Сад М Д. Жюльетта: роман. Том 2

ужасные беды империи и проклинали всех, кто не принимал их веру". Постепенно
заклинания этого сброда тронули души самых слабых членов общества, как это
обыкновенно и случается; если бы секту не преследовали, она исчезла бы сама
по себе, и больше никогда о ней не было бы слышно. Просто невероятно, что
нагромождение такого бесстыдства и такой тарабарщины могло увлечь наших
предков. Когда же мы поумнеем и раз и навсегда покончим со всем этим? (Прим.
автора)}.
- Да, друг мой, такое зрелище будто специально придумано для меня,
женщины, которая так ненавидит вашу веру и ее адептов.
- Не забывайте, дерзкая девчонка, - добродушно проворчал, святой отец,
- что вы говорите с главой этой религии.
- Однако этот глава уважает ее не более, чем я, - отвечала я, - потому
что знает, чего она стоит, и уважает лишь прибыль, которую она ему приносит.
Я знаю, друг мой, что будь ваша воля, вы бы поступали так же жестоко с
врагами религии, за счет которой жиреете.
- Вы правы, Жюльетта: нетерпимость - это основополагающий принцип
Церкви; без непререкаемой суровости ее храмы скоро пришли бы в запустение, и
там, где не уважается закон, должен опуститься меч.
- О, жестокий Браски!
- А как иначе можно царствовать? Власть князей зиждется на общественном
мнении, достаточно ему измениться, и с властителями будет покончено.
Единственное их средство поддерживать порядок заключается в том, чтобы
терроризировать народ, внушать страх и держать население в невежестве -
только тогда пигмеи могут оказаться гигантами.
- Ах, Браски, я уже говорила вам, что люди начинают прозревать, дни
тиранов сочтены, скипетры властителей и оковы, которые они надевают на
людей, - все будет брошено на алтари Свободы, ведь даже могучий кедр падает
под покровом северного ветра. Деспотизм слишком долго угнетал людей, поэтому
они вот-вот должны проснуться и выпрямиться, и тогда по всей Европе будет
бушевать всеобщая революция; все рухнет - и священные алтари и троны, - и в
освободившемся пространстве появятся новые Бруты и новые Катоны.
Между тем мы продолжали идти по бесчисленным залам, и Браски начал
объяснять:
- Осмотреть все это практически не представляется возможным; дворец
содержит четыре тысячи четыреста двадцать две комнаты, двадцать два
внутренних двора и огромные сады. Давайте пройдем сюда, - и папа провел меня
на балкон, расположенный под прихожей базилики Святого Петра. - Вот отсюда я
благословляю мир, здесь я отлучаю от церкви королей и объявляю
недействительными вассальные обеты.
- Бедный мой лицедей, не очень-то надежна ваша сцена, которая покоится
на абсурде, и очень скоро философия разрушит ваш театр.
Оттуда мы прошли в знаменитую художественную галерею. В целом мире нет
более длинной залы - даже галерея Лувра не может сравниться с ней, - и ни
одна не содержит такой богатой коллекции прекрасной живописи. Рассматривая
полотно, на котором изображен Святой Петр с тремя ключами, я заметила его
святейшеству:
- Это еще один памятник вашей гордыни?
- Это символ, - объяснил Браски, - символ неограниченной власти,
которую вручили сами себе Григорий VII и Бонифаций VIII.
- Святой отец, - обратилась я к престарелому викарию, - откажитесь от
этих символов, вложите в руку своему ключнику кнут, оголите свой досточтимый
зад для порки и пригласите живописца - так, по крайней мере, вы прославитесь
тем, что возвестите миру истину.
Осмотрев галерею, мы перешли в библиотеку, устроенную в виде буквы "Т",
где я увидела великое множество шкафов, но в них, было на удивление мало
книг.
- Все фальшиво в вашем доме, - заметила я, поворачиваясь к Браски, -
каждые три из четырех книжных шкафов вы держите закрытыми, чтобы не была
видна их пустота. И вообще, ваш девиз - обман и мошенничество.
