Страница:
Джотто ответил: «А вот при уплате это покажется тебе настоящей пачкотней».
Заказчик возразил: «Я не заплачу за это и четырех динариев».
Джотто спросил: «Что же ты просил меня написать?»
Тот ответил: «Мой герб».
Тогда Джотто спросил: «А разве его здесь нет? Разве здесь чего-нибудь не хватает?»
Тот ответил: «Все на месте».
Джотто сказал тогда: «Пусть бог тебя накажет; ты, должно быть, большая скотина; ведь если бы кто спросил тебя, кто ты такой, так ты едва ли бы сумел ответить, а ты являешься сюда и говоришь: „Изобрази мне мой герб". Если бы ты был из Барди, [159]то этого было бы достаточно. Какой у тебя герб? Из каких ты? Кто были твои предки? Как тебе не стыдно! Едва ты показался на свет, а уже рассуждаешь о гербах, словно ты Дуснам баварский. [160]Я изобразил на твоем щите все твое вооружение; если чего-нибудь не хватает, скажи, и я напишу недостающее».
Заказчик ответил: «Ты говоришь мне грубости; ты испортил мне щит».
После этого он уходит, отправляется в Граша [161]и требует, чтобы Джотто вызвали на суд. Джотто является, требует вызова истца и уплаты за роспись двух флоринов; а тот требует уплаты двух флоринов ему. Выслушав доводы, судьи ввиду того, что объяснения Джотто были более вескими, постановили, чтобы заказчик взял свой расписанный, как он есть, щит и уплатил Джотто шесть лир, так как Джотто был прав. Так и при шлось ему взять щит и уплатить деньги, после чего его отпустили. Таким образом, тому, кто сам не знал своего места, его указали другие. Ведь каждый ничтожный человек хочет иметь герб и быть родовитым; а среди подобных людей есть такие, что отцы их были подобраны и помещены в убе жищах для брошенных детей.
Новелла 64
Кляча, снявшись с сидевшим на ней Аньоло с места и почувствовав чертополох, принимается делать скачки; Аньоло болтается в седле между луками во все стороны и роняет свое копье на землю, а лошадь бросается из стороны в сторону, лягается и, наконец, пускается вскачь по направлению к Флоренции. Все стоявшие кругом разразились смехом, Аньоло было не до смеха, так как он самым жестоким образом ударялся об обе луки, и в таком виде, терзаемый при каждом шаге и толчке, достиг ворот Прато. [164]В бешеной скачке влетел он в ворота, так что таможенная стража совершенно растерялась, и, пронесшись вниз через Прато, где каждый мужчина и женщина спрашивали в изумлении: «Что это значит?», доскакал до Борго Оньиссанти.
И здесь-то лошадь начала носиться, и бросаться вперед, и бить задом, так что каждый убегал и кричал: «Кто это такой? Что это значит?»
А лошадь продолжала свое, пока не достигла Красилен, где находился ее двор. Здесь ее схватили за поводья и ввели во двор.
Когда Аньоло спросили: «Кто ты такой?», то он только вздыхал и жаловался; когда ему развязали шлем, он кричит и жалуется: «Бедный я! Делайте потихоньку».
После того как с Аньоло сняли шлем, голова его походила больше на череп или на голову человека, умершего несколько дней тому назад.
Его стянули с седла, что стоило усилий другим и боли ему самому. Все время продолжая жаловаться, он никак не мог держаться на ногах, поэтому его положили на кровать. Когда вошел тот, кому принадлежали дом и лошадь, и он узнал, в чем дело, то разразился смехом, и, пройдя туда, где находился Аньоло, сказал: «Я не думал, Аньоло, чтобы ты был Джаном ди Грана [165]и принял участие в турнире. По крайней мере, когда ты просил у меня лошадь, то тебе, наверное, нужна была не эта, а другая, ибо эта не для турнира, и ты ее испортил.
Аньоло отвечал: «Испортила она меня, потому что она, видимо, с норовом. Если бы у меня была хорошая лошадь, то я нанес бы противнику хороший сокрушающий удар и заслужил бы честь, тогда как теперь я опозорен. Прошу тебя, пошли теперь, ради бога, за моим платьем в Перетолу, да вели передать тем молодым людям, что я не пострадал нисколько, потому что доброе вооружение спасло меня».
Тогда послали за его платьем, вслед за которым явились и те, кто устроили себе из этого дела развлечение. Войдя к Аньоло, они спрашивают его: «Боже мой! Жив ли ты, сер Бенги (таково было его прозвище)?»
– «Ах, братцы, – отвечал он, – я и не думал, что увижу вас когда-нибудь: я весь истерзан. Эта проклятая лошадь уморила меня. Никогда еще я не садился на худшее животное. Очутившись на нем, я почувствовал себя словно в чане красильщика. Наверное, все седло и латы поломаны. Я уже не говорю о шлеме: он иногда так ударялся о седло, что, должно быть, совсем сломан».
Само собой разумеется, что все собравшиеся смеялись. В конце концов, поздно вечером они одели его и отвели под руки в его дом. Здесь жена его выбежала к дверям и стала плакать, словно он уже умер, говоря: «Боже мой! кто это так изранил тебя, муженек?»
Аньоло не отвечал ничего; жена же его продолжала спрашивать: «Что это такое?»
Товарищи Аньоло, сказав, что не о чем тут плакать, оставили его и ушли с богом. Тогда жена Аньоло, обняв мужа, принялась спрашивать его: «Скажи мне, муженек, что с тобой?»
Аньоло попросил, чтобы его положили на кровать, и жена, раздев его и увидя, что он весь в кровоподтеках, сказала: «Кто это так отколотил тебя палкой?»
Тело Аньоло от толчков казалось сделанным из порфира или из мрамора.
