Рытхэу Юрий Сергеевич. Магические числа

   – Какомэй!
   – Дорогие друзья! – сказал Амундсен, поднимая второй бокал. – Я не знаю, удастся ли нам еще раз собраться в таком дружном кругу, но мне бы хотелось сказать вам многое именно сегодня. Прежде всего я хочу от всей души поблагодарить вас за ту помощь, которую вы оказали нашей экспедиции. Наше королевское правительство, думаю, отметит это, когда мы вернемся домой и доложим его величеству о том, как вы скрасили нам трудности зимовки. Какими бы высокими и красивыми словами ни называли нас за то, что мы делаем по исследованию белых пятен нашей планеты, я не могу скрыть своего восхищения перед тем вечным подвигом, который совершаете вы, обживая самые суровые и пустынные пространства земли. Наши свершения всегда будут в тени ваших!… И еще – за долгую зиму у нас не было ни одного повода к недовольству друг другом. Это свидетельствует о том, что, какими бы разными ни были жизненные обычаи, привычки, верования, общечеловеческое дружелюбие сильнее всего. Пусть наш маленький опыт сотрудничества станет примером для всех. Когда мы вернемся в Европу, мы расскажем о вас, о вашем маленьком становище и тепло нашего человеческого общения сохраним в наших сердцах на всю жизнь.
   Амундсен перевел дух и, по-прежнему держа бокал в руке, с улыбкой обернулся к молодоженам.
   – Сегодня мы стали свидетелями прекрасного события в жизни вашего становища – Алексей Першин и Умкэнеу стали мужем и женой. Вся наша полярная экспедиция сердечно поздравляет их со вступлением в брак и просит принять наши скромные подарки.
   Амундсен сделал знак, и Сундбек с Ренне внесли в кают-компанию яркое шерстяное одеяло, несколько свертков с постельным бельем, медный рукомойник, украшенный чеканкой. Потом появился складной столик со стулом, нитки, бусы, бисер и набор продуктов.
   Умкэнеу со счастливым видом принимала подарки и в знак благодарности широко улыбалась и всем кивала.
   Допив шампанское, гости принялись за чай. Зная привычки своих соплеменников, Кагот поставил на плиту два больших чайника и едва успевал наполнять чашки и заваривать свежий чай.
   Амос и Амундсен склонились над схемой расположения ледяных полей и долго обсуждали, в каком направлении следует ожидать вскрытия льдов в эту весну.
   Ренне повел женщин в мастерскую и показал, как строчит швейная машинка, а Олонкин развлекал ребятишек тем, что без конца крутил ручку виктролы и менял пластинки.
   Гости разошлись перед восходом раннего весеннего солнца.
   Проснувшись раньше всех, Кагот, прежде чем пойти на камбуз, посмотрел с палубы на становище: теперь флаг оставался лишь над ярангой Гаймисина, свидетельствуя о том, что представительство советской власти сменило место своего пребывания.
   Весна на берегу Чаунской губы в 1920 году была изменчивой, капризной, порой думалось, что настоящее лето никогда не наступит в этом пустынном месте: ясное небо часто покрывалось плотными облаками, по нескольку дней солнце вообще не показывалось и чудилось, что возвращается полярная ночь. Временами разражалась такая пурга, какой и зимой не бывало. Ураганный ветер свистел в вантах, грозил сорвать развешанные для просушки меха, медвежью же шкуру, подарок Першина, пришлось убрать в трюм. Однако, несмотря на все это, деятельная подготовка к освобождению от ледового плена не прекращалась ни на минуту, и начальник экспедиции пользовался каждой возможностью, чтобы подбодрить своих товарищей. Ему и самому вовсе не улыбалась перспектива третьей зимовки, когда до Берингова пролива рукой подать, а до ледового поля, в который предполагалось вмерзнуть, чтобы продрейфовать с ним к Северному полюсу, всего лишь дня полтора ходу по чистой воде.
   18 мая приехал Свердруп. Сначала Амундсену показалось, что это едут очередные гости, и он с досадой подумал, что опять надо прерывать работу и в который раз объяснять, что он не торгует и не имеет для продажи спиртного. Лишь только когда ездок поднялся с нарты и подошел к самому трапу, он узнал Свердрупа.
   Несмотря на тяготы долгой зимней поездки, путешественник чувствовал себя хорошо. Единственное, чего он попросил, когда утихло первое ликование встречи: срочно – баню!
