Страница:
– У твоих дома есть еда?
– Сколько угодно! – ответила Умкэнеу. – Вчера наварила им полный котел свежего нерпичьего мяса, да еще нарубила копальхена из того кымгыта, который привез Алексей…
Девушка, если поблизости был учитель, не сводила с него влюбленных глаз. Уж такова была натура Умканау: все, что она чувствовала, было написано на ее лице. Вот и сегодня она пристроилась напротив Першина, сидевшего на бревне-изголовье, и некоторое время молча наблюдала за тем, как тот писал.
– Покажи, – попросила она.
– Так все равно не прочтешь, – улыбнулся Першин.
– А вдруг? – улыбнулась в ответ Умканау. – Как интересно!
Будто след песца на свежем снегу,… Нет, как куропачий… Или как строчка, когда аккуратно шьешь непромокаемые торбаса из нерпичьей кожи. Когда мы так научимся? – тяжко вздохнула она.
– Научитесь, научитесь, – обнадежил Першин.
– Хорошо бы, – почти шепотом произнесла Умканау.
– Ты бы не мешала человеку, – недовольно заметила Каляна. – Если тебе нечего делать, поиграй с малышкой.
– А что мне с малышкой играть? – передернула плечами Умканау. – Я же не маленькая!
– Не маленькая, а ведешь себя, как маленькая, – сказала Каляна.
– Вот когда у меня будут дети, тогда и буду возиться с ними, – заявила Умканау.
– Прежде чем думать о детях, ты сначала должна вырасти, найти мужа, – терпеливо, наставительно произнесла Каляна.
– Я уже выросла! – упрямо заявила Умканау и посмотрела в глаза Першину. – А мужа найду!
– Какая уверенная! – слабо улыбнулась Каляна. – Вон я сколько жду, а не могу дождаться…
– А я дождусь! Правда, Алексей?
Сказав это, она красноречиво посмотрела на Першина, Каляна заметила взгляд и сердито сказала:
– Такие глупости может говорить только неразумная и неопытная девчонка, у которой еще нет стыда настоящей девушки. Если считаешь себя взрослой и готовой для замужества, то, прежде чем говорить такие слова, подумала бы: а понравится ли это твоему будущему мужу?
Умканау на этот раз смутилась и замолчала. Каляна посмотрела на девушку, и ей стало жалко ее.
– Помоги мне снять гостевой полог, – попросила она мягко.
– Ты хочешь снять гостевой полог? – удивилась Умкэнеу.
Эта мысль пришла в голову Каляне, когда из яранги ушел Кагот. А теперь уже всем ясно, что второй полог ни к чему. Зачем жечь лишний жир, которого зимой и так не хватает, если можно спать в одном пологе?
– Да, надо его снять, – деловито сказала Каляна. – Он уже ни к чему.
– Разве Кагот больше не вернется?
– Если вернется, то уж, наверное, не сюда, – ответила Каляна. – Он построит свою ярангу.
– Но все думали… – Умканау явно была поражена решением Каляны, – надеялись, что Кагот будет твоим мужчиной…
– Кто будет моим мужчиной – это моя забота! – сердито отрезала Каляна. – Так поможешь мне?
Однако Умканау явно не спешила.
– Значит, Алексей будет спать с тобой в одном пологе?
– А куда же он денется? У вас тесно, у Амоса ребятишки, – перечислила Каляна. – В общем пологе ему будет лучше, удобнее и теплее.
Першин, сообразивший наконец, о чем идет речь, торопливо заговорил:
– Каляна! Не надо снимать полог. Пусть он остается на месте.
Вдруг придет Кагот?
– Кагот тогда будет жить в другой яранге, – сказала Каляна, – я больше не хочу, чтобы он жил у меня.
– Но ведь Айнана здесь…
– И Айнана переселится вместе с ним!
– Но, Каляна… Я не хочу перебираться в большой полог, – продолжал сопротивляться Першин.
На помощь ему пришла Умканау.
– Вот видишь! – торжествующе произнесла она. – Алексей не хочет спать с тобой в пологе.
– При чем тут спать? – смутился Першин. – Дело совсем не в этом, но мне так удобнее. А что касается жира, то я заплачу, возмещу…
– Чем же ты заплатишь, если у тебя нет товара? – спросила Каляна.
– Придет пароход и привезет все что надо: и товары и продукты, – обещал Першин. – Жира я совсем мало жгу и к тому же сам добываю…
– Настоящий мужчина никогда не станет попрекать женщину добычей, – презрительно произнесла Каляна, понимая, что на этот раз ей не удалось переселить русского в свой полог.
– Давайте лучше петь, – примирительно предложила Умканау. – Алексей, спой нам какую-нибудь русскую песню.
Алексей, прислушавшись к вою пурги, ответил:
– Ну хорошо. Я вам спою старинную русскую песню. Вот слушайте…
Он откашлялся и затянул:
Он с трудом открыл дверь и ввалился в чоттагин весь запорошенный снегом. Его не сразу узнали, пока он не подал голос.
– Какомэй, Кагот! – воскликнула Умкэнеу, вглядевшись в его лицо.
Кагот отряхнулся от снега и откинул капюшон новой камлейки.
Малышка вскрикнула и бросилась навстречу. Отец бережно взял дочку на руки и прижал к себе. Он прикрыл глаза и так стоял некоторое время. Айнана притихла, переживая вместе с отцом радость свидания.
Каляна смотрела на бывшего своего постояльца с удивлением: перед ней был совсем другой человек, нежели тот, который ушел несколько дней назад на корабль тангитанов с небольшим кожаным мешочком, грустный, даже какой-то понурый. А теперь в чоттагине улыбался привлекательный мужчина с аккуратно подстриженными волосами, чисто выбритый, с ясными, спокойными глазами. Он словно и выше стал и стройнее. Просто не верилось, что пребывание на корабле тангитанов может так изменить человека. Даже голос у него вроде бы стал другим.
– Как вы тут живете? – спросил Кагот, ставя девочку на промороженный земляной пол чоттагина.
– Хорошо живем, – ответила Каляна.
– Да ты как настоящий тангитан! – воскликнула Умкэнеу, когда Кагот стянул через голову камлейку и остался в суконной куртке, подаренной ему Сундбеком. При свете костра на его груди блестели два ряда хорошо начищенных медных пуговиц. – Если бы я раньше не знала тебя, сказала: этот человек – сам начальник Амундсен.