Наконец, когда дыхание вернулось к нему, он промолвил: «Я отправился вместе с несколькими приятелями е Перетолу, где каждому пришлось принять участие в турнире. Так как я нисколько не хуже других, то, вспомнив о своих предках из Череттомаджо, [166]и я захотел выступить на турнире! И если бы лошадь, которая оказалась с норовом и изукрасила меня, как ты видишь, оказалась хорошей, то сегодня я удостоился бы большей чести, чем кто-либо когда-либо, державший в руках копье за последние несколько лет». Жена, которая была женщиной рассудительной и знала вздорные выходки Аньоло, стала говорить: «Право, ты вовсе обезрассудил, либо ты беспутный старик. Пусть будет проклят тот день, когда меня выдали за тебя. Ведь я, не покладая рук, работаю, чтобы прокормить твоих детей, а ты, жалкий человек, в семьдесят лет выступаешь на турнире. Что мог бы ты сделать, когда не весишь и десяти унций? Ладно, ладно, теперь ты попадешь в мешок, из которого тянут жребий, кому быть приором. И хуже того еще, что, так как тебя называют сер Бенги, ты станешь говорить, что имеешь на это право как нотарий. Ах, ты, жалкий человек! Разве ты не узнаешь себя? Да если бы и было так, многих ли нотариев видел ты участвующими в турнире? Или ты рассудка лишился? Разве ты несоображаешь, что ты суконщик, что у тебя нет ничего, кроме твоего заработка? Что ты с ума сошел? Ах ты, несчастный! Твое место – постель; лежи, а то ребята станут бросать тебе вслед камнями».
Мягким голосом Аньоло сказал: «Жена, ты велишь мне переселяться в постель; так как я страдаю, то мне приходится лежать. Успокойся, пожалуйста, если не хочешь, чтобы я совсем умер».
А та и говорит: «Лучше бы тебе умереть, чем жить в таком позоре».
Аньоло отвечает: «Первый я, что ли, с кем случается беда в боевых подвигах?»
– «Пропади ты, боже мой, – сказала жена; – ступай бить шерсть, займись своим делом и предоставь военное дело тем, кто с ним знаком».
Спор продолжался до ночи, и только к ночи они поуспокоились, как могли. Аньоло больше уже не выступал на турнирах.
Жена оказалась гораздо рассудительнее мужа: она знала, что такое она сама и ее муж; он же не знал и самого себя. И только жена повела с ним такие речи, что они помогли делу.
Новелла 65
В бытность мессера Лодовико ди Гонзага [167]синьором Мантуи один из его служащих сказал однажды в беседе с некоторыми лицами, больше ради забавы, чем ради другой цели: «синьор – что вино в бутылке: утром оно хорошо, а вечером испорчено».
О сказанном слове было донесено синьору. Как это часто бывает, чтобы снискать милость синьора, у него всегда имеются доносчики. Услышав это, мессер Лодовико приказал позвать к себе своего служащего и сказал ему: «Скажи-ка мне: говорил ли ты такие-то слова?»
Тот ответил: «Да, синьор мой. Но слова мои были сказаны только как острота, потому что я слышал их некогда от одного достойного человека».
На это синьор сказал ему: «Так ты, значит, утверждаешь, что сказал их как остроту, и тебе они не кажутся дурными. А между тем ведь ты назвал меня и сравнил меня с бутылкой вина. Клянусь богом, мне хочется пошутить над тобой так, чтобы от этой шутки ты постоянно ощущал бы зловоние. Но чтобы ты мог сказать, что над тобой пошутили поделом, разденься до куртки и останься в таком виде, в каком явился служить ко мне, а потом ступай с богом».
Человек тот исчез в тот же час и никогда больше не появлялся в Мантуе. И оставил он денег две тысячи лир в болоньинах, каковые синьор целиком отнял у него. Так и случилось, что синьор оказался вином в бутылке: было вино вином, да испортилось.
Новелла 66
Коппо при всем своем уме был человеком сердитым и отчасти капризным; он начал гневаться, как будто дело, рассказанное в истории, произошло на его глазах, и стал ударять книгой и руками по столу, а иногда рукой об руку, со словами: «Ох, римляне! Неужели вы допустите это? Вы, которые не допустили, чтобы какие-нибудь цари или императоры стояли выше вас?»
И он бушевал так, словно его служанка хотела его в ту пору выгнать из своего дома.
В то время, когда названный Коппо так неистовствовал, являются вдруг мастера и рабочие, прекратившие работу, и, приветствуя Коппо, просят у него денег, хотя они и видели, что он разгневан. Коппо бросается на них, как змея, и говорит им: «Вы приветствуете меня, а мне хотелось бы лучше быть в доме дьявола. Вы просите у меня денег за то, что вы мне устроили, а я хотел бы лучше, чтобы все это тотчас же рухнуло и упало на меня».
Рабочие переглянулись и с изумлением сказали один другому: «Чего же ему нужно?»
А затем, обращаясь к Коппо, проговорили: «Коппо, если вам что-нибудь не нравится в работе, очень жаль. Если мы можем сделать что-нибудь, что устранит огорчение, которое вы испытываете, то скажите нам, и мы охотно сделаем это».
Коппо ответил им: «Ах! Уходите вы сегодня с богом во имя дьявола. Я хотел бы лучше никогда не родиться на свет, когда я только подумаю, что у этих нахалок, у этих распутниц, у этих негодяек хватает дерзости бежать в Капитолий, так как они хотят вернуть свои украшения. Что сделают с ними римляне? Коппо, Коппо, стоящий здесь, не может успокоиться. Если бы я только мог, я их приказал бы сжечь всех, чтобы те, кто останутся в живых, всегда помнили бы об этом. Ступайте вон и оставьте меня в покое!»
Рабочие ушли, боясь, как бы не было хуже, говоря друг другу: «Какой черт с ним? Он говорит что-то о римлянах: может быть, о римских весах?» [169]
А другой прибавил: «Он рассказывает не весть что о распутницах: уж не согрешила ли его жена?»
Тогда третий рабочий заметил: «А мне показалось, что он сказал, про Кап-ми-дольо; [170]вероятно у него голова болит».
