Страница:
— Подвинуть стул к вашему столу, чтобы было удобнее беседовать? — предложил я.
— Оставьте, где стоит, — грубо оборвал он меня. — Если понадобится, будем говорить громче.
— Как пожелаете, — сказал я, осторожно усаживаясь на стул.
— Наверное, вам надо предложить выпить или еще чего-нибудь? — сказал Аберкромби. — Вы вообще что-нибудь пьете?
— Я уже принял дневную порцию воды, — ответил я. — А человеческие стимуляторы и одурманивающие не совместимы с моим обменом веществ.
— Ну и ладно, — он пожал плечами и снова стал меня рассматривать. — Знаете, вы первый инопланетянин, кого я допустил в этот дом.
— Для меня это большая честь, мистер Аберкромби, — сказал я, решив, что диалект Наемного работника — действительно самый подходящий, поскольку диалект Равных исключает ложь в общении.
— Кроме пары слуг, которые и работать толком не умели, — добавил он. — В конце концов пришлось дать им пинка под зад.
— Прискорбно слышать.
Он пожал плечами.
— Я сам виноват. Не надо было нанимать инопланетян.
— Но вы наняли меня, — подчеркнул я.
— Временно.
Минуту мы сидели молча. Он вставил новую сигарету в мундштук, закурил.
— А откуда у вас имя Леонардо? — спросил он неожиданно.
— Когда я был молод, то мечтал стать художником, — объяснил я. — Мне не хватало таланта, но я всегда носил с собой образцы своих работ, время от времени пополняя их. Вскоре после того, как я попал в Галерею Клейборн по программе обмена специалистами, я показал свои работы Гектору Рейберну. Там была интерпретация «Моны Лизы» да Винчи в твенистской манере, которая ему понравилась, и поскольку мое имя непроизносимо для людей, Гектор решил называть меня Леонардо.
— Дурацкое имя.
Диалект Наемного работника не позволил мне возразить своему нанимателю на заявление, сделанное таким убежденным тоном, так что я промолчал.
— Оно подходит бородатому мужику, заляпанному краской, — продолжал он, — а не полосатому чудищу с оранжевыми глазами и свороченным на сторону носом.
— Это существенная часть моего Узора, — объяснил я. — Дыхательное отверстие находится у меня между глаз. Возможно, с такого расстояния вам не видно.
— Оставим в покое расстояние, — сказал он. — Созерцание вашего носа для меня не есть первоочередная задача.
— Я останусь на месте, — уверил я его. — Не надо меня бояться.
— Бояться? — презрительно фыркнул он. — Черт, да я потерял счет убитым мной инопланетянам! Я был в битве на Канфоре IV, три года на Раболианской Войне. Может, мне и приходится терпеть отдельных наглых выродков, которые напяливают человеческую одежду, учат человеческий язык и вообще воображают себя людьми, но я не обязан любить вас и не собираюсь с вами обниматься. Знайте свое место, и мы отлично поладим.
Мое присутствие так явно не доставляло ему удовольствия, что мне стало еще интереснее, зачем же он требовал встречи, и я попробовал сформулировать свой вопрос настолько тонко и безобидно, насколько позволял диалект Работника. Он понял меня лишь с третьей попытки.
— У меня есть причины думать, что вы можете быть мне полезны, — ответил он.
— В каком качестве? — спросил я.
— Кто кого нанимает, вы или я? — сказал он раздраженно.
— Вы, мистер Аберкромби.
Он выпустил облачко дыма, наклонился вперед, оперся локтями на стол и устремил на меня пристальный взгляд.
— Как вы думаете, какое у меня состояние?
— Понятия не имею, — ответил я, удивленный таким вопросом.
— Почти 600 миллионов кредитов, — сказал он, внимательно глядя за моей реакцией. — Если вы сделаете свою работу, вы увидите, что я бываю щедрым даже к инопланетянам.
Он смотрел на меня, не мигая.
— Но я хочу, чтоб вы знали и другое: когда меня пытаются водить за нос, я самая злопамятная сволочь в мире. Если вы стащите у меня одну-единственную пепельницу, я потрачу все 600 миллионов до последнего кредита, чтобы изловить вас. Понятно?
К счастью для нас обоих, я не воспользовался диалектом Равных, не то мой ответ глубоко бы его оскорбил, а возможная реакция стоила бы мне острых физических неудобств. Я просто сказал:
— Бъйорнны не крадут, мистер Аберкромби. Это противоречит гражданским и моральным законам.
— Война тоже противоречит, и все воюют, — сказал он. — Я сорок лет собирал свою коллекцию, и прежде чем вас к ней допустить, хочу знать о вас побольше.
— Если вы так обеспокоены сохранностью своей коллекции, то нет необходимости мне ее показывать, — сказал я.
— Нет, есть, — возразил он.
— У вас наверняка есть система охраны, — предположил я, а мой цвет стал насыщеннее от предвкушения знакомства с баснословной частной коллекцией.
— Инопланетянам не впервой обходить систему, рассчитанную на человека.
Он присмотрелся и нахмурился.
— Почему вы без конца меняете цвета?
— Меняется только интенсивность, — пояснил я. — Сам цвет не меняется.
— Отвечайте на вопрос.
— Это непроизвольное выражение эмоционального состояния бъйорннов.
— А что значит именно это выражение? — не унимался он.
— Что я в восторге от возможности увидеть вашу коллекцию, — ответил я. — Надеюсь, усиление моего цвета вас не беспокоит?
— Меня беспокоит все, чего я не понимаю. А полоски? Они тоже меняются?
— Нет, — пояснил я. — Они, как и знак на моем лице, о котором вы упомянули ранее, являются существенными элементами Узора Дома Крстхъонн.
— Что-то вроде татуировки?
— Да, — солгал я. В конце концов, как объяснить наследственный Узор человеку, презирающему все цвета и узоры, кроме своих собственных?
— И сколько лет вам было, когда вы получили свой узор?
— Я был совсем мал, — честно ответил я.
— Вам его дали, когда вы вошли в Дом Крстхъонн?
— Нет, мистер Аберкромби, — сказал я, стараясь отвечать попроще и по возможности правдивее. — Я стал членом Дома Крстхъонн уже после того, как обрел свой Узор.
— Нечто вроде инициации? — спросил он.
— Не совсем.
Он решил перейти на параллельную тему.
— А ваша жена? У нее тоже — узор?
— Да.
— И на что он похож?
— Вероятно, он очень похож на мой. Я ее до сих пор не видел.
Он моргнул.
— Вы никогда не видели свою жену?
— Нет, мистер Аберкромби.
— Но когда-нибудь вы ее увидите?
— Конечно, — сказал я. — Как же иначе нам размножаться?
— Черт его знает. Откуда мне знать, как вы размножаетесь?
