Страница:
Кагот старался все запоминать и отмечал про себя, что, в общем-то, в приготовлении тангитанской еды особой хитрости нет.
Надо только быть аккуратным, внимательным и добросовестным. Качество блюда, даже на первый взгляд такого простого, как овсяная каша, зависело от точного соблюдения пропорций крупы, воды, молочного порошка и времени варки…
Едва только Кагот замечал какое-нибудь пятнышко на пальцах, даже кусочек прилипшего теста, он тут же брал мыло и тщательно отмывал руки. Вообще ему понравилась чистота и аккуратность, и он с удовольствием мылся и следил за собой. Теперь от него пахло душистым мылом и вкусной едой. Принюхиваясь к самому себе, он вновь испытывал чувство, что стал совсем другим человеком. Словно тот Кагот, которым он был раньше, остался на берегу, в яранге Каляны, в привычной чукотской одежде – меховой кухлянке, камусовых штанах, меховых торбасах, без нательной матерчатой рубашки.
Несколько дней Амундсен вставал вместе с Каготом и, руководил приготовлением завтрака.
– Первым делом, – говорил Амундсен, – вы самостоятельно приготовите завтрак с начала до конца и подадите его, а потом уж займемся обедом и ужином.
Приспособлений для еды у тангитанов оказалось довольно много. Были ложки для супа, и другие, чуть меньше, и совсем крохотные – для чая и кофе. То же самое и с вилками, среди них попадались похожие на крохотные острожки, с помощью которых Кагот в детстве бил мелких рыбешек в ручье, впадающем в лагуну. Кроме орудий еды, которые надо было размещать на столе в определенном порядке, возле каждого прибора клалась салфетка в серебряном кольце. Это был как бы рукав кухлянки, с помощью которого в яранге вытирались губы, руки, только здесь он был оторван и свернут. На столе, кроме всего прочего, находились разные, приправы – соль, перец и другие подозрительные вещи, которые Кагот остерегался пробовать. В довершение всего-зубочистки из моржовых усов! Конечно, стол от всего этого выглядел красиво, а кажущееся разнообразие и путаница сервировки разрешалась простым способом; каждое приспособление для еды предназначалось для определенного блюда. Хотя, как полагал про себя Кагот, всю тангитанскую еду по причине ее мягкости можно было запросто съесть одной ложкой, или ножом, или даже одной вилкой. Суп можно выпить, припав ртом к тарелке, а все остальное особенно и жевать не надо. Однако, понимая, что его наняли на корабль не для того, чтобы он устанаваивал новые обычаи еды, Кагот помалкивал. Иной раз ему самому начинало казаться, что есть какая-то особая целесообразность в этом почти ритуальном поглощении еды. За столом велись степенные и важные разговоры и очень редко звучал смех. Это Кагот тоже хорошо запомнил и за общим столом старался не раскрывать рта – разве только если к нему обращались с каким-нибудь вопросом. И в таком случае он отвечал коротко.
И вот наступил долгожданный день.
Он встал пораньше и осторожно пробрался на камбуз, где еще накануне приготовил продукты, запасся водой. Вроде бы все получалось так, как должно быть. Пока в кают-компании никого не было, Кагот несколько раз туда наведался, чтобы проверить, не забыл ли чего, положил ли все на предназначенные места.
Кагот чувствовал себя так словно ступал на тонкий, только что наросший за ночь лед. Он шел по деревянной палубе, покрытой линолеумом, осторожно, и больше всего был озабочен тем, чтобы сохранить равновесие и не уронить огромный тяжелый серебряный поднос, уставленный посудой и большим кофейником. Но он благополучно донес все это до стола, подал, как его учил Амундсен, под одобрительные взгляды членов экспедиции.
Когда Кагот удалился на камбуз, Амундсен обвел победным взглядом товарищей и сказал:
– Честное слово, я и не ожидал, что так получится!
– Это бесподобно! – заметил Олонкин. – Я давно замечал, что у местных жителей недюжинные способности, но перенять все за такое короткое время – это достойно удивления.
– Каша превосходная! – облизываясь, произнес Ренае.
– А булочки!
– В этих людях таится масса скрытых способностей, которые только и ждут, чтобы их разбудили, – произнес Амундсен. – Теперь я нисколько не удивлюсь, если Першин действительно научит здешних ребятишек грамоте.
– А что, если и нам попробовать научить Кагота грамоте? – подал голос Сундбек.
– Не все сразу, – предостерегающе произнес Амундсен. – Если мы сразу навалим на бедного Кагота все, чему хотим его научить, боюсь, он не выдержит.
– Вы считаете, что это может повредить Каготу? – спросил Сундбек.
– Грамота? – переспросил Амундсен. – Нет, я этого не думаю. Но я все же придерживаюсь убеждения, что прививать здешнему аборигену навыки я привычки цивилизованнрго человека несколько преждевременно. Я сделал это заключение на основании своих наблюдений над эскимосами арктического побережья Канады. Правда, тамошние жители меньше сталкивались с белыми людьми по сравнению со здешними. Что касается Кагота, то он, конечно, исключение. Не только потому, что плавал на американской шхуне, но и потому, что он шаман. А насколько мне известно, такое звание получает здесь отнюдь не каждый. Конечно, идеальным с моей точки зрения было бы вообще оставить этих детей природы в покое и чтобы цивилизованные государства приняли на себя обязательство всячески охранять их самобытность и привычный образ жизни…
И все же Амундсен был и горд и удивлен быстрой метаморфозой Кагота. Если бы кому-нибудь рассказать, что Кагот, этот респектабельный, молчаливый, подчеркнуто аккуратный повар в белоснежном колпаке, еще недавно спал в дымном и душном пологе, никогда не умывался по утрам, не говоря уж о бане, не носил белья, – этому ни за что бы не поверили.
Вечером, убрав со стола и вымыв посуду, Кагот присоединялся к остальным членам экспедиции и усаживался чуть в сторонке за большим обеденным столом в кают-компании. Он с интересом наблюдал за шахматистами, за читающими, прислушивался к беседам и необыкновенно оживлялся, когда заводили виктролу. Ее звуки будили в нем неясное, неопределенное томление, навевали тихую печаль. Слушая женское пение, Кагот чувствовал, как на глаза выступают слезы. Ему казалось, что «Мод» оторвалась от берега и плывет вдали от Чукотки на невидимых парусах. Наслушавшись музыки, Кагот одевался и уходил на палубу, под чистые и яркие зимние звезды. Наметенный поземкой сухой снег громко хрустел под ногами. Вдали, на берегу, темными пятнами угадывались яранги. Иногда то тут. То там мелькал огонек – то ли кто-то открывал дверь, то ли Каляна или еще кто из женщин выставляли за порог каменную плошку с горящим моховым фитилем.
