Рэ Жан. Точная Формула Кошмара

   Такой светлый покой царил здесь, что я ощутил себя в чудесной гавани после ужаснейшей бури; чудным огнем горел газовый рожок, а на прилавке очень самодовольно восседал Лампернисс и с добродушной миной созерцал наше вторжение.
   — Дружище Лампернисс, — обратился к нему Филарет, — нам придется принять бой, боюсь, весьма неравный.
   Последовал короткий и невразумительный диалог между ними.
   — Ты не из их числа, Филарет, и над тобой все еще тяготеет тень Кассава!
   — Зато ты из их числа!
   — Увы!… И все же моя участь плачевна!
   — Я спасу тебя, Лампернисс!
   — Не тебе, бедняга Филарет, противиться року, восседающему на гранитном троне времени!
   — Ко мне!…
   — Кого ты зовешь? Этих? Ты же сам знаешь, они не стоят и дуновения ветерка в кронах деревьев.
   Палец Лампернисса указывал в самый темный угол подсобки.
   Там недвижно сидели трое.
   Один грустно улыбался мне, другой стыдливо избегал моего взгляда, а третий был инертнее камня — и дикий ужас снова объял меня.
   Я узнал Матиаса Кроока, дядю Диделоо и бесформенного Чиика.
   Лампернисс пронзительно засмеялся.
   — Посмотри-ка на них, мой молодой господин… Подумать только, что Филарет вообразил себя богом, отбирая их у смерти… Смотри!
   Он набрал воздуха и дунул на новоявленных Лазарей.
   И тотчас они ожили причудливой жизнью: переваливаясь и падая друг на друга, покачиваясь, сталкиваясь, как воздушные шары, они внезапно поднялись к потолку и остановились.
   — Пустые шкуры! Пузыри, которые можно надуть, — знаешь, как дуют в раковину? Бедный, бедный Филарет!
   Из большого дома раздался ошеломляющий рев, и я рухнул наземь ничком.
   Лампернисс скорбно вскрикнул.
   — Вот они, с ними мы не можем бороться. Если только…
   Мощный удар сорвал с петель двери, и сквозь проем я увидел в сумраке холла трех устрашающих монстров из притона мамаши Груль.
   Шесть пламенем налитых глаз, шесть драконьих крыльев и сталью сверкающие когти готовы были к сатанинской расправе над нами.
   Но чудовища не пересекли порог. Мощный голос, показавшийся мне знакомым, сотряс пространство:
   — Рождество! Рождество! Христос воскрес! Вдалеке раздалось торжественное песнопение многих голосов, и я отважился приподнять разбитое лицо с каменных плит пола.
   Я смотрел не на отвратительные исчадия тьмы, а в окно, выходящее в сад, — стройное пение доносилось оттуда.
   На белом фоне проступали прямоугольники золотистого света — сквозь заснеженные ветви деревьев виднелось строение монастыря, чьи незастекленные окна вдруг ослепительно засверкали.
   Лампернисс закрыл лицо руками и разрыдался.
   — Барбускины! — стонал он.
   Трудно сказать, что преобладало в его стонах — радость или страдание. Я продолжал наблюдать за происходящим — грандиозным и грозным зрелищем.
   Сад заполнился людьми, в которых я узнал монахов, — высокие силуэты в рясах из грубой ткани и апостольниках.
   Сомкнутыми рядами, мерной величавой поступью продвигались они вперед, воздев к потемневшему небу кресты черного дерева.
   Неторопливое шествие приближалось к дому, и от священных песнопений деревья содрогались, будто от порывов ветра.
   — Рождество! Рождество!
   И вновь раздался властный голос:
   — Дорогу Богу истинному! Прочь, призраки ада!
   Мимо окна проходили первые ряды, сквозь прорези куколей горели глаза, воспаленные жаром святого рвения.
   — Барбускины! — еще раз пробормотал Лампернисс.
   И тоже упал ничком.