— Я мог бы вам это объяснить, — предложил я.
— Избавьте меня от подробностей, — сказал он. Черты лица исказились в гримасе.
— Как пожелаете, — ответил я. — Я не хотел вас обидеть. Для Бъйорнна акт размножения — естественная функция, как прием пищи и экскреция.
— Довольно! — рявкнул он. — Я вас звал не затем, чтобы слушать, чем вы занимаетесь в туалете.
— Хорошо, мистер Аберкромби.
— Это отвратительно и противоестественно.
— Жаль, что у вас складывается такое мнение, — сказал я. — Я, наверное, не так выразился.
Он долго смотрел на меня.
— Не очень-то ты гордый, а?
— Не понимаю вас, мистер Аберкромби.
— Я бы никому не позволил бы говорить со мной так, как я говорю с вами. Я бы плюнул ему в рожу и хлопнул дверью.
— Вы предложили заплатить галерее Клейборн за мои услуги, — объяснил я. — Я навлеку бесчестие на мой Дом, если не исполню свои обязательства со всей добросовестностью.
— Но ты бы с удовольствием мне двинул, правильно? — продолжал он.
— Нет, мистер Аберкромби. Не думаю, чтобы это доставило мне удовольствие.
— Господи! — презрительно пробормотал он. — Канфориты, те хоть сражались. Что вы за народ такой?
— Возможно, дело в том, что бъйорнны, в отличие от землян и обитателей Канфора VII, происходят не от плотоядных, и поэтому им не хватает ваших агрессивных свойств.
Он еще посмотрел на меня и пожал плечами.
— Ладно, — заключил он. — Перейдем к делу.
— Значит, мои ответы вас удовлетворили?
— Не совсем. Но я убедился, что у вас духу не хватит меня ограбить, — он встал. — Идите за мной.
— На каком расстоянии? — поинтересовался я, вспомнив строгое требование не подходить близко.
— Заткнитесь и выполняйте, — проворчал он, направляясь к двери.
Он открыл дверь, когда я с ним поравнялся, и я вошел вслед за ним в большую, хорошо освещенную галерею около семидесяти футов длиной и двадцати шириной. На темных деревянных стенах висело около пятидесяти картин и голограмм, все известных авторов.
— Изумительно! — воскликнул я, рассматривая пейзаж Ламотти, из ее позднего лилового периода. — Какая элегантная манера письма!
— Вы знакомы со всеми этими картинами? — спросил он.
— Нет, — признался я. — Многие из них мне неизвестны.
— Но вы знаете этих художников?
Я обвел взглядом галерею.
— Да.
— Три из них — подделки. Укажите, которые.
— Сколько времени вы мне даете? — спросил я.
— Сколько хотите, — он помолчал. — Вы опять сияете.
— Радуюсь профессиональному вызову, — ответил я и тут же интенсивность моей окраски пропала — я сообразил, насколько эгоцентричное выражение себе позволил.
Я прошел по галерее до конца и обратно, останавливаясь перед каждой картиной и голограммой, анализируя их так быстро, как мог. Наконец вернулся к Аберкромби, из осторожности остановившись футах в десяти от него.
— Вы пытались перехитрить меня, мистер Аберкромби, — произнес я с улыбкой. — Здесь четыре поддельных работы.
— Черта с два! Как четыре? — обозлился он.
— Портрет Скарлоса, натюрморт Нгони, голограмма Перкинса и обнаженная Менке — копии.
— Я отдал за Нгони 800 тысяч!
— Значит, вас обманули, — мягко сказал я. — Нгони жил на Нью Кении пять столетий назад, а краске не более трехсот лет.
— Откуда вы знаете?
Я попытался ему объяснить, как бъйорнны анализируют химический состав красок и всевозможные структуры холстов, дерева и электромагнитных панелей, но поскольку человеческий глаз не в состоянии видеть инфракрасный и ультрафиолетовый спектры, это оказалось выше его понимания. Кроме того, ни в одном диалекте не нашлось бы эквивалентных земных терминов, да их просто и не существовало.
— Хорошо, — сказал он. — Я вам верю.
Он задумался ненадолго, потом поднял взгляд.
— Я пошлю картину в Одиссей на экспертизу, и если она не пройдет, мой агент на Нью Кении пожалеет, что родился на свет.
— Я не ошибся относительно трех других?
Он кивнул.
— Могу ли я, таким образом, сделать вывод, что я нахожусь здесь для установления подлинности купленных вами работ, или тех, которые вы собираетесь приобрести?
— Нет, — ответил он. — Я хотел проверить, знаете ли вы свое дело.
И сделав паузу, неохотно добавил:
— Дело вы знаете.
— Благодарю вас, мистер Аберкромби.
— Идемте в следующую комнату.
Он открыл дверь в конце галереи. Я прошел за ним в небольшое помещение — во всяком случае, небольшое для этого дома — и оказался в зале без окон. На стенах размещалось семнадцать картин и пять голограмм, кроме того, две изумительных камеи и статуэтка. Все они изображали женщину, подобную той, что была на картине Килкуллена.
— Ну? — спросил он, дав мне бегло осмотреться.
— Очень сильное впечатление, — сказал я, и цвет мой снова стал гуще. — По-моему, четыре из этих картин написаны еще до Галактической эры.
— Именно, — откликнулся он. — А статуэтка сделана до рождества Христова.
— Какую религию она представляет? — поинтересовался я.
— Никакой.
Я смутился.
— Но появление одного и того же женского образа в произведениях искусства, разделенных тысячелетиями и триллионами миль, наверняка означает, что она является весьма заметной мифической фигурой в истории вашей культуры?
Аберкромби был непоколебим.
— Она не имеет никакого отношения к истории моей культуры.
— Тогда как объяснить, почему ее образ появляется в столь многих и столь разнообразных произведениях?
— Понятия не имею.
— В высшей степени любопытно, — сказал я, отступая от картин и сравнивая три ближайшие. — Несомненно, это одна и та же женщина. Она везде одета в черное, и на каждом изображении у нее одно и то же неотступное печальное выражение.
— Надеюсь, вы не хотите сказать, что она сама позировала каждому из художников, — раздраженно произнес Аберкромби. — Между самой первой и последней семь тысячелетий. Среди людей встречаются долгожители, но рано или поздно мы все умираем. Как правило, рано.
— Я просто предполагаю, что у них может быть общий источник, древняя картина или скульптура, а все это — просто его интерпретации.
— Может быть, — произнес он с сомнением. — Но пока я ни черта не смог его обнаружить.
Я медленно обошел зал еще раз, изучая каждую работу в отдельности.
— У них есть еще одна интересная общая особенность, — сообщил я.
— Какая?
— Ни одна из них не принадлежит автору с именем.
— Вам никогда раньше не попадался ни один из этих художников? — удивился он.