Однажды Амундсен сказал Каготу:
– Один раз в неделю у вас будет день отдыха. В счет жалованья вы можете взять муку, сахар и сухое молоко. Советую прежде всего позаботиться о дочери.
Когда Кагот плавал на «Белинде», никаких дней отдыха у него не было. Воистину совсем не похож этот тангитан на тех белых, которых он знал раньше!
Кагот все основательнее постигал премудрости приготовления пищи для тангитанов. Ездил за дровами на дальнюю косу, за пресным льдом к замерзшему ручью. Оставаясь в одиночестве, он, стоя перед большим зеркалом в кают-компании, иногда во весь голос вопрошал:
– Эй, Кагот! Ты ли это?
Он не узнавал себя в этом новом обличье, с новыми мыслями и даже новым голодом: когда ему хотелось есть, он вспоминал булочки с желтым сливочным маслом, олений бифштекс, горячий кофе с молоком. Правда, иногда хотелось копальхена и окаменевшей от мороза нерпичьей печенки, растолченной в каменной ступе каменным пестиком.
Иногда на судне появлялся Амос.
– Много разговоров о нашем корабле, – рассказывал он, называя «Мод» нашим кораблем. – В стойбище у Кувлиля меня спросили: правда ли, что на корабле, который зимует у наших берегов, находится сам Солнечный владыка, изгнанный бедными людьми со своего золоченого сиденья? И еще – как будем жить дальше?
Что мог ответить Кагот?
– Першин все твердит, что нас ожидает прекрасная жизнь, – продолжал Амос. – Все будет как у тангитанов: построят деревянные яранги, будут учить всех грамоте, приедут ихние шаманы-исцелители, которые режут людей, выискивая у них болезни, вымоют всех и снабдят нательными матерчатыми рубашками, чтобы легче увидеть вошь… У тебя как с этим?
– Вшей нет, – ответил Кагот. – Но тело чешется. От чистоты и истонченности.
– От чего? – не понял Амос.
– Когда я моюсь, я оттирай вместе с грязью часть верхнего слоя кожи, – пояснил Кагот. – От этого кожа становится чувствительной, как детская.
– Интересно, – задумчиво проронил Амос. – А зачем так стараться? Совсем без кожи останешься.
– Для чистоты, – ответил Кагот. – Тангитаны считают, что все болезни от грязи.
– А разве не от рэккэнов? – удивился Амос.
– Они говорят – от грязи…
– Уж больно просто получается, – недоверчиво протянул Амос. – Выходит, если заболел человек, то помоешь его, ототрешь грязь – и он поправится?
– Не знаю, но они говорят так.
– А как ты сам чувствуешь?
– Хорошо чувствую, – ответил не умеющий притворяться, Кагот. – Такое ощущение, что я стал намного легче. И когда хожу, хочется подпрыгнуть, даже когда сижу, чувствую, что могу легко вскочить.
– Значит, тебе хорошо, – задумчиво произнес Амос, но Кагот почувствовал в этих словах оттенок осуждения.
– Но зябко, – вспомнил Кагот. – То ли от матерчатой одежды, то ли от чего еще.
– Это потому что кожа у тебя, как ты сказал, истончилась, – заметил Амос, – Да и с лица ты похудел. Ну а что говорят твои тангитаны о будущем?
– По-моему, они мечтают только о том, как освободиться от ледового плена и поплыть дальше, к вершине Земли.
– К вершине Земли? Зачем?
– Наверное, чтобы глянуть вниз и посмотреть, как выглядит вся Земля с вершины, – неуверенно ответил Кагот, сам не очень хорошо представляя то, о чем рассказывал.
– Знаешь… – Амос заговорщически оглянулся. Они сидели на камбузе и пили хорошо заваренный кофе, щедро сдобренный сахаром и молоком. – Мне порой кажется, что тангитаны нас попросту дурачат. Что Першин со своими планами научить всех грамоте и привезти книги, в которых будут напечатаны чукотские слова, что твои с мечтой о вершине Земли…
– А разве есть книги для чукчей? – удивился Кагот.
– Першин утверждает, что сделают, – ответил Амос.
– Насколько я знаю, тангитаны помещают в книгах только божественные слова, – сказал Кагот.
– Не знаю, – вздохнул Амос. – Першин мне показал несколько своих книг, сказал, что в них учение о власти бедных…
– Раньше, – после довольно продолжительного молчания сказал Кагот, – тангитаны жили сами по себе, а мы – сами по себе. Хоть они и пытались нам навязать своих богов, но не очень сильно. Только торговали. А теперь – не знаю, что будет дальше. Может, и впрямь нас ждет впереди чудесная жизнь?
– Коо, – с сомнением покачал головой Амос. – Но в яранге, где ты жил, похоже, иная жизнь настает. Каляна расцвела, словно невеста. Вдруг возьмет ее тангитан? А она тебе предназначена. Останешься тогда без женщины. Может быть, зря ты ушел на корабль?
– Не знаю, – смущенно ответил Кагот.
Он и в самом деле не знал, как быть, что думать о Каляне, потому что в глубине души сохранил о ней доброе воспоминание.
– И еще услышал я, – продолжал Амос, – что спрашивали о тебе жители дальних окраин. Называли твое имя и говорили, что ты сумасшедший, сбежавший с маленькой девочкой.