   – Я вижу у вас тут большие перемены! – сказал он за ужином, с интересом следя за подававшим кушанье Каготом, за сидящей на своем высоком стульчике Мери. – Когда я увидел над одной из яранг развевающийся красный флаг, то подумал, что сбился с дороги и каюр привез меня совсем в другое место. И только разглядев знакомый силуэт «Мод», успокоился и понял, что я дома. Расскажите же ради бога, что тут у вас произошло?
   – Здесь установлена советская власть, – ответил Амундсен. – Яранга, над которой развевается красный флаг, – официальная резиденция представителя новой власти Алексея Першина. Он же является и учителем.
   – Вот не думал, что большевики добрались уже сюда! – заметил Свердруп. – Вы не представляете, каких противоречивых рассказов о них я наслушался в тундре. Говорят, что они отбирают имущество, делят между собой все, что можно поделить, вводят общественное пользование не только вещами, но и женами!
   – Ну у нас до этого не дощло! – засмеялся Амундсен. – Что касается Першина, то он нисколько не похож на тех, о которых вы рассказываете. Это нормальный интеллигентный парень, увлеченный идеями Ленина. У него грандиозные планы превращения здешнего становища в культурный и просветительный центр региона. Кстати, недели две назад он женился на здешней красавице Умканау.
   – Но и вы, вижу, зря не теряли времени, – сказал Свердруп, когда Кагот, подав чай и забрав дочку, удалился к себе в каюту. – Каготу впору служить не здесь, а в королевском дворце! Небось и грамоте научили?
   – Пытались, – с усмешкой ответил Сундбек, – но он увлекся математикой, а письмо совершенно забросил и, похоже, не собирается к нему возвращаться.
   – В данном случае я бы не сказал, что Кагот увлекся математикой, – с горечью заметил Амундсен. – Скорее всего он впал в заблуждение и никак не хочет внять здравому смыслу. – И Амундсен рассказал про навязчивую идею Кагота о конечном числе. – Все было бы ничего, – с грустью продолжил он, – но Кагот стал пренебрегать своими обязанностями. Вчера отказался мыться в бане, хотя еще недавно его оттуда было не выгнать. Как он объяснил свое нежелание, Сундбек?
   – Опасается, что у него кожи не останется, – с улыбкой сказал Сундбек. – Но когда я заглянул к нему в каюту, он, как всегда, сидел перед иллюминатором и писал свои числа. Он страшно перепугался, закрыл грудью тетрадь, словно боялся, что я ее отберу.
   – Вчера подал подгоревшие бифштексы и не вымыл посуду, – продолжал Амундсен. – Как ни прискорбно, придется, видно, с ним расстаться.
   – Девочку жалко, – вздохнул Сундбек, привязавшийся к Мери, казалось, больше всех на корабле.
   – Ну, девочка пусть побудет у нас до нашего отплытия, – сказал Амундсен. – Я, кстати, тоже очень привык к этому прелестному созданию.
   – Аборигены вообще трудно приспосабливаются к новому образу жизни, – заметил Свердруп. – За время поездки по стойбищам и становищам я пришел к убеждению, что чукчи – это гордый и независимый народ, даже с заметной долей высокомерия по отношению к людям другой национальности. В чукотском языке все, что относится непосредственно к их укладу жизни, к их обычаям, все, что соответствует их представлениям, это настоящее, истинное. И само собой разумеется, что все чужое – это ненастоящее. Даже собственное название их – луоравэтльан – означает: человек в истинном значении этого слова.
   – Эскимосское название иннуит переводится точно так же, – сказал Амундсен. – Мне кажется, тут нет оснований говорить о высокомерии. Наоборот, на основании нашего опыта общения со здешними аборигенами мы убедились, что это очень дружелюбные, всегда готовые прийти на помощь люди.
   – Теперь о большевиках… – продолжал Свердруп, – В Якутию с юга проникли остатки войска царского адмирала Колчака, который пытался восстановить старую власть в Сибири. Но они потерпели жестокое поражение от Красной гвардии, от большевиков… Что же касается уклада жизни оленных людей, с которыми мы преимущественно общались, то он остался в том же виде, в каком, думаю, просуществовал тысячелетия. У меня буквально руки чешутся от желания скорее приступить к обработке собранных этнографических материалов.