На что четвертый сказал: «А мне так показалось, что он жалуется на то, что пролил кувшин масла».
«Что бы там ни было, – сказали затем все, – а нам нужны наши деньги, а там пусть себе у него будет, что угодно».
Итак, они решили не ходить к Коппо больше в тот день, а вернуться к нему в воскресенье утром. Коппо же продолжал оставаться охваченным боевым пылом, который остыл у него только на следующее утро. И когда рабочие пришли вторично, он выдал им то, что им причиталось, говоря, что накануне вечером у него были свои печали.
Умный это был человек, хотя и пришла ему в голову странная фантазия; но если взвесить все, так фантазия эта проистекала из справедливого и доблестного рвения.
Новелла 67
Оттолкнув его рукой от себя, мессер Валоре сказал ему: «Ну-ка, читай».
Тот остался, и мессер Валоре, чтобы развлечь присутствующих, спросил: «Какой по-вашему из существующих камней самый драгоценный?»
Один сказал: балас, [172]другой – рубин, третий – каландринский гелиотроп; [173]кто называл один камень, кто – другой.
Мессер Валоре отвечал: «Ничего вы в этом не понимаете. Самый драгоценный из существующих камней – тот, что идет на жернова. Если бы его можно было вставить в оправу и носить в кольце, то он превзошел бы всякий другой камень.
Тогда мальчик дернул мессера Валоре за платье и сказал: «Чего бы вы больше хотели и что дороже – балас или жернов?»
Мессер Валоре посмотрел на него, отстранил от себя его руку и сказал: <Ступай домой, писун».
Тот остался. Присутствующие стали смеяться как по поводу камня для жернова, так и по поводу слов мальчика. Мессер Валоре сказал тогда: «Вы смеетесь? Я скажу вам только, что по-моему в маленьком камне обретается большая сила, чем в целом жернове, сила, какую я не нашел ни в драгоценных камнях, ни в словах, ни в травах; однажды я убедился в этом. Вы знаете, что, как говорят, бог сообщил силу этим трем вещам. Послушайте теперь, как это произошло, и вы сами признаете. На смоковницу мою забрался однажды юноша и причинил мне ущерб, сорвав с нее фиги. Я стал испытывать тогда силу слова и сказал юноше: „Сойди с дерева и уходи". Наконец, я стал угрожать, как мог; в ответ на мои слова он не двигался с места. Видя, что слова не помогают, я принялся рвать траву, и наделав из нее пучков, стал бросать их; иногда я попадал ими в него. Это было настолько необыкновенно, что он не сошел с дерева. Видя, что и трава не помогает, я взялся за камни и начал бросать ими в него, приговаривая: „Сходи". Когда он увидел, однако, что, бросив первый каменья, я берусь за второй, он тотчас же слез со смоковницы на землю и ушел с богом. Этого не сделали бы никогда никакие рубины, никакие баласы, сколько бы их ни было».
Все присутствующие, позабавившись рассказом, признали, что мессер Валоре прав и говорит правду. Мальчик же посмотрел с лукавым видом на мессера Валоре и сказал: «Этот синьор, ей богу, большой любитель камней и у него их, вероятно, целая сумка», и он засунул ему руку в бывшую на нем охотничью сумку.
Мессер Валоре обернулся и сказал: «Ступай к черту! Что за дьявол этот ребенок? Уж не антихрист ли он?»
Мальчик отвечал. «Я не знаю, что такое антихрист. Но если бы я мог сделать то, что могут синьоры Романьи, го, ей-богу, я надавал бы вам столько этих камней, имеющих такую большую силу, что, уезжая в Тоскану, вы увезли бы их огромный запас».
Совсем почти смущенный, мессер Валоре, услышав эти слова мальчика, сказал, обращаясь к присутствующим: «Тот, кто в малые годы бывает умен, становится обыкновенно полоумным, когда подрастет».
Услышав это, мальчик сказал: «В таком случае, синьор, вы должны были быть, ей-богу, умным ребенком».
Пожав плечами мессер Валоре ответил на это: «Я сдаюсь».
И, словно совершенно растерявшись, прибавил: «Я никогда еще не встречал человека, который бы обыграл меня; а теперь ребенок победил меня и привел в тупик».
О том, какое удовольствие получили присутствующие от происшедшего, не стоит и спрашивать. И чем больше они смеялись, тем больше бледнел мессер Валоре. В конце концов, он спросил: «Кто этот мальчик?»
Ему ответили, что он сын придворного забавника, звавшегося либо Бергамино, [174]либо Берголино. Мессер Валоре произнес тогда: «Он так изощрил надо мной свое остроумие, [175]что я слова не мог сказать, чтобы он тотчас же меня не срезал».
Кто-то из присутствующих предложил: «Мессер Валоре, возьмите его с собой в Тоскану».
Мессер Валоре ответил на это: «Не то, чтобы взять его с собой в Тоскану; я убежал бы оттуда, если бы он находился там. Оставайтесь с богом. Будет с вас и его; ведь если и другие жители Романьи из той же породы, что и этот мальчик, то никого из них никогда не проведешь».
И, таким образом, вернулся во Флоренцию смущенным и осмеянным мальчиком тот, кто до того осмеивал всех других.
Новелла 68
Однажды известный флорентийский гражданин, носивший имя Гвидо де Кавальканти, [176]играл в шахматы; какой-то мальчик, игравший с другими, в мяч или волчок, как это обычно бывает, неоднократно с шумом подбегал к Гвидо, как они делают это в большинстве случаев. И вот мальчик этот, которого толкнул один из его товарищей, толкнул, в свою очередь, упомянутого Гвидо. Тот, как это бывает, может быть потому, что положение его в игре ухудшилось, поднялся в бешенстве и, ударив мальчика, сказал: «Ступай играть в другое место».
После этого он снова сел и продолжал играть в шахматы.
