Страница:
Магдалия. И это тебе дороже мудрости?
Антроний. Так уж у нас заведено.
Магдалия. Тогда скажи мне: если б какой-нибудь Юпитер дал тебе такую власть, чтобы ты мог превратить и своих монахов, и себя самого в любое животное, — превратил бы ты их в свиней, а себя в коня?
Антроний. Ни за что!
Магдалия. Но тогда уже ни один из них не был бы мудрее тебя.
Антроний. Какой породы животные мои монахи, мне, пожалуй, безразлично — лишь бы самому быть человеком.
Магдалия. А ты считаешь человеком того, кто не знает мудрости и знать не хочет?
Антроний. Для себя я достаточно мудр.
Магдалия. Для себя и свиньи мудры.
Антроний. Да ты прямо софистка какая-то — до чего ловко споришь!
Магдалия. Кого напоминаешь мне ты, я не скажу… Почему, однако, тебе не по душе убранство этой комнаты?
Антроний. Потому что женская снасть — веретено да прялка.
Магдалин. Разве матери семейства не полагается управлять домом, воспитывать детей?
Антроний. Полагается.
Магдалия. А ты считаешь, что для таких дел мудрость совсем не нужна?
Антроний. Нет, не считаю.
Магдалия. Но этой мудрости и учат меня книги.
Антроний. У меня под началом шестьдесят два монаха, а в моей келье ни одной книги не найдешь.
Магдалия. Славное, стало быть, о них попечение, об этих монахах!
Антроний. Книги я готов терпеть, но не латинские.
Магдалия. Почему?
Антроний. Потому что этот язык не для женщин.
Магдалия. Жду объяснений.
Антроний. Он плохо помогает хранить женское целомудрие.
Магдалия. А французские книжки, полные самых вздорных басен, стало быть, хорошо помогают?
Антроний. Есть и еще причина.
Магдалия. Какая? Говори прямо.
Антроний. Кто не знает по-латыни, той священник не так опасен.
Магдалия. Ну, тут опасность невелика — вашими стараниями: ведь вы делаете всё, чтобы самим не знать по-латыни.
Антроний. Так и в народе говорят, что если женщина знает латынь — это редкость, диковинка.
Магдалия. Что ты мне киваешь на народ — ведь никто не распоряжается своими делами бестолковей народа! Что киваешь на привычку — наставницу во всяческом безобразии! Надо приучаться к лучшему, и то, что было диковиной, войдет в обычай, что было горько, станет приятно, что казалось непристойным, станет пристойным.
Антроний. Продолжай.
Магдалия. Разве непристойно уроженкам Германии учиться по-французски?
Антроний. Вполне пристойно.
Магдалия. С какою целью?
Антроний. Чтобы говорить с теми, кто знает по-французски.
Магдалия. А мне, по-твоему, не пристало учить латынь, чтобы каждодневно беседовать с таким множеством писателей, таких красноречивых, таких ученых, таких мудрых, таких надежных советчиков?
Антроний. Книги отнимают у женщины ум, которого у нее и так немного.
Магдалия. Сколько ума у вас, я не знаю, но свой, как бы ни было его мало, я предпочла бы употребить не на молитвы, вытверженные и повторяемые без смысла, не на пирушки с вечера до утра, не на искусство опорожнять емкие чаши, а на занятия науками.
Антроний. Дружба с книгами рождает безумие.
Магдалия. А разговоры с пьяницами, шутами и скоморохами безумия не рождают?
Антроний. Наоборот — разгоняют скуку.
Магдалия. Но возможно ли, чтобы такие приятные собеседники привели меня к безумию?
Антроний. Так люди говорят.
Магдалия. А истина говорит иное! Насколько больше видим мы людей, которых привели к безумию бесконечные пирушки и неумеренное пьянство, хмельные бдения и разнузданные страсти!
Антроний. Я бы себе ученой супруги не пожелал.
Магдалия. А я счастлива, что мне попался супруг, не схожий с тобою. Через образование я становлюсь дороже ему, а он — мне.
Антроний. Образование стоит таких трудов, а после все равно умирать.
Магдалия. Скажи мне, почтенный, если бы завтра тебя ожидала смерть, как бы ты хотел умереть — глупцом или мудрецом?
Антроний. Если бы мудрость доставалась без труда!…
Магдалия. Но человеку ничто не достается без труда в этой жизни, и что бы мы ни приобрели, какими бы трудами ни приобретали, все приходится оставлять здесь. И мы ленимся потрудиться ради величайшей драгоценности, добрые плоды которой последуют за нами и в будущую жизнь?!
Антроний. Я не раз слышал поговорку: мудрая женщина — дважды дура.
Магдалия. Да, правда, так говорят, но только глупцы. Женщина поистине мудрая себе самой мудрою никогда не кажется; а если мудрости в ней ни капли, а воображает она себя мудрою, — тогда она и, в самом деле, вдвойне дура.
Антроний. Не знаю почему, но только науки для женщины — все равно что ослиное седло для быка.