На одной из полок я нашла редкий манускрипт Теренция, где перед текстом
каждой пьесы были нарисованы маски, которые должны были надевать актеры. К
немалому своему удовольствию я увидела также оригиналы писем Генриха VIII к
Анне Болейн, этой блуднице, в которую он был влюблен и на которой женился
несмотря на запрет папы, а случилось это в достопамятные времена английской
Реформации.
Вслед за тем мы опустились в сады, где пышно расцветали апельсиновые и
миртовые деревья и журчали фонтаны.
- В другой части дворца, где и завершится наша экскурсия, - сказал
святой отец, - содержатся предметы сладострастия обоего пола; они живут за
решетками, и некоторых мы увидим на ужине, который я вам обещал.
- Так вы держите их в клетках? - восхитилась я. - Мне кажется, у них не
очень сладкая жизнь. Вы, наверное, и наказываете их?
- Человек неизбежно делается суровым, когда годами живет в таком
окружении, - согласился добрейший Браски. - Для мужчины моего возраста нет
слаще удовольствия, чем жестокость, и я признаю, что ставлю его превыше всех
прочих.
- Если вы подвергаете их порке, так потому лишь, что вы жестокий
человек; флагелляция для распутника - это отдушина для его жестокости: будь
он более дерзким, он выражал бы ее другими способами.
- Иногда я бываю очень дерзким, Жюльетта, - обрадованно откликнулся
святой отец, - и вы скоро, очень скоро убедитесь в этом.
- Друг мой, не забывайте, что я желаю осмотреть и сокровища. И они,
должно быть, несметны, ведь о вашей алчности ходят легенды. Я тоже грешу
этим пороком и с радостью погрузила бы руки в груду этих сверкающих,
свежеотчеканенных монет, которые настолько приятны на вид и на ощупь.
- Мы недалеко от того места, где они хранятся, - сказал папа, увлекая
меня в полутемный коридор. Мы подошли к маленькой железной двери, которую он
открыл большим ключом. - Здесь все, чем владеет Святой Престол, - продолжал
мой проводник, когда мы вошли в комнату с низким сводом, в центре которой
стояли сундуки, содержащие луидоры и цехины - миллионов
пятьдесят-шестьдесят, никак не меньше. - Боюсь, что я растратил больше, чем
внес в сокровищницу. Кстати, ее основал Сикст V в назидание потомкам, как
зримое свидетельство глупости христиан.
- Если ваша тиара не дает никакого наследства, - заметила я, - очень
глупо с вашей стороны накапливать эти богатства; на вашем месте я бы давно
их растранжирила. Раздавайте их своим друзьям, умножайте свои удовольствия,
наслаждайтесь, пока есть возможность: ведь все это достанется победителям. Я
всерьез предсказываю вам, святой отец, что один или несколько объединившихся
свободолюбивых народов, уставших от монархического гнета, сметут вас с лица
земли; как бы ни было неприятно вам слышать эти слова, знайте, что вы, судя
по всему, последний папа Римской Церкви. - А что я могу взять себе отсюда?
- Тысячу цехинов.
- Тысячу цехинов! Бедняга! Я сейчас набью все свои карманы и выйду
отсюда с золотом, которое будет весить в три раза больше, чем я. Или вы так
дешево оцениваете женщину, обладающую столькими достоинствами?
С этими словами я запустила в золото обе руки.
- Погодите, дорогая, не стоит утруждать себя; лучше я дам вам документ
на десять тысяч цехинов, которые вы получите у моего казначея.
- Такая щедрость совсем не вдохновляет меня, - надула я губы, - ведь вы
имеете дело с самой Венерой.
Как бы то ни было, покидая комнату сокровищ, воспользовавшись тусклым
освещением, которое благоприятствовало моим планам, я умудрилась сделать с
ключа слепок при помощи кусочка воска, приготовленного для этой цели. Браски
был погружен в свои мысли и ничего не заметил, и мы возвратились в
апартаменты, где он меня принял.