Тревога порывом пурги дохнула на Кагота, он даже съежился. Значит, они все-таки пошли по следу и ищут его на этих огромных пространствах, где он намеревался затеряться вместе со своей дочерью, со своим горем и своим поражением?…
– А может быть, они ищут какого-нибудь другого Кагота, – заметив, как изменилось лицо собеседника, произнес в утешение Амос. – Ты же не сумасшедший…
Когда Амос ушел, Кагот некоторое время сидел в оцепенении, забыв о том, что в духовке у него тушится свежее оленье мясо. Удалось ли его преследователям напасть на след? Когда те будут проезжать мимо становища, они сразу же узнают Кагота. Он хорошо, слово в слово, помнил то, что говорил ему старый шаман Амос: «Кто отступится от могущества, данного Внешними силами, станет, пренебрегать обязанностями, которые наложили на него судьба и выбор Внешних сил, того ждет жестокая кара!» Амос пояснил, что такой человек не имеет права жить, поскольку его присутствие среди людей будет подрывать веру в могущество шаманов. А благополучие людей, многих людей, стоит жизни одного отступника. Бывало, говорил Амос, и такое, что шаман, почувствовав, что у него нет больше сил для исполнения своих обязанностей, сам просил лишить его жизни, и эта просьба всегда удовлетворялась. А он, Кагот, не просто отступник, но к тому же еще и беглец!
Усилием воли Кагот заставил себя вернуться к действительности и вынуть из духовки хорошо стомившееся оленье мясо. Камбуз наполнился ароматом вкусной пищи, и мрачные мысли отошли, уступив место заботам о сервировке обеденного стола.
Внешний вид Кагота, однако, тут же выдал его состояние, иАмундсен участливо спросил:
– Что-нибудь случилось, Кагот?
Когда он ушел на камбуз, Сундбек сообщил:
– Приходил его земляк Амос, и они о чем-то долго толковали.
– А не скучает ли он по малышке? – предположил Олонкин.
– Вполне возможно, – заметил Амундсен. – Я, господа, был бы не прочь, если б девочка поселилась здесь вместе с отцом. Она прелестна и нуждается, видимо, в более заботливом уходе, чем тот, что она имеет в яранге.
– Пусть это решает сам Кагот, – рассудительно сказал Ренне.
С приближением свободного дня нетерпение Кагота увеличивалось. Накануне его позвал к себе Амундсен и положил перед ним листок бумаги, на котором были начертаны какие-то знаки.
– Господин Кагот, – начал начальник экспедиции, – я счел излишним заключать какой-нибудь формальный контракт, тем более что здесь нет нотариуса, который мог бы его заверить. Но вы должны знать, сколько вам полагается. Вот глядите сюда…
Амундсен называл цифры в норвежских кронах, переводил их для наглядности в американские доллары, а потом обратно в кроны, а кроны – в то количество муки, сахара, чая, кусков материи, которое на них можно купить.
Кагот смотрел на столбики значков, добросовестно стараясь уразуметь то, о чем толковал тангитан, но решительно ничего не понимал. Взглянув на него, Амундсен виновато улыбнулся.
– Извините меня. Я совсем забыл, что вы ничего не смыслите в цифрах. Но я бы хотел, чтобы вы знали, что, хотя вы и берете завтра с собой значительное количество продуктов и других подарков, у вас еще остается много заработанного, которое вы получите при окончательном расчете.
– Да, я действительно ничего не понимаюв этих значках, – смущенно признался Кагот.
– А вам бы хотелось понять, что это такое? – спросйл Амундсен, вспомнив предложение Сундбека научить Кагота грамоте.
– Но смогу ли я? – с сомнением спросил Кагот.
– А почему нет?
– Я не верю, что смог бы постичь такое, – засомневался Кагот. – Мне казалось, что способность наносить следы речи на бумагу и постигать их принадлежит только белому человеку. А в книгах, я думал, помещаются только божественные слова и заклинания.
– Нет, – ответил Амундсен, – в книгах помещаются не только заклинания и божественные слова, как вы говорите. В книгах, можно сказать, заключена вся мудрость человечества, сохраненная в веках. Поэтому любознательный человек, если он что-то хочет узнать, прежде всего обращается к книге. В больших городах, расположенных далеко отсюда, есть большие каменные яранги, в которых хранятся эти книги.
– Значит, вы прочитали множество книг? – спросил Кагот, смутно догадываясь, что великий путешественник отправлялся в дальние края потому, что в книгах не находил того, что хотел узнать.
– Да, довольно значительное число, – ответил Амундсен, с удовольствием вспоминая, что нигде, пожалуй, нет такого прекрасного и спокойного места для неторопливого и вдумчивого чтения, как зимовка в Ледовитом океане. За два года пребывания в канадской Арктике он спокойно прочитал те книги, знакомство с которыми, откладывал в других обстоятельствах из-за недостатка времени.
– Я даже страшусь мысли, что мне когда-нибудь удастся прочитать хотя бы одно слово, – с волнением в голосе произнес Кагот.
– А почему бы нам не попробовать? – сказал Амундсен. – Вот вернетесь сюда после своего дня отдыха, и возьмемся не откладывая за изучение счета и грамоты.
На земляной мерзлый пол яранги сыпался мелкий снег, а из дымового отверстия сочился синевато-студеный свет. Как всегда бывает в пургу, наружная температура поднялась, и в чоттагине усилились запахи теплой собачьей шерсти, подтаявшего нерпичьего жира и квашеной зелени из деревянных бочек, расставленных вдоль стен яранги.
Не надо идти на охоту, можно понежиться на мягкой оленьей постели, высунув голову в чоттагин, где Каляна уже разожгла костер, готовит завтрак, время от времени с улыбкой посматривая на своего постояльца. Айнана еще спала, дремали и собаки, и только редкая дрожь свернувшихся тел выдавала их всегдашнюю настороженность, готовность к действию.
Алексей Першин довольно быстро привык к здешнему укладу жизни, приноровился ко многим вещам, которые раньше считал невозможными для себя. Вот и теперь он легко выскользнул в чоттагин, надел на рубашку просторную кухлянку и попытался выбраться на волю. Открыв дверь, он увидел перед собой гладкую снежную стену. Каляна подала лопату – широкую китовую кость, насаженную на деревянную ручку. Снег пока пришлось убирать внутрь жилища, наметая его к стене, где стояли бочки с припасами. Откопав выход, Першин, низко пригнув голову и зажмурившись от летящего снега, выбрался наружу и ползком пробрался к задней стене яранги. Он попытался взглянуть в сторону моря, но ничего не увидел, кроме сплошной серо-белой пелены летящего снега.
Першин обошел жилище, осмотрел ремни, захлестнутые за каменные валуны, и ухитрился охватить мгновенным взглядом крышу из моржовых кож. Убедившись, что жилище пока успешно противостоит напору ураганного ветра, собрался уж войти обратно в ярангу, но вдруг почувствовал, как что-то живое ухватилось за него.