– Здравствуй, Кагот! – Першин искренне обрадовался приходу Кагота и вместе со всеми удивился его перемене во внешности.
Кагот подтащил поближе к костру большой, туго набитый мешок и принялся вытаскивать оттуда подарки, приговаривая при этом:
– Это не вся плата, а только часть, данная мне вперед, чтобы я вас одарил. Тут и мука, и сахар, и чай, куски материи, табак… Каляна, возьми все это и зови гостей!
Обрадованная приходом отца, Айнана не отходила от него, цеплялась за его рукав. Кагот вынул из мешка плитку шоколада и торжественно сказал:
– Это лакомство послал тебе сам начальник экспедиции Амундсен!
Он осторожно развернул сначала бумагу, потом фольгу и, отломив несколько кусочков, дал всем попробовать.
– С виду некрасивое, а какое вкусное! – зажмурившись от удовольствия, произнесла Умканау. – А вот это тонкое железо, как оно делается?
Вопрос был обращен к Першину. Учитель подержал в руке гремящий листок блестящей фольги и ответил:
– Не знаю.
– Не знаешь? – удивилась Умканау. У нее никак не укладывалось в голове, что учитель чего-то может не знать.
– Такие вещи делают в мастерских, которые называются заводы, – туманно пояснил Першин.
– В тех, которые бедные отобрали у богатых, – догадалась Умканау, помня рассказы о том, как бедняки, рабочие России, отобрали у владельцев их заводы и фабрики, которые для легкости понимания учитель называл большими мастерскими для изготовления разных товаров.
– Да, – ответил Першин. – На специальных машинах.
– Неужели настанет такое время, когда я увижу своими глазами, как делают такие чудеса? – мечтательно проговорила Умканау. – Еще совсем недавно я и не думала, что есть вот такое тонкое железо, которое тоньше даже самой тонкой оленьей замши.
– У тангитанов чудес хватает, – солидно сказал Кагот. – Чего только не насмотришься, особенно когда живешь с ними.
Умканау заторопилась:
– Сейчас позову соседей. Ты, Кагот, пока не рассказывай ничего! Нам тоже интересно, особенно моему отцу.
Пока гости собирались, идя сквозь ветер и пургу, Кагот поиграл с дочкой, спел ей на ушко песенку и попросил у Каляны кусочек копальхена.
– Тангитанская еда вкусная, обильная, но в ней много травы, – заметил он.
– Какой травы? – спросила Каляна.
– Разных растений, – пояснил Кагот. – Я никогда не думал, что тангитаны едят столько растений. Они у них в разном виде, больше в сушеном, заготовлены впрок. Амундсен говорит, что для здоровья это полезно. Чтобы зубы не выпадали.
– Тырасти, трук! – громко произнес веселый, неунывающий слепец Гаймисин, войдя в чоттагин.
– Это он с тобой по-русски здоровается, – объяснила Умкэнеу. – Алексей научил. Разве не так здороваются у вас там, на корабле?
– Нет, – ответил Кагот, – у нас другое приветствие. Гут морген-это с утра так говорят, а днем другие слова употребляют.
– А мне это «тырасти, трук» очень нравится! – сказал Гаймисин, осторожно пробираясь с помощью дочери к бревну-изголовью.
Пришли Амос с женой, и в чоттагине стало совсем тесно. Прежде чем приступить к чаепитию и рассказам о жизни тангитанов на корабле, Кагот распорядился разделить на три равные части принесенные подарки. Каляна проделала это с явным удовольствием и с таким видом, словно эти драгоценные вещи принадлежат лично ей или же являются их общей с Каготом собственностью. Раздав подарки и разлив чай по чашкам, Каляна заняла свое место у низенького столика.
И хотя уже многое было известно жителям крохотного становища, все слушали внимательно, ловили каждое слово. Наибольший интерес вызвал рассказ о мытье в бане. Каготу даже пришлось обнажить часть тела, чтобы дать взглянуть на чистую кожу. Гаймисин щупал, давил пальцами и удивлялся:
– Надо же! Палец не липнет! Весь жировой слой смыли. Как интересно! Значит, они утверждают, что это грязь?
– Грязь, говорят, – кивнул Кагот. – Оттирали меня так, что я боялся совсем без кожи остаться…
– Алексей говорит, что и нас скоро будут мыть, – подала голос Умкэнеу. – Построят здесь деревянный дом – баню…
– Разве и женщин моют? – с сомнением спросил Гаймисин.
– Про женщин ничего не могу сказать, – ответил Кагот. – На корабле нет женщин.
– Женщин тоже будут мыть! – настаивала на своем Умкэнеу. – Алексей так говорил, потому что при новой жизни мужчина и женщина равны.
Кагот с удивлением посмотрел на Першина и спросил:
– Это правда?
– Да, – кивнул Першин. – Большевики считают, что женщины должны быть равными с мужчинами.
– Нехорошо, однако, будет, – покачал головой Гаймисин. – Да и сами женщины не захотят этого…
– Почему не захотят? – с вызовом спросила Умканау.
– А ты вообще молчи! – прикрикнул на нее отец. – Уж больно разговорчива стала! Смотри, не пущу больше на учение!
Умкэнеу умоляюще посмотрела на Першина. Но учитель был в растерянности и, чтобы отвести разговор от опасной темы, предложил:
– Давайте слушать Кагота.
– Верно! – поддержал его Амос. – Мы пришли слушать рассказ Кагота!
Кагот отпил из чашки, вытер аккуратно подстриженные Сундбеком усы и продолжал:
– После мытья меня обрядили во все матерчатое. Потому что внутри корабля тепло, и в меховой кухлянке можно сопреть от жары. Поначалу жестко и неудобно было в матерчатой, но потом привык. Главная работа на корабле – приготовление еды. Большое умение надо, чтобы правильно приготовить тангитанскую еду! Учил меня сам Амундсен, большой знаток в этом деле. Так я научился печь булочки, белый тангитанский хлеб. Вот он. Можете попробовать. Потом – жарить олений бифштекс, варить супы, овсяную кашу. У них продуктов – полные трюмы. Войдешь туда – можно заблудиться среди ящиков, мешков в бочонков. На несколько лет хватит им этой еды!
– Зачем им столько? – спросил Гаймисин.
– Они собираются плыть к вершине Земли, – ответил Кагот. – А путь туда долгий, несколько лет может занять.
– А что им там надо, на этой вершине? – поинтересовался Гаймисин.