   – Теперь нам осталось дождаться Хансена и Вистинга, и тогда наша экспедиция будет в полном сборе, – сказал Амундсен и добавил, обращаясь к Свердрупу; – Мы время от времени получали о них сведения от проезжавших здесь торговцев и путешествующих чукчей. Первоначально наши товарищи пытались подать телеграммы через радиостанцию зимующего у мыса Сердце-Камень русского парохода «Ставрополь». Но радиостанция на судне не работает. Пришлось им двигаться дальше, к мысу Дежнева, откуда рукой подать до Нома на Аляске, где имеется довольно мощная радиостанция. Но в зимнее время из-за вечно движущегося льда Берингов пролив непроходим. Поэтому наши путешественники должны были проделать путь до Ново-Мариинска, расположенного на южном берегу обширного Анадырско-го залива. По моим расчетам, они уже добрались до устья реки Анадырь и сейчас находятся на обратном пути.
   Перед тем как пойти к себе в каюту и лечь спать, Амундсен вышел на палубу и заметил горящий огонек в иллюминаторе каюты Кагота.
   Бедняга! Очевидно, все же у него какое-то нарушение умственной деятельности, возможно, это результат его шаманства. А ведь во всем другом он вполне нормальный, приятный и сообразительный человек! Неужели сильное, а тем более ошибочное увлечение может так захватить человека, что он пренебрегает разумными советами, предостережениями опытных людей?
   Размышляя об этом, Амундсен вдруг остановился от неожиданно возникшей мысли: а чем, в сущности, он отличается от Кагота? Разве его самого не называли фанатиком, безумцем, пренебрегающим советами разумных и опытных людей? Это было, когда он объявлял о своем намерении пройти Северо-Западным проходом, открыть магнитный полюс Земли, когда затем пустился к Южному полюсу через огромный ледовый континент на собачьих упряжках, без того вели колепного технического снаряжения, которое имелось у его соперника капитана Скотта. И теперь, когда он намеревается вморозить «Мод» в лед и продрейфовать вместе с ним к Северному полюсу, его снова называют безумцем, напоминают, что даже опытному полярному исследователю Фритьофу Нансену не удалось этого сделать.
   Тем временем Кагот сидел в своей каюте и снова писал и писал числа. Хорошо в ночной тишине не только следить за возрастанием цифр, но и чувствовать в себе нарастание уверенности в существовании магического числа. Написав очередное число и несколько помедлив перед следующим, Кагот мысленно обозревал расстояние между этими двумя числами. С одной стороны, количественно оно выражалось всего-навсего в единице, с другой – это была лишь маленькая полоска белого поля, отделяющая одну цифру от другой. Но это только на первый взгляд. На самом деле, когда вдруг окажется, что следующее число и есть то самое, искомое, между ними может быть расстояние в вечность. Иногда путешествие по числам казалось Каготу бесконечным восхождением: кажется, вот она, впереди, желанная вершина, взбираешься на нее, теряя последние силы, и оказывается, что за ней сияет снегами другая – еще более прекрасная и еще более недоступная…
   Самое трудное – вовремя прекратить писание и найти в себе силы захлопнуть тетрадь. Но еще долго после этого перед закрытыми глазами сменяются написанные цифры, перегоняя друг друга, путая последовательность. Может быть, правы тангитаны, утверждая, что никакого конечного числа не существует и все, что испытывает Кагот, не что иное, как особый вид новой, неизведанной болезни? Но прислушиваясь к своему внутреннему состоянию, Кагот не обнаруживал в себе признаков болезни, если не считать слабой головной боли от бессонной ночи. Написав уже под утро очередное число, Кагот заставил себя ополоснуть лицо холодной водой, чтобы отогнать сонливость, и отправился на камбуз готовить завтрак. Прежде всего он быстро вскипятил кофе, к которому здесь пристрастился, и, выпив несколько глотков, почувствовал в себе утреннюю бодрость. Оставленная в каюте тетрадь манила, но, сделав над собой усилие, Кагот принялся за приготовление завтрака. На этот раз он решил напечь оладий, не требующих столько времени, как полюбившиеся всем белые, пышные булочки. Замесив тесто и поставив на огонь большую сковородку, Кагот сбегал к себе в каюту и успел написать еще несколько чисел.
   Когда он вернулся на камбуз, сковородка уже нагрелась. Шлепнув на нее несколько оладий, он сообразил, что, пока эта порция печется, он сможет написать следующее число. Вернувшись на камбуз, Кагот обнаружил, что времени, затраченного на написание очередного числа, как раз хватило на то, чтобы оладьи подрумянились с одной стороны. Довольный своим открытием, Кагот перевернул оладьи и, подложив дров в плиту, вернулся в каюту.