— Нет, — ответил я.
— А Килкуллен?
— Я не знал его имени до аукциона.
— Так как же вы оценили картину в пятьдесят тысяч кредитов? — вспылил он.
— Я проанализировал возраст картины, место создания, школу, качество письма, и принял во внимание относительную неизвестность художника, — пояснил я.
Некоторое время он, кажется, обдумывал сказанное мной, затем кивнул.
— Вы видите у них еще что-нибудь общее?
— Еще одно, что их связывает — это вы, — ответил я. Поколебался, допуская, что он может обидеться на мой следующий вопрос, но решил все-таки его задать. — Могу я поинтересоваться, что вас в них привлекает, мистер Аберкромби? Одна и та же модель на столь многих портретах, безусловно, интригующая тайна, но я должен обратить ваше внимание на то, что многие из них написаны сравнительно грубо и по-любительски.
— Я коллекционер, — заявил он с легким раздражением.
— Значит, для вас имеет значение она, — предположил я.
— Мне нравится ее лицо, — был ответ.
— Прекрасное лицо, — согласился я. — Но у вас, безусловно, должны быть и другие причины.
— Почему вы так думаете?
— Позавчера вечером я видел, как вы предложили 375 тысяч кредитов за картину, которая совершенно очевидно стоит 50 тысяч.
— Ну и что?
— Я просто заключаю, что помимо восхищения ее красотой у вас были и другие причины предлагать такую крупную сумму.
Он минуту вглядывался в меня, затем заговорил:
— Мне восемьдесят два, здоровье ни к черту, жена умерла, два сына убиты в Сеттской Войне, я не видел свою дочь и не говорил с ней почти тридцать лет, у меня одна внучка и ту я терпеть не могу, а мое состояние оценивается в 600 миллионов кредитов. Что, по-вашему, мне делать с деньгами — оставить их женщине, которую я при встрече не узнаю, или другой, чьего вида я не выношу?
Я невольно попятился, ошеломленный легкостью, с какой он отрекается от устоев Дома и Семьи, и от тех обязательств, которые они накладывают. А он продолжал:
— 50 тысяч, 375 тысяч, какая, к черту, разница? Я отдал бы за Килкуллена и пять миллионов, если б понадобилось. Я могу позволить себе купить все, что угодно, если захочу, черт возьми. Все равно, когда я окажусь в могиле, от денег толку не будет.
Он помолчал.
— И вот тут появляетесь вы.
— Пожалуйста, объясните, мистер Аберкромби.
— В тот вечер вы проговорились, что уже видели эту модель, — жест в сторону одной из картин, — раньше. Дважды.
— Это верно.
— Вы сказали, картина и голограмма.
— Да. Картина с Патагонии IV, хотя ее купил житель Нью Родезии, а голограмма — с Байндера X.
— Мне они нужны. И любые другие, которые сможете разыскать.
— Я не слышал о других, мистер Аберкромби.
— Они наверняка есть, — убежденно сказал он. — Я охочусь за ними уже 25 лет, и не знал о тех двух, которые вы видели.
— Я даже не знаю, как и где начинать поиск, — сказал я.
— Вы знаете, где искать эти две, — возразил он. — Знаете, где их продали, и можете выяснить, кто их купил.
— Предположим, это я смогу, — согласился я. — Но это не значит, что новые владельцы согласятся расстаться с ними.
— Продадут, никуда не денутся, — пообещал Аберкромби. — Вы их мне только найдите, а уж оттуда я их добуду.
Он выдвинул челюсть.
— Потом поохотимся и за остальными.
— Весьма сомневаюсь, что смогу за неделю найти даже те две работы, что я видел, мистер Аберкромби, — произнес я.
— Найдете за месяц, — сказал он. — Что здесь такого?
— Вы наняли меня всего на неделю, — возразил я.
— Я нанял вас на столько, сколько понадобится, — резко отозвался он.
— Но у меня обязательства перед галерей Клейборн, — возразил я.
— Предоставьте галерею Клейборн мне.
— Я не хочу показаться дерзким, мистер Аберкромби, но я приехал на Дальний Лондон по программе обмена, и я должен…
— Послушайте, — прервал он меня. — Если мне придется купить Клейборн со всеми потрохами, чтобы получить то, что я хочу, я куплю его! Ясно?
Мне в голову не пришло, что ответить, и я промолчал.
— Вам заплатят, — продолжал он чуть мягче. — Оклад, расходы, сами скажите, сколько.
— Но я здесь, чтобы приобрести знания о работе галереи Клейборн, чтобы поделиться ими впоследствии с другими членами моего Дома, и точно так же один человек из сотрудников Клейборна в данный момент учится у Дома Крстхъонн.
— Ваш Дом занимается бизнесом, чтобы делать деньги, правильно?
— Да, разумеется.
— Тогда я буду платить вашему Дому 10 тысяч кредитов в месяц в течение всего срока вашей работы. Это с головой покрывает ваш личный доход. Проблема решена?
— Право, не знаю… — я растерялся, мой цвет бешено переливался. — Мне надо тщательно обдумать ваше предложение.
— Я облегчу вам задачу. Если вы отказываетесь, я вас немедленно увольняю, вы теряете работу, а ваш Дом не получит денег. Как это укладывается в вашу драгоценную идею бесчестия?
— Вы так не поступите, мистер Аберкромби?!
Он смерил меня холодным взглядом.
— А ты проверь, — сказал он ровным голосом. — Я не угрожаю попусту, и всегда добиваюсь того, что хочу.
— Значит, у меня нет выбора, — печально ответил я. — Придется принять ваше предложение.
— Отлично. Все улажено. Во второй половине дня я свяжусь с Рейберном и сообщу ему о нашем новом договоре.
— Гектор Рейберн мой коллега. Менеджер галереи Клейборн — Тай Чонг.
— Мадам Чонг, — повторил он хищно. — Я знаю ее, как облупленную.
— Она очень знающий специалист.
— Она еще и жалостливая обожательница инопланетян, которая иногда забывает о своей собственной расе.
— Не смейте так говорить о моей Достойной Леди! — воскликнул я, как мог, решительно.
— Ага! Значит, немного пороха все-таки нашлось, — заметил он, улыбаясь. — Разрешите дать вам один совет, Леонардо. Поберегите его для себя и не тратьте на нее. Она из тех, чьей жалости хватает на одни выходные, а это самый худший вариант.
— Я вас не понял.
— Мадам Чонг из тех, кто прилетает в один из ваших миров на воскресенье, болтается с вами по улицам, требует той же чертовщины, что требуете вы, но приходит понедельник, в действие вступает Флот и летят головы, а она возвращается на Дальний Лондон с чувством выполненного долга, прикидывая, кого бы еще освободить в следующий выходной.
