Раннамаа Сильвия. Приемная мать

   Ой, как ты ждала! Или, может быть, это я ждала? Сквозь решетку своей кроватки ты серьезно следила за тем, как я прибирала все вещи, которые твоя мама в нетерпении разбросала так, что они разлетелись по всей комнате. Вещам нравится, когда они лежат на месте. Тогда они спокойны.
   Потом я подошла к тебе и погладила тебя. Ты обе­щала непременно быть паинькой, пока меня не будет в комнате, а я буду под теплым дождиком. Жаль, мой маленький, нежный цветок, что и тебя нельзя отнести под теплый дождик. Это так приятно. Это даже плохое превращает в хорошее, а хорошее в еще лучшее.
   А когда я свежая, чистая, пахнущая мылом, верну­лась в комнату, ты сказала «лялль-лялль». Я сразу по­няла, что ты осталась мной довольна. Я и сама была довольна собой.
   А потом, мой маленький глазастик, ты видела, как я достала из шкафа платье цвета вечернего неба. Ты успела увидеть, как я его примеряла? Ты заметила, что я сморщила нос? В этом платье было что-то чужое. Оно словно бы сохранило тень прежних недобрых мыслей, и они испортили тонкую ткань. Платье больше не казалось таким красивым, и его розовый цвет был словно цвет чужих желаний чужой девушки. Нет, се­годня оно не будет надето! Если вообще когда-нибудь будет надето. Не надо его!
   Ну, а теперь ты уже всерьез собралась спать, и я так и не успела ничего спросить у тебя. Я думаю все-таки, что ты не будешь возражать, если я надену свою тем­ную юбку в складку и вышитую белую блузку с кру­жевным воротничком. Слышала ли ты, сестренка, как я пела тебе свою собственную колыбельную песню, с припевом, подсказанным тетей Эльзой:
   «... по-настоящему красивы... по-настоящему красивы...»
   И разве у тебя немножко не дрогнули ресницы, когда я вдруг громко рассмеялась? Ты, конечно, поняла, что я ни над кем другим не смеялась. Я просто подумала, что Урмас не обратит внимания, как я одета.
   Счастливым всегда позволено посмеяться над собой. Счастливым, которые стоят у зеркала и ждут...
   Не может быть, что он не забежит хотя бы на ми­нутку! Я знаю, у них большая семья и в такие вечера вся она собирается за общим столом и никто не хочет огорчить родных своим отсутствием. И меньше всего хороший сын хочет огорчить свою мать. Он там вместе со всеми радостно встречает Новый год.
   Да-да, моя маленькая, ты — моя семья. Мы с тобой быстро прогнали одиночество.
   Но он — мой друг. Ты ведь еще не знаешь, что зна­чит самый лучший друг! Может быть, мне при­дется на этот раз довольствоваться только его мыслями, как в прежние месяцы мне приходилось довольство­ваться его письмами. А его мысли в этот вечер со мной. Во всяком случае, хоть разок-то он обо мне подумает.
   Когда пробило десять, я решила с этим примириться. Я понимаю, что он не может уйти от своих малышей, как и я не могу уйти от своей. Но ведь сердцу не при­кажешь. А на сердце было светло и радостно, и сердце ждало. Я дала себе обещание: если он придет, я буду всегда сразу отвечать на его письма. Как бы ни была занята или даже больна. Ему буду отвечать сразу, как когда-то обещала. А если он не придет, все равно буду писать, только...
   ...И тут он пришел, словно почувствовав мои угрозы.
   Послушай, маленькая щебетунья, ты его сразу уз­нала? Ну, скажи честно. Не вздумай меня обманывать. Ничего ты не узнала, потому что спала, когда он позво­нил, и я помчалась встречать его. Ты и того не слы­шала, как он сказал:
   — Какая ты красивая, Кадри.
   Слышишь? Ты вообще-то слышала, что он сказал? «Какая ты красивая, Кадри!» Ты знай себе спала и посапывала. Ой ты, мой крохотный птенчик, желаю, чтобы и тебе когда-нибудь в будущем так сказали. Может быть, тебе будут говорить такое настолько ча­сто, что ты не сумеешь этого оценить. Но я! Ой, у меня от этих слов выросли крылья!