   На этот раз он решил написать несколько чисел, потому что, пока разгорятся дрова, пройдет чуть больше времени. Утренние мысли о тщетности поисков магического числа улетучились, едва только он снова начал писать. К нему вернулось то состояние внутреннего напряжения, которое он всегда испытывал наедине с тетрадью. Все это напоминало охоту, когда идешь по льду и, хотя думаешь о вещах, далеких от поисков ускользающего зверя, какая-то часть твоего тела все время настороже. Нерпа или белый медведь могут появиться неожиданно, в любое мгновение, но они не могут застать охотника врасплох. Точно так, когда сидишь у разводья на ледовом берегу и сторожишь тюленя, глаза равнодушно скользят по гладкой водной поверхности, мысли могут быть где угодно, но стоит появиться круглой блестящей голове нерпы, как все внимание тотчас переключается на нее…
   Какой-то назойливый запах проникал в каюту, но Кагот не обращал на него внимания, продолжая методично записывать числа одно за другим, пока его не привлек шум: кто-то бежал по палубе и кричал. Кагот прислушался.
   – Пожар! Горим!
   И тут только до него дошло: оладьи! Там на раскаленной сковороде горят оладьи!
   Отбросив тетрадь, Кагот выскочил из своей каюты и ринулся на камбуз через заполненную вонючим, горьким дымом кают-компанию. Дым и гарь встретили его в раскрытой двери камбуза, где орудовал едва одетый Амундсен. Ворвавшись туда, Кагот увидел разъяренное лицо начальника экспедиции, вымазанный в саже большой острый нож, напоминавший плавник хищной косатки.
   – Идите в свою каюту! – услышал он грозный окрик. – Вы здесь больше не нужны!
   Кагот покорно вернулся в каюту. Разбуженная шумом и криками Мери сидела на своей койке.
   – Все, – сказал ей Кагот мрачно, – кончилась наша тангитанская жизнь…
   Странно, он не чувствовал ни сожаления, ни даже раскаяния. Как будто прервался долгий неспокойный сон, он наконец проснулся и надо заниматься привычными, может, иной раз даже скучными делами, то есть надо просто жить.
   Одев девочку и выпустив ее на палубу погулять, Кагот принялся собирать свои нехитрые пожитки. На самом дне рундука хранился его дорожный мешок из мандарки – выбеленной нерпичьей кожи. Снял со стены барометр, свою первую тангитанскую вещь. А вот тетрадь. Погладив обложку, Кагот положил тетрадь на самое дно вместе с запасом новых, еще не заточенных карандашей. Что еще? Кагот открыл стенной шкафчик и увидел постельное белье, которое так ни разу и не постелил на свое ложе. Интересно, каково лежать на белоснежной материи? Жаль, что не довелось попробовать. Все некогда было, да и забыл он, что в шкафу спрятана материя для сна.
   Он огляделся. Вроде ничего не осталось. Его чукотская одежда, в которой он пришел на судно, хранилась на палубе, в холодной кладовке. А эту, наверное, надо сдать.
   Кагот вздохнул и сел на койку.
   Придется возвращаться в ярангу Каляны. Больше некуда. Она, наверное, не будет против: ведь тангитан, на которого у нее были слабые надежды, переселился к Умканау… Что же, может быть, это судьба? Она хорошая женщина и всегда заботилась о Мери…
   Выходит, что Северный полюс увидят без него. Самую вершину Земли. Взойдут на нее и, быть может, вспомнят Кагота. Интересно, вспоминают тангитаны здешних людей, когда возвращаются на свою землю?
   Послышался стук в дверь, и в каюту просунулась голова Сундбека.
   – Иди, Кагот, завтракать.
   В кают-компании было пусто. На столе оставался только один прибор. Кагот сел. Сундбек принес омлет из яичного порошка с беконом, поджаренный вчерашний хлеб, масло, джем и кофе и, восставив все это перед Каготом, сам уселся напротив.
   – А где Мери? – спросил Кагот, принимаясь за еду.
   – Она играет на льду, – сообщил Сундбек, с сочувствием глядя на него.
   – Я собрал свои вещи, – сказал Кагот. – Только детские не успел.
   – Но тебя пока еще никто не гонит с корабля, – сказал Сундбек.