   В этот миг я ощутил себя как бы невесомым — я воспарил над миром земным и руками раздвигал легчайшую облачную кисею.
   Где-то в глубине этого немыслимого измерения пронеслись громадные безобразные формы, мертвые, точно гонимые бурей остовы покинутых кораблей.
   Я кого-то звал, не знаю кого, и на короткое мгновение мне явился лик аббата Дуседама: он улыбался и плакал, пока не исчез.
   «Это просто дурной сон!», говорил мне рассудок, но его слабый голос замолк и не повторил более слов утешения.
   Я сидел в мрачной кухне с погасшим очагом; трепещущий огонек свечи заставлял тени совершать неожиданные прыжки — из угла в угол.
   Не знаю, как сюда попал, во всяком случае, уже будучи здесь, как говорится, я пришел в себя.
   И долго призывал кого-нибудь из тех, кто жил со мной под этой проклятой кровлей, — никто не ответил.
   Я остался в Мальпертюи один. ОДИН!
   Необъяснимый прилив отваги подвиг меня на поиски в ночном ужасе инфернального дома.
   Нелепые оболочки Матиаса, дяди Диделоо и бесформенного Чиика больше не висели под потолком в пустой лавке.
   Я добрался до привратницкой Грибуанов.
   Никого.
   Повсюду искал Лампернисса — тщетно.
   Опустела комната кузена Филарета, обезлюдели апартаменты дам Кормелон, заброшены помещения, отведенные дяде Диделоо и его семейству.
   Непонятное любопытство подтолкнуло меня зайти в гостиную посмотреть, сохранились ли отвратительные останки доктора Самбюка — на его аккуратно поставленном стуле не было ни пятнышка.
   — Кошмар! — повторил я, высоко, словно факел, поднимая плачущую салом свечу.
   И вскрикнул… возможно, от радости. Тетя Сильвия, выпрямившись, сидела на своем стуле с абсолютно невозмутимым видом.
   — Тетя! Тетя!
   Глаза ее были закрыты, мой крик не пробудил ее от сна.
   Я приблизился и положил руку ей на плечо.
   Ее тело медленно наклонилось, соскользнуло со стула и рухнуло на паркет с оглушительным грохотом.
   На пол упало не человеческое тело, а каменное изваяние, и разбилось от удара.
   И тогда в ночи прозвучал звонкий голос:
   — Теперь мы остались одни в Мальпертюи!
   — Эуриалия! — заорал я. Но кузина не показалась.
   Как безумный, метался я по дому и все время кричал, умоляя ее появиться.
   Тщетно.
   С отчаянием в душе я вернулся в холл. Свечка моя погасла подле изваяния бога Терма, а из глубин мрака на меня надвигались устрашающие зеленые глаза.
   Ощущение безмерного холода пронзило меня, тело словно само прильнуло к каменным плитам пола, сердце перестало биться.

Глава вставная. Пленение богов

   — Кто они, Тисос, ведь не моя рука убила их?
   — Ты убил их в своем сердце, Менелай,
   и они всегда будут грозить тебе.
   Атриды

   Я, который совершил кражу в библиотеке Белых Отцов и предпринял тяжкий труд — возможно, во искупление своего греха — привести в порядок документы из оловянного футляра, дабы восстановить историю Мальпертюи, я прерываю последовательность листков, оставленных несчастным Жан-Жаком Грандсиром.
   Дело в том, что здесь необходима вставка из нескольких страниц, исписанных Дуседамом Старшим. Похожее уже имело место в самом начале этой повести, когда из рукописи нечестивца-аббата я переписал отрывок, названный им самим «Видение Анахарсиса». Несколько листов, здесь приведенных, будут последним образчиком его многословной прозы: в остальном его записи являют собой исполненные самодовольства разглагольствования о тайных науках и набор опаснейших богохульств.
   Отмечу в частности, что обуянный гордыней Дуседам Старший здесь уже прямо использует свое ненавистное «Я» вместо безличного изложения событий.