   Тебя, наверное, разбудил мой смех? Тогда, может быть, ты слышала, как я сказала:
   — Урмас, посмотри, эту юбку и блузку я сшила сама. Абсолютно сама. И кружева тоже. Не смейся! Ты ду­маешь, такое узенькое кружево ничего не стоит спле­сти. А ведь это очень трудная и кропотливая работа.
   — Ах, значит, такой ты стала в этой школе-интер­нате!
   — Какой, Урмас? Модницей — да? — И мы оба не смогли оставаться серьезными.
   — Урмас, ты помни, я ведь ни с кем другим не могу быть такой. Урмас, я так рада, что ты все-таки пришел. Я все время знала, что ты придешь.
   — Да, но... — Урмас стал серьезным. — У меня мало времени. Понимаешь. Я только на минутку забежал. Они ведь ждут. Я буду Дедом Морозом.
   — Я знаю, Урмас. Не надо извинений. Я рада, что ты хоть на немножко зашел. Я тоже с малышкой. Иди сюда, посмотри на мою сестренку.
   Тут-то я и увидела, как широко раскрылись твои глазенки. Один был чуть прищурен и от этого лицо у тебя было очень хитрое. Словно ты что-то знала. Ур­мас нашел, что ты т о ж е очень красивая. Только тоже?
   — Ну, знаешь ли, у вас, конечно, никогда не было такой милой малышки!
   — И все же... — Мы стояли и смотрели через тебя друг на друга и почему-то нам было очень весело.
   А потом, ты видела, Урмас достал из портфеля два пакетика, завернутых в белую бумагу? Может, ты и не заметила, потому что как раз насупилась. Наверное, тебе не очень понравилось это «тоже». Я понимаю, это не может понравиться ни одной уважающей себя де­вушке. Даже если ей от роду нет еще и двух месяцев.
   — Посмотри, я принес тебе праздничную булку, мама сама пекла. Здорово вкусная. Ты только попробуй. Уж такой-то у вас нет!
   Теперь ты понимаешь, сестренка, почему Урмас для меня самый близкий человек на свете? Именно из-за этой половинки булки, излучающей тепло его дома! Кто бы еще во всем свете догадался принести мне в празд­ничный вечер теплую булку с изюмом, испеченную ма­мой?! Я прекрасно понимаю, о чем ты, маленькая жмурочка, подумала. Тебе как назло вспомнился Свен. Эдакий принц! В той семье к столу вряд ли подают такие простые вещи, как домашняя булка. У них, ко­нечно, праздники покупают, а не делают.
   — А это, — Урмас тут же протянул мне маленький пакетик, — тебе под елку. Не бог весть что, но сделал сам...
   Может, я и не стала бы сразу разворачивать бумагу, но ведь ты же сама потребовала. Я и не знала, что ты такая любопытная. Иначе как это понимать? «уви-и! увии-и!». Конечно же, «увидеть! увидеть!»
   Что-что, а жадной меня не назовешь. Я развернула пакет. Там оказалась записная книжечка с белыми ли­сточками, изящно переплетенная самим Урмасом. В нее я буду записывать свои первые песни.
   Только бы мне найти к ним слова, такие же красивые, как эта книжка — простой льняной переплет, украшен­ный скромным золотым рисунком. Как только он сумел сделать такую прелестную вещь? В магазинах таких не найдешь. На первой странице эпиграф:
   «...И во лбу звезда горит...»
   А у нас с тобой нет ничего такого, чтобы подарить Урмасу. Разве что пустяковый носовой платок с ме­режкой. Правда, тоже вышитый своими руками. Хо­рошо, что хотя бы такой подарок у нас есть, а ты про­тестуешь. Ведь в носовой платок сморкаются! Я, ко­нечно, понимаю — тебе хотелось подарить Урмасу по меньшей мере мотоцикл и ты так громко плакала по­тому, что не получилось по-твоему.