– Толком не сказал Амундсен, – ответил Кагот. – Но думаю, что он оттуда хочет поглядеть на всю нашу Землю.
– Иногда тангитаны тоже любят приврать, – тихо заметил Гаймисин, сожалея о том, что Кагот портит свой интересный рассказ явными небылицами. – Ты лучше рассказывай о жизни на корабле…
– Кроме забот о еде, они еще много занимаются разными измерениями, – повествовал дальше Кагот. – Мерят толщину льда, глубину воды в разных местах, мерят силу ветра, мороза и многое-многое другое.
– Зачем все мерить? – спросил Гаймисин. – Какая от этого польза?
– Этого я не знаю, – сознался Кагот.
– Может, мерят для того, чтобы делить? – высказал предположение Амос и обратился к Першину: – Большевики тоже мерят?
Першин на всякий случай ответил утвердительно, но Гаймисин засомневался:
– Какой смысл делить морскую глубину и толщину льда? Наверное, совсем для другого мерят, а не для дележа.
– Вроде бы не для дележа, – согласился Кагот. – И все же измерения у тангитанов занимают большое место в жизни. Для проживания они выделили мне деревянный полог с подставкой для сна, сколоченной из дерева. На такой же подставке я спал, когда плавал на «Белинде». Но вот что меня удивило: прямо на мягкую матерчатую постель поверх настлан еще кусок белой материи.
– Какомэй! – чуть ли не в один голос воскликнули Амос и Гаймисин. – Для чего это?
– Я потом проверил у других, – продолжал Кагот, – у всех так: и у Амундсена, и у Сундбека, и у Олонкина. Материя чистая, белая, жалко на нее ложиться. Из нее вполне можно сшить зимнюю охотничью камлейку. Да не одну, потому что куска материи два-один сверху, а другой снизу…
– И ты лег? – с каким-то отчаянным сожалением спросил Гаймисин.
– Нет, – ответил Кагот, – не лег…
– Ну и хорошо сделал, – с облегчением заметил Амос, напряженно следивший за рассказом Кагота.
– Я эти куски снял с постели и сложил в укромное место. Когда буду совсем уходить с корабля, возьму с собой.
– Как интересно! – заметила Каляна, явно подобревшая к Каготу.
– Да, интересно, – кивнул в знак согласия Кагот. – Но привыкать трудно.
– А у большевиков как? – Гаймисин повернул лицо к Першину. – Они тоже спят на белой материи?
– Да, – ответил Першин.
– Где же они берут столько белой материи? – удивилась Умканау. – Они же бедные!
– И некоторые бедные люди так спят, – ответил Першин.
– Это значит, – заключил Амос, – и мы в будущем должны будем на белой материи спать.
– Мне ни за что не уснуть, если лягу на такое, – сказала Умканау.
– Снег будет сниться, – добавила Каляна.
– А какие разговоры ведут? – спросил Гаймисин. – По вечерам о чем толкуют?
– По вечерам они больше читают, – ответил Кагот.
– Читают? – удивленно переспросил Гаймисин. – И наш учитель тоже читает, верно, Умканау?
– Читает, – подтвердила Умканау, ласково взглянув на Першина. – Такие красивые разговоры, как шаманские заклинания.
– И еще он поет песни, призывающие людей быть вместе, не унывать, соединить свои усилия… Вроде как мы, когда собираемся убивать кита или идем на моржовое лежбище, – добавил Гаймисин.
Похоже на то, подумал Кагот, что, пока он жил среди корабельных тангитанов, здешняя жизнь шла своим чередом, заполняясь новым содержанием, и русский учитель зря времени не терял…
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Гаймисин спел это громко, с чувством, под конец в его низкий, глубокий голос вплелся высокий девичий голосок Умкэнеу.
– Какомэй! – только и мог вымолвить пораженный до глубины души Кагот. – Здешние новости тоже интересны!
– Алексей нас учит, – с благодарностью произнесла Умканау. – Мы от него много переняли.
– Расскажи про зимнюю дорогу, – попросил учителя Гаймисин. – Пусть Кагот тоже услышит,
– Это стихи, – откашлявшись, объяснил Першин. – А сочинил их великий русский поэт Александр Пушкин, Он умер давно, а вот его слова остались не только в книгах, но и в памяти людей. Вот слушайте:
Кагот сидел, оглушенный услышанным, хотя не понял ни единого слова. Это было, несомненно, то, что он в душе называл голосом Внешних сил, разговором богов через человека. Оказывается, это существует и в другом – в русском языке. Только там это совсем иное – описание своего чувства, впечатления, переданное потом другому человеку. О том ли это действительно, о чем толкует Гаймисин?
– Это о зимней дороге? – переспросил Кагот.
– Да, – ответил Першин. – Это стихотворение о зимней дороге. – О нарте и собаках?
– Не о чукотской нарте, но о санях. Это как большие нарты, в которые запрягают больших животных, называемых конями…
– Коней я видел, – кивнул Кагот, – на американском берегу. Они больше самого крупного оленя и очень сильные. Я их боялся… И про сугробы тоже сказано?
– Да, – ответил Першин, – про снег, про то, что дорога длинная и холодная…
– А кто едет?
– Едет тот, который эти слова сочинил, и еще возница, каюр…
– Каюр не чукча?
– Скорее всего нет, – ответил Перший. – Тоже русский.
– Как Анемподист Парфентьев, – вспомнил проезжавшего чуванца Амос. – Он хоть и не совсем русский, но ведет происхождение от них.
– А есть у этого Пушкина и другие красивые сочетания слов, подобные «Зимней дороге»? – спросил Кагот.
– Есть, – ответил Першин, удивленный необычным интересом шамана к поэтическому творчеству. – У русского народа много таких людей, которые сочиняли стихи. Пушкин – самый главный…
– Как Ленин! – подсказал внимательно прислушивающийся к беседе Гаймисин.
– А Ленин тоже сочиняет стихи? – спросил Амос.
– Не знаю, по-моему, нет, – неуверенно ответил Першин.
– А может, сочиняет, да только не говорит другим? – осторожно предположил Кагот. Он испытующе посмотрел на русского учителя.
Першин поколебался и на всякий случай сказал:
– Возможно, и сочиняет…
– Без этого он не может, – с огромным внутренним убеждением произнес Кагот.