— Я не хочу больше слушать ничего подобного! Моя Достойная Леди всегда была ко мне добра и заботлива, — запротестовал я, отчаянно мигая цветами.
— Доброту на счет не положишь и в ваш Дом не отправишь. Я плачу вам звонкой монетой — и никто не указывает мне, что говорить в моем собственном доме.
Я снова не знал, что ответить.
— Вот и ладно, — подвел он итог. — Все решено.
— Когда мне начинать? — выдавил я наконец.
— Вы уже начали.
— Но я должен получить разрешение мадам Чонг.
— Это я беру на себя, — бросил он.
— Но…
— Вы не верите моему слову? — грозно поинтересовался он.
— Нет, мистер Аберкромби, — смиренно вздохнул я, — Где я буду работать?
— Где потребуется. Надо в библиотеку — идите в библиотеку. Надо будет слетать в скопление Альбион — летите. Надо будет что-нибудь купить — покупайте. Все счета отправляйте на мое имя. Я позвоню в банк, оформлю на вас доверенность.
— А если понадобится изучить вашу коллекцию?
— Я прикажу роботам пропускать вас в любое время дня и ночи — но только в коллекцию. Остальной дом для вас закрыт. Вам ясно?
— Да, мистер Аберкромби.
— Еще одно.
— Я слушаю.
— Человек по имени Венциа, который в тот вечер поднял цену за Килкуллена до 350 тысяч, и взвинтил бы сумму гораздо выше, не напутай он со своим депозитом. Попробуйте выяснить, зачем.
— Возможно, он, как и вы, очарован лицом модели, — предположил я.
— Сомневаюсь.
— Можно поинтересоваться, почему?
— Потому что я никогда не пытался держать свои покупки в тайне, а он до сих пор ни разу не попытался ничего у меня перекупить.
— Я займусь этим делом, мистер Аберкромби, — пообещал я.
— Не забудьте, — произнес он, отпуская меня.
Вот так я покинул работу у Тай Чонг, которая сочувствовала всем расам, и поступил на службу к Малькольму Аберкромби, который равно ненавидел все расы, включая, по-моему, и свою.
Глава 4
— Оставьте, где стоит, — грубо оборвал он меня. — Если понадобится, будем говорить громче.
— Как пожелаете, — сказал я, осторожно усаживаясь на стул.
— Наверное, вам надо предложить выпить или еще чего-нибудь? — сказал Аберкромби. — Вы вообще что-нибудь пьете?
— Я уже принял дневную порцию воды, — ответил я. — А человеческие стимуляторы и одурманивающие не совместимы с моим обменом веществ.
— Ну и ладно, — он пожал плечами и снова стал меня рассматривать. — Знаете, вы первый инопланетянин, кого я допустил в этот дом.
— Для меня это большая честь, мистер Аберкромби, — сказал я, решив, что диалект Наемного работника — действительно самый подходящий, поскольку диалект Равных исключает ложь в общении.
— Кроме пары слуг, которые и работать толком не умели, — добавил он. — В конце концов пришлось дать им пинка под зад.
— Прискорбно слышать.
Он пожал плечами.
— Я сам виноват. Не надо было нанимать инопланетян.
— Но вы наняли меня, — подчеркнул я.
— Временно.
Минуту мы сидели молча. Он вставил новую сигарету в мундштук, закурил.
— А откуда у вас имя Леонардо? — спросил он неожиданно.
— Когда я был молод, то мечтал стать художником, — объяснил я. — Мне не хватало таланта, но я всегда носил с собой образцы своих работ, время от времени пополняя их. Вскоре после того, как я попал в Галерею Клейборн по программе обмена специалистами, я показал свои работы Гектору Рейберну. Там была интерпретация «Моны Лизы» да Винчи в твенистской манере, которая ему понравилась, и поскольку мое имя непроизносимо для людей, Гектор решил называть меня Леонардо.
— Дурацкое имя.
Диалект Наемного работника не позволил мне возразить своему нанимателю на заявление, сделанное таким убежденным тоном, так что я промолчал.
— Оно подходит бородатому мужику, заляпанному краской, — продолжал он, — а не полосатому чудищу с оранжевыми глазами и свороченным на сторону носом.
— Это существенная часть моего Узора, — объяснил я. — Дыхательное отверстие находится у меня между глаз. Возможно, с такого расстояния вам не видно.
— Оставим в покое расстояние, — сказал он. — Созерцание вашего носа для меня не есть первоочередная задача.
— Я останусь на месте, — уверил я его. — Не надо меня бояться.
— Бояться? — презрительно фыркнул он. — Черт, да я потерял счет убитым мной инопланетянам! Я был в битве на Канфоре IV, три года на Раболианской Войне. Может, мне и приходится терпеть отдельных наглых выродков, которые напяливают человеческую одежду, учат человеческий язык и вообще воображают себя людьми, но я не обязан любить вас и не собираюсь с вами обниматься. Знайте свое место, и мы отлично поладим.
Мое присутствие так явно не доставляло ему удовольствия, что мне стало еще интереснее, зачем же он требовал встречи, и я попробовал сформулировать свой вопрос настолько тонко и безобидно, насколько позволял диалект Работника. Он понял меня лишь с третьей попытки.
— У меня есть причины думать, что вы можете быть мне полезны, — ответил он.
— В каком качестве? — спросил я.
— Кто кого нанимает, вы или я? — сказал он раздраженно.
— Вы, мистер Аберкромби.
Он выпустил облачко дыма, наклонился вперед, оперся локтями на стол и устремил на меня пристальный взгляд.
— Как вы думаете, какое у меня состояние?
— Понятия не имею, — ответил я, удивленный таким вопросом.
— Почти 600 миллионов кредитов, — сказал он, внимательно глядя за моей реакцией. — Если вы сделаете свою работу, вы увидите, что я бываю щедрым даже к инопланетянам.
Он смотрел на меня, не мигая.
— Но я хочу, чтоб вы знали и другое: когда меня пытаются водить за нос, я самая злопамятная сволочь в мире. Если вы стащите у меня одну-единственную пепельницу, я потрачу все 600 миллионов до последнего кредита, чтобы изловить вас. Понятно?
К счастью для нас обоих, я не воспользовался диалектом Равных, не то мой ответ глубоко бы его оскорбил, а возможная реакция стоила бы мне острых физических неудобств. Я просто сказал:
— Бъйорнны не крадут, мистер Аберкромби. Это противоречит гражданским и моральным законам.
— Война тоже противоречит, и все воюют, — сказал он. — Я сорок лет собирал свою коллекцию, и прежде чем вас к ней допустить, хочу знать о вас побольше.
— Если вы так обеспокоены сохранностью своей коллекции, то нет необходимости мне ее показывать, — сказал я.
— Нет, есть, — возразил он.