Магдалия. Но все-таки ты не будешь спорить, что больше подходит быку ослиное седло, чем ослу или свинье — митра. Какого ты мнения о Богородице?
Антроний. Наилучшего.
Магдалия. А разве она не читала книги?
Антроний. Читала, но другие.
Магдалия. Какие ж?
Антроний. Часослов.
Магдалия. Какой именно?
Антроний. Бенедиктинский.
Магдалия. Пусть так. Ну, а Павла и Евстохион[256]? Разве не были они начитаны в священных книгах?
Антроний. Теперь это редкость.
Магдалия. Точно так же, как редкою птицею был в старину неученый аббат (зато теперь совсем не редкость), как не только властью, но и образованием блистали в старину императоры и князья. Впрочем, не такая уж и редкость, как ты думаешь: и в Испании, и в Италии между высшею знатью немало женщин, которые с любым мужчиною потягаются; в Англии есть женщины из дома Мора[257], в Германии — из дома Пиркгеймера и Блауэра[258]. Если вы не остережетесь, кончится тем, что мы возглавим богословские школы, мы будем проповедовать в храмах, мы завладеем вашими митрами.
Антроний. Боже сохрани!
Магдалия. Ваше дело сохранить себя от этого. А если не одумаетесь, скорее гуси взойдут на проповедническую кафедру, чем вы, безгласные пастыри, удержите за собою паству. Вы сами видите — сцена мира меняется, и надо либо вовсе снимать маску, либо каждому играть свою роль.
Антроний. Как только я повстречался с этой женщиной?… Если когда-нибудь навестишь нас, я приму тебя много любезнее.
Магдалия. Каким образом?
Антроний. Мы попляшем, выпьем вволю, поохотимся, поиграем, посмеемся.
Магдалия. А мне уж и теперь смешно.
Эпиталама Петру Эгидию [259]
Бальбин. Либо ты видишь то, чего нигде нет, либо в глазах у меня туман.
Алипий. Зрелище дивное и прелестное!
Бальбин. Полно, не томи! Где это?
Алипий. Вот, слева, на лесистом холме.
Бальбин. Холм вижу.
Алипий. А девичьего хоровода не видишь?
Бальбин. Что тебе в голову взбрело играть со мною такие шутки? Не только что девушек — даже следа их не вижу!
Алипий. Молчи! Они выходят на поляну. Ох, какая красота, какое изящество! Нет, не человеческое это зрелище!
Бальбин. Что за безумие ею охватило?
Алипий. Я узнал их! Это девять Муз с тремя Грациями! Что же они делают? Никогда не видал никого наряднее или радостнее. Все увенчаны лавром, и у каждой в руках ее инструмент[260]. А Грации — как прелестно прильнули они одна к другой, как идет к ним платье, свободно ниспадающее, не стянутое поясом!
Бальбин. А я никогда не слышал никого, кто бы нес такой вздор!
Алипий. Да нет — ты не видел никого счастливее меня!
Бальбин. Почему из нас двоих ты один зрячий?
Алипий. Потому что ты не пил из ключа Муз, а кто не пил из их источника, тому они не видны.
Бальбин. Но я всласть нахлебался из ключа Скота!
Алипий. То не ключ Муз, а лягушачий пруд. Бальбин. Не можешь ми сделать так, чтобы я тоже прозрел?
Алипий. Смог бы, но есть ли под рукою лавр? Если с лавровой ветви спрыснуть влагою светлого источника, глаза обретают зоркость к подобного рода зрелищам.
Бальбин. Вот тебе лавр, а вот и родничок.
Алипий. Очень кстати!
Бальбин. Прыскай.
Алипий. Смотри внимательно. Видишь?
Бальбин. Так же, как раньше. Спрысни еще раз.
Алипий. А теперь?
Бальбин. Так же точно. Прыскай щедрее!
Алипий. Ну, теперь-то видишь, надеюсь?
Бальбин. Еле тебя различаю.
Алипий. Бедняга! Как плотно застил тебе глаза το σκότος[261]. Этим способом и возчику можно бы открыть глаза. Но ты не огорчайся: пожалуй, лучше тебе не видеть Муз, чтобы не заплатить тою же ценой, какою заплатил Актеон, узревший Диану[262]. Как бы они не превратили тебя в дикобраза, или в лесного вепря, или в свинью, или в верблюда, или в лягушку, или в галку. Но я сделаю так, что ты все услышишь. Только не перебивай. Они поворачивают сюда. Бежим навстречу! Χαίρετε, τρισποθητοι Οεαι! [263]
Музы. Χαψε και συ μαλα, φιλόμουσε! [264]
Алипий. Ты что меня щиплешь?
Бальбин. Ты не держишь своего слова.
Алипий. Разве ты не слышишь?
Бальбин. Слышу, но так же, как осел звуки лиры.
Алипий. Хорошо, буду говорить по-латыни… Куда путь держите, такие нарядные, такие радостные? Не Лувенский ли университет надумали посетить?
Музы. Полно!
Алипий. Отчего же нет?
Музы. Оттого, что не место Музам там, где хрюкает столько свиней, ревут ослы, вопят верблюды, кричат галки, стрекочут сороки.
Алипий. Но и там иные поклоняются Музам. Музы. Знаем, и даже переселимся туда, но спустя несколько лет: круговращение времен еще не привело назначенного судьбою дня. Ибо есть человек, который воздвигнет нам в Лувене прекрасное жилище, или, вернее, храм, коему едва ли сыщется равный великолепием и святостью.
Алипий. Дозволено ли знать, кто принесет такую славу нашим краям?
Музы. Тебе дозволено — ты посвящен в наши таинства. Ты, конечно, знаешь известное целому миру имя Буслейденов.
Алипий. Вы называете род героев, явившихся на свет для того, чтобы украсить собою дворы самых могущественных государств. Кто не почитает великого Франциска Буслейдена, предстоятеля Безансонской церкви, который один был целым сонмом Несторов для Филиппа[265], сына величайшего Максимилиана и родителя Карла, коего ожидает величие, еще более ослепительное?
Музы. Как были бы мы счастливы, если бы завистливая судьба не принудила этого мужа расстаться с землею! Какой был меценат для благородных занятий, какой бескорыстный покровитель талантов! Но он оставил двух братьев — Эгидия, человека дивного ума и остроты суждения, и Иеронима.
Алипий. Иеронима я знаю[266]. Он образован во всех видах словесности и украшен всеми видами доблести!
Музы. И ему судьбы не дадут долголетия, хотя никто не заслуживает бессмертия более, нежели он.
Алипий. Почему вы так уверены?
Музы. Аполлон нам поведал.
Алипий. Сколь жестока зависть судеб, которые похищают все лучшее!
Музы. Сейчас не время об этом рассуждать… Умирая, Иероним назначит все свое состояние на устройство в Лувене коллегии[267], где бесплатно и для всех желающих будут преподавать три языка самые замечательные ученые. Это послужит немалым украшением и для наук, и для славы Карла. Тогда мы с охотою будем жить в Лувене.
Алипий. А теперь куда направляетесь?
Музы. В Антверпен.
Алипий. Музы и Грации — на ярмарку?
Музы. Отнюдь — на свадьбу.
Алипий. Что девам до свадьбы?
Музы. Свадьба такая, что на ней пристойно побывать и девам.
Алипий. О какой же это свадьбе вы говорите?
Музы. О святой, чистой, целомудренной, на которую самой Палладе прийти не стыдно; наверно, она и придет.
Алипий. А можно ль узнать имя жениха и невесты?
Музы. Наверно, тебе знаком безупречный, искушенный во всех тонкостях учености юноша — Петр Эгидий.
Алипий. Не человека вы назвали, а драгоценный камень!
Музы. А выходит за него Корнелия, девушка хоть и самому Аполлону под стать.
Алипий. Эгидий — пламенный ваш почитатель с самых нежных лет.
Музы. Вот мы и споем ему эпиталаму.
Алипий. А Грации будут плясать?
Музы. Не только плясать — они еще свяжут два чистейшие сердца нерасторжимыми узами взаимной приязни, дабы никогда не возникло меж ними и тени гнева или же скуки. Она не услышит ничего иного, как лишь: «Светик мой!», он — ничего, кроме: «Душа моя!» И даже старость ничего не отнимет от этого очарования, а скорее — еще и прибавит к нему.
Алипий. Те, которые так живут, навряд ли способны постареть.
Музы. Верно: скорее то будет зрелость, нежели старость.
Алипий. Но я знаю очень многих, у кого уже через три месяца все эти нежности обращались в худшую брань, а за столом стреляли друг в дружку не забавными шутками, а тарелками и подносами. Супруг вместо «Душа моя!» слышал: «Пень! Пропойца! Винная бочка!», а супруга: «Свинья! Чучело! Чума!»
Музы. Это правда, но такие свадьбы совершаются вопреки воле Граций. А тут веселость и обходительность всегда будут питать взаимную приязнь.
Алипий. Редкое счастье в браке вы мне описываете.
Музы. Редкостные достоинства заслуживают и редкого счастья.
Алипий. А как же Юнона и Венера? Неужели отпразднуют без них?
Музы. Юноны не будет: она богиня сварливая и редко ладит со своим Юпитером. А Венера придет, но не та, земная и хмельная[268], а иная, небесная, которая сочетает души.
Алипий. Я вижу, брак будет бесплодный.
Музы. Ничего подобного — на редкость плодоносный.
Алипий. Но что эта, небесная, может породить, кроме душ?
Музы. Она дарует и тело, но во всем покорное душе: так наливают бальзам в драгоценный флакон.
Алипий. А где она?
Музы. Вот — приближается сюда.
Алипий. Вижу. Боже бессмертный, какое сияние, какое величие! Против нее другая Венера просто нехороша!
Музы. Видишь, какие скромные у нее Купидоны, и не слепые, как те, через которых другая лишает рассудка души смертных, а зрячие и зоркие, и в руках у них не факелы, сеющие безумие, но тихие огни, и нет свинцовых стрел, которые вселяют ненависть к любящему и мучат несчастных неразделенною любовью?
Алипий. В точности похожи на мать. О, счастливый дом, как ты дорог вышним богам! А нельзя услышать свадебную песнь, котсфую вы приготовили?
Музы. Мы сами просим тебя, чтобы ты ее выслушал.
Клио
Талия
Музы. Однако ж нам пора продолжить наш путь.
Алипий. Не желаете ли передать что-либо в Лувен?
Музы. Да, приветствуй от нашего имени всех истинных и преданных нам друзей, но в особенности — старейших почитателей нашего хора: Иоанна Палудана, Иодока Гаверия, Мартина Дорпа и Иоанна Борсала[276].
Алипий. Будет исполнено неукоснительно. Остальным что передать?
Музы. Придвинь ближе ухо. (Шепчут.)
Алипий. Поручение необременительное. Исполню и это в точности.
Заклинание беса, или привидение
Ансельм. Ты почти угадал.
Томас. И ты не поделишься с другом, что бы там именно ни случилось?
Ансельм. Наоборот, уже давно ищу, кому бы я мог излить свою радость.
Томас. Так изливай!
Ансельм. Я услыхал прелестную историю, которую счел бы вымыслом из комедии, если бы и место, и действующие лица, и все прочее не было мне знакомо так же близко, как ты.
Томас. Ну-ну! Не томи — рассказывай!
Ансельм. Ты знаешь Пола, зятя Фавна?
Томас. Конечно.
Ансельм. Он и сочинил и сыграл эту комедию.
Томас. Охотно верю: он может сыграть любую комедию, даже без маски.
Ансельм. Твоя правда. И, наверно, знаешь его поместье неподалеку от Лондона[277]?
Томас. Еще бы! Не однажды пили там и угощались.
Ансельм. Стало быть, ты помнишь и дорогу, обсаженную по обеим сторонам деревьями, на равном друг от друга расстоянии?
Томас. Слева от дома, примерно в двух выстрелах из арбалета.
Ансельм. Точно. Вдоль дороги тянется сухая канава, густо заросшая шиповником и ежевикой, через нее переброшен мостик, а за мостиком — открытое поле.
Томас. Помню.
Ансельм, Между тамошними крестьянами уже довольно давно ходила молва, будто подле этого мостика видели привидение и слышали жалостные стоны и вопли; толковали, что это не иначе, как грешная душа, терзаемая жестокими муками.
Томас. Кто ж распускал эти слухи?
Ансельм. Кто, как не Пол! Он загодя готовил пролог для своей комедии.
Томас. Что ему в голову взбрело — зачем он это придумал?
Ансельм. Не знаю, такой уж нрав у этого человека: любит с помощью подобных проделок потешаться над людской глупостью. Расскажу тебе, что он устроил недавно. Мы вместе ехали в Ричмонд; было нас несколько попутчиков, и среди них люди вполне рассудительные. Погода стояла на диво ясная, на небе — ни облачка. Вдруг Пол задирает голову кверху, размашисто крестится и говорит самому себе, словно бы в изумлении и замешательстве: «Боже бессмертный! Что я вижу!» Те, кто скакал рядом, спрашивают, что такое он увидал, а он снова осеняет себя крестным знамением и снова: «Боже милосердный, отврати от нас злое знамение!» Спутники настаивают, сгорая от любопытства, и тогда он, вперив в небо очи и указывая пальцем, восклицает: «Неужели вы не видите громадного дракона с огненными рогами, хвост завился кольцом?!» Все отвечали, что не видят, он велел глядеть пристальнее и еще раз указал место на небе, и наконец, кто-то один, не желая прослыть слепцом, подтвердил: да, дескать, вижу и я. Его примеру последовал другой, третий — каждому было стыдно не видеть того, что так и бросается в глаза. Не прошло и трех дней, как всю Англию облетел слух о чуде. А сколько еще прибавила к этой басне народная молва! Не встретилось недостатка и в толкователях, которые важно рассуждали, что бы могло означать такое знамение. А сочинитель комедии получал немалое наслаждение от всеобщей глупости.
Антроний. Так уж у нас заведено.
Магдалия. Тогда скажи мне: если б какой-нибудь Юпитер дал тебе такую власть, чтобы ты мог превратить и своих монахов, и себя самого в любое животное, — превратил бы ты их в свиней, а себя в коня?
Антроний. Ни за что!
Магдалия. Но тогда уже ни один из них не был бы мудрее тебя.
Антроний. Какой породы животные мои монахи, мне, пожалуй, безразлично — лишь бы самому быть человеком.
Магдалия. А ты считаешь человеком того, кто не знает мудрости и знать не хочет?
Антроний. Для себя я достаточно мудр.
Магдалия. Для себя и свиньи мудры.
Антроний. Да ты прямо софистка какая-то — до чего ловко споришь!
Магдалия. Кого напоминаешь мне ты, я не скажу… Почему, однако, тебе не по душе убранство этой комнаты?
Антроний. Потому что женская снасть — веретено да прялка.
Магдалин. Разве матери семейства не полагается управлять домом, воспитывать детей?
Антроний. Полагается.
Магдалия. А ты считаешь, что для таких дел мудрость совсем не нужна?
Антроний. Нет, не считаю.
Магдалия. Но этой мудрости и учат меня книги.
Антроний. У меня под началом шестьдесят два монаха, а в моей келье ни одной книги не найдешь.
Магдалия. Славное, стало быть, о них попечение, об этих монахах!
Антроний. Книги я готов терпеть, но не латинские.
Магдалия. Почему?
Антроний. Потому что этот язык не для женщин.
Магдалия. Жду объяснений.
Антроний. Он плохо помогает хранить женское целомудрие.
Магдалия. А французские книжки, полные самых вздорных басен, стало быть, хорошо помогают?
Антроний. Есть и еще причина.
Магдалия. Какая? Говори прямо.
Антроний. Кто не знает по-латыни, той священник не так опасен.
Магдалия. Ну, тут опасность невелика — вашими стараниями: ведь вы делаете всё, чтобы самим не знать по-латыни.
Антроний. Так и в народе говорят, что если женщина знает латынь — это редкость, диковинка.
Магдалия. Что ты мне киваешь на народ — ведь никто не распоряжается своими делами бестолковей народа! Что киваешь на привычку — наставницу во всяческом безобразии! Надо приучаться к лучшему, и то, что было диковиной, войдет в обычай, что было горько, станет приятно, что казалось непристойным, станет пристойным.
Антроний. Продолжай.
Магдалия. Разве непристойно уроженкам Германии учиться по-французски?
Антроний. Вполне пристойно.
Магдалия. С какою целью?
Антроний. Чтобы говорить с теми, кто знает по-французски.
Магдалия. А мне, по-твоему, не пристало учить латынь, чтобы каждодневно беседовать с таким множеством писателей, таких красноречивых, таких ученых, таких мудрых, таких надежных советчиков?
Антроний. Книги отнимают у женщины ум, которого у нее и так немного.
Магдалия. Сколько ума у вас, я не знаю, но свой, как бы ни было его мало, я предпочла бы употребить не на молитвы, вытверженные и повторяемые без смысла, не на пирушки с вечера до утра, не на искусство опорожнять емкие чаши, а на занятия науками.
Антроний. Дружба с книгами рождает безумие.
Магдалия. А разговоры с пьяницами, шутами и скоморохами безумия не рождают?
Антроний. Наоборот — разгоняют скуку.
Магдалия. Но возможно ли, чтобы такие приятные собеседники привели меня к безумию?
Антроний. Так люди говорят.
Магдалия. А истина говорит иное! Насколько больше видим мы людей, которых привели к безумию бесконечные пирушки и неумеренное пьянство, хмельные бдения и разнузданные страсти!
Антроний. Я бы себе ученой супруги не пожелал.
Магдалия. А я счастлива, что мне попался супруг, не схожий с тобою. Через образование я становлюсь дороже ему, а он — мне.
Антроний. Образование стоит таких трудов, а после все равно умирать.
Магдалия. Скажи мне, почтенный, если бы завтра тебя ожидала смерть, как бы ты хотел умереть — глупцом или мудрецом?
Антроний. Если бы мудрость доставалась без труда!…
Магдалия. Но человеку ничто не достается без труда в этой жизни, и что бы мы ни приобрели, какими бы трудами ни приобретали, все приходится оставлять здесь. И мы ленимся потрудиться ради величайшей драгоценности, добрые плоды которой последуют за нами и в будущую жизнь?!
Антроний. Я не раз слышал поговорку: мудрая женщина — дважды дура.
Магдалия. Да, правда, так говорят, но только глупцы. Женщина поистине мудрая себе самой мудрою никогда не кажется; а если мудрости в ней ни капли, а воображает она себя мудрою, — тогда она и, в самом деле, вдвойне дура.
Антроний. Не знаю почему, но только науки для женщины — все равно что ослиное седло для быка.
Магдалия. Но все-таки ты не будешь спорить, что больше подходит быку ослиное седло, чем ослу или свинье — митра. Какого ты мнения о Богородице?
Антроний. Наилучшего.
Магдалия. А разве она не читала книги?
Антроний. Читала, но другие.
Магдалия. Какие ж?
Антроний. Часослов.
Магдалия. Какой именно?
Антроний. Бенедиктинский.
Магдалия. Пусть так. Ну, а Павла и Евстохион[256]? Разве не были они начитаны в священных книгах?
Антроний. Теперь это редкость.
Магдалия. Точно так же, как редкою птицею был в старину неученый аббат (зато теперь совсем не редкость), как не только властью, но и образованием блистали в старину императоры и князья. Впрочем, не такая уж и редкость, как ты думаешь: и в Испании, и в Италии между высшею знатью немало женщин, которые с любым мужчиною потягаются; в Англии есть женщины из дома Мора[257], в Германии — из дома Пиркгеймера и Блауэра[258]. Если вы не остережетесь, кончится тем, что мы возглавим богословские школы, мы будем проповедовать в храмах, мы завладеем вашими митрами.
Антроний. Боже сохрани!
Магдалия. Ваше дело сохранить себя от этого. А если не одумаетесь, скорее гуси взойдут на проповедническую кафедру, чем вы, безгласные пастыри, удержите за собою паству. Вы сами видите — сцена мира меняется, и надо либо вовсе снимать маску, либо каждому играть свою роль.
Антроний. Как только я повстречался с этой женщиной?… Если когда-нибудь навестишь нас, я приму тебя много любезнее.
Магдалия. Каким образом?
Антроний. Мы попляшем, выпьем вволю, поохотимся, поиграем, посмеемся.
Магдалия. А мне уж и теперь смешно.
Эпиталама Петру Эгидию [259]
Алипий. Бальбин. Музы
Алипий. Боже бессмертный! Что за невиданное зрелище!Бальбин. Либо ты видишь то, чего нигде нет, либо в глазах у меня туман.
Алипий. Зрелище дивное и прелестное!
Бальбин. Полно, не томи! Где это?
Алипий. Вот, слева, на лесистом холме.
Бальбин. Холм вижу.
Алипий. А девичьего хоровода не видишь?
Бальбин. Что тебе в голову взбрело играть со мною такие шутки? Не только что девушек — даже следа их не вижу!
Алипий. Молчи! Они выходят на поляну. Ох, какая красота, какое изящество! Нет, не человеческое это зрелище!
Бальбин. Что за безумие ею охватило?
Алипий. Я узнал их! Это девять Муз с тремя Грациями! Что же они делают? Никогда не видал никого наряднее или радостнее. Все увенчаны лавром, и у каждой в руках ее инструмент[260]. А Грации — как прелестно прильнули они одна к другой, как идет к ним платье, свободно ниспадающее, не стянутое поясом!
Бальбин. А я никогда не слышал никого, кто бы нес такой вздор!
Алипий. Да нет — ты не видел никого счастливее меня!
Бальбин. Почему из нас двоих ты один зрячий?
Алипий. Потому что ты не пил из ключа Муз, а кто не пил из их источника, тому они не видны.
Бальбин. Но я всласть нахлебался из ключа Скота!
Алипий. То не ключ Муз, а лягушачий пруд. Бальбин. Не можешь ми сделать так, чтобы я тоже прозрел?
Алипий. Смог бы, но есть ли под рукою лавр? Если с лавровой ветви спрыснуть влагою светлого источника, глаза обретают зоркость к подобного рода зрелищам.
Бальбин. Вот тебе лавр, а вот и родничок.
Алипий. Очень кстати!
Бальбин. Прыскай.
Алипий. Смотри внимательно. Видишь?
Бальбин. Так же, как раньше. Спрысни еще раз.
Алипий. А теперь?
Бальбин. Так же точно. Прыскай щедрее!
Алипий. Ну, теперь-то видишь, надеюсь?
Бальбин. Еле тебя различаю.
Алипий. Бедняга! Как плотно застил тебе глаза το σκότος[261]. Этим способом и возчику можно бы открыть глаза. Но ты не огорчайся: пожалуй, лучше тебе не видеть Муз, чтобы не заплатить тою же ценой, какою заплатил Актеон, узревший Диану[262]. Как бы они не превратили тебя в дикобраза, или в лесного вепря, или в свинью, или в верблюда, или в лягушку, или в галку. Но я сделаю так, что ты все услышишь. Только не перебивай. Они поворачивают сюда. Бежим навстречу! Χαίρετε, τρισποθητοι Οεαι! [263]
Музы. Χαψε και συ μαλα, φιλόμουσε! [264]
Алипий. Ты что меня щиплешь?
Бальбин. Ты не держишь своего слова.
Алипий. Разве ты не слышишь?
Бальбин. Слышу, но так же, как осел звуки лиры.
Алипий. Хорошо, буду говорить по-латыни… Куда путь держите, такие нарядные, такие радостные? Не Лувенский ли университет надумали посетить?
Музы. Полно!
Алипий. Отчего же нет?
Музы. Оттого, что не место Музам там, где хрюкает столько свиней, ревут ослы, вопят верблюды, кричат галки, стрекочут сороки.
Алипий. Но и там иные поклоняются Музам. Музы. Знаем, и даже переселимся туда, но спустя несколько лет: круговращение времен еще не привело назначенного судьбою дня. Ибо есть человек, который воздвигнет нам в Лувене прекрасное жилище, или, вернее, храм, коему едва ли сыщется равный великолепием и святостью.
Алипий. Дозволено ли знать, кто принесет такую славу нашим краям?
Музы. Тебе дозволено — ты посвящен в наши таинства. Ты, конечно, знаешь известное целому миру имя Буслейденов.
Алипий. Вы называете род героев, явившихся на свет для того, чтобы украсить собою дворы самых могущественных государств. Кто не почитает великого Франциска Буслейдена, предстоятеля Безансонской церкви, который один был целым сонмом Несторов для Филиппа[265], сына величайшего Максимилиана и родителя Карла, коего ожидает величие, еще более ослепительное?
Музы. Как были бы мы счастливы, если бы завистливая судьба не принудила этого мужа расстаться с землею! Какой был меценат для благородных занятий, какой бескорыстный покровитель талантов! Но он оставил двух братьев — Эгидия, человека дивного ума и остроты суждения, и Иеронима.
Алипий. Иеронима я знаю[266]. Он образован во всех видах словесности и украшен всеми видами доблести!
Музы. И ему судьбы не дадут долголетия, хотя никто не заслуживает бессмертия более, нежели он.
Алипий. Почему вы так уверены?
Музы. Аполлон нам поведал.
Алипий. Сколь жестока зависть судеб, которые похищают все лучшее!
Музы. Сейчас не время об этом рассуждать… Умирая, Иероним назначит все свое состояние на устройство в Лувене коллегии[267], где бесплатно и для всех желающих будут преподавать три языка самые замечательные ученые. Это послужит немалым украшением и для наук, и для славы Карла. Тогда мы с охотою будем жить в Лувене.
Алипий. А теперь куда направляетесь?
Музы. В Антверпен.
Алипий. Музы и Грации — на ярмарку?
Музы. Отнюдь — на свадьбу.
Алипий. Что девам до свадьбы?
Музы. Свадьба такая, что на ней пристойно побывать и девам.
Алипий. О какой же это свадьбе вы говорите?
Музы. О святой, чистой, целомудренной, на которую самой Палладе прийти не стыдно; наверно, она и придет.
Алипий. А можно ль узнать имя жениха и невесты?
Музы. Наверно, тебе знаком безупречный, искушенный во всех тонкостях учености юноша — Петр Эгидий.
Алипий. Не человека вы назвали, а драгоценный камень!
Музы. А выходит за него Корнелия, девушка хоть и самому Аполлону под стать.
Алипий. Эгидий — пламенный ваш почитатель с самых нежных лет.
Музы. Вот мы и споем ему эпиталаму.
Алипий. А Грации будут плясать?
Музы. Не только плясать — они еще свяжут два чистейшие сердца нерасторжимыми узами взаимной приязни, дабы никогда не возникло меж ними и тени гнева или же скуки. Она не услышит ничего иного, как лишь: «Светик мой!», он — ничего, кроме: «Душа моя!» И даже старость ничего не отнимет от этого очарования, а скорее — еще и прибавит к нему.
Алипий. Те, которые так живут, навряд ли способны постареть.
Музы. Верно: скорее то будет зрелость, нежели старость.
Алипий. Но я знаю очень многих, у кого уже через три месяца все эти нежности обращались в худшую брань, а за столом стреляли друг в дружку не забавными шутками, а тарелками и подносами. Супруг вместо «Душа моя!» слышал: «Пень! Пропойца! Винная бочка!», а супруга: «Свинья! Чучело! Чума!»
Музы. Это правда, но такие свадьбы совершаются вопреки воле Граций. А тут веселость и обходительность всегда будут питать взаимную приязнь.
Алипий. Редкое счастье в браке вы мне описываете.
Музы. Редкостные достоинства заслуживают и редкого счастья.
Алипий. А как же Юнона и Венера? Неужели отпразднуют без них?
Музы. Юноны не будет: она богиня сварливая и редко ладит со своим Юпитером. А Венера придет, но не та, земная и хмельная[268], а иная, небесная, которая сочетает души.
Алипий. Я вижу, брак будет бесплодный.
Музы. Ничего подобного — на редкость плодоносный.
Алипий. Но что эта, небесная, может породить, кроме душ?
Музы. Она дарует и тело, но во всем покорное душе: так наливают бальзам в драгоценный флакон.
Алипий. А где она?
Музы. Вот — приближается сюда.
Алипий. Вижу. Боже бессмертный, какое сияние, какое величие! Против нее другая Венера просто нехороша!
Музы. Видишь, какие скромные у нее Купидоны, и не слепые, как те, через которых другая лишает рассудка души смертных, а зрячие и зоркие, и в руках у них не факелы, сеющие безумие, но тихие огни, и нет свинцовых стрел, которые вселяют ненависть к любящему и мучат несчастных неразделенною любовью?
Алипий. В точности похожи на мать. О, счастливый дом, как ты дорог вышним богам! А нельзя услышать свадебную песнь, котсфую вы приготовили?
Музы. Мы сами просим тебя, чтобы ты ее выслушал.
Клио
Мельпомена
С чистой празднует брак Корнелией Петр достославный:
Благословенье свое боги чете да пошлют!
Пусть явит в них согласье голубиное,
Воронье долголетие.