У него почему-то не хватало духу сказать, что и он знает подобное состояние, когда приходят удивительные слова, ложащиеся плотно друг к другу, выражая такие чувства, такие мысли и такое настроение, которые простыми, привычными словами не высказать. Но, может быть, то, что является ему, и впрямь наитие богов, а то, что родилось у Пушкина и еще у многих других, как сказал Першин, поэтов, это совсем иное?
Каляна еще раз наполнила чайник кусками речного льда и повесила над костром.
Умканау подложила несколько сухих деревяшек, и разгоревшийся огонь ярче осветил чоттагин.
– Может, еще чего-нибудь скажешь? – попросил русского Кагот. – Если не Пушкина, то кого-нибудь другого стихи…
– Я вам прочту несколько стихотворений моего любимого поэта и земляка Александра Блока, – сказал Першин. – Этот человек родился и живет в том же городе Петрограде, откуда я родом. Вот слушайте:
Чтение стихов перемежалось рассказами Кагота, а пурга к ночи, похоже, еще больше разъярилась. Першин проводил Гаймисина с женой и дочкой. Когда он вернулся в опустевший чоттагин, Кагот уже лежал в пологе, высунув голову наружу, и курил трубку, Кагот молча наблюдал, как Першин выбивал из одежды снег, раздевался, потом осматривал чоттагин, моржовую крышу над головой, и думал, что этот тангитан стал похож на чукчу даже своим повседневным поведением. Так осматриваться в яранге может только человек, который давно и основательно живет в этом жилище, чувствует себя в нем настоящим хозяином.
– Так ты говоришь, что у русских много таких, которые сочиняют стихи? – спросил Кагот, когда Першин разделся и влез в свой гостевой полог и по примеру Кагота высунулся в чоттагин, чтобы глотнуть перед сном свежего воздуху.
– Много…
– Может быть, они – как шаманы?
– Может быть, – ответил Першин, но в голосе его Кагот почувствовал усмешку.
– О чем то, последнее? – спросил Кагот.
– О звездах…
Кагот внутренне даже вздрогнул от ответа: он чувствовал, что эти слова – о звездах! Как же такое может быть? Он ведь не знает русского языка! Как до него может дойти смысл давным-давно и гдето очень далеко сказанного? Может быть, те, кто сочиняет стихи, обладают другими способами общения, которых лишены обыкновенные люди? Кагот ощутил странное волнение в душе, почувствовал приближение того ветра восторга, который всегда1 предшествовал возникновению удивительных слов, которые он почитал за веление богов.
Он втянул голову в темноту и духоту мехового полога, услышал мерное дыхание лежащей рядом дочери и беспокойное, прерываемое стонами и каким-то бормотанием, Каляны.
Вдруг послышался голос Вааль. Он донесся из того же угла, откуда приходил раньше. Кагот не различал слов, но несомненно, что это был голос Вааль. Он то угасал, то снова возникал, и настороженный Кагот никак не мог уловить смысл ее слов. Они как бы смешивались с тем, что накатывалось вместе с ветром восторга на Кагота:
Интересно, есть ли у норвежцев поэты, как у русских? Если есть, то, значит, весь мир человеческий объят невидимой, удивительной общностью, о которой он и не подозревал. Если ему удалось уловить смысл, не зная русского языка, значит, он может улавливать смысл и других стихов. Нет ли здесь чего-то общего с тем видом связи, который тангитаны называют радио?
Обеспокоенный этими мыслями, Кагот долго ворочался, пока не разбудил Каляну. Женщина замерла, потом шепотом спросила:
– О чем думаешь, Кагот?
– О стихах, – тихо ответил Кагот.
Амундсен посмотрел на вчерашнюю запись.
«17 января. Сегодня должно бы показаться солнце. Мы выразили свое преклонение перед царственным светилом поднятием флага. К сожалению, облака помешали нам его увидеть, но мы знаем, что оно тут и останется на долгое время. Температура скачет вверх и вниз, сегодня вечером у нас –32°. Великолепное северное сияние! Здесь мы не так им избалованы, как у мыса Челюскин, где оно бывало каждый день. Новости медленно просачиваются к нам через посредство русских газет. Сегодня мы узнали о смерти Рузвельта[20], очень меня огорчившей, и о том, что в Ирландии будто бы республика. Да, каким-то мы найдем мир, когда вернемся?»
Вчера после торжественной встречи солнца Амундсен из иллюминатора своей каюты увидел, как Кагот спустился по трапу на лед и медленно отошел на некоторое расстояние от корабля. Сначала казалось, что он понес кухонные отбросы, однако повар шел как-то необычно – размеренно, высоко держа голову, как бы обращаясь к небесам. В вытянутых руках он нес серебряный поднос на котором обычно подавал кофе. Перейдя одну гряду торосов, Кагот остановился и некоторое время стоял там, взмахивая руками в сторону восхода, как бы делая движения сеятеля. Амундсен догадался, что он посвоему, согласно обычаям своего народа встречает появление солнца после долгой полярной ночи.
Вернувшись на корабль после жертвоприношения, Кагот еще некоторое время сохранял замкнутое, торжественное выражение лица и оживился только тогда, когда за вечерним чаем Олонкин принялся читать русские газеты, доставленные на «Мод» проезжавшим в сторону Уэлена Григорием Кибизовым. Торговец также привез большое письмо Алексею Першину от Терехина, где тот извещал о благополучном достижении конечной цели путешествия – устья Колымы и о намерении возвратиться в Ново-Мариинск через верховья реки Анадырь, минуя ледовитое побережье Чукотского полуострова.
– Сколько угодно! – ответила Умкэнеу. – Вчера наварила им полный котел свежего нерпичьего мяса, да еще нарубила копальхена из того кымгыта, который привез Алексей…
Девушка, если поблизости был учитель, не сводила с него влюбленных глаз. Уж такова была натура Умканау: все, что она чувствовала, было написано на ее лице. Вот и сегодня она пристроилась напротив Першина, сидевшего на бревне-изголовье, и некоторое время молча наблюдала за тем, как тот писал.
– Покажи, – попросила она.
– Так все равно не прочтешь, – улыбнулся Першин.
– А вдруг? – улыбнулась в ответ Умканау. – Как интересно!
Будто след песца на свежем снегу,… Нет, как куропачий… Или как строчка, когда аккуратно шьешь непромокаемые торбаса из нерпичьей кожи. Когда мы так научимся? – тяжко вздохнула она.
– Научитесь, научитесь, – обнадежил Першин.