— У вас наверняка есть система охраны, — предположил я, а мой цвет стал насыщеннее от предвкушения знакомства с баснословной частной коллекцией.
— Инопланетянам не впервой обходить систему, рассчитанную на человека.
Он присмотрелся и нахмурился.
— Почему вы без конца меняете цвета?
— Меняется только интенсивность, — пояснил я. — Сам цвет не меняется.
— Отвечайте на вопрос.
— Это непроизвольное выражение эмоционального состояния бъйорннов.
— А что значит именно это выражение? — не унимался он.
— Что я в восторге от возможности увидеть вашу коллекцию, — ответил я. — Надеюсь, усиление моего цвета вас не беспокоит?
— Меня беспокоит все, чего я не понимаю. А полоски? Они тоже меняются?
— Нет, — пояснил я. — Они, как и знак на моем лице, о котором вы упомянули ранее, являются существенными элементами Узора Дома Крстхъонн.
— Что-то вроде татуировки?
— Да, — солгал я. В конце концов, как объяснить наследственный Узор человеку, презирающему все цвета и узоры, кроме своих собственных?
— И сколько лет вам было, когда вы получили свой узор?
— Я был совсем мал, — честно ответил я.
— Вам его дали, когда вы вошли в Дом Крстхъонн?
— Нет, мистер Аберкромби, — сказал я, стараясь отвечать попроще и по возможности правдивее. — Я стал членом Дома Крстхъонн уже после того, как обрел свой Узор.
— Нечто вроде инициации? — спросил он.
— Не совсем.
Он решил перейти на параллельную тему.
— А ваша жена? У нее тоже — узор?
— Да.
— И на что он похож?
— Вероятно, он очень похож на мой. Я ее до сих пор не видел.
Он моргнул.
— Вы никогда не видели свою жену?
— Нет, мистер Аберкромби.
— Но когда-нибудь вы ее увидите?
— Конечно, — сказал я. — Как же иначе нам размножаться?
— Черт его знает. Откуда мне знать, как вы размножаетесь?
— Я мог бы вам это объяснить, — предложил я.
— Избавьте меня от подробностей, — сказал он. Черты лица исказились в гримасе.
— Как пожелаете, — ответил я. — Я не хотел вас обидеть. Для Бъйорнна акт размножения — естественная функция, как прием пищи и экскреция.
— Довольно! — рявкнул он. — Я вас звал не затем, чтобы слушать, чем вы занимаетесь в туалете.
— Хорошо, мистер Аберкромби.
— Это отвратительно и противоестественно.
— Жаль, что у вас складывается такое мнение, — сказал я. — Я, наверное, не так выразился.
Он долго смотрел на меня.
— Не очень-то ты гордый, а?
— Не понимаю вас, мистер Аберкромби.
— Я бы никому не позволил бы говорить со мной так, как я говорю с вами. Я бы плюнул ему в рожу и хлопнул дверью.
— Вы предложили заплатить галерее Клейборн за мои услуги, — объяснил я. — Я навлеку бесчестие на мой Дом, если не исполню свои обязательства со всей добросовестностью.
— Но ты бы с удовольствием мне двинул, правильно? — продолжал он.
— Нет, мистер Аберкромби. Не думаю, чтобы это доставило мне удовольствие.
— Господи! — презрительно пробормотал он. — Канфориты, те хоть сражались. Что вы за народ такой?
— Возможно, дело в том, что бъйорнны, в отличие от землян и обитателей Канфора VII, происходят не от плотоядных, и поэтому им не хватает ваших агрессивных свойств.
Он еще посмотрел на меня и пожал плечами.
— Ладно, — заключил он. — Перейдем к делу.
— Значит, мои ответы вас удовлетворили?
— Не совсем. Но я убедился, что у вас духу не хватит меня ограбить, — он встал. — Идите за мной.
— На каком расстоянии? — поинтересовался я, вспомнив строгое требование не подходить близко.
— Заткнитесь и выполняйте, — проворчал он, направляясь к двери.
Он открыл дверь, когда я с ним поравнялся, и я вошел вслед за ним в большую, хорошо освещенную галерею около семидесяти футов длиной и двадцати шириной. На темных деревянных стенах висело около пятидесяти картин и голограмм, все известных авторов.
— Изумительно! — воскликнул я, рассматривая пейзаж Ламотти, из ее позднего лилового периода. — Какая элегантная манера письма!
— Вы знакомы со всеми этими картинами? — спросил он.
— Нет, — признался я. — Многие из них мне неизвестны.
— Но вы знаете этих художников?
Я обвел взглядом галерею.
— Да.
— Три из них — подделки. Укажите, которые.
— Сколько времени вы мне даете? — спросил я.
— Сколько хотите, — он помолчал. — Вы опять сияете.
— Радуюсь профессиональному вызову, — ответил я и тут же интенсивность моей окраски пропала — я сообразил, насколько эгоцентричное выражение себе позволил.
Я прошел по галерее до конца и обратно, останавливаясь перед каждой картиной и голограммой, анализируя их так быстро, как мог. Наконец вернулся к Аберкромби, из осторожности остановившись футах в десяти от него.
— Вы пытались перехитрить меня, мистер Аберкромби, — произнес я с улыбкой. — Здесь четыре поддельных работы.
— Черта с два! Как четыре? — обозлился он.
— Портрет Скарлоса, натюрморт Нгони, голограмма Перкинса и обнаженная Менке — копии.
— Я отдал за Нгони 800 тысяч!
— Значит, вас обманули, — мягко сказал я. — Нгони жил на Нью Кении пять столетий назад, а краске не более трехсот лет.
— Откуда вы знаете?
Я попытался ему объяснить, как бъйорнны анализируют химический состав красок и всевозможные структуры холстов, дерева и электромагнитных панелей, но поскольку человеческий глаз не в состоянии видеть инфракрасный и ультрафиолетовый спектры, это оказалось выше его понимания. Кроме того, ни в одном диалекте не нашлось бы эквивалентных земных терминов, да их просто и не существовало.
— Хорошо, — сказал он. — Я вам верю.
Он задумался ненадолго, потом поднял взгляд.
— Я пошлю картину в Одиссей на экспертизу, и если она не пройдет, мой агент на Нью Кении пожалеет, что родился на свет.
— Я не ошибся относительно трех других?
Он кивнул.
— Могу ли я, таким образом, сделать вывод, что я нахожусь здесь для установления подлинности купленных вами работ, или тех, которые вы собираетесь приобрести?
— Нет, — ответил он. — Я хотел проверить, знаете ли вы свое дело.
И сделав паузу, неохотно добавил:
— Дело вы знаете.
— Благодарю вас, мистер Аберкромби.
— Идемте в следующую комнату.