Мальчик же, рассерженный, со слезами на глазах, покачивая головой, сделал круг и отошел на очень небольшое расстояние, говоря про себя; «Я тебе за это отплачу». Подобрав лежавший неподалеку подковный гвоздь, он вместе с другими своими товарищами возвращается снова к тому месту, где упомянутый Гвидо играл в шахматы. Взяв в руку камень, он подошел к Гвидо сзади, к стенке или лавке, и, держа над ней руку с камнем, время от времени ударяя им по ней. Начав с редких и тихих ударов, он затем постепенно учащал и усиливал их, пока Гвидо, обернувшись, не сказал: «Ты хочешь получить еще? Ступай домой; так тебе же будет лучше. Во что ты ударяешь там этим камнем?»
– «Я хочу выпрямить этот гвоздь». Гвидо возвращается снова к шахматам и принимается играть.
Ударяя своим камнем, мальчик постепенно приблизился к краю платья или плаща Гвидо, который лежал на скамье, спустившись со спины Гвидо. Поднеся затем одной рукой упомянутый гвоздь, он стал вколачивать его в названный край платья, все усиливая удары, с тем, чтобы прибить его покрепче и заставить Гвидо подняться. Как мальчик думал, так и случилось. Упомянутый Гвидо, которому надоел шум, вдруг подымается в бешенстве; мальчик убегает, а Гвидо оказывается прибитым за полу к скамье. Почувствовав это, он останавливается смущенный, и угрожая рукой в сторону убегавшего мальчика, говорит: «Ступай с богом! ты только что уже получил от меня».
Когда он захотел высвободиться, то увидел, что не сможет этого сделать, не лишась части своего плаща, и ему пришлось оставаться в плену, пока не принесли клещи.
Какой тонкой оказалась хитрость мальчика! Ведь над тем, кому, пожалуй, не было равного во Флоренции, посмеялся ребенок, лишив его возможности двигаться, и обманул его.
Новелла 70
И прибавил, обращаясь к сыну: «Что ты скажешь?»
Сын ответил: «Я скажу, что мы можем это сделать». – «Ладно. Возьмем две холстины, в которые завертывают свиней, хорошо отточим нож, и повалим одну из них на землю. Я заколю ее, – прибавил Торелло, – а вы будете держать, чтобы она не убежала».
Сын и слуга сказали, что сделают это. Торелло, который страдал подагрой и был слаб на ноги, приготовляется, надевает передник, наклоняется и велит наклониться своим помощникам, чтобы схватить свинью за ноги, и они валят ее на землю. Когда она лежала на земле, Торелло, опоясавшись ремнем с ножом, взял его в руки и, стоя на коленях без штанов, за спиной свиньи, собрался уже было нанести ей удар, а сын пошел в это время за горшком для крови; но едва только нож на унцию вошел в тело свиньи, как она начала верещать. Другая свинья, находившаяся под лестницей, услышав верещание первой, выбегает и бросается Торелло между ног. Когда раненая почувствовала, что товарищ ее явился на выручку, она делает бешенный прыжок и опрокидывает Торелло на землю. В эту минуту является сын, и Торелло говорит ему:
«Ты, это все ты виноват, потому что пойдешь и не возвращаешься».
– «Нет, ты».
– «Нет, ты».
Во время этого препирательства вырвавшаяся из их лап свинья бежит в коридор, а другая за ней следом, и обе начинают взбегать по лестнице. Поднявшийся Торелло и сын его говорят: «Ой, плохо мы сделали!»
Они бросаются за свиньями на лестницу, залитую повсюду бившейся ключом кровью. Достигнув залы, они начинают гоняться за свиньями и туда, и сюда. Раненая свинья толкает при этом полку со стаканами и горшками, так что немногие из них уцелели.
В конце концов, она устремляется к колодцу, устроенному в зале, и бросается в него, а другая свинья вслед за ней.
Когда Торелло видит это, он ударяет себя руками по бедрам, говоря: «Ай, какое это для нас разорение!» – подбегает к краю колодца и смотрит в него.
– «Что нам теперь делать, что сказать?»
В конце концов, обратившись к своему слуге, он попросил его Христом-богом спуститься в колодец, захватив с собой хорошо отточенный нож и толстую веревку, и постараться живыми или мертвыми связать свиней; а он с сыном станут тянуть веревку, которой слуга свяжет свиней. Дурак слуга захотел услужить Торелло и, взяв нужный снаряд, обвязался колодезной веревкой и спустился вниз. Когда он очутился на дне, раненая свинья схватила его за ногу, и сколько схватила, столько и отхватила. Почувствовав боль от укуса, слуга стал кричать: «Помогите, ой, ой!» – и таким громким голосом, что явились соседи, которые и увидели случившуюся беду. Узнав, как дело было, они говорят Торелло: «Ей-богу, ты не плохо выгадал. Когда ты добудешь обратно этих свиней, оповести нас. Хуже-то всего то, что они убьют того доброго человека, который находится внизу».
Кое-кто подходит к краю колодца и спрашивает: «Ты жив?»
А тот отвечает: «Ах, боже мой! Тащите веревку, а я ухвачусь за нее, чтобы выйти отсюда».
В эту минуту свинья опять схватывает слугу клыками, и он кричит вверх: «Ой! Тащите, потому что если вы не потащите, я умру».
Заказчик возразил: «Я не заплачу за это и четырех динариев».
Джотто спросил: «Что же ты просил меня написать?»
Тот ответил: «Мой герб».
Тогда Джотто спросил: «А разве его здесь нет? Разве здесь чего-нибудь не хватает?»
Тот ответил: «Все на месте».
Джотто сказал тогда: «Пусть бог тебя накажет; ты, должно быть, большая скотина; ведь если бы кто спросил тебя, кто ты такой, так ты едва ли бы сумел ответить, а ты являешься сюда и говоришь: „Изобрази мне мой герб". Если бы ты был из Барди, [159]то этого было бы достаточно. Какой у тебя герб? Из каких ты? Кто были твои предки? Как тебе не стыдно! Едва ты показался на свет, а уже рассуждаешь о гербах, словно ты Дуснам баварский. [160]Я изобразил на твоем щите все твое вооружение; если чего-нибудь не хватает, скажи, и я напишу недостающее».
Заказчик ответил: «Ты говоришь мне грубости; ты испортил мне щит».
После этого он уходит, отправляется в Граша [161]и требует, чтобы Джотто вызвали на суд. Джотто является, требует вызова истца и уплаты за роспись двух флоринов; а тот требует уплаты двух флоринов ему. Выслушав доводы, судьи ввиду того, что объяснения Джотто были более вескими, постановили, чтобы заказчик взял свой расписанный, как он есть, щит и уплатил Джотто шесть лир, так как Джотто был прав. Так и при шлось ему взять щит и уплатить деньги, после чего его отпустили. Таким образом, тому, кто сам не знал своего места, его указали другие. Ведь каждый ничтожный человек хочет иметь герб и быть родовитым; а среди подобных людей есть такие, что отцы их были подобраны и помещены в убе жищах для брошенных детей.
Новелла 64
Аньоло ди сер Герардо отправляется на турнир в Перетолу, будучи семидесяти лет от роду. Лошади его под хвост кладут репей чертополоха, почему она несется, не останавливаясь, до самой Флоренции, а всадник подпрыгивает все время на ней со шлемом на голове
Не так давно жил во Флоренции чудак, которого звали Аньоло ди сер Герардо, [162]человек вроде шута, который передразнивал любого. Так как он водился с некоторыми гражданами, которые находили в этом общении удовольствие, и в то время была мода на турниры, то Аньоло отправился кое с кем из своих знакомых в Перетолу, [163]куда они направились на турнир, и принял также участие в состязаниях. С этой целью он выпросил у жителей Красилен в Борго Оньиссанти лошаденку, настоящую клячу, высокую и тощую настолько, что она представлялась воплощением голода. Прибыв в Перетолу, наш молодец приказал надеть на себя вооружение и стал в той стороне площади, откуда ему приходилось скакать в направлении Флоренции. Приятели Аньоло в один миг надели ему на голову шлем, дали в. руки копье и подложили под хвост лошади репей чертополоха. Седло было очень высоким, так что от Аньоло виден был один только шлем, и он напоминал в таком виде человека, о котором неоднократно сам рассказывал в обществе друзей.Кляча, снявшись с сидевшим на ней Аньоло с места и почувствовав чертополох, принимается делать скачки; Аньоло болтается в седле между луками во все стороны и роняет свое копье на землю, а лошадь бросается из стороны в сторону, лягается и, наконец, пускается вскачь по направлению к Флоренции. Все стоявшие кругом разразились смехом, Аньоло было не до смеха, так как он самым жестоким образом ударялся об обе луки, и в таком виде, терзаемый при каждом шаге и толчке, достиг ворот Прато. [164]В бешеной скачке влетел он в ворота, так что таможенная стража совершенно растерялась, и, пронесшись вниз через Прато, где каждый мужчина и женщина спрашивали в изумлении: «Что это значит?», доскакал до Борго Оньиссанти.
И здесь-то лошадь начала носиться, и бросаться вперед, и бить задом, так что каждый убегал и кричал: «Кто это такой? Что это значит?»
А лошадь продолжала свое, пока не достигла Красилен, где находился ее двор. Здесь ее схватили за поводья и ввели во двор.
Когда Аньоло спросили: «Кто ты такой?», то он только вздыхал и жаловался; когда ему развязали шлем, он кричит и жалуется: «Бедный я! Делайте потихоньку».
После того как с Аньоло сняли шлем, голова его походила больше на череп или на голову человека, умершего несколько дней тому назад.
Его стянули с седла, что стоило усилий другим и боли ему самому. Все время продолжая жаловаться, он никак не мог держаться на ногах, поэтому его положили на кровать. Когда вошел тот, кому принадлежали дом и лошадь, и он узнал, в чем дело, то разразился смехом, и, пройдя туда, где находился Аньоло, сказал: «Я не думал, Аньоло, чтобы ты был Джаном ди Грана [165]и принял участие в турнире. По крайней мере, когда ты просил у меня лошадь, то тебе, наверное, нужна была не эта, а другая, ибо эта не для турнира, и ты ее испортил.
Аньоло отвечал: «Испортила она меня, потому что она, видимо, с норовом. Если бы у меня была хорошая лошадь, то я нанес бы противнику хороший сокрушающий удар и заслужил бы честь, тогда как теперь я опозорен. Прошу тебя, пошли теперь, ради бога, за моим платьем в Перетолу, да вели передать тем молодым людям, что я не пострадал нисколько, потому что доброе вооружение спасло меня».
Тогда послали за его платьем, вслед за которым явились и те, кто устроили себе из этого дела развлечение. Войдя к Аньоло, они спрашивают его: «Боже мой! Жив ли ты, сер Бенги (таково было его прозвище)?»
– «Ах, братцы, – отвечал он, – я и не думал, что увижу вас когда-нибудь: я весь истерзан. Эта проклятая лошадь уморила меня. Никогда еще я не садился на худшее животное. Очутившись на нем, я почувствовал себя словно в чане красильщика. Наверное, все седло и латы поломаны. Я уже не говорю о шлеме: он иногда так ударялся о седло, что, должно быть, совсем сломан».
Само собой разумеется, что все собравшиеся смеялись. В конце концов, поздно вечером они одели его и отвели под руки в его дом. Здесь жена его выбежала к дверям и стала плакать, словно он уже умер, говоря: «Боже мой! кто это так изранил тебя, муженек?»
Аньоло не отвечал ничего; жена же его продолжала спрашивать: «Что это такое?»
Товарищи Аньоло, сказав, что не о чем тут плакать, оставили его и ушли с богом. Тогда жена Аньоло, обняв мужа, принялась спрашивать его: «Скажи мне, муженек, что с тобой?»
Аньоло попросил, чтобы его положили на кровать, и жена, раздев его и увидя, что он весь в кровоподтеках, сказала: «Кто это так отколотил тебя палкой?»
Тело Аньоло от толчков казалось сделанным из порфира или из мрамора.
Наконец, когда дыхание вернулось к нему, он промолвил: «Я отправился вместе с несколькими приятелями е Перетолу, где каждому пришлось принять участие в турнире. Так как я нисколько не хуже других, то, вспомнив о своих предках из Череттомаджо, [166]и я захотел выступить на турнире! И если бы лошадь, которая оказалась с норовом и изукрасила меня, как ты видишь, оказалась хорошей, то сегодня я удостоился бы большей чести, чем кто-либо когда-либо, державший в руках копье за последние несколько лет». Жена, которая была женщиной рассудительной и знала вздорные выходки Аньоло, стала говорить: «Право, ты вовсе обезрассудил, либо ты беспутный старик. Пусть будет проклят тот день, когда меня выдали за тебя. Ведь я, не покладая рук, работаю, чтобы прокормить твоих детей, а ты, жалкий человек, в семьдесят лет выступаешь на турнире. Что мог бы ты сделать, когда не весишь и десяти унций? Ладно, ладно, теперь ты попадешь в мешок, из которого тянут жребий, кому быть приором. И хуже того еще, что, так как тебя называют сер Бенги, ты станешь говорить, что имеешь на это право как нотарий. Ах, ты, жалкий человек! Разве ты не узнаешь себя? Да если бы и было так, многих ли нотариев видел ты участвующими в турнире? Или ты рассудка лишился? Разве ты несоображаешь, что ты суконщик, что у тебя нет ничего, кроме твоего заработка? Что ты с ума сошел? Ах ты, несчастный! Твое место – постель; лежи, а то ребята станут бросать тебе вслед камнями».
Мягким голосом Аньоло сказал: «Жена, ты велишь мне переселяться в постель; так как я страдаю, то мне приходится лежать. Успокойся, пожалуйста, если не хочешь, чтобы я совсем умер».
А та и говорит: «Лучше бы тебе умереть, чем жить в таком позоре».
Аньоло отвечает: «Первый я, что ли, с кем случается беда в боевых подвигах?»
– «Пропади ты, боже мой, – сказала жена; – ступай бить шерсть, займись своим делом и предоставь военное дело тем, кто с ним знаком».
Спор продолжался до ночи, и только к ночи они поуспокоились, как могли. Аньоло больше уже не выступал на турнирах.
Жена оказалась гораздо рассудительнее мужа: она знала, что такое она сама и ее муж; он же не знал и самого себя. И только жена повела с ним такие речи, что они помогли делу.
Новелла 65
Мессер Лодовико Мантуанский из-за простого словца, сказанного ради забавы одним из его служащих, отнимает у него то, что тот имел
Мне припоминается еще, как небольшое обстоятельство побудило одного синьора причинить несчастье одному человеку.В бытность мессера Лодовико ди Гонзага [167]синьором Мантуи один из его служащих сказал однажды в беседе с некоторыми лицами, больше ради забавы, чем ради другой цели: «синьор – что вино в бутылке: утром оно хорошо, а вечером испорчено».
О сказанном слове было донесено синьору. Как это часто бывает, чтобы снискать милость синьора, у него всегда имеются доносчики. Услышав это, мессер Лодовико приказал позвать к себе своего служащего и сказал ему: «Скажи-ка мне: говорил ли ты такие-то слова?»
Тот ответил: «Да, синьор мой. Но слова мои были сказаны только как острота, потому что я слышал их некогда от одного достойного человека».
На это синьор сказал ему: «Так ты, значит, утверждаешь, что сказал их как остроту, и тебе они не кажутся дурными. А между тем ведь ты назвал меня и сравнил меня с бутылкой вина. Клянусь богом, мне хочется пошутить над тобой так, чтобы от этой шутки ты постоянно ощущал бы зловоние. Но чтобы ты мог сказать, что над тобой пошутили поделом, разденься до куртки и останься в таком виде, в каком явился служить ко мне, а потом ступай с богом».
Человек тот исчез в тот же час и никогда больше не появлялся в Мантуе. И оставил он денег две тысячи лир в болоньинах, каковые синьор целиком отнял у него. Так и случилось, что синьор оказался вином в бутылке: было вино вином, да испортилось.
Новелла 66
Флорентиец Коппо ди Боргезе Доменики, читая об одном событии у Тита Ливия, так рассердился, что, когда к нему пришли за деньгами рабочие, он не стал их слушать, не понял их и выгнал вон
Во Флоренции был некогда гражданин, человек и умный, и весьма состоятельный, по имени Коппо ди Боргезе Доменики, [168]и жил он напротив того места, где теперь живут Леони. В доме у себя он приказал сделать некоторые каменные работы. Однажды в субботу, читая после трех часов дня Тита Ливия, он напал на рассказ о том, как римские женщины, вскоре после издания закона против их украшений, побежали на Капитолий, желая и требуя отмены этого закона.Коппо при всем своем уме был человеком сердитым и отчасти капризным; он начал гневаться, как будто дело, рассказанное в истории, произошло на его глазах, и стал ударять книгой и руками по столу, а иногда рукой об руку, со словами: «Ох, римляне! Неужели вы допустите это? Вы, которые не допустили, чтобы какие-нибудь цари или императоры стояли выше вас?»
И он бушевал так, словно его служанка хотела его в ту пору выгнать из своего дома.
В то время, когда названный Коппо так неистовствовал, являются вдруг мастера и рабочие, прекратившие работу, и, приветствуя Коппо, просят у него денег, хотя они и видели, что он разгневан. Коппо бросается на них, как змея, и говорит им: «Вы приветствуете меня, а мне хотелось бы лучше быть в доме дьявола. Вы просите у меня денег за то, что вы мне устроили, а я хотел бы лучше, чтобы все это тотчас же рухнуло и упало на меня».