– Хорошо бы, – почти шепотом произнесла Умканау.
– Ты бы не мешала человеку, – недовольно заметила Каляна. – Если тебе нечего делать, поиграй с малышкой.
– А что мне с малышкой играть? – передернула плечами Умканау. – Я же не маленькая!
– Не маленькая, а ведешь себя, как маленькая, – сказала Каляна.
– Вот когда у меня будут дети, тогда и буду возиться с ними, – заявила Умканау.
– Прежде чем думать о детях, ты сначала должна вырасти, найти мужа, – терпеливо, наставительно произнесла Каляна.
– Я уже выросла! – упрямо заявила Умканау и посмотрела в глаза Першину. – А мужа найду!
– Какая уверенная! – слабо улыбнулась Каляна. – Вон я сколько жду, а не могу дождаться…
– А я дождусь! Правда, Алексей?
Сказав это, она красноречиво посмотрела на Першина, Каляна заметила взгляд и сердито сказала:
– Такие глупости может говорить только неразумная и неопытная девчонка, у которой еще нет стыда настоящей девушки. Если считаешь себя взрослой и готовой для замужества, то, прежде чем говорить такие слова, подумала бы: а понравится ли это твоему будущему мужу?
Умканау на этот раз смутилась и замолчала. Каляна посмотрела на девушку, и ей стало жалко ее.
– Помоги мне снять гостевой полог, – попросила она мягко.
– Ты хочешь снять гостевой полог? – удивилась Умкэнеу.
Эта мысль пришла в голову Каляне, когда из яранги ушел Кагот. А теперь уже всем ясно, что второй полог ни к чему. Зачем жечь лишний жир, которого зимой и так не хватает, если можно спать в одном пологе?
– Да, надо его снять, – деловито сказала Каляна. – Он уже ни к чему.
– Разве Кагот больше не вернется?
– Если вернется, то уж, наверное, не сюда, – ответила Каляна. – Он построит свою ярангу.
– Но все думали… – Умканау явно была поражена решением Каляны, – надеялись, что Кагот будет твоим мужчиной…
– Кто будет моим мужчиной – это моя забота! – сердито отрезала Каляна. – Так поможешь мне?
Однако Умканау явно не спешила.
– Значит, Алексей будет спать с тобой в одном пологе?
– А куда же он денется? У вас тесно, у Амоса ребятишки, – перечислила Каляна. – В общем пологе ему будет лучше, удобнее и теплее.
Першин, сообразивший наконец, о чем идет речь, торопливо заговорил:
– Каляна! Не надо снимать полог. Пусть он остается на месте.
Вдруг придет Кагот?
– Кагот тогда будет жить в другой яранге, – сказала Каляна, – я больше не хочу, чтобы он жил у меня.
– Но ведь Айнана здесь…
– И Айнана переселится вместе с ним!
– Но, Каляна… Я не хочу перебираться в большой полог, – продолжал сопротивляться Першин.
На помощь ему пришла Умканау.
– Вот видишь! – торжествующе произнесла она. – Алексей не хочет спать с тобой в пологе.
– При чем тут спать? – смутился Першин. – Дело совсем не в этом, но мне так удобнее. А что касается жира, то я заплачу, возмещу…
– Чем же ты заплатишь, если у тебя нет товара? – спросила Каляна.
– Придет пароход и привезет все что надо: и товары и продукты, – обещал Першин. – Жира я совсем мало жгу и к тому же сам добываю…
– Настоящий мужчина никогда не станет попрекать женщину добычей, – презрительно произнесла Каляна, понимая, что на этот раз ей не удалось переселить русского в свой полог.
– Давайте лучше петь, – примирительно предложила Умканау. – Алексей, спой нам какую-нибудь русскую песню.
Алексей, прислушавшись к вою пурги, ответил:
– Ну хорошо. Я вам спою старинную русскую песню. Вот слушайте…
Он откашлялся и затянул:
Кагот почти ползком взобрался на высокий берег, где стояли яранги, и ощупью добрался до жилища Каляны. В вое ветра почудилось пение, и он прислушался: оно доносилось из глубины яранги Каляны.
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах…
Он с трудом открыл дверь и ввалился в чоттагин весь запорошенный снегом. Его не сразу узнали, пока он не подал голос.
– Какомэй, Кагот! – воскликнула Умкэнеу, вглядевшись в его лицо.
Кагот отряхнулся от снега и откинул капюшон новой камлейки.
Малышка вскрикнула и бросилась навстречу. Отец бережно взял дочку на руки и прижал к себе. Он прикрыл глаза и так стоял некоторое время. Айнана притихла, переживая вместе с отцом радость свидания.
Каляна смотрела на бывшего своего постояльца с удивлением: перед ней был совсем другой человек, нежели тот, который ушел несколько дней назад на корабль тангитанов с небольшим кожаным мешочком, грустный, даже какой-то понурый. А теперь в чоттагине улыбался привлекательный мужчина с аккуратно подстриженными волосами, чисто выбритый, с ясными, спокойными глазами. Он словно и выше стал и стройнее. Просто не верилось, что пребывание на корабле тангитанов может так изменить человека. Даже голос у него вроде бы стал другим.
– Как вы тут живете? – спросил Кагот, ставя девочку на промороженный земляной пол чоттагина.
– Хорошо живем, – ответила Каляна.
– Да ты как настоящий тангитан! – воскликнула Умкэнеу, когда Кагот стянул через голову камлейку и остался в суконной куртке, подаренной ему Сундбеком. При свете костра на его груди блестели два ряда хорошо начищенных медных пуговиц. – Если бы я раньше не знала тебя, сказала: этот человек – сам начальник Амундсен.
– Здравствуй, Кагот! – Першин искренне обрадовался приходу Кагота и вместе со всеми удивился его перемене во внешности.
Кагот подтащил поближе к костру большой, туго набитый мешок и принялся вытаскивать оттуда подарки, приговаривая при этом:
– Это не вся плата, а только часть, данная мне вперед, чтобы я вас одарил. Тут и мука, и сахар, и чай, куски материи, табак… Каляна, возьми все это и зови гостей!
Обрадованная приходом отца, Айнана не отходила от него, цеплялась за его рукав. Кагот вынул из мешка плитку шоколада и торжественно сказал:
– Это лакомство послал тебе сам начальник экспедиции Амундсен!
Он осторожно развернул сначала бумагу, потом фольгу и, отломив несколько кусочков, дал всем попробовать.