    Остров относится к группе Киклад и, должно быть, расположен неподалеку от Пароса; но из-за свирепых грозовых бурь мы уже несколько дней плаваем наудачу в этих опаснейших местах. Наконец сквозь клочья тумана, разорванного утренним ветром и тут же вновь сросшегося, проступили отвесные скалы, о которых упоминал Анахарсис. Я уверен, он говорил правду.
    Ко мне подошел Ансельм Грандсир и завел довольно необычную для него речь.
    — В это время года такая буря прямо-таки удивительна, кто хоть немного знает море. Похоже, тут даже стихии подчиняются силам, недоступным нашему разумению. На этом проклятом острове кроется какая-то тайна…
    — Да уж! — ответил я. — Возможно, мы ищем нечто не совсем обычное.
    — Черт подери! — прорычал капитан. — Значит, я правильно чуял неладное… Нам обещали неплохое вознаграждение. Я не сразу клюнул, но когда тебе оплачивают все труды вне за висимости от конечного результата… Да, видать, цель-то уже рядом. Ну и как тут все-таки не подумать о премии посолиднее…
    Я прикидывал, к чему он клонит, а сам помалкивал. И тут он треснул по столу кулаком, точно кузнечным молотом.
    — Когда простой моряк не знает, что к чему, колдун как раз и сгодится; твой куманек, что водит дружбу с дьяволом, наверняка подрассказал тебе всякого разного, прежде чем навязать нам твою мерзкую рожу.
    — Вы изволите говорить о почтенном сеньоре Кассаве? — мягко осведомился я.
    — Так он назвался, этот тип, что нам платит, — скептически отозвался капитан. — Не похож он на человека, готового разбрасывать свои экю направо и налево.
    — Да уж, разумеется…
    — Давай-ка по делу, Дуседам, — загремел он, — если не хочешь, чтобы твоя требуха пошла на корм рыбам!
    Я улыбнулся, ибо за вспышками гнева видел беспокойство и нерешительность — он готов был подчиниться если не требованиям моим, то желаниям.
    — Почтенный сеньор Кассав, — продолжил я, — мне представляется человеком удивительным. Он еще молод, но обладает познаниями ученого старца; полагаю, он искушен во многих науках, даже самых тайных. Я сам много учился, господин Ансельм, знаю латынь, греческий и даже молодые языки мира. Через чтение я познакомился с историками и врачами, гуманистами, бенедиктинцами и алхимиками. Ценой бессонных штудий мне дано было познать спагирию, некромантию, геомантию и другие науки, относящиеся к сферам черной, красной и белой магии. Но я почувствовал себя жалким невеждой рядом с сеньором Кассавом, чье знание коренится в мудрости самого отдаленного прошлого и простирается к арканам будущего.
    На случай, если бы мы обнаружили то, на что он надеялся, он наделил меня кое-какими возможностями, по сути дела довольно ограниченными, коими мне угодно будет воспользоваться с осторожностью и благоразумием.
    — Ну тогда… — начал было Грандсир. Его прервал крик дозорного.
    — Туман рассеивается! Мы бросились на мостик.
    Море успокоилось как по волшебству; облака, стремглав убегающие к западу, обнажили чудесную лазурь аттического небосклона. И тут, словно сраженные безумием, матросы заметались по палубе, испуская дикие вопли. О нет, Анахарсис не солгал — доказательством служит смерть троих матросов нашего экипажа: их убил страх.
    Стоя на поросшем травой пригорке, подняв руку в знаке власти, коему научил меня почтен ный сеньор Кассав, я произнес грозные заклятия. И в страхе содрогнулось предо мною небо, и, стеная, подчинилась преисподняя.
    До конца ли завершена наша невероятная миссия?
    Нет; и я содрогаюсь при мысли о том, что Смерти подвластны любые высоты, а моя власть простирается лишь над тем, чем она пренебрегла.