– Кто это? – с испугом спросил он.
– Это я! – услышал он сквозь вой ветра девичий голосок и семех. – Это я – Умканау! Испугался?
Першин облегченно вздохнул и строго спросил:
– Ты чего бродишь в такую погоду? Заблудишься, или ветер унесет в море.
– Не унесет, я большая, – ответила Умканау. – Сегодня пурга, И я пришла спросить: будем учиться?
Она по-прежнему цепко держалась за Першина, прижимаясь к нему. Сквозь камлейку и кэркэр он чувствовал ее крепкое, упругое тело. Покрытое темным румянцем лицо было совсем близко, чуть ли не касалось его шеи, и он старался отвернуться.
Умкэнеу, наоборот, казалось, нравилось так прижиматься. Отплевываясь от летящего в рот снега, она сказала:
– Как интересно пахнет вблизи тангитан!
– Пошли, пошли в ярангу! – заторопился Першин и потащил за собой девушку.
Умкэнеу вроде бы сопротивлялась, упиралась и продолжала смеяться. Заснеженные с ног до головы, они вдвоем, к изумлению Каляны, ввалились в чоттагин, чуть не погасив при этом порывом ветра разгоревшийся костер.
– Что ты бродишь в пургу? – накинулась на девушку Каляна.
– Учиться пришла! – ответила Умкэнеу.
– А разве можно в такую пургу учиться? – спросила Каляна, обращаясь к Першину. Она надеялась, что уж сегодня-то, они будут одни.
– Для маленьких детей, конечно, опасно в такую, погоду выходить из яранги, – ответил Першин, – но раз Умканау пришла, будем заниматься.
Прежде чем приступить к уроку, позавтракали вчерашним вареным нерпичьим мясом, попили чаю. А тут проснулась Айнана, потом настала очередь кормежки собак. Только после того как были выполнены все домашние работы, Першин вынул грифельную доску, установил ее возле передней стенки мехового полога, чтобы на нее падал свет от костра. Он снова нарисовал букву «А» на доске, поставив рядом «Б», на которой и споткнулось все обучение. Выяснилось, что в живом чукотском языке нет такого звука. Точнее, звуков, которые в русской грамматике называются звонкими согласными.
Глянув на «Б», Умканау смешно скривила нос и протянула:
– Опять этот проклятый тангитанский звук. Долго мы с ним будем мучиться?
– Пока вы не освоите, дальше идти нельзя, – строгим тоном произнес Першин и с упреком сказал: – Ребята же выучили его, а вы с Каляной не можете.
Обе молодые женщины старательно пытались произнести – б… б… б… Маленькая Айнана, думая, что это игра, стала следом повторять: б… б… б…
– Вот видите! – обрадованно воскликнул Першин. – Даже Айнана произносит этот звук!
– Ничего удивительного, – заметила Каляна, – она шаманская дочь.
– Когда же выучим всё эти звуки? – с нетерпеливой тоской в голосе спросила Умканау.
– Все зависит от вашего усердия, – ответил Першин. – Вот когда вы будете знать все эти звуки, тогда приступим к словам, у
– А сколько ты сам учился? – поинтересовалась Каляна.
– Девять лет в гимназии, а потом еще три года, – ответил Першин.
– А девять лет учения разве можно вытерпеть? – с cомнением спросила Умкэнеу.
– Как видишь, я остался жив, – весело ответил Першин и добавил; – А некоторые всю жизнь учатся.
– Бедные! – Искренняя жалость прозвучала в голосе Умканау. – Тут от одной буквы так устаешь за день, что язык пухнет, – и еще девять лет! Такое невозможно вынести!
Каляна была сдержаннее Умканау и, когда девушка начинала тараторить, она поджимала губы и замолкала, как бы показывая всем своим видом, что она не такая легкомысленная, как ее младшая подруга.
Безуспешно поупражнявшись в попытках заставить женщин произнести звук «б», Першин объявил перерыв. Во время второго урока он писал на доске русские слова и называл их значение. Этот урок Першин старался строить так, чтобы одновременно пополнять свои знания чукотского. Каляна с Умканау наперебой называли Першину новые слова, исправляли его произношение. Урок проходил весело, с взрывами громкого смеха. После второго перерыва Першин обычно читал стихи, поражая слушательниц музыкой русской речи. Сначала Каляна высказала догадку, что это не что иное, как заклинания, потому что только разговор с Внешними силами происходил с помощью вот такой ритмической речи. Но Першин возразил, что произносимое им ничего общего с разговором с богами не имеет. Он даже пытался перевести некоторые стихотворения на чукотский, но получилось убого и бедно: не так хорошо он знал язык, чтобы делать поэтические переводы.
Иногда Першин запевал песни, чаще революционные:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
К удивлению учителя, песенные слова и мелодии почти мгновенно подхватывались и запоминались не только Каляной и Умкэнеу, но и ребятишками. На третий день «Смело, товарищи, в ногу!…» вполне разборчиво пели все. Даже слепой Гаймисин, несколько раз внимательно выслушав песню, исполнил ее своим красивым глубоким голосом.
Першин открывал для себя все больше нового, неожиданного в душевной жизни и способностях жителей становища. Иногда все сходились в яранге Гаймисина, и старик начинал долгое повествование о давно прошедших временах, рассказывал волшебные сказки о животных или просто пересказывал реальные события, случившиеся в Уэлене, Ново-Мариинске, тундровых стойбищах. Порой Амос спрашивал слепого о том или ином случае, как бы наводил справку, и Гаймисин с блуждающей улыбкой на лице отвечал обстоятельно, со ссылками на имена, названия. Нельзя было не подивиться тому, что в этой скудной, бедной даже внешними событиями жизни сложилась особая, по-своему высокая культура, утвердились обычаи, регулирующие жизнь в понятиях добра и человечности. Здешние люди имели свой календарь, хорошо знали звездное небо с движением планет, приметы природы позволяли им довольно точно предсказывать погоду даже без помощи сокровища Кагота – большого настенного барометра.
Обычно уроком пения заканчивался учебный день, но это не значило, что все тотчас же расходились. Детишки шли домой, но Умканау оставалась, чем не всегда была довольна Каляна.