– С виду некрасивое, а какое вкусное! – зажмурившись от удовольствия, произнесла Умканау. – А вот это тонкое железо, как оно делается?
Вопрос был обращен к Першину. Учитель подержал в руке гремящий листок блестящей фольги и ответил:
– Не знаю.
– Не знаешь? – удивилась Умканау. У нее никак не укладывалось в голове, что учитель чего-то может не знать.
– Такие вещи делают в мастерских, которые называются заводы, – туманно пояснил Першин.
– В тех, которые бедные отобрали у богатых, – догадалась Умканау, помня рассказы о том, как бедняки, рабочие России, отобрали у владельцев их заводы и фабрики, которые для легкости понимания учитель называл большими мастерскими для изготовления разных товаров.
– Да, – ответил Першин. – На специальных машинах.
– Неужели настанет такое время, когда я увижу своими глазами, как делают такие чудеса? – мечтательно проговорила Умканау. – Еще совсем недавно я и не думала, что есть вот такое тонкое железо, которое тоньше даже самой тонкой оленьей замши.
– У тангитанов чудес хватает, – солидно сказал Кагот. – Чего только не насмотришься, особенно когда живешь с ними.
Умканау заторопилась:
– Сейчас позову соседей. Ты, Кагот, пока не рассказывай ничего! Нам тоже интересно, особенно моему отцу.
Пока гости собирались, идя сквозь ветер и пургу, Кагот поиграл с дочкой, спел ей на ушко песенку и попросил у Каляны кусочек копальхена.
– Тангитанская еда вкусная, обильная, но в ней много травы, – заметил он.
– Какой травы? – спросила Каляна.
– Разных растений, – пояснил Кагот. – Я никогда не думал, что тангитаны едят столько растений. Они у них в разном виде, больше в сушеном, заготовлены впрок. Амундсен говорит, что для здоровья это полезно. Чтобы зубы не выпадали.
– Тырасти, трук! – громко произнес веселый, неунывающий слепец Гаймисин, войдя в чоттагин.
– Это он с тобой по-русски здоровается, – объяснила Умкэнеу. – Алексей научил. Разве не так здороваются у вас там, на корабле?
– Нет, – ответил Кагот, – у нас другое приветствие. Гут морген-это с утра так говорят, а днем другие слова употребляют.
– А мне это «тырасти, трук» очень нравится! – сказал Гаймисин, осторожно пробираясь с помощью дочери к бревну-изголовью.
Пришли Амос с женой, и в чоттагине стало совсем тесно. Прежде чем приступить к чаепитию и рассказам о жизни тангитанов на корабле, Кагот распорядился разделить на три равные части принесенные подарки. Каляна проделала это с явным удовольствием и с таким видом, словно эти драгоценные вещи принадлежат лично ей или же являются их общей с Каготом собственностью. Раздав подарки и разлив чай по чашкам, Каляна заняла свое место у низенького столика.
И хотя уже многое было известно жителям крохотного становища, все слушали внимательно, ловили каждое слово. Наибольший интерес вызвал рассказ о мытье в бане. Каготу даже пришлось обнажить часть тела, чтобы дать взглянуть на чистую кожу. Гаймисин щупал, давил пальцами и удивлялся:
– Надо же! Палец не липнет! Весь жировой слой смыли. Как интересно! Значит, они утверждают, что это грязь?
– Грязь, говорят, – кивнул Кагот. – Оттирали меня так, что я боялся совсем без кожи остаться…
– Алексей говорит, что и нас скоро будут мыть, – подала голос Умкэнеу. – Построят здесь деревянный дом – баню…
– Разве и женщин моют? – с сомнением спросил Гаймисин.
– Про женщин ничего не могу сказать, – ответил Кагот. – На корабле нет женщин.
– Женщин тоже будут мыть! – настаивала на своем Умкэнеу. – Алексей так говорил, потому что при новой жизни мужчина и женщина равны.
Кагот с удивлением посмотрел на Першина и спросил:
– Это правда?
– Да, – кивнул Першин. – Большевики считают, что женщины должны быть равными с мужчинами.
– Нехорошо, однако, будет, – покачал головой Гаймисин. – Да и сами женщины не захотят этого…
– Почему не захотят? – с вызовом спросила Умканау.
– А ты вообще молчи! – прикрикнул на нее отец. – Уж больно разговорчива стала! Смотри, не пущу больше на учение!
Умкэнеу умоляюще посмотрела на Першина. Но учитель был в растерянности и, чтобы отвести разговор от опасной темы, предложил:
– Давайте слушать Кагота.
– Верно! – поддержал его Амос. – Мы пришли слушать рассказ Кагота!
Кагот отпил из чашки, вытер аккуратно подстриженные Сундбеком усы и продолжал:
– После мытья меня обрядили во все матерчатое. Потому что внутри корабля тепло, и в меховой кухлянке можно сопреть от жары. Поначалу жестко и неудобно было в матерчатой, но потом привык. Главная работа на корабле – приготовление еды. Большое умение надо, чтобы правильно приготовить тангитанскую еду! Учил меня сам Амундсен, большой знаток в этом деле. Так я научился печь булочки, белый тангитанский хлеб. Вот он. Можете попробовать. Потом – жарить олений бифштекс, варить супы, овсяную кашу. У них продуктов – полные трюмы. Войдешь туда – можно заблудиться среди ящиков, мешков в бочонков. На несколько лет хватит им этой еды!
– Зачем им столько? – спросил Гаймисин.
– Они собираются плыть к вершине Земли, – ответил Кагот. – А путь туда долгий, несколько лет может занять.
– А что им там надо, на этой вершине? – поинтересовался Гаймисин.
– Толком не сказал Амундсен, – ответил Кагот. – Но думаю, что он оттуда хочет поглядеть на всю нашу Землю.
– Иногда тангитаны тоже любят приврать, – тихо заметил Гаймисин, сожалея о том, что Кагот портит свой интересный рассказ явными небылицами. – Ты лучше рассказывай о жизни на корабле…
– Кроме забот о еде, они еще много занимаются разными измерениями, – повествовал дальше Кагот. – Мерят толщину льда, глубину воды в разных местах, мерят силу ветра, мороза и многое-многое другое.
– Зачем все мерить? – спросил Гаймисин. – Какая от этого польза?
– Этого я не знаю, – сознался Кагот.