   Но Урмас вежливее тебя. Он положил платок в на­грудный карман так, что он был немножко виден, и в его серых глазах засветилась благодарность.
   — Теперь мне надо идти. Иначе не поспею к полу­ночи...
   Я не слышала, что он сказал еще, потому что скло­нилась над тобой, ведь ты так кричала, открыв малень­кий беззубый ротик и была такая забавно-некрасивая, что мне было тебя очень жаль. И все-таки я знаю, что он сказал мне. В полночь, когда часы пробьют двенад­цать, мы будем думать друг о друге и поздравим друг друга с Новым годом. Вот что он сказал.
   Как будто я могла думать о чем-то другом!
   Но мне не удалось даже пойти проводить его, потому что надо было перепеленать тебя. Прямо беда с тобой! Надо же тебе было как раз теперь быть мокрой? А если уж так случилось, неужели нельзя было чуть-чуть по­терпеть? Только нет, ты ведь еще не научилась искус­ству терпеливой вежливости. Терпение у тебя крохот­ное, как и ты сама. Ты успокоилась только после того, как я тебя завернула в сухие пеленки.
   Мне показалось, что ты велела хорошенько укрыть тебя, а мне самой подойти к окну, отворить его и выглянуть на улицу. Конечно, только ты, с твоим мудрым личиком, могла знать, что Урмас стоит под фонарем и смотрит вверх, на наше окно и что, увидев меня, он по­машет мне рукой, а в руке у него что-то белое.
   Так что ты совершенно напрасно сердилась на меня за этот платок.
   Ой, сестренка, ты и не знаешь, как счастлива ты была в свою первую новогоднюю ночь! Однажды, когда ты вырастешь, я расскажу тебе об этом. О нашей с то­бой новогодней ночи и о том, что тогда случилось или даже не случилось, а просто было. Было, как все хоро­шее в мире.

СРЕДА...

   «Малышке не нужен такой яркий свет», «Ой, ми­лочка, приглуши радио, малышке это мешает. Это вредно для ее нервной системы», «Малышка хочет на ручки. Возьми ее», «Малышка хочет смотреть в окно, подойди с ней к окошку» – и так далее, беспрерывно в том же духе. Опять и опять о том, чего малышка хочет или не хочет. Как будто между мной и сестренкой давно уже не появились свои тайны и словно я в малышах ничего не понимаю.
   Хорошо все-таки, что сестренка еще не умеет потре­бовать луну с неба. Уж не знаю, кому из нас пришлось бы тогда взбираться на небо.
   И вообще, зачем ее называют малышкой? Ведь это вовсе не имя. Конечно, с ее настоящим именем не все в порядке, но раз уж так назвали, то, по-моему, иногда все-таки следует произносить это имя. Ведь и кошку обычно не называют Кошка.
   Флёр! Назвать эстонскую девочку французским име­нем из английского романа и самой никогда не произ­носить этого имени! Это так похоже на мою мачеху. И к тому же имя, которое в метрике пишется Fleur, а произносится Флёр, означает просто цветок. Зачем столько сложностей? Неужели флер звучит лучше, чем цветок? Я, право, не нахожу. Это все происходит от того, что человек читает мало хороших книг. И если моя мачеха сейчас не успевает ничего читать — а это вполне возможно — то можно опасаться, что когда-нибудь у меня появится брат, которого назовут, напри­мер, Сомс!
   С каким удовольствием я забрала бы отсюда этот цве­ток. У меня даже хватило глупости предложить это ма­чехе, Я вздохнула и сказала что-то в таком роде:
   — Жаль, что у нас с Флёр такая разница в возрасте. Когда она придет в школу-интернат, меня там уже давно не будет...
   Мачеха сердито оборвала меня:
   — Ты с ума сошла, что ли? Мой ребенок — в школе-интернате! Для чего же, по-твоему, у нее есть я и отец?
   Не знаю, наверно, она не подумала, прежде чем ска­зать это. Но и после она не попыталась смягчить ска­занное или превратить в шутку, а я сделала семь глу­боких вдохов и выдохов и задержала дыхание так, что чуть не лопнули легкие, но... О, древние йоги, как вам легко жилось, если вам это помогало!