   – Однако я больше не могу оставаться здесь, – вздохнул Кагот. – Вы все были очень добры ко мне…
   – Мне жалко, что Мери, которая так привыкла к здешней жизни, снова вернется в ярангу, – сказал Сундбек.
   – Что делать? Она родилась здесь и, видимо, не предназначена для другой жизни…
   – Ну пусть она побудет с нами, пока мы не отплывем. – В голосе Сундбека слышалась неподдельная теплота. – Мы все так привыкли к ней…
   Однако Каготу не сразу удалось покинуть корабль. Во время обеда между членами экспедиции произошел разговор, который отсиживавшийся в своей каюте Кагот не слышал.
   – Прежде чем объявить Каготу о том, что он уволен и должен, естественно, покинуть корабль, – начал Амундсен, – мне бы хотелось довести до вашего сведения это мое решение. У вас есть какие-нибудь соображения?
   Все молчали. Всем было тягостно. Амундсен продолжил:
   – Кагот за последнее время стал откровенно пренебрегать своими обязанностями и гигиеническими правилами, которых должен был неукоснительно придерживаться. Несколько раз я его предупреждал, говорил, что, если он не вернется к прежнему добросовестному исполнению работы, нам придется расстаться. Но, увы, он не внял моим предостережениям.
   – А я слышал рассказы о Каготе как о человеке весьма способном, отличном поваре и слуге, – с удивлением заметил Свердруп.
   – Да, он и был таким, – сказал Амундсен.
   – Я думаю, – заговорил Сундбек, – что часть вины за изменение в поведении Кагота лежит на мне…
   – Что вы имеете в виду? – спросил Свердруп.
   – Это я начал учить его счету, – сказал Сундбек.
   – Да, все началось с чисел, – подтвердил Олонкин.
   – Прямо какое-то наваждение нашло на него, – добавил Ренне. – До этого он был спокойный, нормальный человек. А как начал считать, писать числа, резко переменился!
   – Может, просто отобрать у него тетрадь и запретить ему писать числа? – предложил Свердруп.
   – Давайте спросим самого Кагота, – предложил Сундбек. – Поставим ему условие: бросишь писать числа, вернешься к нормальному исполнению своих обязанностей – останешься на корабле.
   Амундсен почувствовал скрытое сопротивление экипажа и напомнил:
   – Господа! Не забывайте, что перед нами стоят большие задачи. Наша экспедиция, если говорить прямо, еще и не приступала к выполнению главной задачи – достижению Северного полюса. Хочу вам напомнить, что наши цели далеки от благотворительных, и, как начальник экспедиции, считаю обязанным отметать с дороги все, что может нам помешать… Но я вижу, что вам не хочется расставаться с Каготом. Поверьте, господа, и мне очень жаль, что наше сотрудничество с ним кончается так нескладно. Присоединяюсь к мнению Сундбека, что часть вины лежит и на нас… Я согласен, давайте спросим Кагота.
   Призванный Сундбеком Кагот предстал перед членами экспедиции в непривычном виде. Он успел достать свою кухлянку и малахай, переоделся, а одежду, выданную ему на корабле, аккуратно сложил.
   – Садитесь, Кагот, – сдержанно пригласил его Амундсен.
   Кагот послушно уселся на свое привычное место, ближе к двери на камбуз.
   После небольшой паузы Амундсен заговорил:
   – Вы понимаете, Кагот, что после всего случившегося мы должны расстаться с вами. Но нас связывает так много хорошего, что мы все сообща решили сначала спросить вас: как вы сами относитесь ко всему случившемуся?
   Кагот ответил не сразу. Он обвел взглядом всех и сказал:
   – Я решил уйти… Другого решения у меня нет…
   – Но, Кагот, у вас есть выбор, – сказал Амундсен. – Если вы бесповоротно откажетесь от сумасбродной идеи найти не существующее на самом деле число и обещаете работать на камбузе так, как вы это делали в начале вашего пребывания на корабле, вы можете остаться… Но, повторяю, никаких чисел!
   Какое-то подобие улыбки мелькнуло на лице Кагота.
   – Нет, – сказал он твердо. – Я не могу отказаться от поисков магического числа. Я ухожу с корабля.
   Амундсен обвел взглядом членов экспедиции и со вздохом произнес:
   – Ну что ж… В таком случае не будем вас задерживать, господин Кагот.