– Может, мерят для того, чтобы делить? – высказал предположение Амос и обратился к Першину: – Большевики тоже мерят?
Першин на всякий случай ответил утвердительно, но Гаймисин засомневался:
– Какой смысл делить морскую глубину и толщину льда? Наверное, совсем для другого мерят, а не для дележа.
– Вроде бы не для дележа, – согласился Кагот. – И все же измерения у тангитанов занимают большое место в жизни. Для проживания они выделили мне деревянный полог с подставкой для сна, сколоченной из дерева. На такой же подставке я спал, когда плавал на «Белинде». Но вот что меня удивило: прямо на мягкую матерчатую постель поверх настлан еще кусок белой материи.
– Какомэй! – чуть ли не в один голос воскликнули Амос и Гаймисин. – Для чего это?
– Я потом проверил у других, – продолжал Кагот, – у всех так: и у Амундсена, и у Сундбека, и у Олонкина. Материя чистая, белая, жалко на нее ложиться. Из нее вполне можно сшить зимнюю охотничью камлейку. Да не одну, потому что куска материи два-один сверху, а другой снизу…
– И ты лег? – с каким-то отчаянным сожалением спросил Гаймисин.
– Нет, – ответил Кагот, – не лег…
– Ну и хорошо сделал, – с облегчением заметил Амос, напряженно следивший за рассказом Кагота.
– Я эти куски снял с постели и сложил в укромное место. Когда буду совсем уходить с корабля, возьму с собой.
– Как интересно! – заметила Каляна, явно подобревшая к Каготу.
– Да, интересно, – кивнул в знак согласия Кагот. – Но привыкать трудно.
– А у большевиков как? – Гаймисин повернул лицо к Першину. – Они тоже спят на белой материи?
– Да, – ответил Першин.
– Где же они берут столько белой материи? – удивилась Умканау. – Они же бедные!
– И некоторые бедные люди так спят, – ответил Першин.
– Это значит, – заключил Амос, – и мы в будущем должны будем на белой материи спать.
– Мне ни за что не уснуть, если лягу на такое, – сказала Умканау.
– Снег будет сниться, – добавила Каляна.
– А какие разговоры ведут? – спросил Гаймисин. – По вечерам о чем толкуют?
– По вечерам они больше читают, – ответил Кагот.
– Читают? – удивленно переспросил Гаймисин. – И наш учитель тоже читает, верно, Умканау?
– Читает, – подтвердила Умканау, ласково взглянув на Першина. – Такие красивые разговоры, как шаманские заклинания.
– И еще он поет песни, призывающие людей быть вместе, не унывать, соединить свои усилия… Вроде как мы, когда собираемся убивать кита или идем на моржовое лежбище, – добавил Гаймисин.
Похоже на то, подумал Кагот, что, пока он жил среди корабельных тангитанов, здешняя жизнь шла своим чередом, заполняясь новым содержанием, и русский учитель зря времени не терял…
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Гаймисин спел это громко, с чувством, под конец в его низкий, глубокий голос вплелся высокий девичий голосок Умкэнеу.
– Какомэй! – только и мог вымолвить пораженный до глубины души Кагот. – Здешние новости тоже интересны!
– Алексей нас учит, – с благодарностью произнесла Умканау. – Мы от него много переняли.
– Расскажи про зимнюю дорогу, – попросил учителя Гаймисин. – Пусть Кагот тоже услышит,
– Это стихи, – откашлявшись, объяснил Першин. – А сочинил их великий русский поэт Александр Пушкин, Он умер давно, а вот его слова остались не только в книгах, но и в памяти людей. Вот слушайте:
– Ты слышишь, Кагот? – взволнованно спросил Гаймисин. – Хотя я давным-давно не смотрел на зимнюю дорогу, но как сейчас вижу: бегут собаки, перебирают лапами, оглядывается вожак, а по снегу волочатся стекающие с их длинных красных языков замерзающие слюни. Шуршат полозья по снегу, шуршит снег по твердым, словно оструганным сугробам, а кругом тишина… Сверху звезды смотрят на тебя, по краям неба встает полярное сияние, и луна как будто прокрадывается… Хорошо!
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит…
Кагот сидел, оглушенный услышанным, хотя не понял ни единого слова. Это было, несомненно, то, что он в душе называл голосом Внешних сил, разговором богов через человека. Оказывается, это существует и в другом – в русском языке. Только там это совсем иное – описание своего чувства, впечатления, переданное потом другому человеку. О том ли это действительно, о чем толкует Гаймисин?
– Это о зимней дороге? – переспросил Кагот.
– Да, – ответил Першин. – Это стихотворение о зимней дороге. – О нарте и собаках?
– Не о чукотской нарте, но о санях. Это как большие нарты, в которые запрягают больших животных, называемых конями…
– Коней я видел, – кивнул Кагот, – на американском берегу. Они больше самого крупного оленя и очень сильные. Я их боялся… И про сугробы тоже сказано?
– Да, – ответил Першин, – про снег, про то, что дорога длинная и холодная…
– А кто едет?
– Едет тот, который эти слова сочинил, и еще возница, каюр…
– Каюр не чукча?
– Скорее всего нет, – ответил Перший. – Тоже русский.
– Как Анемподист Парфентьев, – вспомнил проезжавшего чуванца Амос. – Он хоть и не совсем русский, но ведет происхождение от них.
– А есть у этого Пушкина и другие красивые сочетания слов, подобные «Зимней дороге»? – спросил Кагот.
– Есть, – ответил Першин, удивленный необычным интересом шамана к поэтическому творчеству. – У русского народа много таких людей, которые сочиняли стихи. Пушкин – самый главный…
– Как Ленин! – подсказал внимательно прислушивающийся к беседе Гаймисин.
– А Ленин тоже сочиняет стихи? – спросил Амос.
– Не знаю, по-моему, нет, – неуверенно ответил Першин.
– А может, сочиняет, да только не говорит другим? – осторожно предположил Кагот. Он испытующе посмотрел на русского учителя.
Першин поколебался и на всякий случай сказал:
– Возможно, и сочиняет…
– Без этого он не может, – с огромным внутренним убеждением произнес Кагот.
У него почему-то не хватало духу сказать, что и он знает подобное состояние, когда приходят удивительные слова, ложащиеся плотно друг к другу, выражая такие чувства, такие мысли и такое настроение, которые простыми, привычными словами не высказать. Но, может быть, то, что является ему, и впрямь наитие богов, а то, что родилось у Пушкина и еще у многих других, как сказал Першин, поэтов, это совсем иное?