    О! Какие божества впали в жалкое рабство, каким безграничным могуществом, способным низвести гору в горстку песчинок, наделил меня великий Кассав!
    В путь! Поднять все паруса! Бежим отсюда морскими просторами, страшась, что силы тьмы, разгневанные неслыханным грабежом, бросятся за нами по следу кильватера.
    Мы передали Кассаву ГРУЗ!
    Проклят… тысячу раз проклят дом, где святотатственной рукой осмелился он разместить такой ГРУЗ.
    Мальпертюи — так зовется дом сей.
    И снова в бегство, хотя теперь отягощенное полученным за труды златом.
    Есть ли на свете уголок, где можно в безмятежных наслаждениях потратить это золото без ведома Неба и Ада?
   Следуя своему обыкновению, я и здесь сделаю краткое отступление.
   Дуседам Старший больше не получит слова.
   Не могу не содрогнуться при мысли о расплате, какую должен был понести этот дерзкий нечестивец; полагаю тем не менее, что заступничество Дуседама Младшего могло в какой-то мере смягчить ужасы геенны, выпавшие на долю его кровного родича.
   Бедный аббат Дуседам, представляю себе его страдания и ужас в тот день, когда в руки ему попали эти пожелтелые листы, исписанные предком.
   После, немного успокоившись, он, вероятно, потянулся к своей любимой трубке и долго курил ее — молча, глядя в никуда.
   Как наяву вижу его в зимний день неизвестно какого года — насколько можно понять, некоего шестого января.
   Перед ним длинные ряды книг в розовых отсветах по прихоти пламени, танцующего в большом открытом камине. Здесь все его великие молчаливые друзья, готовые обогатить пытливый ум исследователя: Эпиктет, Теренций, святой Иоанн Златоуст, святой Августин, святой Раймонд де Пеньяфорт, святой Фома Аквинский, Скалигер… а с роскошной псалтирью святого Григория соседствует грозная книга Еноха в переводе Роулинсона.
   Вечер Богоявления темен, ливневые шквалы сменяются пронзительным ветром, и лишь доносящиеся отголоски детского пения освящают его.
   «Вечер чуда, — наверное, прошептал аббат, — когда самое неистовое буйство стихий не может затмить сияние Звезды… Осветит ли она мой скорбный путь, лежащий во мраке?… Увы, я, недостойный человек и жалкий грешник, не смею надеяться на лучшее!»
   Он сворачивает страницы и, печально качая головой, вкладывает их в оловянный футляр тонкой работы — лежащий теперь передо мной.
   «А когда, наконец, я открою то, что сочту истинной историей зловещего Мальпертюи, спасу ли я тем самым заблудшие души от власти Лукавого? Позволит ли Господь мне, своему недостойному служителю, споспешествовать Славе Его, вернув сии души на Небо Его?»
   … И вижу: Дуседам Младший погружается в мучительные раздумья, а в очаге медленно умирает огонь, и дружеская улыбка книжных переплетов меркнет в ночи.

Часть вторая. Эуриалия
 
Глава седьмая. Зов Мальпертюи

   Когда же открылась мне истина — во сне или в часы бодрствования?
   Миссис Блаватская

 
   Колдуньи с гор Фессалийских в продолжение семи лун сохраняют живыми эти прекрасные глаза в урнах из серебра,
   а затем делают из них украшения: семь лет роняют глаза жемчуга вместо слез.
   Уикстед (Гримуар)

   После нескольких листков, оставленных Дуседамом Старшим, с которыми читатель только что познакомился и которые, вероятно, в небольшой мере прояснят происшедшее, я поместил продолжение воспоминаний Жан-Жака Грандсира.
   Меня разбудил отдаленный шум, схожий с дыханием исполинской груди.
   Незнакомая комната: светлая, со стенами, сложенными, словно из снежных плит, и с оконными переплетами, блестящими, как перламутр.
   Тепло, будто в гнезде у щегла, когда в поисках птичьих яиц засунешь туда руку, — светлое пламя весело танцевало за решеткой переносной железной печки.
   Из соседнего помещения послышались шаги, и сквозь полузакрытые веки я увидел незнакомую женщину, краснолицую, пышущую здоровьем. В комнате она не задержалась, только взяла со стола блюдце, вытерла донышко у чашки и вышла, причем на какое-то мгновение ее огромный зад заслонил от меня весь дверной проем, будто плотоядно поглотил пространство.
   Невольно пришло на ум сравнение с большой лодочной кормой — в порыве мальчишеского энтузиазма я запечатлел бы на ней какое-нибудь очаровательное имя, искупающее слой жира и тяжеловесность.
   В воздухе за окном разразилась перебранка высоких пронзительных звуков; немного приподняв голову, я увидел голубое небо, вспененное маленькими облачками, — словно кукольное корытце для игрушечной стирки, и в нем быстрое движение энергичных силуэтов.
   — Чайки! — воскликнул я.
   И тут же прибавил:
   — Море!
   Море окаймляло горизонт лентой цвета стали, переходящей в неясную дымку.
   — Смотри-ка! — вновь воскликнул я, непонятно к кому обращаясь.
   Только тут до меня дошло, что все это время за стеной глухо звучали голоса — теперь же они смолкли; хлопнула дверь и раздался голос, на сей раз мне знакомый:
   — Боже праведный!… Он очнулся! Комнату захлестнул ураган юбок, сильные руки обняли меня, влажные поцелуи чмокали по моим щекам.
   — Жан-Жак… Господин Жан-Жак… Жижи… О, я не должна была вас покидать!
   Это была Элоди, рыдающая, трепещущая — так вибрирует в радостном звуке струна арфы.
   — Я знала, милосердный Господь вернет мне его!
   Но я молчал, ошеломленный.
   У Элоди были густые темные волосы, которые она тщательно убирала, туго стянув гладкие пряди узлом на затылке, а к моей груди прильнуло нечто похожее на серебряную каску.
   — Элоди, что с нами случилось? Вероятно, она поняла, потому что около рта у нее прорезалась недовольная складка.
   — Ничего, малыш; ничего, о чем стоило бы вспоминать. Послушай, нам везет: в округе появился превосходный врач, зовут его Мандрикс. Он тебя посмотрит. И наверняка вылечит.
   — Вылечит? Разве я болен, а? Элоди смутилась и отвела взгляд.
   — Тебе немного трудно… ходить.
   Я хотел пошевелить ногами… Боже! Они словно налились свинцом и отказывались повиноваться.
   Элоди, очевидно, заметила мое замешательство и энергично затрясла головой.
   — Уверяю тебя, он вылечит… О, это очень хороший врач. Он много путешествовал, служил когда-то во флоте. И знал Николаса… твоего отца.
   Чтобы вывести ее из замешательства, я прервал разговор, спросив, где мы находимся.
   Тут же просветлев, она принялась многословно болтать, чего и вовсе никогда за ней не водилось.
   Нас забросило на север, на морское побережье, в одинокий домик среди дюн: по вечерам маяк освещал корабли, плывущие мимо в далекие загадочные страны.
   Толстуху звали Кати, она весила двести двадцать ливров ^[7]и занималась хозяйством, как другие занимаются любовью.
   В одном лье отсюда маленький приморский городок — словно игрушечный, выстроенный из разноцветного камня. Мы там будем гулять… ну да, в повозке, пока я не смогу передвигаться самостоятельно, возможно, хватит и тросточки, потому что доктор Мандрикс и в самом деле очень хорош. Будем есть суп из мидий и булочки с угрями, просто чудо!
   Один рыбак только что принес на кухню камбалу, целых шесть штук.
   Устроим настоящий праздник — ведь Кати собирается в город с тележкой рыбника и привезет оттуда напитков и кучу разных вкусных вещей. Ведь предстоит праздновать и праздновать…
   — Почему?
   — Ну… так ведь исцеление… уж во всяком случае, частичное выздоровление, не так ли?
   Мне вдруг сделалось грустно, я устал; непривычная веселость Элоди, внезапная перемена в ее спокойном и строгом характере, убаюкивающая атмосфера светлой комнаты, дыхание моря, веющее отовсюду, заманчивые обещания, охапками разбросанные перед вновь обретенным маленьким мальчиком, — все это отдавало приторно-пресным вкусом лежалых сластей.
   Я еще не смел себе признаться: едва лишь вернулся к жизни, а мне уже не хватало острой приправы мрачных сумерек, мучительной тревоги, самого чувства ужаса.
   Роскошное зимнее солнце золотило воздух и слепило глаза, привыкшие к мраку, к неверному отсвету ламп, ведь им постоянно угрожали нечистые духи.
   Я охотно променял бы всю соль и йод бескрайних просторов, все эти свежие веяния жизни на затхлый привкус смерти, застоявшийся в Мальпертюи.
   Мальпертюи звал меня, подобно тому, как неведомая сила тысячелетиями волнует и зовет мигрирующие живые существа, повелевая преодолевать неизмеримые пространства.
   Я закрыл глаза, призывая искусственную ночь сомкнутых век, и начал было погружаться в бархатную пропасть сна, как вдруг почувствовал чью-то тяжелую руку на своем плече. Рука была мне знакома: крупная, красивая, словно точенная из старинной слоновой кости.
   — Здравствуйте, друг мой, я — доктор Мандрикс!
   Около кровати стоял человек высокого роста с серьезным выражением лица. Я покачал головой:
   — Вы говорите неправду.
   Ничто не дрогнуло в его лице, только в глубине больших черных глаз вспыхнул и тут же погас огонь.
   — Видите ли… я узнал вашу руку.
   — Вы будете ходить, — медленно произнес доктор глубоким голосом, — это в моих силах сделать для вас!
   В ногах моих возникло странное ощущение, точно бесчисленные укусы мельчайших насекомых.
   — Встаньте!
   Меня пронизала дрожь.
   — Встаньте и идите!
   Так могло повелевать лишь божество, в чьих силах вершить чудеса.
   Доктор Мандрикс превратился в смутный силуэт, рука исчезла, оставив на моем плече словно каленый след; все потайные фибры души моей трепетали, будто приглушенное эхо откликалось на зов таинственного колокола, затерянного в безбрежной дали.
   Потом наступил сон.
 
   Я шел.
 
   И не слишком удивлялся этому: Элоди со своими знакомыми, верно, просто ошиблась, посчитав, что меня приковал к постели приступ необъяснимого паралича.
   Я шагал по мягкому, как войлок, песку.
   Стоял один из тех прекрасных дней, напоенных весенней ясностью и негой, которые январь приберегает для взморья.
   Из ложбины между дюнами поднимался дымок, вскоре показался и рыбацкий домишко. Скрипела на ветру размалеванная вывеска.
   Неуклюжая надпись воспевала пиво и вина из подвалов сего приюта, равно как и достоинства кухни; а изображение толстяка канареечного цвета с раскосыми глазами и бритым черепом, увенчанным длинной тонкой косой, наглядно убеждало прохожего, что этот постоялый двор на отшибе называется «Хитроумный Китаец».
   Я толкнул дверь и вошел в пустынную комнату, чем-то схожую с кают-компанией, — обитую смолистой сосной, с удобными кожаными банкетками вдоль стен.
   В глубине за стойкой царили кувшины и бутылки, в которых оттенками орифламмы отсвечивал алкоголь.
   Окликнув хозяев, я постучал по гулкому дереву стойки.
   Никто не ответил.
   Да по правде говоря, я и не ждал ответа.
   Вдруг меня охватило тревожное чувство: я не был один.