   Но Кагот ушел с корабля лишь к вечеру. Сначала его ознакомили с заработанной суммой денег, предложив отобрать товары по своему усмотрению. Этим он занимался почти целый день с Сундбеком и Ренне, обходя битком набитое чрево корабля, На палубу выносились мешки с мукой, сахаром, сухим молоком и крупами, сливочным маслом, патокой, чаем, табаком. Ко всему этому прилагался еще новый винчестер с запасом патронов. В довершение всего ему оставили всю одежду, в которой он ходил на корабле. Взглянув на кучу добра, Кагот удивился: неужели он столько заработал?
   Пришлось сделать три ездки на нарте, чтобы перевезти все товары на берег. Дочку Кагот решил все-таки взять с собой.
   – Ты насовсем возвращаешься на берег? – спросила Каляна, и в ее голосе Кагот уловил затаенную надежду.
   – Да, – ответил Кагот.
   – Это хорошо, – сказала Каляна.
   Когда привезли последние свертки и большой кусок старого, уже ненужного брезента, который натягивали как тент над палубой, Кагот сказал Каляне:
   – Я буду жить у тебя.
   – Но у меня нет гостевого полога, – напомнила Каляна. – Его забрал Першин, когда переселился в ярангу Гаймисина.
   – Ничего, я буду спать в твоем пологе, если ты не возражаешь.
   – Как я могу возражать? – улыбнулась Каляна. – Мы ведь уже жили так. И для Айнаны найдется место.
   – Ее теперь зовут Мери, – напомнил Кагот.
   – Хорошо, пусть будет Мери.
   Уложив девочку, Кагот и Каляна взялись разбирать и укладывать полученные в уплату за работу и в подарок товары.
   – Ты стал как богатый тангитан, – заметила Каляна и вдруг испуганно сказала: – Все это надо побыстрее спрятать, пока учитель Алексей не увидел!
   – Почему ты боишься учителя? – удивился Кагот.
   – Он ведь большевик, – ответила Каляна.
   – Мне казалось, что ты большевиков не боишься, – заметил Кагот.
   – Я-то не боюсь, но ты должен его остерегаться.
   – Почему? – никак не мог понять Кагот.
   – Потому что ты богатый! А большевики богатых не любят и отнимают у них богатства. Вот придет он завтра утром к нам и скажет: давай-ка, Кагот, поделим все это твое богатство по большевистскому обычаю.
   – А я и без него собираюсь это сделать, – спокойно сказал Кагот. – Ты же прекрасно знаешь наш обычай: если к кому-то приходит удача, он делится этой удачей с другими. Таков закон настоящей жизни и настоящих людей. Если, как ты утверждаешь, такой обычай существует и у большевиков, значит, они настоящие люди!
   На следующий день Кагот разделил заработанное на равные доли и разнес все по ярангам. Першин попытался было вопреки предсказаниям Каляны отказаться от своей доли, но Умкэнеу объяснила ему:
   – Таков наш обычай: удача делится на всех.
   Молодая женщина расцветала с каждым днем. В ней исчезла девичья угловатость, резкость, в движениях появилась плавность и медлительность. Потчуя Кагота свежим чаем, она вдруг сказала:
   – Переменил бы ты мне имя, Кагот…
   – Разве тебе что-то угрожает?
   – Пока ничего.
   – Тогда какой смысл менять имя? От кого ты хочешь укрыть свой след?
   – Мне кажется, что Алексею не нравится мое имя.
   – Что ты! Умканау – это очень хорошо! – возразил Першин.
   – Он иногда зовет меня умкой, – жалобно произнесла Умканау.
   – Это я так сокращаю, – объяснил Першин.
   – Умка – это медведь-самец, – растолковал Алексею Кагот, – а ее имя значит белая медведица, и его нельзя сокращать.
   – Хорошо, не буду сокращать, – обещал Першин.
   – Мне так хочется иметь настоящее тангитанское имя! – мечтательно проговорила Умканау. – Как зовут твою сестру?
   – Лена, Елена…
   – Какое хорошее имя! – воскликнула Умканау. – А если я его возьму?
   – Как это можно вот так брать имена! – сердито сказал Гаймисин. – Это тебе не кэркэр – надел и снял!
   И хотя Гаймисин говорил строго, в его словах чувствовалась радость оттого, что его дочь по-настоящему счастлива. Правда, Першин казался несколько растерянным от всего случившегося, но старался держаться солидно и серьезно. Он перенес учительские принадлежности в ярангу Гаймисина, и ребята теперь занимались здесь.