Вот и сегодня, когда допели «Смело, товарищи, в ногу!…», Каляна спросила:
Надо только быть аккуратным, внимательным и добросовестным. Качество блюда, даже на первый взгляд такого простого, как овсяная каша, зависело от точного соблюдения пропорций крупы, воды, молочного порошка и времени варки…
Едва только Кагот замечал какое-нибудь пятнышко на пальцах, даже кусочек прилипшего теста, он тут же брал мыло и тщательно отмывал руки. Вообще ему понравилась чистота и аккуратность, и он с удовольствием мылся и следил за собой. Теперь от него пахло душистым мылом и вкусной едой. Принюхиваясь к самому себе, он вновь испытывал чувство, что стал совсем другим человеком. Словно тот Кагот, которым он был раньше, остался на берегу, в яранге Каляны, в привычной чукотской одежде – меховой кухлянке, камусовых штанах, меховых торбасах, без нательной матерчатой рубашки.
Несколько дней Амундсен вставал вместе с Каготом и, руководил приготовлением завтрака.
– Первым делом, – говорил Амундсен, – вы самостоятельно приготовите завтрак с начала до конца и подадите его, а потом уж займемся обедом и ужином.
Приспособлений для еды у тангитанов оказалось довольно много. Были ложки для супа, и другие, чуть меньше, и совсем крохотные – для чая и кофе. То же самое и с вилками, среди них попадались похожие на крохотные острожки, с помощью которых Кагот в детстве бил мелких рыбешек в ручье, впадающем в лагуну. Кроме орудий еды, которые надо было размещать на столе в определенном порядке, возле каждого прибора клалась салфетка в серебряном кольце. Это был как бы рукав кухлянки, с помощью которого в яранге вытирались губы, руки, только здесь он был оторван и свернут. На столе, кроме всего прочего, находились разные, приправы – соль, перец и другие подозрительные вещи, которые Кагот остерегался пробовать. В довершение всего-зубочистки из моржовых усов! Конечно, стол от всего этого выглядел красиво, а кажущееся разнообразие и путаница сервировки разрешалась простым способом; каждое приспособление для еды предназначалось для определенного блюда. Хотя, как полагал про себя Кагот, всю тангитанскую еду по причине ее мягкости можно было запросто съесть одной ложкой, или ножом, или даже одной вилкой. Суп можно выпить, припав ртом к тарелке, а все остальное особенно и жевать не надо. Однако, понимая, что его наняли на корабль не для того, чтобы он устанаваивал новые обычаи еды, Кагот помалкивал. Иной раз ему самому начинало казаться, что есть какая-то особая целесообразность в этом почти ритуальном поглощении еды. За столом велись степенные и важные разговоры и очень редко звучал смех. Это Кагот тоже хорошо запомнил и за общим столом старался не раскрывать рта – разве только если к нему обращались с каким-нибудь вопросом. И в таком случае он отвечал коротко.
И вот наступил долгожданный день.
Он встал пораньше и осторожно пробрался на камбуз, где еще накануне приготовил продукты, запасся водой. Вроде бы все получалось так, как должно быть. Пока в кают-компании никого не было, Кагот несколько раз туда наведался, чтобы проверить, не забыл ли чего, положил ли все на предназначенные места.
Кагот чувствовал себя так словно ступал на тонкий, только что наросший за ночь лед. Он шел по деревянной палубе, покрытой линолеумом, осторожно, и больше всего был озабочен тем, чтобы сохранить равновесие и не уронить огромный тяжелый серебряный поднос, уставленный посудой и большим кофейником. Но он благополучно донес все это до стола, подал, как его учил Амундсен, под одобрительные взгляды членов экспедиции.
Когда Кагот удалился на камбуз, Амундсен обвел победным взглядом товарищей и сказал:
– Честное слово, я и не ожидал, что так получится!
– Это бесподобно! – заметил Олонкин. – Я давно замечал, что у местных жителей недюжинные способности, но перенять все за такое короткое время – это достойно удивления.
– Каша превосходная! – облизываясь, произнес Ренае.
– А булочки!
– В этих людях таится масса скрытых способностей, которые только и ждут, чтобы их разбудили, – произнес Амундсен. – Теперь я нисколько не удивлюсь, если Першин действительно научит здешних ребятишек грамоте.
– А что, если и нам попробовать научить Кагота грамоте? – подал голос Сундбек.
– Не все сразу, – предостерегающе произнес Амундсен. – Если мы сразу навалим на бедного Кагота все, чему хотим его научить, боюсь, он не выдержит.
– Вы считаете, что это может повредить Каготу? – спросил Сундбек.
– Грамота? – переспросил Амундсен. – Нет, я этого не думаю. Но я все же придерживаюсь убеждения, что прививать здешнему аборигену навыки я привычки цивилизованнрго человека несколько преждевременно. Я сделал это заключение на основании своих наблюдений над эскимосами арктического побережья Канады. Правда, тамошние жители меньше сталкивались с белыми людьми по сравнению со здешними. Что касается Кагота, то он, конечно, исключение. Не только потому, что плавал на американской шхуне, но и потому, что он шаман. А насколько мне известно, такое звание получает здесь отнюдь не каждый. Конечно, идеальным с моей точки зрения было бы вообще оставить этих детей природы в покое и чтобы цивилизованные государства приняли на себя обязательство всячески охранять их самобытность и привычный образ жизни…
И все же Амундсен был и горд и удивлен быстрой метаморфозой Кагота. Если бы кому-нибудь рассказать, что Кагот, этот респектабельный, молчаливый, подчеркнуто аккуратный повар в белоснежном колпаке, еще недавно спал в дымном и душном пологе, никогда не умывался по утрам, не говоря уж о бане, не носил белья, – этому ни за что бы не поверили.
Вечером, убрав со стола и вымыв посуду, Кагот присоединялся к остальным членам экспедиции и усаживался чуть в сторонке за большим обеденным столом в кают-компании. Он с интересом наблюдал за шахматистами, за читающими, прислушивался к беседам и необыкновенно оживлялся, когда заводили виктролу. Ее звуки будили в нем неясное, неопределенное томление, навевали тихую печаль. Слушая женское пение, Кагот чувствовал, как на глаза выступают слезы. Ему казалось, что «Мод» оторвалась от берега и плывет вдали от Чукотки на невидимых парусах. Наслушавшись музыки, Кагот одевался и уходил на палубу, под чистые и яркие зимние звезды. Наметенный поземкой сухой снег громко хрустел под ногами. Вдали, на берегу, темными пятнами угадывались яранги. Иногда то тут. То там мелькал огонек – то ли кто-то открывал дверь, то ли Каляна или еще кто из женщин выставляли за порог каменную плошку с горящим моховым фитилем.
