Страница:
Полина не узнала матери. На высокой подушке лежала восковой бледности женщина, с лихорадочным румянцем на впалых щеках. Сквозь сухие, потрескавшиеся губы вырывалось тяжелое прерывистое дыхание; вокруг глаз залегли черные тени. Полина взяла в ладони податливую руку Анастасии Леонидовны и прижала к груди. Она не могла плакать, только смотрела на ее изменившееся лицо и шепотом умоляюще звала маму.
Она не помнила, сколько просидела у постели Анастасии Леонидовны. Серые сумерки прокрались сквозь опущенные гардины, окутали мать и дочь мягким усыпляющим одеялом. Кто-то вошел в комнату и зажег ночник у изголовья кровати. Полина встрепенулась и увидела Чистова. В глазах доктора она прочла подтверждение своих страшных догадок, которые еще секунду назад с негодованием отметала прочь.
– Нет! – отшатнулась Полина. – Несправедливо…
– На все воля Божья, – грустно улыбнулся Чистов.
Эта кощунственная, как показалось Полине, совсем неуместная улыбка почему-то окончательно убедила ее, раздавила, будто огромный мельничный жернов. Полина сникла, утерла так некстати потекшие слезы и, по-девчачьи жалко шмыгнув носом, спросила:
– Скоро?
– День-другой, – пожал плечами Чистов.
Было в этом движении его плеч что-то профессиональное, докторское, безапелляционное. «Для него исход ясен и неизбежен». Полина посмотрела на маму, ласково погладила по голове, поправила подушку и осторожно положила ее руку на одеяло.
Странное, ни на что не похожее чувство охватило Полину – она впала в состояние оцепенелого ожидания. Забыв об отдыхе и пище, Полина старалась удержать то ускользающее, как теперь ей представлялось, безмятежно счастливое прошлое. Она ждала чуда и молила о нем. Полине нестерпимо хотелось вернуться назад, убежать от страшной болезненной суеты – от стойкого запаха лекарств; от приглушенного шепота врачей; от принесенного ими с улицы холода; и от голых, столь практично обнаженных Дашей половиц. Однако Полина не могла, да и не смела уйти от этих тягостных хлопот – помогала медицинским сестрам, домработнице и прачке; ходила по аптекам. В редкие минуты покоя она сидела истуканом в своей комнате, неподвижная и напряженная, готовая ко всему на свете. Единственным земным желанием Полины было, по возможности, избегать встреч – а уж тем более разговоров – с отцом.
Кирилл Петрович выходил из кабинета рано утром и в полночь. Проведав Анастасию Леонидовну и справившись у врачей, не произошло ли улучшения, он вновь удалялся к себе. Черногоров знал, что дочь находится рядом, догадывался, что его избегают, но старался об этом не думать.
На третий день Анастасия Леонидовна пришла в себя. Чистов оповестил всех домашних о снижении температуры и улучшении самочувствия.
Полина разговаривала с матерью, лелея в душе слабую надежду.
– …Вот увидишь, милая, все образуется, – ласково приговаривала Полина. – Еще немного – и пойдешь на поправку.
По изможденному лицу Анастасии Леонидовны пробежала тень улыбки.
– Нет уж, Поленька, – слабым, срывающимся шепотком проговорила она. – Не чувствую я жизни… Слабость – смертельная… Даже боль ушла…
– Глупости, мамочка! – тихо возмутилась дочь. – Сегодня ты выглядишь совсем здоровой.
Анастасия Леонидовна прикрыла глаза:
– Кирилла… позови… Могу не успеть…
Полина подала знак Даше и вновь обратилась к матери:
– Тебе не следует думать о плохом. Вот и Василь Егорыч… – она взглянула на Чистова и осеклась – доктор растерянно протирал пенсне трясущимися руками.
Сердце Полины упало.
– …Да, Василь Егорыч…
– Мы с Василием Егорычем… не привыкли… скрытничать, – прошептала Анастасия Леонидовна. – Он… мне все сказал.
Полина в ужасе прильнула к ее груди.
– Только не плачь, – перебирая волосы дочери, добавила Анастасия Леонидовна. – Послушай, схороните меня по старинке, по-христиански… Бабушка твоя меня крестила, так что… В церкви отпойте, облегчите мою и свои души… Пусть будет как у людей… Обещаешь?
Полина заплакала.
– Не убивайся, доченька, – вздохнула мать. – И еще: съезди к Надежде в Париж… Непременно… С Андреем… так лучше… И главное: прости Кирилла, не держи зла… Живи своей жизнью, а зла… не держи.
Полина услышала за спиной осторожные шаги.
– Пойди, родная, мы с папой поговорим…
Полина несколько часов просидела в гостиной, дожидаясь окончания беседы. «О чем они там?» – то и дело вскакивая, спрашивала себя она, однако, вспоминая просьбу матери, возвращалась на место. «Впрочем, о чем я? Они – муж и жена… Четверть века прожили вместе, есть о чем поговорить… Да как же это я? Разве можно? Мама обязательно поправится… Я ведь верю!»
Когда отец вышел, Полина, не раздумывая, кинулась к нему:
– Что? Как?
– Заснула, – глядя сквозь дочь, сухо ответил Черногоров.
Она не видела его несколько дней и невольно отметила, как отец переменился: потухли живые глаза, посерело лицо, в смоляных волосах пробилась тонкая седина.
– Пойду… посижу с ней, – словно извиняясь, пробормотала Полина.
– Да-да, – поспешно согласился Кирилл Петрович. – Только не разбуди ее.
«Тоже мне, эскулапы! – посетовала Полина, присаживаясь на кончик стула. – Прочат невесть что! Сейчас моя мамочка отдохнет, и все устроится, – она с придирчивой нежностью оглядела больную. – Вот, дышит ровно, тихо, как ребеночек. Спи, моя милая…»
За окном завывал ветер, бросая в окно хлопья сырого снега. Полина мечтала о том, что они с мамой сделают по ее выздоровлении. Может быть, сходят на выставку молодых художников, может, вместе поужинают в уютном кафе или просто погуляют по улицам. «А потом – наступит зима! – улыбалась Полина. – Кругом станет чисто и светло, свежо от мороза. Мамуля любит легкий морозец… В парке непременно соорудят горы, детки примутся лепить снежных баб… А под Новый год мы, как всегда, нарядим елку. И будем наряжать ее долго-долго, высматривая для шаров и хлопушек выгодные, только им предназначенные места… И свечи зажжем. Сядем в таинственной тишине, будем чудесные истории рассказывать. Мамочка их знает – жуть как много!..»
Она так увлеклась, что не заметила, как сгустились сумерки. Полина зажгла ночник и поглядела на мать: «Как она спокойна! Даже не пошевелится. Устала, измучилась, сколько сил потеряла!»
В комнату, буднично пошаркивая подошвами, вошел Чистов. Он склонился над больной и подавил короткий вздох:
– Отошла.
Полина поднялась со стула и оттолкнула доктора.
– Что вы такое говорите? – негодующим шепотом спросила она. – Я все это время слышала ее дыхание!
Полина схватила запястье матери:
– Вот! – радостно воскликнула она. – Бьется сердце!
– Это – ваш пульс, – потупился Чистов. – Я же врач, вижу. Умерла! Не теребите ее… не надо.
Полина оставила руку Анастасии Леонидовны и испуганно отступила. Она вдруг отчетливо увидела, что лицо матери приняло какое-то бесстрастное, застывшее выражение.
– Поплачьте, легче станет, поплачьте, – мягко посоветовал Чистов. – Пойдите к себе, нам с Дашей нужно приготовить покойную…
«Покойную!.. Вот и все… Неужели так просто? – промелькнуло в голове Полины. – Разве может моя мама… – и так просто?..»
Она не замечала появившихся Даши и отца. Не чувствовала, как ее вывели в гостиную и усадили на диван.
«…Просто! До банального просто…»
Резкий повелительный голос отца вернул Полину к жизни.
– …Да, Паша, – венки, лучший гроб… Неброский, но хороший…
Она решительно встала и направилась в кабинет Кирилла Петровича.
– Мама просила похоронить ее по-христиански, – сказала Полина тихо, но очень твердо.
– С ума сошла? – устало отозвался Черногоров. – Хоронить с попами члена партии, контрольной комиссии?..
– Мама. Просила. Похоронить. Ее. По-христиански! – отчеканила Полина. – И не вздумай перечить!
– Ну хорошо, – покорно кивнул Кирилл Петрович. – Твоя воля… И ее, конечно… Одна просьба…
– Что еще?
– Организуйте похороны вне города, без шума.
– Обещаю. Ваша репутация, товарищ полпред, нисколько не пострадает, – презрительно усмехнулась Полина.
Глава XXV
Глава XXVI
Она не помнила, сколько просидела у постели Анастасии Леонидовны. Серые сумерки прокрались сквозь опущенные гардины, окутали мать и дочь мягким усыпляющим одеялом. Кто-то вошел в комнату и зажег ночник у изголовья кровати. Полина встрепенулась и увидела Чистова. В глазах доктора она прочла подтверждение своих страшных догадок, которые еще секунду назад с негодованием отметала прочь.
– Нет! – отшатнулась Полина. – Несправедливо…
– На все воля Божья, – грустно улыбнулся Чистов.
Эта кощунственная, как показалось Полине, совсем неуместная улыбка почему-то окончательно убедила ее, раздавила, будто огромный мельничный жернов. Полина сникла, утерла так некстати потекшие слезы и, по-девчачьи жалко шмыгнув носом, спросила:
– Скоро?
– День-другой, – пожал плечами Чистов.
Было в этом движении его плеч что-то профессиональное, докторское, безапелляционное. «Для него исход ясен и неизбежен». Полина посмотрела на маму, ласково погладила по голове, поправила подушку и осторожно положила ее руку на одеяло.
* * *
Странное, ни на что не похожее чувство охватило Полину – она впала в состояние оцепенелого ожидания. Забыв об отдыхе и пище, Полина старалась удержать то ускользающее, как теперь ей представлялось, безмятежно счастливое прошлое. Она ждала чуда и молила о нем. Полине нестерпимо хотелось вернуться назад, убежать от страшной болезненной суеты – от стойкого запаха лекарств; от приглушенного шепота врачей; от принесенного ими с улицы холода; и от голых, столь практично обнаженных Дашей половиц. Однако Полина не могла, да и не смела уйти от этих тягостных хлопот – помогала медицинским сестрам, домработнице и прачке; ходила по аптекам. В редкие минуты покоя она сидела истуканом в своей комнате, неподвижная и напряженная, готовая ко всему на свете. Единственным земным желанием Полины было, по возможности, избегать встреч – а уж тем более разговоров – с отцом.
Кирилл Петрович выходил из кабинета рано утром и в полночь. Проведав Анастасию Леонидовну и справившись у врачей, не произошло ли улучшения, он вновь удалялся к себе. Черногоров знал, что дочь находится рядом, догадывался, что его избегают, но старался об этом не думать.
На третий день Анастасия Леонидовна пришла в себя. Чистов оповестил всех домашних о снижении температуры и улучшении самочувствия.
Полина разговаривала с матерью, лелея в душе слабую надежду.
– …Вот увидишь, милая, все образуется, – ласково приговаривала Полина. – Еще немного – и пойдешь на поправку.
По изможденному лицу Анастасии Леонидовны пробежала тень улыбки.
– Нет уж, Поленька, – слабым, срывающимся шепотком проговорила она. – Не чувствую я жизни… Слабость – смертельная… Даже боль ушла…
– Глупости, мамочка! – тихо возмутилась дочь. – Сегодня ты выглядишь совсем здоровой.
Анастасия Леонидовна прикрыла глаза:
– Кирилла… позови… Могу не успеть…
Полина подала знак Даше и вновь обратилась к матери:
– Тебе не следует думать о плохом. Вот и Василь Егорыч… – она взглянула на Чистова и осеклась – доктор растерянно протирал пенсне трясущимися руками.
Сердце Полины упало.
– …Да, Василь Егорыч…
– Мы с Василием Егорычем… не привыкли… скрытничать, – прошептала Анастасия Леонидовна. – Он… мне все сказал.
Полина в ужасе прильнула к ее груди.
– Только не плачь, – перебирая волосы дочери, добавила Анастасия Леонидовна. – Послушай, схороните меня по старинке, по-христиански… Бабушка твоя меня крестила, так что… В церкви отпойте, облегчите мою и свои души… Пусть будет как у людей… Обещаешь?
Полина заплакала.
– Не убивайся, доченька, – вздохнула мать. – И еще: съезди к Надежде в Париж… Непременно… С Андреем… так лучше… И главное: прости Кирилла, не держи зла… Живи своей жизнью, а зла… не держи.
Полина услышала за спиной осторожные шаги.
– Пойди, родная, мы с папой поговорим…
* * *
Полина несколько часов просидела в гостиной, дожидаясь окончания беседы. «О чем они там?» – то и дело вскакивая, спрашивала себя она, однако, вспоминая просьбу матери, возвращалась на место. «Впрочем, о чем я? Они – муж и жена… Четверть века прожили вместе, есть о чем поговорить… Да как же это я? Разве можно? Мама обязательно поправится… Я ведь верю!»
Когда отец вышел, Полина, не раздумывая, кинулась к нему:
– Что? Как?
– Заснула, – глядя сквозь дочь, сухо ответил Черногоров.
Она не видела его несколько дней и невольно отметила, как отец переменился: потухли живые глаза, посерело лицо, в смоляных волосах пробилась тонкая седина.
– Пойду… посижу с ней, – словно извиняясь, пробормотала Полина.
– Да-да, – поспешно согласился Кирилл Петрович. – Только не разбуди ее.
«Тоже мне, эскулапы! – посетовала Полина, присаживаясь на кончик стула. – Прочат невесть что! Сейчас моя мамочка отдохнет, и все устроится, – она с придирчивой нежностью оглядела больную. – Вот, дышит ровно, тихо, как ребеночек. Спи, моя милая…»
За окном завывал ветер, бросая в окно хлопья сырого снега. Полина мечтала о том, что они с мамой сделают по ее выздоровлении. Может быть, сходят на выставку молодых художников, может, вместе поужинают в уютном кафе или просто погуляют по улицам. «А потом – наступит зима! – улыбалась Полина. – Кругом станет чисто и светло, свежо от мороза. Мамуля любит легкий морозец… В парке непременно соорудят горы, детки примутся лепить снежных баб… А под Новый год мы, как всегда, нарядим елку. И будем наряжать ее долго-долго, высматривая для шаров и хлопушек выгодные, только им предназначенные места… И свечи зажжем. Сядем в таинственной тишине, будем чудесные истории рассказывать. Мамочка их знает – жуть как много!..»
Она так увлеклась, что не заметила, как сгустились сумерки. Полина зажгла ночник и поглядела на мать: «Как она спокойна! Даже не пошевелится. Устала, измучилась, сколько сил потеряла!»
В комнату, буднично пошаркивая подошвами, вошел Чистов. Он склонился над больной и подавил короткий вздох:
– Отошла.
Полина поднялась со стула и оттолкнула доктора.
– Что вы такое говорите? – негодующим шепотом спросила она. – Я все это время слышала ее дыхание!
Полина схватила запястье матери:
– Вот! – радостно воскликнула она. – Бьется сердце!
– Это – ваш пульс, – потупился Чистов. – Я же врач, вижу. Умерла! Не теребите ее… не надо.
Полина оставила руку Анастасии Леонидовны и испуганно отступила. Она вдруг отчетливо увидела, что лицо матери приняло какое-то бесстрастное, застывшее выражение.
– Поплачьте, легче станет, поплачьте, – мягко посоветовал Чистов. – Пойдите к себе, нам с Дашей нужно приготовить покойную…
«Покойную!.. Вот и все… Неужели так просто? – промелькнуло в голове Полины. – Разве может моя мама… – и так просто?..»
Она не замечала появившихся Даши и отца. Не чувствовала, как ее вывели в гостиную и усадили на диван.
«…Просто! До банального просто…»
* * *
Резкий повелительный голос отца вернул Полину к жизни.
– …Да, Паша, – венки, лучший гроб… Неброский, но хороший…
Она решительно встала и направилась в кабинет Кирилла Петровича.
– Мама просила похоронить ее по-христиански, – сказала Полина тихо, но очень твердо.
– С ума сошла? – устало отозвался Черногоров. – Хоронить с попами члена партии, контрольной комиссии?..
– Мама. Просила. Похоронить. Ее. По-христиански! – отчеканила Полина. – И не вздумай перечить!
– Ну хорошо, – покорно кивнул Кирилл Петрович. – Твоя воля… И ее, конечно… Одна просьба…
– Что еще?
– Организуйте похороны вне города, без шума.
– Обещаю. Ваша репутация, товарищ полпред, нисколько не пострадает, – презрительно усмехнулась Полина.
Глава XXV
В маленькой деревеньке Протва, что верстах в трех от города, у Даши нашелся знакомый священник. Местные мужики подрядились выкопать могилу и сделать все «по чину».
Церемония официального прощания закончилась в одиннадцать часов. Губернские партийные вожди с женами, коллеги по контрольной комиссии, знакомые и соседи в последний раз постояли у гроба и разошлись до поминок.
Около двенадцати во двор въехал пароконный катафалк и «паккард» Черногорова. В машину сели Полина, Даша, Рябинин и дочь Платонова Татьяна.
У железнодорожного вокзала к процессии присоединился «пежо» Сиротина. Рядом с Глебом сжалась в комочек отстраненная, без единой кровинки в лице Решетилова.
Разбитый, слегка прихваченный ночными заморозками проселок казался нелепым и уродливым посреди заиндевевшего посеребренного поля. Машины буксовали, выбрасывая густые клубы бело-синеватого дыма. Наконец дорога пошла в гору, впереди зачернели голые деревья, бревенчатые стены изб.
Старенький священник в накинутом поверх рясы тулупе ждал на паперти скромной церковки.
– Сюда, сюда, – участливо приговаривал он.
Священник дошел до бокового придела и указал на приготовленную скамью. Сиротин с Андреем опустили гроб и сняли шапки. Священник зажег две большие свечи, поглядел на подымавшийся из рта молодых людей пар.
– На дрова совсем нет средств… – смущенно пробормотал он. – Уж потерпите…
Священник направился было в ризницу, но Полина остановила его.
– Простите, я хотела спросить, – еле шевеля замерзшими губами, прошептала она.
Священник оглядел девушку цепким живым взглядом:
– Вы – дочь покойной?
– Да.
– Идемте в ризницу, там и поговорим, – коротко кивнул бородкой священник.
Затворив дверь, он сбросил свой тулуп и приготовился слушать.