Каляна еще раз наполнила чайник кусками речного льда и повесила над костром.
Умканау подложила несколько сухих деревяшек, и разгоревшийся огонь ярче осветил чоттагин.
– Может, еще чего-нибудь скажешь? – попросил русского Кагот. – Если не Пушкина, то кого-нибудь другого стихи…
– Я вам прочту несколько стихотворений моего любимого поэта и земляка Александра Блока, – сказал Першин. – Этот человек родился и живет в том же городе Петрограде, откуда я родом. Вот слушайте:
Першин замолк, посмотрел на Кагота и снова удивился его загоревшемуся взгляду. Такое впечатление, что чукча понимал и чувствовал значение слов.
О край небес – звезда Омега,
Весь в искрах, Сириус цветной.
Над головой – немая Вега
Из царства сумрака и снега
Оледенела над землей.
Так ты, холодная богиня,
Над вечно пламенной душой
Царишь и властвуешь поныне,
Как та холодная святыня
Над вечно пламенной звездой!
Чтение стихов перемежалось рассказами Кагота, а пурга к ночи, похоже, еще больше разъярилась. Першин проводил Гаймисина с женой и дочкой. Когда он вернулся в опустевший чоттагин, Кагот уже лежал в пологе, высунув голову наружу, и курил трубку, Кагот молча наблюдал, как Першин выбивал из одежды снег, раздевался, потом осматривал чоттагин, моржовую крышу над головой, и думал, что этот тангитан стал похож на чукчу даже своим повседневным поведением. Так осматриваться в яранге может только человек, который давно и основательно живет в этом жилище, чувствует себя в нем настоящим хозяином.
– Так ты говоришь, что у русских много таких, которые сочиняют стихи? – спросил Кагот, когда Першин разделся и влез в свой гостевой полог и по примеру Кагота высунулся в чоттагин, чтобы глотнуть перед сном свежего воздуху.
– Много…
– Может быть, они – как шаманы?
– Может быть, – ответил Першин, но в голосе его Кагот почувствовал усмешку.
– О чем то, последнее? – спросил Кагот.
– О звездах…
Кагот внутренне даже вздрогнул от ответа: он чувствовал, что эти слова – о звездах! Как же такое может быть? Он ведь не знает русского языка! Как до него может дойти смысл давным-давно и гдето очень далеко сказанного? Может быть, те, кто сочиняет стихи, обладают другими способами общения, которых лишены обыкновенные люди? Кагот ощутил странное волнение в душе, почувствовал приближение того ветра восторга, который всегда1 предшествовал возникновению удивительных слов, которые он почитал за веление богов.
Он втянул голову в темноту и духоту мехового полога, услышал мерное дыхание лежащей рядом дочери и беспокойное, прерываемое стонами и каким-то бормотанием, Каляны.
Вдруг послышался голос Вааль. Он донесся из того же угла, откуда приходил раньше. Кагот не различал слов, но несомненно, что это был голос Вааль. Он то угасал, то снова возникал, и настороженный Кагот никак не мог уловить смысл ее слов. Они как бы смешивались с тем, что накатывалось вместе с ветром восторга на Кагота:
Откуда эти слова? Их ведь не было, пока он слушал разговоры в яранге, сам рассказывал что-то или когда готовил пищу тангитанам на корабле. Он ведь вообще не ждал именно таких слов, предрекающих затухание его общения с тем, что осталось от Вааль…
Не лови ладонью снежинку,
Она растает, она исчезнет,
Не пытайся поймать евражку,
Убежит она от тебя…
Так и мысль, если вдруг захочешь
Заарканить ее словами,
Убегает она, исчезает,
Как растаявший на ладони снег.
Вместе с нею уходишь, Вааль,
Исчезаешь, таешь в ночи…
Скоро солнце над льдами встанет,
Голос твой навсегда растает…
Интересно, есть ли у норвежцев поэты, как у русских? Если есть, то, значит, весь мир человеческий объят невидимой, удивительной общностью, о которой он и не подозревал. Если ему удалось уловить смысл, не зная русского языка, значит, он может улавливать смысл и других стихов. Нет ли здесь чего-то общего с тем видом связи, который тангитаны называют радио?
Обеспокоенный этими мыслями, Кагот долго ворочался, пока не разбудил Каляну. Женщина замерла, потом шепотом спросила:
– О чем думаешь, Кагот?
– О стихах, – тихо ответил Кагот.
Амундсен посмотрел на вчерашнюю запись.
«17 января. Сегодня должно бы показаться солнце. Мы выразили свое преклонение перед царственным светилом поднятием флага. К сожалению, облака помешали нам его увидеть, но мы знаем, что оно тут и останется на долгое время. Температура скачет вверх и вниз, сегодня вечером у нас –32°. Великолепное северное сияние! Здесь мы не так им избалованы, как у мыса Челюскин, где оно бывало каждый день. Новости медленно просачиваются к нам через посредство русских газет. Сегодня мы узнали о смерти Рузвельта[20], очень меня огорчившей, и о том, что в Ирландии будто бы республика. Да, каким-то мы найдем мир, когда вернемся?»
Вчера после торжественной встречи солнца Амундсен из иллюминатора своей каюты увидел, как Кагот спустился по трапу на лед и медленно отошел на некоторое расстояние от корабля. Сначала казалось, что он понес кухонные отбросы, однако повар шел как-то необычно – размеренно, высоко держа голову, как бы обращаясь к небесам. В вытянутых руках он нес серебряный поднос на котором обычно подавал кофе. Перейдя одну гряду торосов, Кагот остановился и некоторое время стоял там, взмахивая руками в сторону восхода, как бы делая движения сеятеля. Амундсен догадался, что он посвоему, согласно обычаям своего народа встречает появление солнца после долгой полярной ночи.
Вернувшись на корабль после жертвоприношения, Кагот еще некоторое время сохранял замкнутое, торжественное выражение лица и оживился только тогда, когда за вечерним чаем Олонкин принялся читать русские газеты, доставленные на «Мод» проезжавшим в сторону Уэлена Григорием Кибизовым. Торговец также привез большое письмо Алексею Першину от Терехина, где тот извещал о благополучном достижении конечной цели путешествия – устья Колымы и о намерении возвратиться в Ново-Мариинск через верховья реки Анадырь, минуя ледовитое побережье Чукотского полуострова.