- Жюльетта, - начал папа, - хотя выполнено только одно из ваших
условий, думаю, вы удовлетворены, теперь покажите, чем вы удовлетворите
меня.
При этом старый развратник принялся развязывать тесемки моих нижних
юбок {Близкие мои друзья знают, что в путешествиях по Италии меня
сопровождала исключительно привлекательная и приятная во всех отношениях
дама, что следуя своим порочным философским принципам, я представила эту
особу великому герцогу Тасканскому, наместнику Христа, княгине Боргезе, их
королевским величествам королю и королеве Неаполя. Поэтому они уверены в
том, что все, касающееся сладострастной стороны путешествия, - чистая
правда, что я описала обычные привычки и характерные особенности упоминаемых
лиц, и что, будь они свидетелями этих эпизодов, они не смогли бы их
представить более живо и правдиво. Пользуясь случаем, я заверяю читателя,
что то же самое относится и к описательной стороне моего рассказа, который
не выдуман от слова до слова. (Прим. автора)}.
- Но как быть с прочими условиями?
- Коль скоро я сдержал свое слово по первому пункту нашего уговора,
Жюльетта, можете не сомневаться, что я не обману вас и в остальном.
Тем временем старый хрыч уже приступил к делу: положил меня грудью на
софу и, опустившись на одно колено, внимательно разглядывал главный предмет
своего вожделения.
- Он великолепен, - объявил он через некоторое время. - Альбани много
рассказывал о нем, но я никак не ожидал увидеть такую красоту.
Поцелуи первосвященника становились все жарче; его язык сновал по краю
жерла, потом затрепетал внутри, и я увидела, что одна его рука потянулась к
тому месту, где находились остатки его мужской силы. Мне вдруг страстно
захотелось увидеть фаллос папы, я едва не вывернула себе шею, но в таком
неудобном положении мне ничего не было видно. Тогда я решила сменить позу.
- Если вы позволите потревожить вас, мы устроимся поудобнее, и я
облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести.
Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и, наклонившись вперед,
в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы и нащупала пальцем
анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотреть тело святого
отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела.
Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругими ягодицами,
настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки принимать побои, что
острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в его полушария; задний
проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он быть не мог, если
учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать раз ежедневно. Его
член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен: худощавый,
жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров в длину и
пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папы
начали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему
было зажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через
некоторое время и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI
перешел все границы, - терпение мое кончилось.
- Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, но никак не
жертвой.
- Когда я возбужден и когда я плачу вам большие деньги, - заявил папа,
- я не намерен вдаваться в такие мелочи. Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и
испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаю экскременты и непременно кончу,
если получу от вас хотя бы маленькую порцию.
Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустилась на свое
место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили;
архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как
бы он не лопнул.
- Готовься скорее, - закричал этот скот, - сейчас я буду тебя
содомировать.
- Нет, - возразила я, - иначе вы растратите все свои силы, и ваша
неосторожность испортит нам ночные удовольствия.
- Вы ошибаетесь, - заверил меня папа, крепко прижимаясь к моему заду. -
Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц, не пролив ни капли спермы.
Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твою жопку, и я это сделаю!
Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленный человек, о
чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянула еще раз;
поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки, насухо,
глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у меня смешанное
ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своих потрохах
фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и я испытала
оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и начал
страстно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью
контролировал свою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в
покое только через пятнадцать долгих и мучительных минут.
- Вы просто восхитительны, - заявил он, отдуваясь. - Я никогда не
забирался в столь сладострастную попку. Теперь мы пойдем обедать, и я сделаю
распоряжения касательно события, которое будет происходить на главном алтаре
Святого Петра. После обеда мы отправимся в базилику.
За столом мы были только вдвоем и вели себя как самые настоящие свиньи.
В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутство он довел до
тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьма капризный
желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы не сделать их
для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюной и
только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пил
после этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского
или еще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда
выливалось, а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма,
радость его была неописуема.
- Браски! - воскликнула я в один из моментов просветления, - что
сказали бы люди, над которыми вы властвуете, увидев вас за такими
безобразиями?
- Они стали бы презирать меня так же, как сейчас презираю их я, -
хладнокровно ответил Браски. - Ну, да какое это имеет значение! Давайте
плевать на них и дурачить этот подлый сброд; когда-нибудь их глупости придет
конец, пока же мы должны пользоваться ею и наслаждаться.
- Совершенно верно, - кивнула я, - давайте развлекаться и дурачить
человечество: большего оно не заслуживает... Но скажите, Браски, мы принесем
кого-нибудь в жертву в том храме, куда вы меня скоро поведете?
- Непременно, - пообещал святой отец, - должна пролиться кровь, чтобы
мы могли насладиться сполна. Я сижу на троне Тиберия и в сладострастных
утехах беру с него пример; кроме того, я также не знаю более восхитительного
оргазма, нежели тот, что, как эхо, вторит стонам умирающего.
- Вы часто предаетесь подобным извращениям?
- Редко проходит день без того, чтобы я в них не купался, Жюльетта; я
никогда не ложусь спать, не запятнав руки кровью.
- Но откуда берутся у вас эти чудовищные вкусы?
- От Природы, дитя мое. Убийство - один из ее законов; как только
Природа чувствует потребность в убийстве, она внушает нам желание совершить
его, и, вольно или невольно, мы ей подчиняемся. Чуть позже я приведу более
серьезные аргументы, свидетельствующие о том, что так называемое
преступление - это вовсе и не преступление; если желаете, я нынче сам
совершу его. Пытаясь приспособить свою доктрину к общепринятым понятиям,
посредственные философы подчиняют человека Природе, я же готов доказать вам,
что человек абсолютно независим от нее.
- Друг мой, - сказала я, - не забудьте о своем обещании, ведь эта
лекция является второй частью нашей сделки, поэтому я с радостью послушаю
вас, пока у нас есть время.
- Как хотите, - заметил увенчанный митрой {Митра - головной убор - знак
епископского сана.} философ. - Тогда обратитесь в слух, ибо предмет очень
серьезен и требует полнейшего внимания.
- Итак, из всех глупостей, к которым приводит человеческая гордыня,
самая нелепая заключается в том, что человек придает слишком большое
значение своей персоне. Окруженный созданиями, которые ничем не лучше и не
хуже его, он тем не менее считает себя вправе расправляться с людьми,
которые, по его мнению, ниже его, и в то же время полагает, что никакая
кара, никакое наказание недостаточно для тех, кто покушается на его
собственную жизнь. К этому безумию, вытекающему из себялюбия, к этой
вопиющей наглости считать себя потомком божества, обладателем бессмертной
души, к этой чудовищной слепоте прибавляется переоценка своей земной
сущности; разве может любимое дитя щедрого и всесильного божества, любимчик
небес, каким он себя воображает, прийти к иному выводу? Поэтому самые
суровые кары должны обрушиться на любого, кто осмелится поднять руку на
столь дивное творение. Это творение священно, ибо у него есть душа - светлый
образ еще более светлого божества, которая возвышает его, поэтому уничтожить
это творение - значит совершить самое ужасное преступление на свете. И при
всем при этом, чтобы утолить свое ненасытное обжорство, он спокойно жарит на
вертеле ягненка или кромсает на куски и бросает в котел этого нежного и
беззащитного ягненка - создание, сотворенное той же самой рукой, которая
сотворила его, но более слабое и по-другому организованное. Однако, если бы
этот человек немного поразмыслил, он перестал бы считать себя пупом земли;
если бы посмотрел на Природу философским взглядом, он бы понял, что будучи
случайным плодом своей слепой матери, он ничем не отличается от всех прочих,
что участь его будет такой же, как у остальных его собратьев.
Природа не создает ни одно земное существо с какими-то особыми
намерениями, все они - плоды ее законов и замыслов, и в нашем мире должны
жить именно такие существа, которые в нем живут; возможно, другие миры,
коими кишит вселенная, населены совсем другими существами. Но существа эти
опять-таки не являются ни хорошими, ни красивыми, ни созданными специально,
поэтому они не обладают никакой самостоятельной ценностью; это - пена,
продукт бездумного промысла Природы, нечто вроде пара, который поднимается
из котла с кипящей водой, когда теплота вырывает частицы воздуха,
содержащегося в воде. Этот пар никем не создан, он - естественный результат
кипения, он разнороден и ведет свое происхождение от чужеродного ему
элемента, поэтому не имеет собственного значения; его наличие или его
отсутствие никак не влияет на элемент, из которого он возникает; к этому
элементу ничего не прибавляется, он ничего не приобретает и ничем не обязан
пару. Если, скажем, этот элемент изменится в результате какой-то иной
вибрации, отличной от тепла, он будет существовать в новой ипостаси, и пар,
вышедший из него, перестанет быть его плодом. А если Природа сделается
объектом других законов, существа, вызванные к жизни нынешними законами,
погибнут в новой обстановке, Природа тем не менее будет продолжать жить как
ни в чем не бывало.
Таким образом, ни человек не имеет никакого отношения к Природе, ни
Природа к нему; Природа не связывает человека никаким законом, человек ни в
чем не зависит от нее и ни от кого не зависит, и они ничем не могут ни
помочь, ни повредить друг другу. Одна творит бессознательно и, стало быть,
чужда своему творению, другой создается совершенно случайно, поэтому ничем
не связан со своим создателем. После своего появления на свет человек больше
ничем не обязан Природе, и ее власть над ним кончается в момент его создания
- с этого момента он подчиняется своим собственным законам, которые заложены
в нем, и они определяют его дальнейшую жизнь; речь идет о законах
самосохранения, размножения, законах, которые касаются только его, которые
принадлежат и необходимы только ему, но не Природе, ибо отныне он больше не
принадлежит ей и существует отдельно от нее. Он становится сущностью,
совершенно от нее отличной, настолько бесполезной для ее замыслов и ее
комбинаций, что если даже род его устроится или исчезнет совсем, до
последнего человечка, вселенная нисколько этого не почувствует. Когда
человек уничтожает самого себя, он делает плохо, но только со своей точки
зрения. Точка же зрения Природы противоположная: Природа считает, что
человек делает, плохо, когда размножается, так как тем самым он узурпирует у
нее честь и право созидания, которое должно быть результатом ее усилий. Если
бы люди создавались не для того, чтобы они размножались сами по себе,
Природа сотворила бы новые существа и наслаждалась бы своим правом, которое
она утратила. Дело не в том, что она не может вернуть себе это право, если
бы захотела это сделать, но она никогда не делает ничего просто так, без
всякой пользы, и до тех пор, пока все люди размножаются в силу заложенных в
них способностей, она прекращает увеличение рода человеческого: наше
размножение происходит по нашим собственным законам, следовательно,
противоречит явлениям, на которые способна Природа.
Итак, поступки, воспринимаемые нами как добродетели, становятся с ее
точки зрения преступлениями. И напротив того, если человеческие существа
истребляют друг друга, они поступают согласно замыслу Природы, так как в них
не было заложено обязанности размножаться - они просто получили способность
к воспроизводству; возвращаясь к разрушению, они прекращают осуществлять ее
и дают Природе возможность возобновить размножение, от которой она
отказалась, когда это было не нужно. Вы можете возразить, что если бы эта
возможность, которую Природа предоставила своим творениям, приносила ей
вред, она не сделала бы ее первостепенной. Но учтите, что у нее нет выбора,
ибо она связана своими законами и не может изменить их; один из ее законов
состоит в создании существ, которые появляются все сразу, за один прием, в
том виде, в каком должны оставаться до конца дней своих, а другой закон
гласит, что они наделяются возможностью размножаться самостоятельно.
Обратите также внимание на то, что если бы эти существа перестали
размножаться или же начали уничтожать друг друга, Природа вновь вернула бы
себе свои первоначальные права, между тем как, размножаясь или живя друг с
другом в мире, мы оставляем ей второстепенные функции и лишаем ее первичных.
Иными словами, все законы, придуманные нами - как способствующие увеличению
народонаселения, так и запрещающие его уничтожение, - непременно приходят в
конфликт с ее законами, и всякий раз, когда мы действуем в согласии со
своими законами, мы поступаем наперекор ее замыслам; но, напротив, всякий
раз, когда мы либо упрямо отказываемся от размножения, которое противно ей,
либо участвуем в убийствах, которые ей приятны и служат ее целям, мы
наверняка угождаем ей и, конечно же, действуем в гармонии с ее желаниями.
Разве не показывает она нам со всей ясностью, до какой степени увеличение
рода человеческого неугодно ей? Разве не видим мы, с какой охотой она
прекращает наше размножение и освобождается от всех его дурных последствий?
Неужели об этом не свидетельствуют бедствия, которые она на нас насылает,
раздоры и ссоры в нашей среде, жажда убийства, на которое она постоянно нас
вдохновляет? Все эти войны и эпидемии, которые она бесконечно посылает на
землю, чтобы смести нас с ее лица, великие злодеи, которых она создает; в
изобилии, все эти Александры, Тамерланы, Чингис-Ханы, - все эти герои,
опустошающие мир - разве все это не показывает, что наши законы противоречат
ее установлениям и что цель ее заключается в том, чтобы нас уничтожить?
Таким образом, эти убийства, которые так жестоко карают наши законы,
убийства, которые мы полагаем величайшим оскорблением, наносимым Природе, не
только, как я уже говорил, приносят ей вред, или вообще могут хоть в чем-то
повредить ей, но и в некотором отношении служат ей, поскольку она - великая
убийца, и единственный смысл ее страсти заключается в том, чтобы после
полного уничтожения человеческих существ получить возможность заново
сотворить их. Стало быть, самая порочная на земле личность, самый жуткий,
самый жестокий, неутомимый убийца - выразитель ее замыслов, двигатель ее
воли и самый верный исполнитель ее прихоти.
Однако пойдем дальше. Убийца полагает, будто он уничтожает и истребляет
себе подобных, и порой эта мысль вызывает у него угрызения совести; впрочем,
давайте успокоим его совесть; если мои рассуждения несколько выше его
уразумения, пусть он оглянется вокруг себя и убедится, что ему вовсе не
принадлежит честь уничтожения, что истребление, которым он хвастает, когда
находится в добром здравии, или которое приводит его в ужас, когда он болен
- это вообще никакое не истребление, и что, к сожалению, эта способность ему
не доступна.
Невидимая цепь, которая связывает друг с другом все физические
существа, абсолютная независимость друг от друга трех царств - животного,
минерального и растительного - доказывают, что все они равны в глазах
Природы, все они исходят из ее первичных законов, но ни одно из них не
создано специально и не является необходимым. Эти три царства управляются
одними и теми же законами, все они механически воспроизводят и уничтожают
сами себя, потому что они состоят из одних и тех же элементов, которые
иногда сочетаются одним образом, иногда - другим, но законы эти и явления
отличны от законов и действий Природы и не зависят от них; Природа только
единожды воздействовала на эти царства, когда их создавала - создавала раз и
навсегда, - после чего они идут своим путем, действуют согласно собственным
законам, главными из которых являются: метемпсихоз {Переселение душ.},
непрерывное изменение и вечное перемещение, за счет чего они приходят в
постоянное движение.
Во всех живых существах принцип жизни - это не что иное, как принцип
смерти: мы получаем и тот и другой в одно и то же время, оба они живут