– Видите ли… – потупилась Полина, – у мамы нашелся крестик… Обычно она его не носила… Как с ним поступить?
– Повесьте крест на шею покойной – так заведено.
– Извините, я никогда прежде не была в церкви… – нетерпеливо повела рукой Полина. – Мне очень неловко… Креститься надо?
– Тем, кто верует, – грустно улыбнулся священник. – Если вы опасаетесь огласки, не сотворяйте креста, оставив при этом сердце открытым Богу. «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные».
– Я не сильна в вере, – вздохнула Полина. – Что вы под ней понимаете?
– «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…» Понять нелегко, если вам чужда духовная практика. Нынче принято упрощать веру, сравнивать ее лишь со страхами людскими и пустым идолопоклонством. Однако в Святом Писании сказано, что мы не должны думать, будто Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. Вот скажите, есть ли в жизни для вас нечто сокровенное, чистое, почитаемое вами, как бесценный дар?
– Моя любовь, – покраснела Полина.
– Вы любите искренне?
– Всей душой.
– Святой апостол Иоанн Богослов сказал: «…если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь его совершенна в нас…»
Полина удивленно подняла брови:
– Неужели то, о чем вы говорите, и есть вера?
– Если судить не очень строго, – да.
– Странно…
– А вы чувствуете, как умиляется душа при упоминании о любви и Боге? – Священник заглянул Полине в лицо. – Спросите сердце свое!
– Вы правы, – подхватила она. – Мне стало легче и… как-то по-особенному уютно…
– Не объясняйте, – предостерегающе поднял ладонь священник. – Не время сейчас…
Полина вспомнила о матери и, укоряя себя, заплакала.
– Господь слышит вашу скорбь, – продолжил священник. – И от всех скорбей избавит вас. Ибо: «Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасает». Смиритесь! Как сказал святой апостол Павел: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся… ибо тленному сему надлежит облачиться в нетление, и смертному сему – облечься в бессмертие…» Ступай, дитя, приготовься проводить мать свою. И храни тебя Бог!
На обратном пути Полина и Андрей пересели в автомобиль Глеба. «В хорошем месте мы похоронили маму, – с грустью думала она. – Буду приезжать на это тихое кладбище, беседовать со священником…»
– Как его зовут? – ни к кому не обращаясь, спросила Полина.
– Кого? Батюшку? – уточнил Сиротин.
«Батюшку! Теплое слово, ласковое…»
– Отец Симон, – устало отозвалась Решетилова. – Он прежде служил с нами по соседству, в Христорождественском соборе. Прогнали его года два назад…
– Отец Симон – не простой священник, – принялся рассказывать Глеб. – Когда-то на его проповеди народ валом валил…
«Да и деревенские мужики его заметно почитают, – вспомнила Полина. – На кладбище все указания выполняли с поклоном, беспрекословно, даже с радостью, что ли…» Она прикрыла глаза и прислушалась к рокоту мотора.
Город отвлек Полину от мыслей.
– Глебушка, – позвала она Сиротина. – Домой я не поеду – не хочу видеть на поминках весь этот официально скорбящий сброд.
– Гм, неудобно, – покачал головой Глеб.
– Андрей по моей просьбе с утра приготовил закуски, вмиг соберем на стол и помянем маму своим кругом. Так что поворачивай-ка на Коминтерна!
– Заодно и меня проводите, – с хрипотцой добавила Наталья.
– Ку-да? – встрепенулась вся компания.
– Папу вчера выпустили. Завтра мы уезжаем в ссылку.
– И ты с ним? – голос Полины дрогнул.
– Разве ж я его брошу? Ничего, и в Акмолинске люди живут, найду себе дело, – Наталья попыталась улыбнуться. – Может статься, театрик удастся организовать…
Застолье было коротким. Чувствовалось, что Полине необходимо остаться одной.
Проводив друзей, Андрей вышел на кухню и предался мелким домашним заботам.
Незаметно наступил вечер. Рябинин вернулся в комнату, зажег свечу и осторожно покосился на Полину. Закутавшись в мохнатый плед, она с отрешенным видом сидела на диване.
– Может, тебе прилечь? – негромко предложил Андрей.
– Что? – очнулась Полина.
Рябинин присел рядом.
– Нам нужно поговорить, – не оборачиваясь, сказала она.
– Пожалуй, не стоит, сегодня тяжелый день, – попытался возразить Андрей.
– Нет-нет, именно сейчас, – упрямо мотнула головой Полина. – Возьми стул, сядь напротив меня.
Рябинин повиновался. Он с тревогой вглядывался в ее осунувшееся лицо с глубоко запавшими, устремленными куда-то в пространство глазами и терпеливо ждал.
– Я много думала о произошедшем, – голос Полины был глухим и бесстрастным. – И не только о маме… Вся вина за ее гибель – на мне… Не возражай, умоляю. Прежде выслушай, а уж потом… Поведение отца – лишь повод. И потом, разве я вправе его осуждать? Кирилл Петрович просто выполнил работу, выполнил по-своему честно, как и велит его партия. А я… я поддалась эмоциям и поступила, не подумав о последствиях… Кирилл Петрович борется за свои принципы, невзирая ни на какие препятствия, потому что именно тогда борьба приносит нужный результат. Я же не имела права забыть об ответственности за маму…
– А что ты могла предпринять? – не вытерпев, мягко перебил ее Андрей. – Ты переживала за Наталью, вот и не сдержалась.
– Теперь ясно, что это был лишь отчаянный порыв, – невесело усмехнулась Полина. – Чем я могла помочь Нате? Однако и молчать – тоже… не имела права. Мне казалось что открыто заявив отцу об ужасной ошибке, я смогу спасти, пусть уже не Решетилова, но – сотни других. Ведь мама часто критиковала отца, но всякий раз отступала, понимая, что в конечном счете виноват не лично Кирилл Петрович.
– Извини, Полюшка, любая общественная система состоит из конкретных людей, – парировал Андрей.
– Ты хочешь сказать, что Кирилл Петрович слишком ревностно относится к службе? Пожалуй, да. Есть, конечно, среди наших большевиков добряк Платонов, осторожный Луцкий, который уж явно не наломал бы, подобно Черногорову, дров… К сожалению, всех их объединяет одно – сознание собственной безгрешности, правильности любого поступка, святости выполняемого дела. Обратил внимание, как они солидарны даже у гроба мамы? Никто из прежних «друзей» и коллег не посмел поехать с нами проводить ее в последний путь, все поддержали Кирилла Петровича и свои антирелигиозные «принципы»! Никто не стал перечить товарищу по партии, никто не захотел замараться!
А случайный знакомый, скромный отец Симон нашел теплые, искренние слова. Не то что эти… Будто моя мама не являлась честным человеком, стойким партийцем, любящей женой? Ее желанием было простить отца – я прощаю. Только вот находиться с ним не могу. Не знаю, Андрюша, что и делать…
Полина помолчала и, переведя дух, продолжила:
– Мама хотела, чтобы мы с тобой непременно съездили к тете Наде в Париж. Ее покойный муж был когда-то высоким чиновником русской военной миссии. Мировая война и революции помешали Надежде Леонидовне вернуться на родину. Последний раз мы с мамой видели тетушку летом 1913-го.
– Я готов сопровождать тебя, – обрадовался Андрей.
– Не все так просто, – нахмурилась Полина. – Боюсь, Кирилл Петрович станет препятствовать твоему отъезду. Перед похоронами мы объяснились. Обещали не держать друг на друга обиды. Поговорили и о поездке и снова чуть не поругались. Он и меня-то не хотел отпускать! Знаешь, тяжелое горе обезоруживает. Отец, хоть и крепится, все же не может до конца скрыть своих чувств.
В Кирилле Петровиче проснулось нечто новенькое – какая-то щепетильная, по-стариковски болезненная забота обо мне. Когда мы все-таки договорились насчет моей поездки, он непритворно вздохнул и сказал: «Возвращайся поскорей. Мне тебя будет не хватать». С грустью сказал, даже с жалостью. Будто не на шесть-семь недель меня провожает, а навсегда.
– Кирилл Петрович расстроен смертью близкого человека, – развел руками Андрей. – Он отчетливо понимает, что кроме тебя у него никого не осталось.
– И да, и нет, – задумчиво ответила Полина. – Все гораздо сложнее. Конечно, это уже не положенная забота о дочери, в угоду пресловутому партийно-официальному мнению! Здесь сквозит мелочная родительская опека, нерастраченные отцовские чувства, все то, о чем он забывал или не имел возможности выражать с самого моего рождения.
– Разве это плохо, ежели искренне?
– После смерти мамы подобная опека мне противна, – Полина брезгливо поморщилась. – Тем более в духе отца – придирчивая, пристрастная. Ф-фу!.. И потом, Кирилл Петрович опасается еще одного… Как, впрочем, и я.
– Чего же именно? – насторожился Андрей.
– Того, что я не вернусь, – горько усмехнулась Полина. – В самом деле, а вдруг? Понравится Париж, жизнь без «идей» и бесконечной борьбы…
– Ты серьезно? – изумился Рябинин.
– Ничегошеньки я не знаю… – устало протянула Полина. – Одно для меня ясно: ты – заложник нашей любви. Кирилл Петрович прекрасно понимает, что останься ты в России – я обязательно вернусь.
– Может быть, мне все-таки стоит попробовать уехать? – неуверенно предположил Андрей.
– Дудки! Он запретит выдавать тебе паспорт. Бунтовать нам нет смысла.
Рябинин вздохнул:
– Что ж? Съезди в Париж, попытайся отвлечься. В конце концов, расстаемся не на веки вечные. Перетерпим.
– А потом? Мне кажется, нам придется уехать из города… Насовсем… Я не могу здесь.
– Но мы же и раньше хотели уехать. Помнишь? Так что, в принципе, наши планы не изменились.
– Забиться в какую-нибудь дыру и молча терпеть? – В глазах Полины стояла отчаянная тоска. – Отец и там нас не оставит. Если не явится лично – будет приглядывать со стороны, с помощью партийных и гэпэушных «товарищей». А уж они не откажут, поверь.
Она вдруг зарыдала:
– Прошу тебя, придумай что-нибудь! Ты же мужчина… Мы любим друг друга, хотели завести семью, детей, обрести покой и счастье… Знай, Андрюша, я готова идти за тобой на край света. Ничто меня теперь не удерживает. Ты и наша любовь – все, что у меня осталось.
Андрей пересел к Полине и крепко обнял.
– Доверься мне. Я что-нибудь придумаю. Непременно! – твердо сказал он.
Церемония официального прощания закончилась в одиннадцать часов. Губернские партийные вожди с женами, коллеги по контрольной комиссии, знакомые и соседи в последний раз постояли у гроба и разошлись до поминок.
Около двенадцати во двор въехал пароконный катафалк и «паккард» Черногорова. В машину сели Полина, Даша, Рябинин и дочь Платонова Татьяна.
У железнодорожного вокзала к процессии присоединился «пежо» Сиротина. Рядом с Глебом сжалась в комочек отстраненная, без единой кровинки в лице Решетилова.
Разбитый, слегка прихваченный ночными заморозками проселок казался нелепым и уродливым посреди заиндевевшего посеребренного поля. Машины буксовали, выбрасывая густые клубы бело-синеватого дыма. Наконец дорога пошла в гору, впереди зачернели голые деревья, бревенчатые стены изб.
Старенький священник в накинутом поверх рясы тулупе ждал на паперти скромной церковки.
– Сюда, сюда, – участливо приговаривал он.
Священник дошел до бокового придела и указал на приготовленную скамью. Сиротин с Андреем опустили гроб и сняли шапки. Священник зажег две большие свечи, поглядел на подымавшийся из рта молодых людей пар.
– На дрова совсем нет средств… – смущенно пробормотал он. – Уж потерпите…
Священник направился было в ризницу, но Полина остановила его.
– Простите, я хотела спросить, – еле шевеля замерзшими губами, прошептала она.
Священник оглядел девушку цепким живым взглядом:
– Вы – дочь покойной?
– Да.
– Идемте в ризницу, там и поговорим, – коротко кивнул бородкой священник.
Затворив дверь, он сбросил свой тулуп и приготовился слушать.
– Видите ли… – потупилась Полина, – у мамы нашелся крестик… Обычно она его не носила… Как с ним поступить?
– Повесьте крест на шею покойной – так заведено.
– Извините, я никогда прежде не была в церкви… – нетерпеливо повела рукой Полина. – Мне очень неловко… Креститься надо?
– Тем, кто верует, – грустно улыбнулся священник. – Если вы опасаетесь огласки, не сотворяйте креста, оставив при этом сердце открытым Богу. «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные».
– Я не сильна в вере, – вздохнула Полина. – Что вы под ней понимаете?
– «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…» Понять нелегко, если вам чужда духовная практика. Нынче принято упрощать веру, сравнивать ее лишь со страхами людскими и пустым идолопоклонством. Однако в Святом Писании сказано, что мы не должны думать, будто Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. Вот скажите, есть ли в жизни для вас нечто сокровенное, чистое, почитаемое вами, как бесценный дар?
– Моя любовь, – покраснела Полина.
– Вы любите искренне?
– Всей душой.
– Святой апостол Иоанн Богослов сказал: «…если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь его совершенна в нас…»
Полина удивленно подняла брови:
– Неужели то, о чем вы говорите, и есть вера?
– Если судить не очень строго, – да.
– Странно…
– А вы чувствуете, как умиляется душа при упоминании о любви и Боге? – Священник заглянул Полине в лицо. – Спросите сердце свое!
– Вы правы, – подхватила она. – Мне стало легче и… как-то по-особенному уютно…
– Не объясняйте, – предостерегающе поднял ладонь священник. – Не время сейчас…
Полина вспомнила о матери и, укоряя себя, заплакала.
– Господь слышит вашу скорбь, – продолжил священник. – И от всех скорбей избавит вас. Ибо: «Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасает». Смиритесь! Как сказал святой апостол Павел: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся… ибо тленному сему надлежит облачиться в нетление, и смертному сему – облечься в бессмертие…» Ступай, дитя, приготовься проводить мать свою. И храни тебя Бог!
* * *
На обратном пути Полина и Андрей пересели в автомобиль Глеба. «В хорошем месте мы похоронили маму, – с грустью думала она. – Буду приезжать на это тихое кладбище, беседовать со священником…»
– Как его зовут? – ни к кому не обращаясь, спросила Полина.
– Кого? Батюшку? – уточнил Сиротин.
«Батюшку! Теплое слово, ласковое…»
– Отец Симон, – устало отозвалась Решетилова. – Он прежде служил с нами по соседству, в Христорождественском соборе. Прогнали его года два назад…
– Отец Симон – не простой священник, – принялся рассказывать Глеб. – Когда-то на его проповеди народ валом валил…
«Да и деревенские мужики его заметно почитают, – вспомнила Полина. – На кладбище все указания выполняли с поклоном, беспрекословно, даже с радостью, что ли…» Она прикрыла глаза и прислушалась к рокоту мотора.
* * *
Город отвлек Полину от мыслей.
– Глебушка, – позвала она Сиротина. – Домой я не поеду – не хочу видеть на поминках весь этот официально скорбящий сброд.
– Гм, неудобно, – покачал головой Глеб.
– Андрей по моей просьбе с утра приготовил закуски, вмиг соберем на стол и помянем маму своим кругом. Так что поворачивай-ка на Коминтерна!
– Заодно и меня проводите, – с хрипотцой добавила Наталья.
– Ку-да? – встрепенулась вся компания.
– Папу вчера выпустили. Завтра мы уезжаем в ссылку.
– И ты с ним? – голос Полины дрогнул.
– Разве ж я его брошу? Ничего, и в Акмолинске люди живут, найду себе дело, – Наталья попыталась улыбнуться. – Может статься, театрик удастся организовать…
* * *
Застолье было коротким. Чувствовалось, что Полине необходимо остаться одной.
Проводив друзей, Андрей вышел на кухню и предался мелким домашним заботам.
Незаметно наступил вечер. Рябинин вернулся в комнату, зажег свечу и осторожно покосился на Полину. Закутавшись в мохнатый плед, она с отрешенным видом сидела на диване.
– Может, тебе прилечь? – негромко предложил Андрей.
– Что? – очнулась Полина.
Рябинин присел рядом.
– Нам нужно поговорить, – не оборачиваясь, сказала она.
– Пожалуй, не стоит, сегодня тяжелый день, – попытался возразить Андрей.
– Нет-нет, именно сейчас, – упрямо мотнула головой Полина. – Возьми стул, сядь напротив меня.
Рябинин повиновался. Он с тревогой вглядывался в ее осунувшееся лицо с глубоко запавшими, устремленными куда-то в пространство глазами и терпеливо ждал.
– Я много думала о произошедшем, – голос Полины был глухим и бесстрастным. – И не только о маме… Вся вина за ее гибель – на мне… Не возражай, умоляю. Прежде выслушай, а уж потом… Поведение отца – лишь повод. И потом, разве я вправе его осуждать? Кирилл Петрович просто выполнил работу, выполнил по-своему честно, как и велит его партия. А я… я поддалась эмоциям и поступила, не подумав о последствиях… Кирилл Петрович борется за свои принципы, невзирая ни на какие препятствия, потому что именно тогда борьба приносит нужный результат. Я же не имела права забыть об ответственности за маму…
– А что ты могла предпринять? – не вытерпев, мягко перебил ее Андрей. – Ты переживала за Наталью, вот и не сдержалась.
– Теперь ясно, что это был лишь отчаянный порыв, – невесело усмехнулась Полина. – Чем я могла помочь Нате? Однако и молчать – тоже… не имела права. Мне казалось что открыто заявив отцу об ужасной ошибке, я смогу спасти, пусть уже не Решетилова, но – сотни других. Ведь мама часто критиковала отца, но всякий раз отступала, понимая, что в конечном счете виноват не лично Кирилл Петрович.
– Извини, Полюшка, любая общественная система состоит из конкретных людей, – парировал Андрей.
– Ты хочешь сказать, что Кирилл Петрович слишком ревностно относится к службе? Пожалуй, да. Есть, конечно, среди наших большевиков добряк Платонов, осторожный Луцкий, который уж явно не наломал бы, подобно Черногорову, дров… К сожалению, всех их объединяет одно – сознание собственной безгрешности, правильности любого поступка, святости выполняемого дела. Обратил внимание, как они солидарны даже у гроба мамы? Никто из прежних «друзей» и коллег не посмел поехать с нами проводить ее в последний путь, все поддержали Кирилла Петровича и свои антирелигиозные «принципы»! Никто не стал перечить товарищу по партии, никто не захотел замараться!
А случайный знакомый, скромный отец Симон нашел теплые, искренние слова. Не то что эти… Будто моя мама не являлась честным человеком, стойким партийцем, любящей женой? Ее желанием было простить отца – я прощаю. Только вот находиться с ним не могу. Не знаю, Андрюша, что и делать…
Полина помолчала и, переведя дух, продолжила:
– Мама хотела, чтобы мы с тобой непременно съездили к тете Наде в Париж. Ее покойный муж был когда-то высоким чиновником русской военной миссии. Мировая война и революции помешали Надежде Леонидовне вернуться на родину. Последний раз мы с мамой видели тетушку летом 1913-го.
– Я готов сопровождать тебя, – обрадовался Андрей.
– Не все так просто, – нахмурилась Полина. – Боюсь, Кирилл Петрович станет препятствовать твоему отъезду. Перед похоронами мы объяснились. Обещали не держать друг на друга обиды. Поговорили и о поездке и снова чуть не поругались. Он и меня-то не хотел отпускать! Знаешь, тяжелое горе обезоруживает. Отец, хоть и крепится, все же не может до конца скрыть своих чувств.
В Кирилле Петровиче проснулось нечто новенькое – какая-то щепетильная, по-стариковски болезненная забота обо мне. Когда мы все-таки договорились насчет моей поездки, он непритворно вздохнул и сказал: «Возвращайся поскорей. Мне тебя будет не хватать». С грустью сказал, даже с жалостью. Будто не на шесть-семь недель меня провожает, а навсегда.
– Кирилл Петрович расстроен смертью близкого человека, – развел руками Андрей. – Он отчетливо понимает, что кроме тебя у него никого не осталось.
– И да, и нет, – задумчиво ответила Полина. – Все гораздо сложнее. Конечно, это уже не положенная забота о дочери, в угоду пресловутому партийно-официальному мнению! Здесь сквозит мелочная родительская опека, нерастраченные отцовские чувства, все то, о чем он забывал или не имел возможности выражать с самого моего рождения.
– Разве это плохо, ежели искренне?
– После смерти мамы подобная опека мне противна, – Полина брезгливо поморщилась. – Тем более в духе отца – придирчивая, пристрастная. Ф-фу!.. И потом, Кирилл Петрович опасается еще одного… Как, впрочем, и я.
– Чего же именно? – насторожился Андрей.
– Того, что я не вернусь, – горько усмехнулась Полина. – В самом деле, а вдруг? Понравится Париж, жизнь без «идей» и бесконечной борьбы…
– Ты серьезно? – изумился Рябинин.
– Ничегошеньки я не знаю… – устало протянула Полина. – Одно для меня ясно: ты – заложник нашей любви. Кирилл Петрович прекрасно понимает, что останься ты в России – я обязательно вернусь.
– Может быть, мне все-таки стоит попробовать уехать? – неуверенно предположил Андрей.
– Дудки! Он запретит выдавать тебе паспорт. Бунтовать нам нет смысла.
Рябинин вздохнул:
– Что ж? Съезди в Париж, попытайся отвлечься. В конце концов, расстаемся не на веки вечные. Перетерпим.
– А потом? Мне кажется, нам придется уехать из города… Насовсем… Я не могу здесь.
– Но мы же и раньше хотели уехать. Помнишь? Так что, в принципе, наши планы не изменились.
– Забиться в какую-нибудь дыру и молча терпеть? – В глазах Полины стояла отчаянная тоска. – Отец и там нас не оставит. Если не явится лично – будет приглядывать со стороны, с помощью партийных и гэпэушных «товарищей». А уж они не откажут, поверь.
Она вдруг зарыдала:
– Прошу тебя, придумай что-нибудь! Ты же мужчина… Мы любим друг друга, хотели завести семью, детей, обрести покой и счастье… Знай, Андрюша, я готова идти за тобой на край света. Ничто меня теперь не удерживает. Ты и наша любовь – все, что у меня осталось.
Андрей пересел к Полине и крепко обнял.
– Доверься мне. Я что-нибудь придумаю. Непременно! – твердо сказал он.
Глава XXVI
Катенька любила праздники. В такие дни, полные радостных хлопот и надежд на лучшее, ей нравилось бродить по разукрашенным улицам, толкаться в оживленной толпе, слушать досужие разговоры и сплетни. Насущные тревоги до поры забывались, уступая место беспечному отдыху и веселью. Девочка нарочно сбежала с торжественного обеда, который последовал сразу после «Парада молодежных коммун». В концерте, устроенном губкомолом на сцене «Дома художеств», выступали творческие коллективы различных учебных заведений города. Прежде детдомовцы никогда не участвовали в таких мероприятиях – заведующий Чеботарев опасался выхода своих подопечных за пределы учреждения. Однако новый заведующий, Истомин, решительно высказался за участие воспитанников в концерте. В ответ на вопрос педагогов об угрозе массового побега Истомин собрал ребят и открыто заявил: «Мы больше не будем выходить в город под конвоем учителей. Каждый волен в свободное время гулять где ему вздумается и обязательно возвращаться к ужину. Тот, кто убежит, – подведет лично меня». Никто из детдомовцев не желал огорчать уважаемого ими Валентина Ивановича, поэтому все перестали убегать…
Лишь одно досаждало Катеньке – неприветливая, слякотная погода. Талый, превращенный прохожими в месиво снег упорно просачивался через старенькие ботинки; до ломоты леденил ножки. Поначалу девочке помогала быстрая ходьба (в последнем случае сильнее происходит давление на подошву, а значит, и большее просачивание талого снега), но вскоре эта уловка перестала помогать. Она внимательно осмотрела подошвы и с горечью поняла, что ботинки пришли в окончательную негодность. «Ладно уж летом, – вздохнула Катенька, – тогда и босиком можно ходить. А зимой – сиди в корпусе, пока кто-нибудь из ребят не уступит свою обувку».
Девочка принялась ходить по магазинам в надежде хоть немного согреться. Беспокойная толпа хозяек подхватила ее и понесла от прилавка к прилавку. Катенька почувствовала тот особенный, ни с чем не сравнимый азарт, которым сопровождается коллективное хождение по торговым заведениям. Шумная толкотня и споры женщин с приказчиками забавляли Катеньку и даже приносили нежданные выгоды – негласно приняв девочку в компанию, хозяйки делились с ней своим скромным изобилием – совали кусок хлеба, горячий пирожок или конфету.
У Красильникова, на углу Коминтерна и Губернской, ей попалось знакомое лицо.
– Товарищ Андрей! – крикнула девочка и попыталась протиснуться между животами двух широченных баб.
Рябинин не услышал ее, взял каравай и вышел на улицу. Катенька бросилась следом, но Андрей уже скрылся из виду.
Она медленно пошла вверх по Губернской, думая о том, что непременно найдет способ отыскать товарища Рябинина и поблагодарить его за заботу от имени всех детдомовцев.
В ее короткой и трудной жизни встречалось немного достойных людей, а те, что попадались, были вот такими, как Андрей Николаевич, – строгими, красивыми мужчинами в военной форме.
…Ее отец, фронтовик-брусиловец, погиб осенью восемнадцатого в боях с белочехами. Мама умерла месяц спустя от «испанки». Братья Иван и Семен ушли на заработки и пропали без вести.
Катенька и младшая сестренка Ира, трехлетний несмышленыш, остались на попечении и без того многодетных теток. Зимой они еще кое-как подкармливали сироток, но с приходом весны наказали племянницам просить милостыню. Никто из соседей не осудил несчастных женщин – рушился, разваливался старый сельский мир, вековой общинный уклад, где прежде находили пристанище и кусок хлеба убогие и обездоленные. Мобилизации отрывали от земли кормильцев, тиф и холера косили молодых и здоровых, бандиты убивали на дорогах, а за околицей – безжалостные продотрядовцы и чекисты. И те, и другие выгребали из закромов остатки драгоценного зерна, уводили со двора скот. Какая уж тут помощь чужим детям? Родственники и соседи могли их лишь пожалеть. Вот сиротки и ходили по округе, вымаливая Христа ради на пропитание…
Катенька отчетливо помнила тот мартовский день двадцатого года, когда в их селе разместился на короткий постой кавалерийский полк.
На крыльце затопали подкованные сапоги со шпорами, дверь отворилась настежь, впуская в темную избу яркий весенний свет и уличный гомон.
– Хозяева! А ну выходи! – раздался откуда-то издалека повелительный голос.
Ослепленная Катенька перепугалась, обняла Иру и забилась в угол печной лежанки.
– Вы что ж это, а? И печку не топите? – привыкнув к сумраку, вопрошал незнакомец. – Есть тут в самом деле живые али нет?
– Е-есть… – подала голос Катенька.
Человек отыскал ее на лежанке и опустил на пол.
– Где хозяева? – справился он.
– Я хозяйка, – поглядывая снизу на голубые «разговоры», островерхий шлем и блестящую рукоять шашки, пролепетала Катенька.
Лишь одно досаждало Катеньке – неприветливая, слякотная погода. Талый, превращенный прохожими в месиво снег упорно просачивался через старенькие ботинки; до ломоты леденил ножки. Поначалу девочке помогала быстрая ходьба (в последнем случае сильнее происходит давление на подошву, а значит, и большее просачивание талого снега), но вскоре эта уловка перестала помогать. Она внимательно осмотрела подошвы и с горечью поняла, что ботинки пришли в окончательную негодность. «Ладно уж летом, – вздохнула Катенька, – тогда и босиком можно ходить. А зимой – сиди в корпусе, пока кто-нибудь из ребят не уступит свою обувку».
Девочка принялась ходить по магазинам в надежде хоть немного согреться. Беспокойная толпа хозяек подхватила ее и понесла от прилавка к прилавку. Катенька почувствовала тот особенный, ни с чем не сравнимый азарт, которым сопровождается коллективное хождение по торговым заведениям. Шумная толкотня и споры женщин с приказчиками забавляли Катеньку и даже приносили нежданные выгоды – негласно приняв девочку в компанию, хозяйки делились с ней своим скромным изобилием – совали кусок хлеба, горячий пирожок или конфету.
У Красильникова, на углу Коминтерна и Губернской, ей попалось знакомое лицо.
– Товарищ Андрей! – крикнула девочка и попыталась протиснуться между животами двух широченных баб.
Рябинин не услышал ее, взял каравай и вышел на улицу. Катенька бросилась следом, но Андрей уже скрылся из виду.
Она медленно пошла вверх по Губернской, думая о том, что непременно найдет способ отыскать товарища Рябинина и поблагодарить его за заботу от имени всех детдомовцев.
В ее короткой и трудной жизни встречалось немного достойных людей, а те, что попадались, были вот такими, как Андрей Николаевич, – строгими, красивыми мужчинами в военной форме.
…Ее отец, фронтовик-брусиловец, погиб осенью восемнадцатого в боях с белочехами. Мама умерла месяц спустя от «испанки». Братья Иван и Семен ушли на заработки и пропали без вести.
Катенька и младшая сестренка Ира, трехлетний несмышленыш, остались на попечении и без того многодетных теток. Зимой они еще кое-как подкармливали сироток, но с приходом весны наказали племянницам просить милостыню. Никто из соседей не осудил несчастных женщин – рушился, разваливался старый сельский мир, вековой общинный уклад, где прежде находили пристанище и кусок хлеба убогие и обездоленные. Мобилизации отрывали от земли кормильцев, тиф и холера косили молодых и здоровых, бандиты убивали на дорогах, а за околицей – безжалостные продотрядовцы и чекисты. И те, и другие выгребали из закромов остатки драгоценного зерна, уводили со двора скот. Какая уж тут помощь чужим детям? Родственники и соседи могли их лишь пожалеть. Вот сиротки и ходили по округе, вымаливая Христа ради на пропитание…
Катенька отчетливо помнила тот мартовский день двадцатого года, когда в их селе разместился на короткий постой кавалерийский полк.
На крыльце затопали подкованные сапоги со шпорами, дверь отворилась настежь, впуская в темную избу яркий весенний свет и уличный гомон.
– Хозяева! А ну выходи! – раздался откуда-то издалека повелительный голос.
Ослепленная Катенька перепугалась, обняла Иру и забилась в угол печной лежанки.
– Вы что ж это, а? И печку не топите? – привыкнув к сумраку, вопрошал незнакомец. – Есть тут в самом деле живые али нет?
– Е-есть… – подала голос Катенька.
Человек отыскал ее на лежанке и опустил на пол.
– Где хозяева? – справился он.
– Я хозяйка, – поглядывая снизу на голубые «разговоры», островерхий шлем и блестящую рукоять шашки, пролепетала Катенька.