Однажды Амундсен сказал Каготу:
– Один раз в неделю у вас будет день отдыха. В счет жалованья вы можете взять муку, сахар и сухое молоко. Советую прежде всего позаботиться о дочери.
Когда Кагот плавал на «Белинде», никаких дней отдыха у него не было. Воистину совсем не похож этот тангитан на тех белых, которых он знал раньше!
Кагот все основательнее постигал премудрости приготовления пищи для тангитанов. Ездил за дровами на дальнюю косу, за пресным льдом к замерзшему ручью. Оставаясь в одиночестве, он, стоя перед большим зеркалом в кают-компании, иногда во весь голос вопрошал:
– Эй, Кагот! Ты ли это?
Он не узнавал себя в этом новом обличье, с новыми мыслями и даже новым голодом: когда ему хотелось есть, он вспоминал булочки с желтым сливочным маслом, олений бифштекс, горячий кофе с молоком. Правда, иногда хотелось копальхена и окаменевшей от мороза нерпичьей печенки, растолченной в каменной ступе каменным пестиком.
Иногда на судне появлялся Амос.
– Много разговоров о нашем корабле, – рассказывал он, называя «Мод» нашим кораблем. – В стойбище у Кувлиля меня спросили: правда ли, что на корабле, который зимует у наших берегов, находится сам Солнечный владыка, изгнанный бедными людьми со своего золоченого сиденья? И еще – как будем жить дальше?
Что мог ответить Кагот?
– Першин все твердит, что нас ожидает прекрасная жизнь, – продолжал Амос. – Все будет как у тангитанов: построят деревянные яранги, будут учить всех грамоте, приедут ихние шаманы-исцелители, которые режут людей, выискивая у них болезни, вымоют всех и снабдят нательными матерчатыми рубашками, чтобы легче увидеть вошь… У тебя как с этим?
– Вшей нет, – ответил Кагот. – Но тело чешется. От чистоты и истонченности.
– От чего? – не понял Амос.
– Когда я моюсь, я оттирай вместе с грязью часть верхнего слоя кожи, – пояснил Кагот. – От этого кожа становится чувствительной, как детская.
– Интересно, – задумчиво проронил Амос. – А зачем так стараться? Совсем без кожи останешься.
– Для чистоты, – ответил Кагот. – Тангитаны считают, что все болезни от грязи.
– А разве не от рэккэнов? – удивился Амос.
– Они говорят – от грязи…
– Уж больно просто получается, – недоверчиво протянул Амос. – Выходит, если заболел человек, то помоешь его, ототрешь грязь – и он поправится?
– Не знаю, но они говорят так.
– А как ты сам чувствуешь?
– Хорошо чувствую, – ответил не умеющий притворяться, Кагот. – Такое ощущение, что я стал намного легче. И когда хожу, хочется подпрыгнуть, даже когда сижу, чувствую, что могу легко вскочить.
– Значит, тебе хорошо, – задумчиво произнес Амос, но Кагот почувствовал в этих словах оттенок осуждения.
– Но зябко, – вспомнил Кагот. – То ли от матерчатой одежды, то ли от чего еще.
– Это потому что кожа у тебя, как ты сказал, истончилась, – заметил Амос, – Да и с лица ты похудел. Ну а что говорят твои тангитаны о будущем?
– По-моему, они мечтают только о том, как освободиться от ледового плена и поплыть дальше, к вершине Земли.
– К вершине Земли? Зачем?
– Наверное, чтобы глянуть вниз и посмотреть, как выглядит вся Земля с вершины, – неуверенно ответил Кагот, сам не очень хорошо представляя то, о чем рассказывал.
– Знаешь… – Амос заговорщически оглянулся. Они сидели на камбузе и пили хорошо заваренный кофе, щедро сдобренный сахаром и молоком. – Мне порой кажется, что тангитаны нас попросту дурачат. Что Першин со своими планами научить всех грамоте и привезти книги, в которых будут напечатаны чукотские слова, что твои с мечтой о вершине Земли…
– А разве есть книги для чукчей? – удивился Кагот.
– Першин утверждает, что сделают, – ответил Амос.
– Насколько я знаю, тангитаны помещают в книгах только божественные слова, – сказал Кагот.
– Не знаю, – вздохнул Амос. – Першин мне показал несколько своих книг, сказал, что в них учение о власти бедных…
– Раньше, – после довольно продолжительного молчания сказал Кагот, – тангитаны жили сами по себе, а мы – сами по себе. Хоть они и пытались нам навязать своих богов, но не очень сильно. Только торговали. А теперь – не знаю, что будет дальше. Может, и впрямь нас ждет впереди чудесная жизнь?
– Коо, – с сомнением покачал головой Амос. – Но в яранге, где ты жил, похоже, иная жизнь настает. Каляна расцвела, словно невеста. Вдруг возьмет ее тангитан? А она тебе предназначена. Останешься тогда без женщины. Может быть, зря ты ушел на корабль?
– Не знаю, – смущенно ответил Кагот.
Он и в самом деле не знал, как быть, что думать о Каляне, потому что в глубине души сохранил о ней доброе воспоминание.
– И еще услышал я, – продолжал Амос, – что спрашивали о тебе жители дальних окраин. Называли твое имя и говорили, что ты сумасшедший, сбежавший с маленькой девочкой.