   Но в конце концов, я не смею забывать, что мачеха сделала мне много хорошего и ее дочь все-таки моя сестренка.

СРЕДА...

   Сегодня в магазине я случайно встретила Лики. Она поторопилась сообщить мне, что уже завтра уезжает в школу-интернат. На мое удивление она ответила:
   — Ах, у нас дома такое положение.
   Я ожидала совсем другого, как вдруг Лики, которая вообще-то не очень любит рассказывать о себе (и тем более о домашних делах), стала рассказывать мне свою биографию. Ее отец и мать умерли. У нее приемные родители. Наверно, у меня очень изменилось лицо, по­тому что Лики поспешила объяснить:
   — О, не думай, что из-за этого. Мои приемные роди­тели лучше, чем у многих настоящие. Приемный отец в самом деле мой дядя со стороны мамы. В наш дом попала бомба. Папа и мама погибли. Потом мы жили в деревне, у дедушки с бабушкой. Бабушка умерла в тот же год. И мы все четверо — сестра, брат, я и дедушка — остались на шее у дяди. Тогда-то дядя и женился на моей приемной матери. Если бы ты знала, какая она! Как-то раз один умник спросил у нее, разве она не хочет иметь своих детей? Ты бы видела тогда ее лицо! «А чьи же, по-вашему, эти дети? Хотела бы я с в о и х? Считаете, что эти мне предназначены законом? Вот именно этих-то я и хотела». Ой, знаешь, это были здо­рово замечательные слова, их надо было бы записать на магнитофон. Стоило бы их иногда давать кое-кому послушать. И знаешь, в чем для нее самая большая радость? Когда кто-нибудь чужой, кто не в курсе дела, находит, что кто-нибудь из нас похож на нее. Конечно же, мы зовем ее мамой.
   Ты бы только послушала ее, когда она, если в на­строении, рассказывает о своей жизни. Ни в каких кни­гах ты такого не встретишь. Буржуазная тюрьма, побег, потом долго скрывалась. Это так увлекательно, что слу­шаешь — и поесть забываешь. Ты как-нибудь зайди, тогда сама увидишь. Сестра записывает ее рассказы. Сестра у меня другая. Пишет стихи и прочее там. Вы с ней станете друзьями. Вообще у нее голова на месте. Но мачеха не делает между нами никакой разницы. Может быть, о брате заботится немного больше, ведь брат у меня инвалид. Когда был маленьким, подорвался на мине и остался без ноги. Мачеха тренирует его. В свое время она была хорошей спортсменкой. И сейчас еще играет в волейбол. Потому-то и у меня со спор­том... Конечно, лучше бы моя голова была приспособ­лена к более хитрым вещам, но ее радуют и мои пер­вые места в спорте, и стихи сестры, и радиоприемники, сделанные братом...
   — Зачем ты себя так принижаешь, ведь ты пре­красно рисуешь, — торопливо перебила я, а сама была в восторге от этой чудесной семьи. Мы уже давно вы­шли из магазина, стояли на углу и продолжали разго­варивать. Смешно — в школе, где мы днем и ночью вместе, мы почему-то ни разу так не говорили, а тут вдруг! Я узнала, что дома у них туговато. Работников двое, а семья — шесть человек. Лики говорит об этом так просто и деловито, как будто это благо. Дома она обстирывала всю семью, штопала и латала на всех и теперь прямо руки чешутся — хочется работать.
   — Знаешь, я терпеть не могу болтаться без дела, — добавила она откровенно и тут же предложила: — По­едем тоже. Ну что тебе здесь, в городе, делать! Хватит уже жевать пряники и плевать в потолок. А в интернате дел по горло. Я уже все обдумала. Долго ли мы будем еще дожидаться, пока достроят новый дом. По­жалуй, при нас его так и не достроят. Слышала, и воспи­тательница того же мнения. Давай возьмемся за дело и своими руками приведем в настоящий порядок и под­ремонтируем наши комнаты. Я все обдумала. Там нужно будет сделать перестановку и навести уют. Сей­час как раз подходящее время. С Вестой я еще до кани­кул поговорила. Она вообще не собиралась уезжать домой. Марелле мы всегда найдем. Еще кое-кого из де­вочек — и, смотри, какие кадры!
   — Возьмем хотя бы потолок...
   Тут уж началось горячее обсуждение возможностей санитарного и не знаю какого еще ремонта, который мы могли бы сделать. В разговоре все чаще слышалось ужасно привлекательное слово — оформление. До сих пор я считала, что оно применяется только по отно­шению к большим художникам, к выставкам и витри­нам, но выходит, что в самом обыкновенном жилище многое можно оформить! У Лики все-таки большой талант художника, хотя она сама в это не верит, а тут, стоя на углу улицы, она заставила проснуться и мою фантазию. Мы размахивали руками, как ветряные мельницы, рисуя планы в морозном январском воз­духе. Я и сама не заметила, как увлеклась ее идеей. И вдруг почувствовала совершенно невероятное и не­логичное — тоску по интернату! По той самостоятель­ности, по тем возможностям, по нашим девочкам.

ПЯТНИЦА...

   Мальчики, те, конечно, кто оставался в интернате на каникулах, привели в порядок каток. Увидев меня ут­ром на школьном дворе, Энту удивленно приподнял брови и даже шапку!..
   — Ого. Кукла уже вернулась. Доброе утро!
   Кстати, после того «кукольного собрания» он зовет меня не иначе, как Кукла. Мне, наверно, надо благо­дарить судьбу, что мне не пришлось в тот раз говорить, например, о сельском хозяйстве: возможно, что тогда он стал бы звать меня Брюквой.
   А кататься на коньках чудесно. Замечательно!
   Когда я в первый раз вышла на лед, я просто обал­дела. И малыши тоже. Они, казалось, готовы были ра­зорвать меня на части. Одной помоги надеть коньки, другую возьми за руки и покатай, третьей помоги встать, четвертой подуй на ушибленное место. Даже маленькие мальчишки и те вертелись около нас. На катке собирались и интернатские, и живущие в городе.
   А Сассь беспрерывно требует показать, как повора­чивать, как переступать через ногу и т. д. Я все пока­зываю ей с удовольствием, не скромничаю. Наконец-то нашлось что-то, что и я по-настоящему умею. Выда­вала такие круги и восьмерки, что даже Энту загля­делся. Не скажу, чтобы это меня смутило!
   И погода была как на заказ. Все вокруг — каждая веточка, каждая бровь, каждая прядь волос были при­сыпаны серебристой пудрой инея. Неожиданно солнце скользнуло единственным длинным лучом по стенам школы, и лед засветился розовым, а тени на снегу, по краям катка, стали голубыми. Такого голубого цвета не найдешь ни в каком наборе красок.
   А на ногах были не коньки, а крылья. Ой, какая ра­дость! Радость движения! Силы! Радость свободы! Ра­дость от всего. И как эта радость перекатывается от одного к другому и захватывает всех! Она делает злюку добрым и врага терпимым.
   Я даже приняла приглашение Энту. Когда мы закон­чили двенадцатый круг, Энту сказал: «Наконец-то на­шлась девчонка, которую не приходится тащить за со­бой, как мешок. Сама катается».
   Он забыл о Лики. Но, пожалуй, я от Лики не очень и отстаю. Вообще мы с Лики во многом схожи, хотя по существу мы совсем разные. Расскажу, что однажды случилось.
   В первый же день после возвращения в интернат мы принялись мыть потолки. Лики в одной комнате, я в другой. Уже за первый час я безнадежно от нее от­стала. И все же выдержала до конца. Всю ночь у меня все болело, и на следующее утро от одной мысли по­смотреть на потолок сводило шею. Когда после завт­рака мы вернулись к себе и Лики полезла под потолок, я предусмотрительно забралась в постель. Страшно тоскливо становилось на душе при воспоминании о том, что все другие сейчас дома, окружены заботой и лаской мам и пап, а я здесь словно добровольный галерный раб.
   Натянула одеяло на голову и решила хорошенько выспаться. Лики подошла и стащила с меня одеяло. Я рассердилась. Но не успела и слова сказать, как Лики сама принялась бранить меня. Вот тебе раз! Она — меня. Я решила послушать, что из этого выйдет. А вы­шло очень многое.
   — И зачем было браться, раз ты такая размазня. — Ой, до чего противное слово размазня! Размазня? А мо­жет, у меня воспаление какого-нибудь шейного нерва или мышц — иначе почему же там так жжет. А Лики продолжала честить меня. Нос, мол, морщить я умею, а когда надо что-то сделать своими руками, то у меня сразу нервы воспаляются! Выходит, что я, также как некоторые, надеюсь, что другие за меня все сделают. А самой лень пальцем пошевелить для других. Этого она от меня уж никак не ожидала. И все в таком духе.
   Это было уж слишком. Разве в этом дело? Не все же такие привычные и сильные, как она. И вдруг Лики словно бы устыдилась своей резкости, неожиданно улыбнулась и сказала:
   — Что же ты приуныла. Эта боль проходит, как только начнешь двигаться. Знаю по спорту. Если долго не тренируешься, всегда бывает трудно. А потом тем более приятно. Правда. Иди, попробуй разок. Хоть немножко. Сначала потихоньку. По мере сил. Я свой потолок домою и приду тебе помогать. Сегодня надо постараться закончить хотя бы побелку. А то не успе­ем. Завтра, когда появится Веста, надо обязательно приниматься за стены.
   И, конечно, я опять полезла под потолок. Но ничего сразу не прошло. Только я и виду не подавала. Вооб­ще-то эта побелка, особенно потолка, здорово трудное дело. У нас ведь все это делается в таком «самодеятель­ном» порядке. И в добывании материалов пришлось проявить изобретательность. Вместо мела мы исполь­зовали зубной порошок и для добавки выпросили в мастерской немного клея. Ведь никто не хочет много тратить на такой ремонт, когда все живут в надежде на новое, великолепное здание интерната. Но наш при­мер, видимо, заразил и других, и даже Энту затеял в своей группе что-то вроде нашего.

СУББОТА...

   Ур-ра-а! Мы достали две банки краски для пола. Так что пол в умывалке приведем в порядок. Окна и двери достаточно хорошенько вымыть. Вчера вечером Лики и Веста решили после школы года на два пойти на строительно-ремонтные работы, а я серьезно обдумы­ваю, не присоединиться ли мне к ним. Это такая работа, что в конце дня видны результаты. Вообще из всех человеческих слов, пожалуй, самое содержательное слово строить!
   В сущности, очень много мест, куда бы я хотела пойти работать сразу после окончания школы. Хотя до конца еще много времени. Полтора года! Может, за это время все самое интересное будет сделано и без нас. Ну, конечно, не все, и новое и еще более интересное все время добавляется.
   Ах да, что я еще как-то вечером сделала! В темной комнате в минуту откровенности взяла и рассказала Лики, почему не хожу на танцы, Лики на это свистнула, как судья на соревнованиях:
   — Ну, неужели серьезно? До этого я никогда не до­думалась бы. На коньках ты такой мастер...
   В результате моего признания Лики теперь каждый вечер вертит меня в прихожей по забрызганному побел­кой полу и в соответствии с ритмом повторяет: раз-два-три, раз-два-три. Я уже отличаю вальс от фокса. Легче всего, по-моему, танго. Хватает времени поду­мать о ногах. Во всяком случае, Сассь считает, что ужасная несправедливость пускать на танцы только с седьмого класса. У нее все эти липси, типси, самба, карамба, румба — и как их там — выходят так легко и просто, как у врожденного танцора. Только на этих наших уроках ее партнер — большая кисть для по­белки.
   И вообще я сделала одно медицинское открытие. Против мышечной боли самое лучшее средство — тан­цевать. Можно попробовать и коньки. Последнее осо­бенно полезно против депрессии.
   Так хорошо и весело, как в эти последние дни и ве­чера, мне здесь еще никогда не было. Болтали с дев­чонками до полуночи. Строили головокружительные планы. Только вот каникулы уже подходят к концу. До начала нового полугодия осталось всего тридцать два часа. А дел еще много, хотя сделано еще больше.
   Интересно будет посмотреть на лица девочек, ведь завтра они уже начнут съезжаться.

СРЕДА...

   Девочки сначала не хотели верить, что все это сде­лали мы сами. Разумеется, если бы воспитательница не помогла нам делом и советом, здесь бы не было ничего того, что есть сейчас. Теперь это по праву можно наз­вать нашим домом! В первый же вечер у нас состо­ялся торжественный сбор группы. Каждая принесла к столу привезенные из дому припасы или купила что-нибудь на деньги, полученные от родителей. И какие только планы не обсуждались здесь в тот первый вечер! Самым важным было решение завоевать в будущем полугодии в соревновании групп абсолютное первен­ство! С тем, чтобы в будущем году пианино было в нашей группе. Оно так долго простояло в седьмой группе мальчиков, что они стали считать его своей собственностью. Пора им напомнить, что пианино — переходящая премия интерната, предусмотренная по итогам полугодия для лучшей группы. До сих пор мы и не мечтали о пианино, потому что между нами и седьмой обычно довольно успешно вклинивается еще и девятая группа мальчиков. Не понимаю, каким чудом это удается мальчишкам? Следует помнить, что воспи­тательница Сиймсон до сих пор была в седьмой группе, а теперь она у нас. Может быть, вместе с нею мы добьемся и первенства.
   Во всяком случае, сейчас у нас так чисто и красиво, что лучше не придумаешь. И отлично, что все это мы сделали своими руками. Мы особенно следим за поряд­ком. Те, кто, сам участвовал в ремонте. Заметнее всего это проявляется у Сассь. Она только и делает, что ходит за девочками и следит за порядком. Чуть что заметит, сразу хмурится и ворчит:
   — Что это за бумажки у тебя на столе. Смотри, у нас тут порядок, не то что у тебя дома.
   Или:
   — Чего ты волос начесала на пол? Из-за твоих кудрей мы можем остаться без пианино. Тебе это безраз­лично, что ли?
   Или уже совсем серьезно:
   — Ты, что ли, пол красила? А? Не красила? Тогда не лезь в сапогах на выкрашенный нами пол.
   Если послушать Сассь, то создается впечатление, словно она одна здесь все сделала. Однако нельзя не согласиться, что ее маленькие проворные ручонки и неиссякаемая энергия здорово помогли нам в работе. А теперь она с тем же пылом охраняет свою и нашу работу и изо всех сил старается перетянуть пианино в нашу группу. Если бы только нам хватило этого заряда на.целые полгода: тогда в следующем полугодии пианино обязательно будет у нас. И место для него уже приготовлено. Мы ведь сделали у себя перестановку. Платяной шкаф переставили в прихожую. Стало больше места и краска на полу лучше сохраняется, потому что от постоянного передвигания шкафа взад и вперед стиралась не только краска, но и половицы под ней. Комната теперь перегорожена деревянной ре­шеткой, которую мы тоже сделали сами. Доски полу­чили со стройки, а просветы в решетке, как полагается в детской, заклеили картинками, нарисованными Лики и Марелле.
   Таким образом, получилась умывалка, а за нею жилая комната. Дверь стенного шкафа завесили ков­ром.
   Надо надеяться, что это будет заглушать наши голоса, и наши разговоры не будут доноситься до мальчиков. Но самый лучший глушитель все-таки сознание, что нас можно услышать. Это сознание сыграло для нас благородную роль. Немалое значение имеет и соревно­вание по поведению, которое проводится между пионе­рами и октябрятами, но следить за ним и подводить итоги поручено нам. Ведь нельзя же позволить себе грубо разговаривать или вести себя невежливо, когда тебе поручено следить за поведением малышей.