Он открыл дверь в конце галереи. Я прошел за ним в небольшое помещение — во всяком случае, небольшое для этого дома — и оказался в зале без окон. На стенах размещалось семнадцать картин и пять голограмм, кроме того, две изумительных камеи и статуэтка. Все они изображали женщину, подобную той, что была на картине Килкуллена.
— Ну? — спросил он, дав мне бегло осмотреться.
— Очень сильное впечатление, — сказал я, и цвет мой снова стал гуще. — По-моему, четыре из этих картин написаны еще до Галактической эры.
— Именно, — откликнулся он. — А статуэтка сделана до рождества Христова.
— Какую религию она представляет? — поинтересовался я.
— Никакой.
Я смутился.
— Но появление одного и того же женского образа в произведениях искусства, разделенных тысячелетиями и триллионами миль, наверняка означает, что она является весьма заметной мифической фигурой в истории вашей культуры?
Аберкромби был непоколебим.
— Она не имеет никакого отношения к истории моей культуры.
— Тогда как объяснить, почему ее образ появляется в столь многих и столь разнообразных произведениях?
— Понятия не имею.
— В высшей степени любопытно, — сказал я, отступая от картин и сравнивая три ближайшие. — Несомненно, это одна и та же женщина. Она везде одета в черное, и на каждом изображении у нее одно и то же неотступное печальное выражение.
— Надеюсь, вы не хотите сказать, что она сама позировала каждому из художников, — раздраженно произнес Аберкромби. — Между самой первой и последней семь тысячелетий. Среди людей встречаются долгожители, но рано или поздно мы все умираем. Как правило, рано.
— Я просто предполагаю, что у них может быть общий источник, древняя картина или скульптура, а все это — просто его интерпретации.
— Может быть, — произнес он с сомнением. — Но пока я ни черта не смог его обнаружить.
Я медленно обошел зал еще раз, изучая каждую работу в отдельности.
— У них есть еще одна интересная общая особенность, — сообщил я.
— Какая?
— Ни одна из них не принадлежит автору с именем.
— Вам никогда раньше не попадался ни один из этих художников? — удивился он.
— Нет, — ответил я.
— А Килкуллен?
— Я не знал его имени до аукциона.
— Так как же вы оценили картину в пятьдесят тысяч кредитов? — вспылил он.
— Я проанализировал возраст картины, место создания, школу, качество письма, и принял во внимание относительную неизвестность художника, — пояснил я.
Некоторое время он, кажется, обдумывал сказанное мной, затем кивнул.
— Вы видите у них еще что-нибудь общее?
— Еще одно, что их связывает — это вы, — ответил я. Поколебался, допуская, что он может обидеться на мой следующий вопрос, но решил все-таки его задать. — Могу я поинтересоваться, что вас в них привлекает, мистер Аберкромби? Одна и та же модель на столь многих портретах, безусловно, интригующая тайна, но я должен обратить ваше внимание на то, что многие из них написаны сравнительно грубо и по-любительски.
— Я коллекционер, — заявил он с легким раздражением.
— Значит, для вас имеет значение она, — предположил я.
— Мне нравится ее лицо, — был ответ.
— Прекрасное лицо, — согласился я. — Но у вас, безусловно, должны быть и другие причины.
— Почему вы так думаете?
— Позавчера вечером я видел, как вы предложили 375 тысяч кредитов за картину, которая совершенно очевидно стоит 50 тысяч.
— Ну и что?
— Я просто заключаю, что помимо восхищения ее красотой у вас были и другие причины предлагать такую крупную сумму.
Он минуту вглядывался в меня, затем заговорил:
— Мне восемьдесят два, здоровье ни к черту, жена умерла, два сына убиты в Сеттской Войне, я не видел свою дочь и не говорил с ней почти тридцать лет, у меня одна внучка и ту я терпеть не могу, а мое состояние оценивается в 600 миллионов кредитов. Что, по-вашему, мне делать с деньгами — оставить их женщине, которую я при встрече не узнаю, или другой, чьего вида я не выношу?
Я невольно попятился, ошеломленный легкостью, с какой он отрекается от устоев Дома и Семьи, и от тех обязательств, которые они накладывают. А он продолжал:
— 50 тысяч, 375 тысяч, какая, к черту, разница? Я отдал бы за Килкуллена и пять миллионов, если б понадобилось. Я могу позволить себе купить все, что угодно, если захочу, черт возьми. Все равно, когда я окажусь в могиле, от денег толку не будет.
Он помолчал.
— И вот тут появляетесь вы.
— Пожалуйста, объясните, мистер Аберкромби.
— В тот вечер вы проговорились, что уже видели эту модель, — жест в сторону одной из картин, — раньше. Дважды.
— Это верно.
— Вы сказали, картина и голограмма.
— Да. Картина с Патагонии IV, хотя ее купил житель Нью Родезии, а голограмма — с Байндера X.
— Мне они нужны. И любые другие, которые сможете разыскать.
— Я не слышал о других, мистер Аберкромби.
— Они наверняка есть, — убежденно сказал он. — Я охочусь за ними уже 25 лет, и не знал о тех двух, которые вы видели.
— Я даже не знаю, как и где начинать поиск, — сказал я.
— Вы знаете, где искать эти две, — возразил он. — Знаете, где их продали, и можете выяснить, кто их купил.
— Предположим, это я смогу, — согласился я. — Но это не значит, что новые владельцы согласятся расстаться с ними.
— Продадут, никуда не денутся, — пообещал Аберкромби. — Вы их мне только найдите, а уж оттуда я их добуду.
Он выдвинул челюсть.
— Потом поохотимся и за остальными.
— Весьма сомневаюсь, что смогу за неделю найти даже те две работы, что я видел, мистер Аберкромби, — произнес я.
— Найдете за месяц, — сказал он. — Что здесь такого?
— Вы наняли меня всего на неделю, — возразил я.
— Я нанял вас на столько, сколько понадобится, — резко отозвался он.
— Но у меня обязательства перед галерей Клейборн, — возразил я.
— Предоставьте галерею Клейборн мне.
— Я не хочу показаться дерзким, мистер Аберкромби, но я приехал на Дальний Лондон по программе обмена, и я должен…
— Послушайте, — прервал он меня. — Если мне придется купить Клейборн со всеми потрохами, чтобы получить то, что я хочу, я куплю его! Ясно?
Мне в голову не пришло, что ответить, и я промолчал.
— Вам заплатят, — продолжал он чуть мягче. — Оклад, расходы, сами скажите, сколько.
— Но я здесь, чтобы приобрести знания о работе галереи Клейборн, чтобы поделиться ими впоследствии с другими членами моего Дома, и точно так же один человек из сотрудников Клейборна в данный момент учится у Дома Крстхъонн.
— Ваш Дом занимается бизнесом, чтобы делать деньги, правильно?
— Да, разумеется.
— Тогда я буду платить вашему Дому 10 тысяч кредитов в месяц в течение всего срока вашей работы. Это с головой покрывает ваш личный доход. Проблема решена?
— Право, не знаю… — я растерялся, мой цвет бешено переливался. — Мне надо тщательно обдумать ваше предложение.
— Я облегчу вам задачу. Если вы отказываетесь, я вас немедленно увольняю, вы теряете работу, а ваш Дом не получит денег. Как это укладывается в вашу драгоценную идею бесчестия?
— Вы так не поступите, мистер Аберкромби?!
Он смерил меня холодным взглядом.
— А ты проверь, — сказал он ровным голосом. — Я не угрожаю попусту, и всегда добиваюсь того, что хочу.
— Значит, у меня нет выбора, — печально ответил я. — Придется принять ваше предложение.
— Отлично. Все улажено. Во второй половине дня я свяжусь с Рейберном и сообщу ему о нашем новом договоре.
— Гектор Рейберн мой коллега. Менеджер галереи Клейборн — Тай Чонг.
— Мадам Чонг, — повторил он хищно. — Я знаю ее, как облупленную.
— Она очень знающий специалист.
— Она еще и жалостливая обожательница инопланетян, которая иногда забывает о своей собственной расе.
— Не смейте так говорить о моей Достойной Леди! — воскликнул я, как мог, решительно.
— Ага! Значит, немного пороха все-таки нашлось, — заметил он, улыбаясь. — Разрешите дать вам один совет, Леонардо. Поберегите его для себя и не тратьте на нее. Она из тех, чьей жалости хватает на одни выходные, а это самый худший вариант.
— Я вас не понял.
— Мадам Чонг из тех, кто прилетает в один из ваших миров на воскресенье, болтается с вами по улицам, требует той же чертовщины, что требуете вы, но приходит понедельник, в действие вступает Флот и летят головы, а она возвращается на Дальний Лондон с чувством выполненного долга, прикидывая, кого бы еще освободить в следующий выходной.
— Я не хочу больше слушать ничего подобного! Моя Достойная Леди всегда была ко мне добра и заботлива, — запротестовал я, отчаянно мигая цветами.
— Доброту на счет не положишь и в ваш Дом не отправишь. Я плачу вам звонкой монетой — и никто не указывает мне, что говорить в моем собственном доме.
Я снова не знал, что ответить.
— Вот и ладно, — подвел он итог. — Все решено.
— Когда мне начинать? — выдавил я наконец.
— Вы уже начали.
— Но я должен получить разрешение мадам Чонг.
— Это я беру на себя, — бросил он.
— Но…
— Вы не верите моему слову? — грозно поинтересовался он.
— Нет, мистер Аберкромби, — смиренно вздохнул я, — Где я буду работать?
— Где потребуется. Надо в библиотеку — идите в библиотеку. Надо будет слетать в скопление Альбион — летите. Надо будет что-нибудь купить — покупайте. Все счета отправляйте на мое имя. Я позвоню в банк, оформлю на вас доверенность.
— А если понадобится изучить вашу коллекцию?
— Я прикажу роботам пропускать вас в любое время дня и ночи — но только в коллекцию. Остальной дом для вас закрыт. Вам ясно?
— Да, мистер Аберкромби.
— Еще одно.
— Я слушаю.
— Человек по имени Венциа, который в тот вечер поднял цену за Килкуллена до 350 тысяч, и взвинтил бы сумму гораздо выше, не напутай он со своим депозитом. Попробуйте выяснить, зачем.
— Возможно, он, как и вы, очарован лицом модели, — предположил я.
— Сомневаюсь.
— Можно поинтересоваться, почему?
— Потому что я никогда не пытался держать свои покупки в тайне, а он до сих пор ни разу не попытался ничего у меня перекупить.
— Я займусь этим делом, мистер Аберкромби, — пообещал я.
— Не забудьте, — произнес он, отпуская меня.
Вот так я покинул работу у Тай Чонг, которая сочувствовала всем расам, и поступил на службу к Малькольму Аберкромби, который равно ненавидел все расы, включая, по-моему, и свою.
Глава 4
Дорогая Мать Узора!
За шесть недель, пока я был на службе у мистера Малькольма Аберкромби, случилось очень многое, и теперь, вновь оказавшись на Дальнем Лондоне, я хочу изложить вам все подробно.
Но сначала, наверное, я должен остановиться на самом мистере Аберкромби, ибо ознакомившись с моим первым описанием, вы выражали некоторую тревогу по поводу моего поступления к нему на службу.
Он в самом деле весьма необычный человек. Первоначально мне казалось, что он расист, но я ошибся. Вернее будет сказать, что он равно ненавидит все расы, включая и человеческую. Однако я больше не чувствую себя неловко в его обществе, вероятно, потому, что ко мне он относится так же черство, как ко всем остальным, даже к собственной внучке.
И словно в опровержение моего суждения, он способен на проявления безграничной щедрости и лояльности, хотя не любит, чтоб его за это благодарили, и в тех случаях, когда я пытался, он становился очень суров.
Например, по делам мистера Аберкромби я должен был отправиться на Байндер X. Поскольку Байндер почти не торгует с Внутренней Границей, с Дальнего Лондона туда уходит всего один пассажирский корабль в неделю, и когда я обратился за проездными документами, мне сказали, что все места второго класса уже заняты, а инопланетянам (это человеческий термин для не-людей, несколько странный, ведь сами люди являются инопланетянами более, чем на миллионе планет) не разрешено занимать каюты первого класса, хотя я был в состоянии оплатить такую каюту, и продана была лишь половина из них. Я доложил о своем затруднении мистеру Аберкромби, он сделал один-единственный звонок — и вдруг я получил не просто каюту, а двухкомнатный люкс! Это была такое проявление щедрости, что у меня язык не повернулся признаться, что сразу после старта я ушел из каюты и почти все путешествие провел в салоне второго класса, общаясь с другими не-людьми. Если он не в силах понять сути Дома, как же объяснить ему тепло и защиту Стада?
Когда я поблагодарил его за избавление от уже представлявшегося мне унижения, он ответил, что я у него на службе, и следовательно, оскорблен был он. Его обеспокоило не отношение к инопланетянам, как к существам низшего сорта; напротив, с этой концепцией он полностью согласен. Но он не терпит обращения со своими подчиненными, как с низшими существами, даже если этот подчиненный — я.
Воистину, этот человек создан из одних противоречий. Один из богатейших людей на Дальнем Лондоне, он может приобрести все, что пожелает, и тем не менее, деньги его, похоже, не радуют. Его познания в искусстве в лучшем случае весьма ограничены, однако он потратил на искусство значительную часть своего состояния. Большинство людей отказываются от использования роботов и найма на службу не-землян, опасаясь посягательств первых и презирая вторых, но домом мистера Аберкромби управляют три робота, а я — единственное одушевленное существо, допущенное в этот дом. Мистер Аберкромби вложил огромные средства в местную больницу от имени одного из погибших сыновей, но сам настолько не доверяет врачам, что предпочитает скорее страдать от очень болезненной опухоли в нижней части позвоночника, чем позволить им удалить ее. Он отказывается говорить о своих покойных сыновьях, хотя я уверен, что он любил их, и постоянно говорит о своих дочери и внучке, которых — и в это трудно поверить — он ненавидит. Он тратит тысячи кредитов на свои сады, но ни разу не вышел туда, ни разу не взглянул в окно. Его манера обращения ко мне крайне оскорбительна, но я уверен, что он не позволит никому из людей обращаться со мной так же, во всяком случае, пока я у него на службе. Он платит мне лично так, что едва хватает на существование, но я знаю, что он заключил очень щедрые соглашения как с галереей Клейборн, так и с Домом Крстхъонн. Он владеет огромным запасом вина, виски и прочих человеческих стимуляторов, но я ни разу не видел, чтобы он употреблял их сам; не предназначено это и для посетителей, которых у него не бывает вовсе.
У него нет своей библиотеки, ни книг, ни пленок, в доме нет и развлекательного центра, однако он практически не выходит из дома, предпочитая контролировать свои фонды и отдавать распоряжения по компьютеру. Он утверждает, что ему нет дела до инопланетных рас, и в то же время, стоит мне упомянуть бъйорннов, всегда о них расспрашивает. Его особенно интересует структура нашего Дома, но он, похоже, абсолютно не способен понять, что Дом определяется Узором, а не наоборот. Понятия кровной матери и Матери Узора то удивляют, то возмущают его, и пренебрегая обществом собственной дочери, он одновременно не может понять, почему я совершенно равнодушен к своей кровной матери. Он безумно зол на дочь, за то, что она вышла замуж за человека, который ему не нравился, что вполне объяснимо, и в то же время для него — загадка, почему я принимаю, как должное, Узорную Пару, которую Дом подобрал мне, когда я был ребенком.
За шесть недель, пока я был на службе у мистера Малькольма Аберкромби, случилось очень многое, и теперь, вновь оказавшись на Дальнем Лондоне, я хочу изложить вам все подробно.
Но сначала, наверное, я должен остановиться на самом мистере Аберкромби, ибо ознакомившись с моим первым описанием, вы выражали некоторую тревогу по поводу моего поступления к нему на службу.
Он в самом деле весьма необычный человек. Первоначально мне казалось, что он расист, но я ошибся. Вернее будет сказать, что он равно ненавидит все расы, включая и человеческую. Однако я больше не чувствую себя неловко в его обществе, вероятно, потому, что ко мне он относится так же черство, как ко всем остальным, даже к собственной внучке.
И словно в опровержение моего суждения, он способен на проявления безграничной щедрости и лояльности, хотя не любит, чтоб его за это благодарили, и в тех случаях, когда я пытался, он становился очень суров.
Например, по делам мистера Аберкромби я должен был отправиться на Байндер X. Поскольку Байндер почти не торгует с Внутренней Границей, с Дальнего Лондона туда уходит всего один пассажирский корабль в неделю, и когда я обратился за проездными документами, мне сказали, что все места второго класса уже заняты, а инопланетянам (это человеческий термин для не-людей, несколько странный, ведь сами люди являются инопланетянами более, чем на миллионе планет) не разрешено занимать каюты первого класса, хотя я был в состоянии оплатить такую каюту, и продана была лишь половина из них. Я доложил о своем затруднении мистеру Аберкромби, он сделал один-единственный звонок — и вдруг я получил не просто каюту, а двухкомнатный люкс! Это была такое проявление щедрости, что у меня язык не повернулся признаться, что сразу после старта я ушел из каюты и почти все путешествие провел в салоне второго класса, общаясь с другими не-людьми. Если он не в силах понять сути Дома, как же объяснить ему тепло и защиту Стада?
Когда я поблагодарил его за избавление от уже представлявшегося мне унижения, он ответил, что я у него на службе, и следовательно, оскорблен был он. Его обеспокоило не отношение к инопланетянам, как к существам низшего сорта; напротив, с этой концепцией он полностью согласен. Но он не терпит обращения со своими подчиненными, как с низшими существами, даже если этот подчиненный — я.
Воистину, этот человек создан из одних противоречий. Один из богатейших людей на Дальнем Лондоне, он может приобрести все, что пожелает, и тем не менее, деньги его, похоже, не радуют. Его познания в искусстве в лучшем случае весьма ограничены, однако он потратил на искусство значительную часть своего состояния. Большинство людей отказываются от использования роботов и найма на службу не-землян, опасаясь посягательств первых и презирая вторых, но домом мистера Аберкромби управляют три робота, а я — единственное одушевленное существо, допущенное в этот дом. Мистер Аберкромби вложил огромные средства в местную больницу от имени одного из погибших сыновей, но сам настолько не доверяет врачам, что предпочитает скорее страдать от очень болезненной опухоли в нижней части позвоночника, чем позволить им удалить ее. Он отказывается говорить о своих покойных сыновьях, хотя я уверен, что он любил их, и постоянно говорит о своих дочери и внучке, которых — и в это трудно поверить — он ненавидит. Он тратит тысячи кредитов на свои сады, но ни разу не вышел туда, ни разу не взглянул в окно. Его манера обращения ко мне крайне оскорбительна, но я уверен, что он не позволит никому из людей обращаться со мной так же, во всяком случае, пока я у него на службе. Он платит мне лично так, что едва хватает на существование, но я знаю, что он заключил очень щедрые соглашения как с галереей Клейборн, так и с Домом Крстхъонн. Он владеет огромным запасом вина, виски и прочих человеческих стимуляторов, но я ни разу не видел, чтобы он употреблял их сам; не предназначено это и для посетителей, которых у него не бывает вовсе.
У него нет своей библиотеки, ни книг, ни пленок, в доме нет и развлекательного центра, однако он практически не выходит из дома, предпочитая контролировать свои фонды и отдавать распоряжения по компьютеру. Он утверждает, что ему нет дела до инопланетных рас, и в то же время, стоит мне упомянуть бъйорннов, всегда о них расспрашивает. Его особенно интересует структура нашего Дома, но он, похоже, абсолютно не способен понять, что Дом определяется Узором, а не наоборот. Понятия кровной матери и Матери Узора то удивляют, то возмущают его, и пренебрегая обществом собственной дочери, он одновременно не может понять, почему я совершенно равнодушен к своей кровной матери. Он безумно зол на дочь, за то, что она вышла замуж за человека, который ему не нравился, что вполне объяснимо, и в то же время для него — загадка, почему я принимаю, как должное, Узорную Пару, которую Дом подобрал мне, когда я был ребенком.