Тревога порывом пурги дохнула на Кагота, он даже съежился. Значит, они все-таки пошли по следу и ищут его на этих огромных пространствах, где он намеревался затеряться вместе со своей дочерью, со своим горем и своим поражением?…
– А может быть, они ищут какого-нибудь другого Кагота, – заметив, как изменилось лицо собеседника, произнес в утешение Амос. – Ты же не сумасшедший…
Когда Амос ушел, Кагот некоторое время сидел в оцепенении, забыв о том, что в духовке у него тушится свежее оленье мясо. Удалось ли его преследователям напасть на след? Когда те будут проезжать мимо становища, они сразу же узнают Кагота. Он хорошо, слово в слово, помнил то, что говорил ему старый шаман Амос: «Кто отступится от могущества, данного Внешними силами, станет, пренебрегать обязанностями, которые наложили на него судьба и выбор Внешних сил, того ждет жестокая кара!» Амос пояснил, что такой человек не имеет права жить, поскольку его присутствие среди людей будет подрывать веру в могущество шаманов. А благополучие людей, многих людей, стоит жизни одного отступника. Бывало, говорил Амос, и такое, что шаман, почувствовав, что у него нет больше сил для исполнения своих обязанностей, сам просил лишить его жизни, и эта просьба всегда удовлетворялась. А он, Кагот, не просто отступник, но к тому же еще и беглец!
Усилием воли Кагот заставил себя вернуться к действительности и вынуть из духовки хорошо стомившееся оленье мясо. Камбуз наполнился ароматом вкусной пищи, и мрачные мысли отошли, уступив место заботам о сервировке обеденного стола.
Внешний вид Кагота, однако, тут же выдал его состояние, иАмундсен участливо спросил:
– Что-нибудь случилось, Кагот?
Когда он ушел на камбуз, Сундбек сообщил:
– Приходил его земляк Амос, и они о чем-то долго толковали.
– А не скучает ли он по малышке? – предположил Олонкин.
– Вполне возможно, – заметил Амундсен. – Я, господа, был бы не прочь, если б девочка поселилась здесь вместе с отцом. Она прелестна и нуждается, видимо, в более заботливом уходе, чем тот, что она имеет в яранге.
– Пусть это решает сам Кагот, – рассудительно сказал Ренне.
С приближением свободного дня нетерпение Кагота увеличивалось. Накануне его позвал к себе Амундсен и положил перед ним листок бумаги, на котором были начертаны какие-то знаки.
– Господин Кагот, – начал начальник экспедиции, – я счел излишним заключать какой-нибудь формальный контракт, тем более что здесь нет нотариуса, который мог бы его заверить. Но вы должны знать, сколько вам полагается. Вот глядите сюда…
Амундсен называл цифры в норвежских кронах, переводил их для наглядности в американские доллары, а потом обратно в кроны, а кроны – в то количество муки, сахара, чая, кусков материи, которое на них можно купить.
Кагот смотрел на столбики значков, добросовестно стараясь уразуметь то, о чем толковал тангитан, но решительно ничего не понимал. Взглянув на него, Амундсен виновато улыбнулся.
– Извините меня. Я совсем забыл, что вы ничего не смыслите в цифрах. Но я бы хотел, чтобы вы знали, что, хотя вы и берете завтра с собой значительное количество продуктов и других подарков, у вас еще остается много заработанного, которое вы получите при окончательном расчете.
– Да, я действительно ничего не понимаюв этих значках, – смущенно признался Кагот.
– А вам бы хотелось понять, что это такое? – спросйл Амундсен, вспомнив предложение Сундбека научить Кагота грамоте.
– Но смогу ли я? – с сомнением спросил Кагот.
– А почему нет?
– Я не верю, что смог бы постичь такое, – засомневался Кагот. – Мне казалось, что способность наносить следы речи на бумагу и постигать их принадлежит только белому человеку. А в книгах, я думал, помещаются только божественные слова и заклинания.
– Нет, – ответил Амундсен, – в книгах помещаются не только заклинания и божественные слова, как вы говорите. В книгах, можно сказать, заключена вся мудрость человечества, сохраненная в веках. Поэтому любознательный человек, если он что-то хочет узнать, прежде всего обращается к книге. В больших городах, расположенных далеко отсюда, есть большие каменные яранги, в которых хранятся эти книги.
– Значит, вы прочитали множество книг? – спросил Кагот, смутно догадываясь, что великий путешественник отправлялся в дальние края потому, что в книгах не находил того, что хотел узнать.
– Да, довольно значительное число, – ответил Амундсен, с удовольствием вспоминая, что нигде, пожалуй, нет такого прекрасного и спокойного места для неторопливого и вдумчивого чтения, как зимовка в Ледовитом океане. За два года пребывания в канадской Арктике он спокойно прочитал те книги, знакомство с которыми, откладывал в других обстоятельствах из-за недостатка времени.
– Я даже страшусь мысли, что мне когда-нибудь удастся прочитать хотя бы одно слово, – с волнением в голосе произнес Кагот.
– А почему бы нам не попробовать? – сказал Амундсен. – Вот вернетесь сюда после своего дня отдыха, и возьмемся не откладывая за изучение счета и грамоты.
На земляной мерзлый пол яранги сыпался мелкий снег, а из дымового отверстия сочился синевато-студеный свет. Как всегда бывает в пургу, наружная температура поднялась, и в чоттагине усилились запахи теплой собачьей шерсти, подтаявшего нерпичьего жира и квашеной зелени из деревянных бочек, расставленных вдоль стен яранги.
Не надо идти на охоту, можно понежиться на мягкой оленьей постели, высунув голову в чоттагин, где Каляна уже разожгла костер, готовит завтрак, время от времени с улыбкой посматривая на своего постояльца. Айнана еще спала, дремали и собаки, и только редкая дрожь свернувшихся тел выдавала их всегдашнюю настороженность, готовность к действию.
Алексей Першин довольно быстро привык к здешнему укладу жизни, приноровился ко многим вещам, которые раньше считал невозможными для себя. Вот и теперь он легко выскользнул в чоттагин, надел на рубашку просторную кухлянку и попытался выбраться на волю. Открыв дверь, он увидел перед собой гладкую снежную стену. Каляна подала лопату – широкую китовую кость, насаженную на деревянную ручку. Снег пока пришлось убирать внутрь жилища, наметая его к стене, где стояли бочки с припасами. Откопав выход, Першин, низко пригнув голову и зажмурившись от летящего снега, выбрался наружу и ползком пробрался к задней стене яранги. Он попытался взглянуть в сторону моря, но ничего не увидел, кроме сплошной серо-белой пелены летящего снега.
Першин обошел жилище, осмотрел ремни, захлестнутые за каменные валуны, и ухитрился охватить мгновенным взглядом крышу из моржовых кож. Убедившись, что жилище пока успешно противостоит напору ураганного ветра, собрался уж войти обратно в ярангу, но вдруг почувствовал, как что-то живое ухватилось за него.