   Я повернулся на каблуках вокруг собственной оси, медленно разглядывая помещение, так, чтобы ничто не ускользнуло от внимания.
   Таверна была пуста, и однако чье-то присутствие ощущалось столь явственно, что не вызывало у меня никаких сомнений.
   На мгновение мне показалось, что на столе перед банкеткой в дальнем углу комнаты стоит стакан, и в воздух поднимается дымное облачко.
   Нет, снова каприз расстроенного воображения — убранный стол поблескивал чистотой, а за дымок я принял игру света и тени.
   Однако галлюцинация возобновилась, на этот раз слуховая. Послышался стук поставленного на стол стакана и потрескивание раскуриваемой трубки.
   Снова и снова я рассматривал банкетки вдоль стены — наконец в противоположном, самом темном углу я уловил смутные очертания.
   Вернее, четко различимы были только глаза — прекрасные темные глаза.
   — Нэнси! — вскрикнул я. Глаза затуманились и исчезли.
   И тут же показались совсем близко, почти на уровне моих.
   Бережно и осторожно я протянул руку и наткнулся на что-то гладкое и холодное.
   Передо мной стояла ваза в форме урны из толстого полупрозрачного голубого стекла; я вздрогнул, будто прикоснулся ко льду.
   — Нэнси! — вновь позвал я с пересохшим от волнения горлом.
   Глаза на этот раз не исчезли: взгляд был устремлен на меня с выражением неописуемого страдания — глаза смотрели на меня из стеклянной урны!
   Внезапно тишину нарушил голос, умоляющий, жуткий.
   — В море… заклинаю… брось меня в море! И слезы отчаяния потекли из широко открытых глаз.
   — Убирайся!
   Повелительный голос прогремел откуда-то из-за стола, где я видел стакан и дымок.
   Мужской, привыкший отдавать приказания голос, и все же в нем звучало больше печали, чем вражды.
   Стакан вновь появился на столе, дымила трубка, но теперь я видел и курильщика.
   Командир корабля Николас Грандсир!
   — Отец!
   — Убирайся!
   Я видел его лицо, обращенное не ко мне, а к голубой урне, где из глаз Нэнси все струились и струились слезы отчаяния.
   За моей спиной открылась дверь.
   Образ отца тотчас же исчез, вместе со стаканом и дымом; последнее стенание донеслось из вазы, и кошмарное видение скрылось. Рука легла на мое плечо и медленно, с силой заставила повернуться. Доктор Мандрикс вывел меня из таверны.
   Он шел рядом молча, и я повиновался его тяжелой прекрасной руке, запрещающей обернуться и посмотреть на таинственную таверну в дюнах.
   — Я знаю, кто вы, — вдруг заговорил я.
   — Возможно, — мягко ответил он.
   — Вы Айзенготт!
   Молча мы продолжали идти по кромке темного моря.
   — Тебе следует вернуться в Мальпертюи, — неожиданно произнес он.
   — Отец… сестра! — воскликнул я в отчаянии. — Я хочу вернуться к ним!
   — Тебе необходимо вернуться в Мальпертюи! — повторил он.
   И внезапная неодолимая сила завладела мной, унося прочь от этих мест.
   Больше я не видел ни «Хитроумного Китайца», ни домика в дюнах, где ждала меня Элоди, ни самое Элоди.
   И вновь оказался я в своем городе, ночью, вокруг — закрытые дома с погасшими окнами.
   Мои шаги гулко отдавались в ночной тишине безлюдных улиц; куда они приведут меня, я не знал.
   Во всяком случае, я стремился прочь от Мальпертюи, и на мгновение мне почудилось, что направляюсь в наш дом на набережной Сигнальной Мачты.
   Но все оказалось гораздо хуже.
   Миновав мост, я спустился вдоль заросшей травой журчащей речки до пустынной эспланды Преоз-Уа.
   В ночной глубине абсолютно темной улочки светилась одинокая лампа.