Талия
Эвтерпа
Пусть супруг в любви и Гракха превзойдет Тиберия,
Для Корнелии-супруги жизнь свою отдавшего [269].
Терпсихора
Пусть жена в любви подругу превзойдет Адметову [270],
За супруга доброй волей душу положившую.
Эрато
Пусть супруг не меньшим огнем пылает,
Только награжден будет лучшей долей,
Чем печальный Плавций [271], подруги милой
Не переживший.
Каллиопа
Пусть она не меньшим огнем пылает,
Но награждена будет лучшей долей,
Чем супруга та, что любила древле
Брута святого [272].
Урания
Пусть супруг безупречным благонравьем
Превзойдет досточтимого Назику [273].
Полигимния
Пусть жена целомудрием превысит
Ту Сульпипию, что родил Патеркул [274].
Алипий. Я бы не удержался и позавидовал Петру Эгидию, если бы не чистота этого человека, который не способен завидовать никому.
Пусть гордится жена юными чадами,
Пусть пребудут в дому блеск и обилие,
Но — возможно ль? — вовек желчи избегнет злой.
Слава, доблести их мзда справедливая [275].
Музы. Однако ж нам пора продолжить наш путь.
Алипий. Не желаете ли передать что-либо в Лувен?
Музы. Да, приветствуй от нашего имени всех истинных и преданных нам друзей, но в особенности — старейших почитателей нашего хора: Иоанна Палудана, Иодока Гаверия, Мартина Дорпа и Иоанна Борсала[276].
Алипий. Будет исполнено неукоснительно. Остальным что передать?
Музы. Придвинь ближе ухо. (Шепчут.)
Алипий. Поручение необременительное. Исполню и это в точности.
Заклинание беса, или привидение
Томас. Ансельм
Томас. Что за радость у тебя случилась, отчего ты смеешься с таким удовольствием, будто сокровище нашел?Ансельм. Ты почти угадал.
Томас. И ты не поделишься с другом, что бы там именно ни случилось?
Ансельм. Наоборот, уже давно ищу, кому бы я мог излить свою радость.
Томас. Так изливай!
Ансельм. Я услыхал прелестную историю, которую счел бы вымыслом из комедии, если бы и место, и действующие лица, и все прочее не было мне знакомо так же близко, как ты.
Томас. Ну-ну! Не томи — рассказывай!
Ансельм. Ты знаешь Пола, зятя Фавна?
Томас. Конечно.
Ансельм. Он и сочинил и сыграл эту комедию.
Томас. Охотно верю: он может сыграть любую комедию, даже без маски.
Ансельм. Твоя правда. И, наверно, знаешь его поместье неподалеку от Лондона[277]?
Томас. Еще бы! Не однажды пили там и угощались.
Ансельм. Стало быть, ты помнишь и дорогу, обсаженную по обеим сторонам деревьями, на равном друг от друга расстоянии?
Томас. Слева от дома, примерно в двух выстрелах из арбалета.
Ансельм. Точно. Вдоль дороги тянется сухая канава, густо заросшая шиповником и ежевикой, через нее переброшен мостик, а за мостиком — открытое поле.
Томас. Помню.
Ансельм, Между тамошними крестьянами уже довольно давно ходила молва, будто подле этого мостика видели привидение и слышали жалостные стоны и вопли; толковали, что это не иначе, как грешная душа, терзаемая жестокими муками.
Томас. Кто ж распускал эти слухи?
Ансельм. Кто, как не Пол! Он загодя готовил пролог для своей комедии.
Томас. Что ему в голову взбрело — зачем он это придумал?
Ансельм. Не знаю, такой уж нрав у этого человека: любит с помощью подобных проделок потешаться над людской глупостью. Расскажу тебе, что он устроил недавно. Мы вместе ехали в Ричмонд; было нас несколько попутчиков, и среди них люди вполне рассудительные. Погода стояла на диво ясная, на небе — ни облачка. Вдруг Пол задирает голову кверху, размашисто крестится и говорит самому себе, словно бы в изумлении и замешательстве: «Боже бессмертный! Что я вижу!» Те, кто скакал рядом, спрашивают, что такое он увидал, а он снова осеняет себя крестным знамением и снова: «Боже милосердный, отврати от нас злое знамение!» Спутники настаивают, сгорая от любопытства, и тогда он, вперив в небо очи и указывая пальцем, восклицает: «Неужели вы не видите громадного дракона с огненными рогами, хвост завился кольцом?!» Все отвечали, что не видят, он велел глядеть пристальнее и еще раз указал место на небе, и наконец, кто-то один, не желая прослыть слепцом, подтвердил: да, дескать, вижу и я. Его примеру последовал другой, третий — каждому было стыдно не видеть того, что так и бросается в глаза. Не прошло и трех дней, как всю Англию облетел слух о чуде. А сколько еще прибавила к этой басне народная молва! Не встретилось недостатка и в толкователях, которые важно рассуждали, что бы могло означать такое знамение. А сочинитель комедии получал немалое наслаждение от всеобщей глупости.