– Кто это? – с испугом спросил он.
– Это я! – услышал он сквозь вой ветра девичий голосок и семех. – Это я – Умканау! Испугался?
Першин облегченно вздохнул и строго спросил:
– Ты чего бродишь в такую погоду? Заблудишься, или ветер унесет в море.
– Не унесет, я большая, – ответила Умканау. – Сегодня пурга, И я пришла спросить: будем учиться?
Она по-прежнему цепко держалась за Першина, прижимаясь к нему. Сквозь камлейку и кэркэр он чувствовал ее крепкое, упругое тело. Покрытое темным румянцем лицо было совсем близко, чуть ли не касалось его шеи, и он старался отвернуться.
Умкэнеу, наоборот, казалось, нравилось так прижиматься. Отплевываясь от летящего в рот снега, она сказала:
– Как интересно пахнет вблизи тангитан!
– Пошли, пошли в ярангу! – заторопился Першин и потащил за собой девушку.
Умкэнеу вроде бы сопротивлялась, упиралась и продолжала смеяться. Заснеженные с ног до головы, они вдвоем, к изумлению Каляны, ввалились в чоттагин, чуть не погасив при этом порывом ветра разгоревшийся костер.
– Что ты бродишь в пургу? – накинулась на девушку Каляна.
– Учиться пришла! – ответила Умкэнеу.
– А разве можно в такую пургу учиться? – спросила Каляна, обращаясь к Першину. Она надеялась, что уж сегодня-то, они будут одни.
– Для маленьких детей, конечно, опасно в такую, погоду выходить из яранги, – ответил Першин, – но раз Умканау пришла, будем заниматься.
Прежде чем приступить к уроку, позавтракали вчерашним вареным нерпичьим мясом, попили чаю. А тут проснулась Айнана, потом настала очередь кормежки собак. Только после того как были выполнены все домашние работы, Першин вынул грифельную доску, установил ее возле передней стенки мехового полога, чтобы на нее падал свет от костра. Он снова нарисовал букву «А» на доске, поставив рядом «Б», на которой и споткнулось все обучение. Выяснилось, что в живом чукотском языке нет такого звука. Точнее, звуков, которые в русской грамматике называются звонкими согласными.
Глянув на «Б», Умканау смешно скривила нос и протянула:
– Опять этот проклятый тангитанский звук. Долго мы с ним будем мучиться?
– Пока вы не освоите, дальше идти нельзя, – строгим тоном произнес Першин и с упреком сказал: – Ребята же выучили его, а вы с Каляной не можете.
Обе молодые женщины старательно пытались произнести – б… б… б… Маленькая Айнана, думая, что это игра, стала следом повторять: б… б… б…
– Вот видите! – обрадованно воскликнул Першин. – Даже Айнана произносит этот звук!
– Ничего удивительного, – заметила Каляна, – она шаманская дочь.
– Когда же выучим всё эти звуки? – с нетерпеливой тоской в голосе спросила Умканау.
– Все зависит от вашего усердия, – ответил Першин. – Вот когда вы будете знать все эти звуки, тогда приступим к словам, у
– А сколько ты сам учился? – поинтересовалась Каляна.
– Девять лет в гимназии, а потом еще три года, – ответил Першин.
– А девять лет учения разве можно вытерпеть? – с cомнением спросила Умкэнеу.
– Как видишь, я остался жив, – весело ответил Першин и добавил; – А некоторые всю жизнь учатся.
– Бедные! – Искренняя жалость прозвучала в голосе Умканау. – Тут от одной буквы так устаешь за день, что язык пухнет, – и еще девять лет! Такое невозможно вынести!
Каляна была сдержаннее Умканау и, когда девушка начинала тараторить, она поджимала губы и замолкала, как бы показывая всем своим видом, что она не такая легкомысленная, как ее младшая подруга.
Безуспешно поупражнявшись в попытках заставить женщин произнести звук «б», Першин объявил перерыв. Во время второго урока он писал на доске русские слова и называл их значение. Этот урок Першин старался строить так, чтобы одновременно пополнять свои знания чукотского. Каляна с Умканау наперебой называли Першину новые слова, исправляли его произношение. Урок проходил весело, с взрывами громкого смеха. После второго перерыва Першин обычно читал стихи, поражая слушательниц музыкой русской речи. Сначала Каляна высказала догадку, что это не что иное, как заклинания, потому что только разговор с Внешними силами происходил с помощью вот такой ритмической речи. Но Першин возразил, что произносимое им ничего общего с разговором с богами не имеет. Он даже пытался перевести некоторые стихотворения на чукотский, но получилось убого и бедно: не так хорошо он знал язык, чтобы делать поэтические переводы.
Иногда Першин запевал песни, чаще революционные:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
К удивлению учителя, песенные слова и мелодии почти мгновенно подхватывались и запоминались не только Каляной и Умкэнеу, но и ребятишками. На третий день «Смело, товарищи, в ногу!…» вполне разборчиво пели все. Даже слепой Гаймисин, несколько раз внимательно выслушав песню, исполнил ее своим красивым глубоким голосом.
Першин открывал для себя все больше нового, неожиданного в душевной жизни и способностях жителей становища. Иногда все сходились в яранге Гаймисина, и старик начинал долгое повествование о давно прошедших временах, рассказывал волшебные сказки о животных или просто пересказывал реальные события, случившиеся в Уэлене, Ново-Мариинске, тундровых стойбищах. Порой Амос спрашивал слепого о том или ином случае, как бы наводил справку, и Гаймисин с блуждающей улыбкой на лице отвечал обстоятельно, со ссылками на имена, названия. Нельзя было не подивиться тому, что в этой скудной, бедной даже внешними событиями жизни сложилась особая, по-своему высокая культура, утвердились обычаи, регулирующие жизнь в понятиях добра и человечности. Здешние люди имели свой календарь, хорошо знали звездное небо с движением планет, приметы природы позволяли им довольно точно предсказывать погоду даже без помощи сокровища Кагота – большого настенного барометра.
Обычно уроком пения заканчивался учебный день, но это не значило, что все тотчас же расходились. Детишки шли домой, но Умканау оставалась, чем не всегда была довольна Каляна.
Вот и сегодня, когда допели «Смело, товарищи, в ногу!…», Каляна спросила: