным карточным бретером России! Так-то.
– Вы в понятии самого слова определитесь, – будто невзначай заметил Татарников.
Венька на секунду задумался и ответил:
– По-моему, интеллигенция – образованная часть общества, которая стремится к прогрессу, к справедливому обустройству мира.
Решетилов скорбно покачал головой:
– Наверняка и народовольцы, и Ленин с Троцким таковыми и являются. Ваше теперешнее местонахождение, Вениамин, – яркая иллюстрация их прогрессивной деятельности.
– Тогда сами и скажите, что к чему, – обиделся Ковальчук.
– О сути этого понятия спорят много, посему и не совсем правильно его столь категорично употреблять. Для меня интеллигенция – довольно разнообразный в сословном смысле слой, безусловно приемлющий нравственный примат разума. Она, я имею в виду интеллигенцию, безусловно, образованна, воспитана в традициях гуманизма, однако первое – лишь инструмент к пониманию мира и своей роли в нем. Отсюда – ее критичность, пытливость и терпимость к чужим мнениям и влияниям. Именно поэтому она – духовно всесословна, хотя и имеет внешние отличительные черты. «Революционные интеллигенты» – только кустистая ветвь пышного дерева. Поймите, и камер-юнкер Пушкин, и поручик Лермонтов, и граф Лев Николаевич Толстой – интеллигенты; как интеллигенты и Плеханов с Лениным. Отличие – в мере пресловутого русского мессианства и степени кругозора.
Александр Никанорович поглядел на клочок неба за решетчатым окном:
– Сейчас вопрос состоит уже в другом: до какой степени большевистская власть позволит сохранить традиции. Крестьянская и партийная культуры грозят захлестнуть интеллигенцию; ограничения и запреты превратят ее в жалкий передатчик специальных знаний. В этом и останется ее исключительность и порок одновременно, как и заведомый грех перед примитивно просвещенной властью.
Венька пожал плечами:
– Насчет «старой» интеллигенции вы, очевидно, правы. Однако «новая», послереволюционная, строится по иным принципам. Она очистится от прежних пороков, станет совершенной.
– Ничто в мире не возникает на пустом месте, – поморщился Решетилов. – Любое событие, пусть даже жестокая и радикальная революция, не сметет до основанья накопленного столетиями. Я не хочу говорить об экспериментах Советской власти, их крахе и возвращении к элементам уже опробованного капитализма. Важнее – парадокс человеческой памяти. При всем желании мы не выбросим из головы заложенных предками традиций и привычек. И наиболее яркие здесь примеры – бытовые, часто не осмысленные. Возьмем пресловутую большевистскую мораль и так называемые «буржуазные ценности»…
– Вы отошли от темы, – напомнил Татарников.
– Нет-нет, интересно! – воспротивился Венька. – По «старой» мы уже подискутировали.
– Пожалуй, да, – согласился Решетилов. – Так вот, обратите внимание, как обуржуазились наши любимые партийцы! И произошло это не с приходом нэпа, а намного раньше – еще в восемнадцатом. Поверьте, я нисколько не завидую и не упрекаю! Я лишь хочу заметить, что при декларации примата всеобщего равенства, бедности, скромности и приверженности новой коммунистической морали истинным бессребреникам остается только хрестоматийный Цинциннат. [16]Сначала большевики захотели власти, потом – автомобилей и шикарных квартир, роскошных женщин, чайных сервизов, пеньюаров для жен и теплых ночных горшков. Разве не так живут Луцкий и весь губком, Черногоров, Платонов?..
– А народ-то простой, тот, что верил Советам в семнадцатом, нутром чует фальшь и зубоскалит, – вставил Татарников. – Приятель мой недавно в московском цирке видел такую вещь: на сцене валяются портреты Ленина и Троцкого. Один клоун приказывает другому их убрать. «Куда же?» – «Ленина повесить, а Троцкого – к стенке!» Публика хохочет, улюлюкает… – он спохватился, отдал Решетилову поклон. – Извините, Александр Никанорович.
– Да будет вам, – улыбнулся доктор. – К чему мы толкуем об этой, казалось, безделице? А к тому, что ничто не строится на пустом месте, как не уходят, подобно воде в песок, «старорежимные» привычки. Это относится и к вашему, Вениамин, утверждению о возможности создания совершенно иной, ничем не связанной со «старой», интеллигенции. Если бы удалось воспитать новую интеллигенцию свободной от прежней пагубной страсти к софистике, оторванности от реальности и самолюбования – прекрасно. Однако, при всех наших бедах, «революционные интеллигенты» наверняка создадут не что-то кардинально новое, а приемлемое, удобное для них и, как они сами, – уродливое сословие с обязательными примесями всех недостатков царской интеллигенции.
– Ну а что вы посоветуете нам, молодежи, и, в частности, мне? – спросил Венька.
– Побольше читайте и, соответственно, думайте, – ответил Решетилов. – Используйте с толком тюремное заключение. В нем для вас есть одна выгода – оторванность от пагубной среды; в духовном смысле у вас здесь намного больше свободы.
К слову, в этой тюрьме шикарная и, заметьте, не «вычищенная» большевиками библиотека (прежде тут была офицерская гауптвахта). Вот и попробуйте превратиться в настоящего интеллигента. Выражаясь банально, итог зависит лишь от вас, – тюрьма воспитала извращенную философию маркиза де Сада, но и мораль Достоевского – тоже!
За дверью послышались шаги.
– Шесть! – запоздало предупредил Татарников.
В замке заскрежетал ключ. Арестанты вскочили на ноги.
– Опять на шконках [17]валялись? – входя, проворчал надзиратель. – Будет с вас, попомните меня!.. Ковальчук! На допрос – марш.
Глава XXIII
Глава XXIV
– Мне лично в этом вопросе ничего не ясно! – отрезал доктор.
– К лучшим представителям интеллигенции относятся все, начиная с Новикова и Радищева: декабристы, Герцен с Огаревым, Чернышевский, народовольцы…
– Сюда же Ленина присовокупить, – в тон добавил Решетилов.
– Что вы! Ленин у них – оппортунист, отступник, – хихикнул Татарников.
– Точно, – согласился Венька.
Доктор сделал наивное лицо:
– Позвольте, а где же логика? Вы ставите в традицию развития интеллигенции принцип революционной борьбы. Так, следуя ему, ваш Ленин – в той же упряжке!
– Он не мой, – скривился Венька.
– Ваш-ваш, – успокоил Александр Никанорович. – А чей же еще? Уж не мой и не господина Татарникова – точно… Итак, ваш Ленин – и есть логическое завершение развития интеллигенции. А где же Пушкин, Лермонтов, Гоголь?
– Ну… они – скорее литераторы, – пожал плечами Венька.
– А-га, – хитро протянул Решетилов. – The second logical nonsense!.. Не трудитесь понять, Вениамин, это – от интеллигенции неведомой вам породы… Значит, литераторы… – он поиграл бровями. – А как насчет Некрасова?
– Он, конечно, поэт, но более – революционный демократ, – уверенно заявил Венька.
– Чудно! – хлопнул в ладоши доктор. – Кстати, известно ли вам, чем зарабатывал на жизнь сей поэтичный демократ? Уж никак не виршами, мой пылкий юноша. Блаженной памяти Николай Алексеевич слыл самым знатным карточным бретером России! Так-то.
– Вы в понятии самого слова определитесь, – будто невзначай заметил Татарников.
Венька на секунду задумался и ответил:
– По-моему, интеллигенция – образованная часть общества, которая стремится к прогрессу, к справедливому обустройству мира.
Решетилов скорбно покачал головой:
– Наверняка и народовольцы, и Ленин с Троцким таковыми и являются. Ваше теперешнее местонахождение, Вениамин, – яркая иллюстрация их прогрессивной деятельности.
– Тогда сами и скажите, что к чему, – обиделся Ковальчук.
– О сути этого понятия спорят много, посему и не совсем правильно его столь категорично употреблять. Для меня интеллигенция – довольно разнообразный в сословном смысле слой, безусловно приемлющий нравственный примат разума. Она, я имею в виду интеллигенцию, безусловно, образованна, воспитана в традициях гуманизма, однако первое – лишь инструмент к пониманию мира и своей роли в нем. Отсюда – ее критичность, пытливость и терпимость к чужим мнениям и влияниям. Именно поэтому она – духовно всесословна, хотя и имеет внешние отличительные черты. «Революционные интеллигенты» – только кустистая ветвь пышного дерева. Поймите, и камер-юнкер Пушкин, и поручик Лермонтов, и граф Лев Николаевич Толстой – интеллигенты; как интеллигенты и Плеханов с Лениным. Отличие – в мере пресловутого русского мессианства и степени кругозора.
Александр Никанорович поглядел на клочок неба за решетчатым окном:
– Сейчас вопрос состоит уже в другом: до какой степени большевистская власть позволит сохранить традиции. Крестьянская и партийная культуры грозят захлестнуть интеллигенцию; ограничения и запреты превратят ее в жалкий передатчик специальных знаний. В этом и останется ее исключительность и порок одновременно, как и заведомый грех перед примитивно просвещенной властью.
Венька пожал плечами:
– Насчет «старой» интеллигенции вы, очевидно, правы. Однако «новая», послереволюционная, строится по иным принципам. Она очистится от прежних пороков, станет совершенной.
– Ничто в мире не возникает на пустом месте, – поморщился Решетилов. – Любое событие, пусть даже жестокая и радикальная революция, не сметет до основанья накопленного столетиями. Я не хочу говорить об экспериментах Советской власти, их крахе и возвращении к элементам уже опробованного капитализма. Важнее – парадокс человеческой памяти. При всем желании мы не выбросим из головы заложенных предками традиций и привычек. И наиболее яркие здесь примеры – бытовые, часто не осмысленные. Возьмем пресловутую большевистскую мораль и так называемые «буржуазные ценности»…
– Вы отошли от темы, – напомнил Татарников.
– Нет-нет, интересно! – воспротивился Венька. – По «старой» мы уже подискутировали.
– Пожалуй, да, – согласился Решетилов. – Так вот, обратите внимание, как обуржуазились наши любимые партийцы! И произошло это не с приходом нэпа, а намного раньше – еще в восемнадцатом. Поверьте, я нисколько не завидую и не упрекаю! Я лишь хочу заметить, что при декларации примата всеобщего равенства, бедности, скромности и приверженности новой коммунистической морали истинным бессребреникам остается только хрестоматийный Цинциннат. [16]Сначала большевики захотели власти, потом – автомобилей и шикарных квартир, роскошных женщин, чайных сервизов, пеньюаров для жен и теплых ночных горшков. Разве не так живут Луцкий и весь губком, Черногоров, Платонов?..
– А народ-то простой, тот, что верил Советам в семнадцатом, нутром чует фальшь и зубоскалит, – вставил Татарников. – Приятель мой недавно в московском цирке видел такую вещь: на сцене валяются портреты Ленина и Троцкого. Один клоун приказывает другому их убрать. «Куда же?» – «Ленина повесить, а Троцкого – к стенке!» Публика хохочет, улюлюкает… – он спохватился, отдал Решетилову поклон. – Извините, Александр Никанорович.
– Да будет вам, – улыбнулся доктор. – К чему мы толкуем об этой, казалось, безделице? А к тому, что ничто не строится на пустом месте, как не уходят, подобно воде в песок, «старорежимные» привычки. Это относится и к вашему, Вениамин, утверждению о возможности создания совершенно иной, ничем не связанной со «старой», интеллигенции. Если бы удалось воспитать новую интеллигенцию свободной от прежней пагубной страсти к софистике, оторванности от реальности и самолюбования – прекрасно. Однако, при всех наших бедах, «революционные интеллигенты» наверняка создадут не что-то кардинально новое, а приемлемое, удобное для них и, как они сами, – уродливое сословие с обязательными примесями всех недостатков царской интеллигенции.
– Ну а что вы посоветуете нам, молодежи, и, в частности, мне? – спросил Венька.
– Побольше читайте и, соответственно, думайте, – ответил Решетилов. – Используйте с толком тюремное заключение. В нем для вас есть одна выгода – оторванность от пагубной среды; в духовном смысле у вас здесь намного больше свободы.
К слову, в этой тюрьме шикарная и, заметьте, не «вычищенная» большевиками библиотека (прежде тут была офицерская гауптвахта). Вот и попробуйте превратиться в настоящего интеллигента. Выражаясь банально, итог зависит лишь от вас, – тюрьма воспитала извращенную философию маркиза де Сада, но и мораль Достоевского – тоже!
За дверью послышались шаги.
– Шесть! – запоздало предупредил Татарников.
В замке заскрежетал ключ. Арестанты вскочили на ноги.
– Опять на шконках [17]валялись? – входя, проворчал надзиратель. – Будет с вас, попомните меня!.. Ковальчук! На допрос – марш.
Глава XXIII
Субботнее свидание неожиданно сорвалось – к Рябинину явился мальчуган и вручил записку:
1.11.24, 17.40 Андрей! Прошу, не сердись, мне необходимо задержаться у Натальи. У нее (и особенно у А. Н.) – крупные неприятности. Если не трудно, дождись меня у парадного Решетиловых в 22.00. Полина.
Арест известного доктора немало удивил город. Даже далекие, знавшие Александра Никаноровича только понаслышке люди не допускали мысли о его причастности к заговору. Все открыто и твердо говорили об ошибке ГПУ. Наталья не слушала уговоров, перестала принимать гостей, кроме Полины, и взяла на работе отпуск. Целыми днями она сидела, упершись взглядом в окно, ломая в пепельнице недокуренные папиросы.
«…Вот и для Полины начинается маленькая гражданская война, – подумал Андрей. – Придется выбирать между родной кровью и принципами».
Она выбежала из парадного наспех одетой, с остановившимися потемневшими глазами.
– Что там? Как Наталья? – предполагая самое недоброе, спросил Андрей.
– Хуже некуда. Идем! – отрывисто бросила Полина и, не дожидаясь Рябинина, пошла вперед.
– Да подожди ты и объясни, – догоняя ее, воскликнул Андрей. – Куда ты так спешишь?
– Домой!
Рябинин преградил Полине путь:
– Застегнись, простудишься.
– Пустяки, – отмахнулась она. – Нам надо поторопиться.
– Что за спешка на ночь глядя? – больше для порядка посетовал Андрей и взял Полину под руку.
– Нет-нет, это… необходимо сделать… именно сейчас, – прерывисто дыша от быстрой ходьбы, говорила она. – Я ему все скажу… Все!..
– Кому?
– Кириллу Петровичу, – сквозь зубы ответила Полина.
– Ну-ка, начинай по порядку! – потребовал Андрей.
Полина нервно рассмеялась:
– Представляешь, он отдал Александра Никаноровича под суд! Сегодня утром было заседание, и Наташиного папу приговорили к ссылке. В Акмолинск! Знаешь, где это? То-то… Негодяй! Негодяй и лжец! – Из глаз Полины брызнули слезы. – Весть уже разнеслась по городу… Наташу завтра срочно вызывают к директору театра… Для объяснений… Она считает, что ее отстранят… от спектаклей. Ты бы видел ее! Она в полной прострации. Только и твердит: «Какой позор! Какая несправедливость! Кончено, задавили!..» Ходит как неживая.
Андрей обнял Полину за плечи:
– Успокойся, не терзай себя. И скандалить с отцом не стоит. Не поможет.
– Знаю, – она тяжело вздохнула.
– Тогда зачем выяснять отношения?
– Чтобы все поставить на свои места раз и навсегда! – жестко отрезала Полина.
Она достала из сумочки носовой платок, утерла слезы и огляделась:
– Холодно-то как! Дождик откуда-то взялся…
– Погода к вечеру испортилась, – кивнул Рябинин. – Боюсь, к утру и снег пойдет.
Полина привела себя в порядок, застегнула крючки шубы, поглубже надвинула шляпку.
– Знаешь, за Александра Никаноровича я не беспокоюсь, – задумчиво проговорила она. – Наш доктор – человек крепкий и волевой. А вот Наташа… У нее и без того нервы никуда, а тут еще… Что с ней будет?
– Может, было бы лучше остаться с Натальей?
– Не хочет! Днем у нее случилась жуткая истерика. Я ее уложила, напоила горячим чаем. Понемногу она развеялась, отвлеклась. Даже попыталась шутить: «Ступай, – говорит, – Полли, мне пора перейти к подведению итога. В моем положении остается лишь один выход – тот, что предпочитали римские патриции»… Чушь какая-то!
Андрей резко остановился и встряхнул Полину за плечо:
– Так и сказала?
– Д-да… – испуганно проронила она.
– Бежим! – Рябинин изо всех сил потянул Полину за собой. – Скорей к Наталье!
– З-зачем?!
– Забыла, какой выход… предпочитали римские патриции? – на бегу объяснял Андрей. – Дабы не пасть жертвой гнева императора… и не потерять честь?.. Забыла?
В глазах Полины застыл ужас.
Они пронеслись по улице и ворвались в парадное Решетиловых. Рябинин взлетел наверх и несколько раз повернул звонок. Тишина. Андрей забарабанил по двери кулаком.
– Ищи дворника! – бросил он подоспевшей Полине. – Бери лом, лопату… любую железяку!
– Не отзывается? – охнула Полина.
– К дворнику, живо! – приказал Андрей.
Она побежала вниз, звонко стуча каблучками по каменным плитам и спотыкаясь.
«Сколько прошло времени? – прикинул Рябинин. – Минут десять-пятнадцать… Этого дворника можно и не доискаться!.. Эх, где наша не пропадала!»
Андрей разбежался и ударил дверь плечом.
На третий раз она подалась. Рябинин ворвался в переднюю и громко позвал Наталью. Ответа не было. Он заглянул в гостиную. Спальню. Кабинет. «В ванной, конечно!» – выругался на себя Андрей и потянул дверь ванной комнаты.
Растрепанная голова Натальи безжизненно склонилась на край ванны; плечи и грудь уходили в пугающий розоватый туман.
Сердце у Андрея упало. Он смахнул пот со лба и, собравшись с духом, осторожно пощупал шею Натальи. «Жива! – радостно встрепенулся Рябинин, ощутив слабый пульс. – Слава тебе, Господи, успели!»
Андрей вынес девушку из ванной. Ее тонкие бессильные руки коснулись стены, оставив за собой извилистые красные полосы. Наталья застонала и приоткрыла глаза…
– Не пугайся… все будет хорошо… потерпи, пожалуйста, – приговаривал Андрей. Ему стало стыдно оттого, что его ладони касаются груди девушки.
Положив Наталью на пол, Рябинин осмотрел ее кисти. Из глубоких порезов сочилась кровь. Он схватил полотенце, с силой разорвал его на полосы и крепко перебинтовал раны.
В передней раздались быстрые шаги. Андрей хотел предупредить Полину, но не успел.
Она увидела красновато-мутную воду, ванну и пол с размазанными кровяными подтеками, скорченное тело Натальи (ГДЕ?) и истошно закричала.
– Тихо! – рявкнул Андрей.
Полина осеклась, отступила назад и медленно поползла вниз по стене.
– Где дворник? – справился Рябинин.
Полина не отвечала, тупо глядя на полуоткрытый влажный рот Натальи.
Андрей громко позвал дворника. Из передней, аккуратно ступая, будто опасаясь кого-то разбудить, появился мужик в грязном кожухе с шапкой в руках.
– Врача! – по-военному гаркнул Рябинин.
– Ага, – спохватился дворник и бросился вон.
Андрей обернулся к неподвижно застывшей Полине:
– Она жива! Слышишь, жи-ва!
Полина повела остекленевшими глазами, узнала его и громко заревела.
Врач прибыл через полчаса. Сосредоточенный, чистенько одетый молодой человек без лишних вопросов провел осмотр и строго спросил Андрея:
– Что она принимала?
– Кокаин, – послышался из глубины квартиры усталый голос Полины.
Она медленно вошла в спальню и тяжело опустилась в кресло.
– У нее был кокаин, – хрипло добавила Полина. – Скорее всего, Наташа его наглоталась… Для храбрости.
Врач коротко кивнул, раскрыл саквояж и завозился с какими-то ампулами.
Андрей поднялся и поманил Полину за собой. Они вышли в кухню, поставили на плиту чайник и отрешенно уставились в пустой квадрат окна.
– Там… в шкафчике… настойка есть, – не оборачиваясь, сказала Полина. – Дай мне.
– И мне не повредит, – согласился Рябинин.
Они выпили по большой, наполненной до краев рюмке.
– Что же теперь будет? – еле слышно спросила Полина.
Андрей подыскивал какие-нибудь мягкие, ободряющие слова, путался и злился на себя.
– Ты в эту историю больше не встревай, – в голосе Полины зазвенели повелительные нотки. – Я сама во всем разберусь.
Она тряхнула волосами и наклонила голову, как будто перед броском. Рябинин попытался ее обнять, но Полина нетерпеливо дернула плечами:
– Прекрати. Мне нужно настроиться на другое. Побудь здесь.
Она вышла из кухни, позвала врача. Из передней слышался ее решительный голос:
– Сделали укол?.. Все устроится? Как быстро?.. Везти в больницу? Так везите! Я заплачу за ваши хлопоты… Вот, этого должно хватить… Да-да, берите экипаж, не скупитесь… Андрей! Я – за дворником, нужно починить замок. Мигом вернусь. Потерпи немного, скоро пойдем домой.
– Вы чтой-то, барышня, так поздно? – открывая дверь, посетовала Даша.
– Где этот негодяй? – не обращая внимания на домработницу, Полина прошла в гостиную.
– Мама! Прошу, не мешай, у меня серьезнейший разговор, – предупредила она вопрос Анастасии Леонидовны и направилась к кабинету отца.
Кирилл Петрович с интересом наблюдал, как дочь вошла и повернула ключ в замке. Он предполагал, что объяснение в той или иной степени должно произойти. Черногоров усмехнулся и с притворным вниманием вновь занялся деловыми бумагами.
– Так и будешь изображать невинность? – останавливаясь перед столом, громко спросила Полина.
Кирилл Петрович поднял голову и наткнулся на уничтожающий презрительный взгляд.
– О чем это ты? – невозмутимо справился он.
– Негодяй! – с жаром выкрикнула Полина. – Подлый, жестокий лжец! Я открыто заявляю, что ненавижу тебя, как равно и весь твой «справедливый» режим, который ты столь ревностно защищаешь. Я… я не желаю больше тебя знать, считать своим отцом!
Она облегченно вздохнула.
Кирилл Петрович вскочил и вплотную подошел к дочери.
– Ты в своем уме? – выпучив глаза, прошептал он.
– Спроси себя! – с вызовом ответила Полина. – Только что Наталья пыталась покончить с собой! Не вернись мы с Андреем, она бы погибла. Великого ума не надо, чтобы понять, кто в этом виноват. Ты, любезный папочка, и только ты! Мало того, что осудил ни в чем не повинного человека, – даже не задумался о последствиях. Да и зачем? Ведь твоя хваленая справедливость восторжествовала! Правильно, вовсе не стоит думать о слабой, легко ранимой Наташе; о собственной дочери; об элементарной порядочности, наконец.
Черногоров схватил Полину за руки и швырнул в кресло.
– Замолчи! – грозно приказал он. – Коли страдаешь приступом жалости – лучше мать родную пожалей.
– Не стыдно? – рассмеялась Полина. – Сам-то ты ее когда-нибудь жалел? Воспринимал как человека, а не товарища по партии?.. Впрочем, стыда у тебя давно и в помине нет…
– Ответить позволишь? – нетерпеливо перебил ее Кирилл Петрович.
– Оправдаться попытаешься? – сощурилась Полина.
– Послушай-ка, дорогуша!.. – прикрикнул Черногоров.
– Что ж, говори, – осеклась дочь.
– Благодарю…
Кирилл Петрович скрестил руки на груди и холодно, с расстановкой сказал:
– Не далее как в прошлую пятницу я обещал тебе быть мягким к Решетилову. Более того, я совершенно искренне хотел его отпустить, коли он, как человек невиновный, чистосердечно расскажет о встрече заговорщиков. Он же, следуя своему интеллигентскому чистоплюйству, стал упорствовать: поначалу даже отрицал сам факт контрреволюционного сборища в своем доме! Его уличили во лжи, но и после этого твой любезный доктор не пожелал говорить; только и твердил: «Доносчиком не буду». Как, спрашивается, можно расценивать его действия? Только как пособничество, явное нежелание сотрудничать с народной властью. Вместо того чтобы помочь и идти на все четыре стороны, Решетилов принялся изображать мученика во имя чести.
– А ты и не преминул отомстить! – фыркнула Полина.
– Не-ет, милочка, ошибаешься! Для меня интересы дела всегда преобладают над личными…
– Это уж точно, – буркнула дочь.
– …Своей выходкой Решетилов противопоставил себя закону, государственной политике по борьбе с контрреволюцией…
– Какому закону? – Полина встала из кресла и заходила по комнате. – Закону большевистского топора? Тому закону, по которому ты в годы гражданской губил невинных людей тысячами? Или здесь, в родном городе вешал да стрелял вчерашних соседей в двадцатом? Забыл уже?
За дверью послышался срывающийся голос Анастасии Леонидовны:
– Кирилл! Полина! Что там у вас? Немедленно отоприте!
– Мама, я же просила не мешать! – истерично вскричала Полина.
Она повернулась к отцу:
– Итак, я закончу. Все ваши аргументы, Кирилл Петрович, – лишь уловки. Сущность ваша мне окончательно ясна. Жить с вами рядом и считать вас близким я не хочу. Довольно быть дочерью кровожадного фанатика, довольно ломать свою жизнь и жизнь по-настоящему близких мне людей. Достаточно уж убитого лично тобой Кармилова, интриг против Андрея и едва не погубленной Натальи. Прощай!
Черногоров зажмурился, пытаясь совладать с клокочущим гневом и почему-то – едкой обидой. Он слышал, как удалились шаги дочери и лязгнул замок; как на умоляющую просьбу матери объясниться Полина крикнула: «Спроси у него!»; как дважды пушечным выстрелом хлопнула входная дверь.
Черногоров открыл глаза и ощутил неприятную дрожь и неуверенность внутри. Он всегда с честью выдерживал удары судьбы, умел контролировать свои эмоции. Кирилл Петрович вспомнил горячность Полины, и ему стало грустно. Впервые дочь показалась ему жестокой и чужой. «Дурочка она, – отгоняя неприятные мысли, подумал Черногоров. – Перебесится, повзрослеет и поймет. Побегает под ледяным дождем, охолонет… Хорошо еще, есть куда спрятаться, поплакать в жилетку… Ну, Рябинин-то – парень неглупый: и ее приголубит, и меня не осудит».
Кирилл Петрович удивленно прислушивался к тишине в квартире и вдруг с ужасом вспомнил о двойном стуке двери.
– Настя! – сорвавшись с места, прокричал он. – Да что ж вы со мной делаете, а?!
Кирилл Петрович поискал жену, но обнаружил лишь до смерти испуганную Дашу.
– Где Анастасия? – переведя дух, спросил ее Черногоров.
Даша мелко затряслась и неопределенно махнула рукой:
– Ту-ту-да… во-вослед… за барышней…
– Куда? – с надрывом переспросил Кирилл Петрович. – На улицу?!
– Да-а-а… – сжавшись в комок, заревела домработница. – Д-даже… пальто не накинула-а-а…
Черногоров злобно выругался и выбежал из квартиры.
Во дворе Полины не было. За воротами – тоже.
– Поля! Полюшка! – отчаянно позвала Анастасия Леонидовна и побежала наугад, к Центральному парку.
Дождь хлестал ей в лицо, войлочные домашние туфли и халатик намокли – она не замечала. Холодный сырой воздух не давал дышать, грудь словно стиснули острыми когтями. «Куда же я? – опомнилась Анастасия Леонидовна. – Поленька наверняка к Андрею побежала. Мне – в другую сторону!»
Она повернула к Губернской. Ноги не слушались, из груди вырывались сиплые хрипы. Анастасия Леонидовна уже видела свет фонаря на углу, когда перед глазами поплыли зеленые круги, она споткнулась и провалилась в темноту.
В какую именно сторону побежала жена полпреда ГПУ, привратный часовой сказать точно не мог.
Черногоров отчитал солдата и подался направо, к Губернской. На углу он осмотрелся, но Анастасии Леонидовны нигде не приметил. Кирилл Петрович кликнул извозчика, чинившего неподалеку колесо, и справился, не появлялась ли здесь женщина. Вымокший до нитки лихач недовольно огрызнулся, что никого не видал, ворчливо добавив:
– …Не пристало, гражданин, добрым-то людям шататься по таковской погоде во втором часу ночи.
Черногоров повернул обратно, добежал до ограды парка, во весь голос призывая жену и дочь.
Страшная догадка вдруг остановила его. Кирилл Петрович медленно пошел вдоль дороги, пристально вглядываясь в темные придорожные кусты.
Он почти вернулся на Губернскую, когда заметил у края канавы синюю туфлю жены.
– Настя, боже мой! – с мукой вскричал Черногоров.
…Анастасия Леонидовна была без сознания. Кирилл Петрович взял на руки ледяное тело и понес к дому. «Машину – немедленно! Потом – доктора. Ее Чистов живет далековато… Кто тут поблизости?.. Воробьев!.. И ванну, ванну – первым делом».
– Ничего-ничего, Настенька, – упрямо прошептал он. – Выкарабкаемся!
1.11.24, 17.40 Андрей! Прошу, не сердись, мне необходимо задержаться у Натальи. У нее (и особенно у А. Н.) – крупные неприятности. Если не трудно, дождись меня у парадного Решетиловых в 22.00. Полина.
Арест известного доктора немало удивил город. Даже далекие, знавшие Александра Никаноровича только понаслышке люди не допускали мысли о его причастности к заговору. Все открыто и твердо говорили об ошибке ГПУ. Наталья не слушала уговоров, перестала принимать гостей, кроме Полины, и взяла на работе отпуск. Целыми днями она сидела, упершись взглядом в окно, ломая в пепельнице недокуренные папиросы.
«…Вот и для Полины начинается маленькая гражданская война, – подумал Андрей. – Придется выбирать между родной кровью и принципами».
* * *
Она выбежала из парадного наспех одетой, с остановившимися потемневшими глазами.
– Что там? Как Наталья? – предполагая самое недоброе, спросил Андрей.
– Хуже некуда. Идем! – отрывисто бросила Полина и, не дожидаясь Рябинина, пошла вперед.
– Да подожди ты и объясни, – догоняя ее, воскликнул Андрей. – Куда ты так спешишь?
– Домой!
Рябинин преградил Полине путь:
– Застегнись, простудишься.
– Пустяки, – отмахнулась она. – Нам надо поторопиться.
– Что за спешка на ночь глядя? – больше для порядка посетовал Андрей и взял Полину под руку.
– Нет-нет, это… необходимо сделать… именно сейчас, – прерывисто дыша от быстрой ходьбы, говорила она. – Я ему все скажу… Все!..
– Кому?
– Кириллу Петровичу, – сквозь зубы ответила Полина.
– Ну-ка, начинай по порядку! – потребовал Андрей.
Полина нервно рассмеялась:
– Представляешь, он отдал Александра Никаноровича под суд! Сегодня утром было заседание, и Наташиного папу приговорили к ссылке. В Акмолинск! Знаешь, где это? То-то… Негодяй! Негодяй и лжец! – Из глаз Полины брызнули слезы. – Весть уже разнеслась по городу… Наташу завтра срочно вызывают к директору театра… Для объяснений… Она считает, что ее отстранят… от спектаклей. Ты бы видел ее! Она в полной прострации. Только и твердит: «Какой позор! Какая несправедливость! Кончено, задавили!..» Ходит как неживая.
Андрей обнял Полину за плечи:
– Успокойся, не терзай себя. И скандалить с отцом не стоит. Не поможет.
– Знаю, – она тяжело вздохнула.
– Тогда зачем выяснять отношения?
– Чтобы все поставить на свои места раз и навсегда! – жестко отрезала Полина.
Она достала из сумочки носовой платок, утерла слезы и огляделась:
– Холодно-то как! Дождик откуда-то взялся…
– Погода к вечеру испортилась, – кивнул Рябинин. – Боюсь, к утру и снег пойдет.
Полина привела себя в порядок, застегнула крючки шубы, поглубже надвинула шляпку.
– Знаешь, за Александра Никаноровича я не беспокоюсь, – задумчиво проговорила она. – Наш доктор – человек крепкий и волевой. А вот Наташа… У нее и без того нервы никуда, а тут еще… Что с ней будет?
– Может, было бы лучше остаться с Натальей?
– Не хочет! Днем у нее случилась жуткая истерика. Я ее уложила, напоила горячим чаем. Понемногу она развеялась, отвлеклась. Даже попыталась шутить: «Ступай, – говорит, – Полли, мне пора перейти к подведению итога. В моем положении остается лишь один выход – тот, что предпочитали римские патриции»… Чушь какая-то!
Андрей резко остановился и встряхнул Полину за плечо:
– Так и сказала?
– Д-да… – испуганно проронила она.
– Бежим! – Рябинин изо всех сил потянул Полину за собой. – Скорей к Наталье!
– З-зачем?!
– Забыла, какой выход… предпочитали римские патриции? – на бегу объяснял Андрей. – Дабы не пасть жертвой гнева императора… и не потерять честь?.. Забыла?
В глазах Полины застыл ужас.
Они пронеслись по улице и ворвались в парадное Решетиловых. Рябинин взлетел наверх и несколько раз повернул звонок. Тишина. Андрей забарабанил по двери кулаком.
– Ищи дворника! – бросил он подоспевшей Полине. – Бери лом, лопату… любую железяку!
– Не отзывается? – охнула Полина.
– К дворнику, живо! – приказал Андрей.
Она побежала вниз, звонко стуча каблучками по каменным плитам и спотыкаясь.
«Сколько прошло времени? – прикинул Рябинин. – Минут десять-пятнадцать… Этого дворника можно и не доискаться!.. Эх, где наша не пропадала!»
Андрей разбежался и ударил дверь плечом.
На третий раз она подалась. Рябинин ворвался в переднюю и громко позвал Наталью. Ответа не было. Он заглянул в гостиную. Спальню. Кабинет. «В ванной, конечно!» – выругался на себя Андрей и потянул дверь ванной комнаты.
Растрепанная голова Натальи безжизненно склонилась на край ванны; плечи и грудь уходили в пугающий розоватый туман.
Сердце у Андрея упало. Он смахнул пот со лба и, собравшись с духом, осторожно пощупал шею Натальи. «Жива! – радостно встрепенулся Рябинин, ощутив слабый пульс. – Слава тебе, Господи, успели!»
Андрей вынес девушку из ванной. Ее тонкие бессильные руки коснулись стены, оставив за собой извилистые красные полосы. Наталья застонала и приоткрыла глаза…
– Не пугайся… все будет хорошо… потерпи, пожалуйста, – приговаривал Андрей. Ему стало стыдно оттого, что его ладони касаются груди девушки.
Положив Наталью на пол, Рябинин осмотрел ее кисти. Из глубоких порезов сочилась кровь. Он схватил полотенце, с силой разорвал его на полосы и крепко перебинтовал раны.
В передней раздались быстрые шаги. Андрей хотел предупредить Полину, но не успел.
Она увидела красновато-мутную воду, ванну и пол с размазанными кровяными подтеками, скорченное тело Натальи (ГДЕ?) и истошно закричала.
– Тихо! – рявкнул Андрей.
Полина осеклась, отступила назад и медленно поползла вниз по стене.
– Где дворник? – справился Рябинин.
Полина не отвечала, тупо глядя на полуоткрытый влажный рот Натальи.
Андрей громко позвал дворника. Из передней, аккуратно ступая, будто опасаясь кого-то разбудить, появился мужик в грязном кожухе с шапкой в руках.
– Врача! – по-военному гаркнул Рябинин.
– Ага, – спохватился дворник и бросился вон.
Андрей обернулся к неподвижно застывшей Полине:
– Она жива! Слышишь, жи-ва!
Полина повела остекленевшими глазами, узнала его и громко заревела.
Врач прибыл через полчаса. Сосредоточенный, чистенько одетый молодой человек без лишних вопросов провел осмотр и строго спросил Андрея:
– Что она принимала?
– Кокаин, – послышался из глубины квартиры усталый голос Полины.
Она медленно вошла в спальню и тяжело опустилась в кресло.
– У нее был кокаин, – хрипло добавила Полина. – Скорее всего, Наташа его наглоталась… Для храбрости.
Врач коротко кивнул, раскрыл саквояж и завозился с какими-то ампулами.
Андрей поднялся и поманил Полину за собой. Они вышли в кухню, поставили на плиту чайник и отрешенно уставились в пустой квадрат окна.
– Там… в шкафчике… настойка есть, – не оборачиваясь, сказала Полина. – Дай мне.
– И мне не повредит, – согласился Рябинин.
Они выпили по большой, наполненной до краев рюмке.
– Что же теперь будет? – еле слышно спросила Полина.
Андрей подыскивал какие-нибудь мягкие, ободряющие слова, путался и злился на себя.
– Ты в эту историю больше не встревай, – в голосе Полины зазвенели повелительные нотки. – Я сама во всем разберусь.
Она тряхнула волосами и наклонила голову, как будто перед броском. Рябинин попытался ее обнять, но Полина нетерпеливо дернула плечами:
– Прекрати. Мне нужно настроиться на другое. Побудь здесь.
Она вышла из кухни, позвала врача. Из передней слышался ее решительный голос:
– Сделали укол?.. Все устроится? Как быстро?.. Везти в больницу? Так везите! Я заплачу за ваши хлопоты… Вот, этого должно хватить… Да-да, берите экипаж, не скупитесь… Андрей! Я – за дворником, нужно починить замок. Мигом вернусь. Потерпи немного, скоро пойдем домой.
* * *
– Вы чтой-то, барышня, так поздно? – открывая дверь, посетовала Даша.
– Где этот негодяй? – не обращая внимания на домработницу, Полина прошла в гостиную.
– Мама! Прошу, не мешай, у меня серьезнейший разговор, – предупредила она вопрос Анастасии Леонидовны и направилась к кабинету отца.
Кирилл Петрович с интересом наблюдал, как дочь вошла и повернула ключ в замке. Он предполагал, что объяснение в той или иной степени должно произойти. Черногоров усмехнулся и с притворным вниманием вновь занялся деловыми бумагами.
– Так и будешь изображать невинность? – останавливаясь перед столом, громко спросила Полина.
Кирилл Петрович поднял голову и наткнулся на уничтожающий презрительный взгляд.
– О чем это ты? – невозмутимо справился он.
– Негодяй! – с жаром выкрикнула Полина. – Подлый, жестокий лжец! Я открыто заявляю, что ненавижу тебя, как равно и весь твой «справедливый» режим, который ты столь ревностно защищаешь. Я… я не желаю больше тебя знать, считать своим отцом!
Она облегченно вздохнула.
Кирилл Петрович вскочил и вплотную подошел к дочери.
– Ты в своем уме? – выпучив глаза, прошептал он.
– Спроси себя! – с вызовом ответила Полина. – Только что Наталья пыталась покончить с собой! Не вернись мы с Андреем, она бы погибла. Великого ума не надо, чтобы понять, кто в этом виноват. Ты, любезный папочка, и только ты! Мало того, что осудил ни в чем не повинного человека, – даже не задумался о последствиях. Да и зачем? Ведь твоя хваленая справедливость восторжествовала! Правильно, вовсе не стоит думать о слабой, легко ранимой Наташе; о собственной дочери; об элементарной порядочности, наконец.
Черногоров схватил Полину за руки и швырнул в кресло.
– Замолчи! – грозно приказал он. – Коли страдаешь приступом жалости – лучше мать родную пожалей.
– Не стыдно? – рассмеялась Полина. – Сам-то ты ее когда-нибудь жалел? Воспринимал как человека, а не товарища по партии?.. Впрочем, стыда у тебя давно и в помине нет…
– Ответить позволишь? – нетерпеливо перебил ее Кирилл Петрович.
– Оправдаться попытаешься? – сощурилась Полина.
– Послушай-ка, дорогуша!.. – прикрикнул Черногоров.
– Что ж, говори, – осеклась дочь.
– Благодарю…
Кирилл Петрович скрестил руки на груди и холодно, с расстановкой сказал:
– Не далее как в прошлую пятницу я обещал тебе быть мягким к Решетилову. Более того, я совершенно искренне хотел его отпустить, коли он, как человек невиновный, чистосердечно расскажет о встрече заговорщиков. Он же, следуя своему интеллигентскому чистоплюйству, стал упорствовать: поначалу даже отрицал сам факт контрреволюционного сборища в своем доме! Его уличили во лжи, но и после этого твой любезный доктор не пожелал говорить; только и твердил: «Доносчиком не буду». Как, спрашивается, можно расценивать его действия? Только как пособничество, явное нежелание сотрудничать с народной властью. Вместо того чтобы помочь и идти на все четыре стороны, Решетилов принялся изображать мученика во имя чести.
– А ты и не преминул отомстить! – фыркнула Полина.
– Не-ет, милочка, ошибаешься! Для меня интересы дела всегда преобладают над личными…
– Это уж точно, – буркнула дочь.
– …Своей выходкой Решетилов противопоставил себя закону, государственной политике по борьбе с контрреволюцией…
– Какому закону? – Полина встала из кресла и заходила по комнате. – Закону большевистского топора? Тому закону, по которому ты в годы гражданской губил невинных людей тысячами? Или здесь, в родном городе вешал да стрелял вчерашних соседей в двадцатом? Забыл уже?
За дверью послышался срывающийся голос Анастасии Леонидовны:
– Кирилл! Полина! Что там у вас? Немедленно отоприте!
– Мама, я же просила не мешать! – истерично вскричала Полина.
Она повернулась к отцу:
– Итак, я закончу. Все ваши аргументы, Кирилл Петрович, – лишь уловки. Сущность ваша мне окончательно ясна. Жить с вами рядом и считать вас близким я не хочу. Довольно быть дочерью кровожадного фанатика, довольно ломать свою жизнь и жизнь по-настоящему близких мне людей. Достаточно уж убитого лично тобой Кармилова, интриг против Андрея и едва не погубленной Натальи. Прощай!
Черногоров зажмурился, пытаясь совладать с клокочущим гневом и почему-то – едкой обидой. Он слышал, как удалились шаги дочери и лязгнул замок; как на умоляющую просьбу матери объясниться Полина крикнула: «Спроси у него!»; как дважды пушечным выстрелом хлопнула входная дверь.
Черногоров открыл глаза и ощутил неприятную дрожь и неуверенность внутри. Он всегда с честью выдерживал удары судьбы, умел контролировать свои эмоции. Кирилл Петрович вспомнил горячность Полины, и ему стало грустно. Впервые дочь показалась ему жестокой и чужой. «Дурочка она, – отгоняя неприятные мысли, подумал Черногоров. – Перебесится, повзрослеет и поймет. Побегает под ледяным дождем, охолонет… Хорошо еще, есть куда спрятаться, поплакать в жилетку… Ну, Рябинин-то – парень неглупый: и ее приголубит, и меня не осудит».
Кирилл Петрович удивленно прислушивался к тишине в квартире и вдруг с ужасом вспомнил о двойном стуке двери.
– Настя! – сорвавшись с места, прокричал он. – Да что ж вы со мной делаете, а?!
Кирилл Петрович поискал жену, но обнаружил лишь до смерти испуганную Дашу.
– Где Анастасия? – переведя дух, спросил ее Черногоров.
Даша мелко затряслась и неопределенно махнула рукой:
– Ту-ту-да… во-вослед… за барышней…
– Куда? – с надрывом переспросил Кирилл Петрович. – На улицу?!
– Да-а-а… – сжавшись в комок, заревела домработница. – Д-даже… пальто не накинула-а-а…
Черногоров злобно выругался и выбежал из квартиры.
* * *
Во дворе Полины не было. За воротами – тоже.
– Поля! Полюшка! – отчаянно позвала Анастасия Леонидовна и побежала наугад, к Центральному парку.
Дождь хлестал ей в лицо, войлочные домашние туфли и халатик намокли – она не замечала. Холодный сырой воздух не давал дышать, грудь словно стиснули острыми когтями. «Куда же я? – опомнилась Анастасия Леонидовна. – Поленька наверняка к Андрею побежала. Мне – в другую сторону!»
Она повернула к Губернской. Ноги не слушались, из груди вырывались сиплые хрипы. Анастасия Леонидовна уже видела свет фонаря на углу, когда перед глазами поплыли зеленые круги, она споткнулась и провалилась в темноту.
* * *
В какую именно сторону побежала жена полпреда ГПУ, привратный часовой сказать точно не мог.
Черногоров отчитал солдата и подался направо, к Губернской. На углу он осмотрелся, но Анастасии Леонидовны нигде не приметил. Кирилл Петрович кликнул извозчика, чинившего неподалеку колесо, и справился, не появлялась ли здесь женщина. Вымокший до нитки лихач недовольно огрызнулся, что никого не видал, ворчливо добавив:
– …Не пристало, гражданин, добрым-то людям шататься по таковской погоде во втором часу ночи.
Черногоров повернул обратно, добежал до ограды парка, во весь голос призывая жену и дочь.
Страшная догадка вдруг остановила его. Кирилл Петрович медленно пошел вдоль дороги, пристально вглядываясь в темные придорожные кусты.
Он почти вернулся на Губернскую, когда заметил у края канавы синюю туфлю жены.
– Настя, боже мой! – с мукой вскричал Черногоров.
…Анастасия Леонидовна была без сознания. Кирилл Петрович взял на руки ледяное тело и понес к дому. «Машину – немедленно! Потом – доктора. Ее Чистов живет далековато… Кто тут поблизости?.. Воробьев!.. И ванну, ванну – первым делом».
– Ничего-ничего, Настенька, – упрямо прошептал он. – Выкарабкаемся!
Глава XXIV
Весть о том, что на «Красный ленинец» самолично пожаловал полпред территориального ОГПУ, мгновенно облетела завод. Рабочие издали наблюдали за черным «паккардом» и строили догадки; секретарь партячейки Михеев со всех ног поспешил принимать гостя.
– Я к Рябинину, – не выходя из машины, через приоткрытое окошко бросил Кирилл Петрович. – Не сочтите за труд, отыщите его.
Отослав водителя «погулять», Черногоров пригласил Андрея в салон.
– Она у тебя? – помолчав, спросил Кирилл Петрович.
– Да.
– Ну и?
– Уже лучше. Вышла проведать Решетилову.
– Утром я был у Натальи в больнице, – кивнул Черногоров. – Доктора обещают, что она скоро поправится.
Андрей не нашелся, что сказать, и стал поглядывать, как комсомольцы его цеха натягивают кумачовый лозунг к седьмой годовщине Октября.
– Матери совсем худо, – еле слышно проговорил Кирилл Петрович. – Вторые сутки в горячке лежит, бредит.
Рябинин вздрогнул и недоуменно поднял брови.
– Вы же ничего не знаете… – вздохнул Кирилл Петрович. – В тот вечер Настя побежала догонять Полину, в чем была – так и выскочила… Вот… – подхватила воспаление легких, начался рецидив туберкулеза…
Рябинин собрал всю свою волю, чтобы не вспылить.
Черногоров коротко взглянул в его напряженное лицо и легонько похлопал Андрея по колену.
– М-да, наломали дров… – неуверенно пробормотал Кирилл Петрович. – Скажи Полине, пусть зайдет… Я не буду выяснять отношений… Куда уж дальше…
Состояние Анастасии Леонидовны оставалось крайне тяжелым. Лишь иногда приходя в себя, она не узнавала окружающих и чуть слышно звала дочь. Черногоров собрал целый консилиум лучших специалистов и строго-настрого приказал вылечить жену. Опытные медики осмотрели больную, долго совещались, поминутно оглядываясь на застывшего в углу хозяина, и наконец решились объявить приговор. Доктор Новичков – самый пожилой из коллегии, уважаемый в губернии специалист по легочным заболеваниям подошел к Черногорову.
– Плохи дела, Кирилл Петрович, – Новичков пожевал губами. – Готовьтесь!
Черногоров подался вперед, чтобы спросить старого врача, к чему именно надо готовиться, но будто наткнулся на невидимую стену. Он испуганно отступил и переспросил:
– Что же, ничего нельзя сделать?
Доктора, как по команде, заговорили разом. Кирилл Петрович понимающе покивал и вышел из спальни.
Он заперся в кабинете, отключил телефон и не откликался на умоляющие призывы Даши.
Едва переступив порог, Полина почувствовала неладное. Мама часто болела, иногда подолгу, к чему домашние постепенно привыкли, как к неизбежному. Сейчас все было по-другому: в доме висела гнетущая тишина; лечащий врач Чистов прошел мимо, стыдливо пряча глаза; сразу постаревшая Даша, увидев свою барышню, беззвучно заплакала и бросилась ей на шею.
– Я к Рябинину, – не выходя из машины, через приоткрытое окошко бросил Кирилл Петрович. – Не сочтите за труд, отыщите его.
Отослав водителя «погулять», Черногоров пригласил Андрея в салон.
– Она у тебя? – помолчав, спросил Кирилл Петрович.
– Да.
– Ну и?
– Уже лучше. Вышла проведать Решетилову.
– Утром я был у Натальи в больнице, – кивнул Черногоров. – Доктора обещают, что она скоро поправится.
Андрей не нашелся, что сказать, и стал поглядывать, как комсомольцы его цеха натягивают кумачовый лозунг к седьмой годовщине Октября.
– Матери совсем худо, – еле слышно проговорил Кирилл Петрович. – Вторые сутки в горячке лежит, бредит.
Рябинин вздрогнул и недоуменно поднял брови.
– Вы же ничего не знаете… – вздохнул Кирилл Петрович. – В тот вечер Настя побежала догонять Полину, в чем была – так и выскочила… Вот… – подхватила воспаление легких, начался рецидив туберкулеза…
Рябинин собрал всю свою волю, чтобы не вспылить.
Черногоров коротко взглянул в его напряженное лицо и легонько похлопал Андрея по колену.
– М-да, наломали дров… – неуверенно пробормотал Кирилл Петрович. – Скажи Полине, пусть зайдет… Я не буду выяснять отношений… Куда уж дальше…
* * *
Состояние Анастасии Леонидовны оставалось крайне тяжелым. Лишь иногда приходя в себя, она не узнавала окружающих и чуть слышно звала дочь. Черногоров собрал целый консилиум лучших специалистов и строго-настрого приказал вылечить жену. Опытные медики осмотрели больную, долго совещались, поминутно оглядываясь на застывшего в углу хозяина, и наконец решились объявить приговор. Доктор Новичков – самый пожилой из коллегии, уважаемый в губернии специалист по легочным заболеваниям подошел к Черногорову.
– Плохи дела, Кирилл Петрович, – Новичков пожевал губами. – Готовьтесь!
Черногоров подался вперед, чтобы спросить старого врача, к чему именно надо готовиться, но будто наткнулся на невидимую стену. Он испуганно отступил и переспросил:
– Что же, ничего нельзя сделать?
Доктора, как по команде, заговорили разом. Кирилл Петрович понимающе покивал и вышел из спальни.
Он заперся в кабинете, отключил телефон и не откликался на умоляющие призывы Даши.
* * *
Едва переступив порог, Полина почувствовала неладное. Мама часто болела, иногда подолгу, к чему домашние постепенно привыкли, как к неизбежному. Сейчас все было по-другому: в доме висела гнетущая тишина; лечащий врач Чистов прошел мимо, стыдливо пряча глаза; сразу постаревшая Даша, увидев свою барышню, беззвучно заплакала и бросилась ей на шею.