Рабочие переглянулись и с изумлением сказали один другому: «Чего же ему нужно?»
А затем, обращаясь к Коппо, проговорили: «Коппо, если вам что-нибудь не нравится в работе, очень жаль. Если мы можем сделать что-нибудь, что устранит огорчение, которое вы испытываете, то скажите нам, и мы охотно сделаем это».
Коппо ответил им: «Ах! Уходите вы сегодня с богом во имя дьявола. Я хотел бы лучше никогда не родиться на свет, когда я только подумаю, что у этих нахалок, у этих распутниц, у этих негодяек хватает дерзости бежать в Капитолий, так как они хотят вернуть свои украшения. Что сделают с ними римляне? Коппо, Коппо, стоящий здесь, не может успокоиться. Если бы я только мог, я их приказал бы сжечь всех, чтобы те, кто останутся в живых, всегда помнили бы об этом. Ступайте вон и оставьте меня в покое!»
Рабочие ушли, боясь, как бы не было хуже, говоря друг другу: «Какой черт с ним? Он говорит что-то о римлянах: может быть, о римских весах?» [169]
А другой прибавил: «Он рассказывает не весть что о распутницах: уж не согрешила ли его жена?»
Тогда третий рабочий заметил: «А мне показалось, что он сказал, про Кап-ми-дольо; [170]вероятно у него голова болит».
На что четвертый сказал: «А мне так показалось, что он жалуется на то, что пролил кувшин масла».
«Что бы там ни было, – сказали затем все, – а нам нужны наши деньги, а там пусть себе у него будет, что угодно».
Итак, они решили не ходить к Коппо больше в тот день, а вернуться к нему в воскресенье утром. Коппо же продолжал оставаться охваченным боевым пылом, который остыл у него только на следующее утро. И когда рабочие пришли вторично, он выдал им то, что им причиталось, говоря, что накануне вечером у него были свои печали.
Умный это был человек, хотя и пришла ему в голову странная фантазия; но если взвесить все, так фантазия эта проистекала из справедливого и доблестного рвения.
Новелла 67
Мессер Валоре де Буондельмонти побежден и остается осмеянным благодаря слову, сказанному ему ребенком в бытность его в Романье
Многие уже видели и слышали мессера Валоре [171]и знают, насколько он был дурным и лукавым человеком. Мало было вещей, в которых он не разбирался и о которых судил бы с видом почти глупца. Однажды, когда он, явившись вечером в какую-то синьорию в Романье, распространялся о чем-то в присутствии синьоров и знатных людей, вошел (потому ли что Валоре хотели испытать или так вышло само собой) мальчик в возрасте около четырнадцати лет и, подойдя к мессеру Валоре, стал смотреть ему в лицо и сказал: «Вы большой насмешник».Оттолкнув его рукой от себя, мессер Валоре сказал ему: «Ну-ка, читай».
Тот остался, и мессер Валоре, чтобы развлечь присутствующих, спросил: «Какой по-вашему из существующих камней самый драгоценный?»
Один сказал: балас, [172]другой – рубин, третий – каландринский гелиотроп; [173]кто называл один камень, кто – другой.
Мессер Валоре отвечал: «Ничего вы в этом не понимаете. Самый драгоценный из существующих камней – тот, что идет на жернова. Если бы его можно было вставить в оправу и носить в кольце, то он превзошел бы всякий другой камень.
Тогда мальчик дернул мессера Валоре за платье и сказал: «Чего бы вы больше хотели и что дороже – балас или жернов?»
Мессер Валоре посмотрел на него, отстранил от себя его руку и сказал: <Ступай домой, писун».
Тот остался. Присутствующие стали смеяться как по поводу камня для жернова, так и по поводу слов мальчика. Мессер Валоре сказал тогда: «Вы смеетесь? Я скажу вам только, что по-моему в маленьком камне обретается большая сила, чем в целом жернове, сила, какую я не нашел ни в драгоценных камнях, ни в словах, ни в травах; однажды я убедился в этом. Вы знаете, что, как говорят, бог сообщил силу этим трем вещам. Послушайте теперь, как это произошло, и вы сами признаете. На смоковницу мою забрался однажды юноша и причинил мне ущерб, сорвав с нее фиги. Я стал испытывать тогда силу слова и сказал юноше: „Сойди с дерева и уходи". Наконец, я стал угрожать, как мог; в ответ на мои слова он не двигался с места. Видя, что слова не помогают, я принялся рвать траву, и наделав из нее пучков, стал бросать их; иногда я попадал ими в него. Это было настолько необыкновенно, что он не сошел с дерева. Видя, что и трава не помогает, я взялся за камни и начал бросать ими в него, приговаривая: „Сходи". Когда он увидел, однако, что, бросив первый каменья, я берусь за второй, он тотчас же слез со смоковницы на землю и ушел с богом. Этого не сделали бы никогда никакие рубины, никакие баласы, сколько бы их ни было».
Все присутствующие, позабавившись рассказом, признали, что мессер Валоре прав и говорит правду. Мальчик же посмотрел с лукавым видом на мессера Валоре и сказал: «Этот синьор, ей богу, большой любитель камней и у него их, вероятно, целая сумка», и он засунул ему руку в бывшую на нем охотничью сумку.
Мессер Валоре обернулся и сказал: «Ступай к черту! Что за дьявол этот ребенок? Уж не антихрист ли он?»
Мальчик отвечал. «Я не знаю, что такое антихрист. Но если бы я мог сделать то, что могут синьоры Романьи, го, ей-богу, я надавал бы вам столько этих камней, имеющих такую большую силу, что, уезжая в Тоскану, вы увезли бы их огромный запас».
Совсем почти смущенный, мессер Валоре, услышав эти слова мальчика, сказал, обращаясь к присутствующим: «Тот, кто в малые годы бывает умен, становится обыкновенно полоумным, когда подрастет».
Услышав это, мальчик сказал: «В таком случае, синьор, вы должны были быть, ей-богу, умным ребенком».
Пожав плечами мессер Валоре ответил на это: «Я сдаюсь».
И, словно совершенно растерявшись, прибавил: «Я никогда еще не встречал человека, который бы обыграл меня; а теперь ребенок победил меня и привел в тупик».
О том, какое удовольствие получили присутствующие от происшедшего, не стоит и спрашивать. И чем больше они смеялись, тем больше бледнел мессер Валоре. В конце концов, он спросил: «Кто этот мальчик?»
Ему ответили, что он сын придворного забавника, звавшегося либо Бергамино, [174]либо Берголино. Мессер Валоре произнес тогда: «Он так изощрил надо мной свое остроумие, [175]что я слова не мог сказать, чтобы он тотчас же меня не срезал».
Кто-то из присутствующих предложил: «Мессер Валоре, возьмите его с собой в Тоскану».
Мессер Валоре ответил на это: «Не то, чтобы взять его с собой в Тоскану; я убежал бы оттуда, если бы он находился там. Оставайтесь с богом. Будет с вас и его; ведь если и другие жители Романьи из той же породы, что и этот мальчик, то никого из них никогда не проведешь».
И, таким образом, вернулся во Флоренцию смущенным и осмеянным мальчиком тот, кто до того осмеивал всех других.
Новелла 68
Гвидо Кавальканти, выдающийся человек и философ, побежден хитростью ребенка
Предыдущая новелла приводит мне на память нижеследующую, которая представляется мне в таком виде.Однажды известный флорентийский гражданин, носивший имя Гвидо де Кавальканти, [176]играл в шахматы; какой-то мальчик, игравший с другими, в мяч или волчок, как это обычно бывает, неоднократно с шумом подбегал к Гвидо, как они делают это в большинстве случаев. И вот мальчик этот, которого толкнул один из его товарищей, толкнул, в свою очередь, упомянутого Гвидо. Тот, как это бывает, может быть потому, что положение его в игре ухудшилось, поднялся в бешенстве и, ударив мальчика, сказал: «Ступай играть в другое место».
После этого он снова сел и продолжал играть в шахматы.
Мальчик же, рассерженный, со слезами на глазах, покачивая головой, сделал круг и отошел на очень небольшое расстояние, говоря про себя; «Я тебе за это отплачу». Подобрав лежавший неподалеку подковный гвоздь, он вместе с другими своими товарищами возвращается снова к тому месту, где упомянутый Гвидо играл в шахматы. Взяв в руку камень, он подошел к Гвидо сзади, к стенке или лавке, и, держа над ней руку с камнем, время от времени ударяя им по ней. Начав с редких и тихих ударов, он затем постепенно учащал и усиливал их, пока Гвидо, обернувшись, не сказал: «Ты хочешь получить еще? Ступай домой; так тебе же будет лучше. Во что ты ударяешь там этим камнем?»
– «Я хочу выпрямить этот гвоздь». Гвидо возвращается снова к шахматам и принимается играть.
Ударяя своим камнем, мальчик постепенно приблизился к краю платья или плаща Гвидо, который лежал на скамье, спустившись со спины Гвидо. Поднеся затем одной рукой упомянутый гвоздь, он стал вколачивать его в названный край платья, все усиливая удары, с тем, чтобы прибить его покрепче и заставить Гвидо подняться. Как мальчик думал, так и случилось. Упомянутый Гвидо, которому надоел шум, вдруг подымается в бешенстве; мальчик убегает, а Гвидо оказывается прибитым за полу к скамье. Почувствовав это, он останавливается смущенный, и угрожая рукой в сторону убегавшего мальчика, говорит: «Ступай с богом! ты только что уже получил от меня».
Когда он захотел высвободиться, то увидел, что не сможет этого сделать, не лишась части своего плаща, и ему пришлось оставаться в плену, пока не принесли клещи.
Какой тонкой оказалась хитрость мальчика! Ведь над тем, кому, пожалуй, не было равного во Флоренции, посмеялся ребенок, лишив его возможности двигаться, и обманул его.
Новелла 70
Торелло, сын маэстро Дино, со своим сыном принимаются резать двух свиней, доставленных из его владений; но в конце концов, когда они собираются нанести свиньям удар, те убегают и бросаются в колодец
Жил в нашем городе один дельный и толковый человек, звавшийся Торелло, [177]сын маэстро Дино, и было ему доставлено из его владений в Волоньяно [178]на праздник пасхи две свиньи, величиной чуть ли не с осла. Когда пришлось искать человека, который зарезал бы их, обделал и засолил, то Торелло сообразил, что дело это не обойдется без большого расхода, и сказал своему сыну: «Отчего бы не зарезать нам этих свиней самим и не обделать их? У нас есть слуга. Мы сбережем таким образом деньги, которые достались бы тому, кто обделал бы их, а я полагаю, что сделаем мы это так же хорошо, как они».И прибавил, обращаясь к сыну: «Что ты скажешь?»
Сын ответил: «Я скажу, что мы можем это сделать». – «Ладно. Возьмем две холстины, в которые завертывают свиней, хорошо отточим нож, и повалим одну из них на землю. Я заколю ее, – прибавил Торелло, – а вы будете держать, чтобы она не убежала».
Сын и слуга сказали, что сделают это. Торелло, который страдал подагрой и был слаб на ноги, приготовляется, надевает передник, наклоняется и велит наклониться своим помощникам, чтобы схватить свинью за ноги, и они валят ее на землю. Когда она лежала на земле, Торелло, опоясавшись ремнем с ножом, взял его в руки и, стоя на коленях без штанов, за спиной свиньи, собрался уже было нанести ей удар, а сын пошел в это время за горшком для крови; но едва только нож на унцию вошел в тело свиньи, как она начала верещать. Другая свинья, находившаяся под лестницей, услышав верещание первой, выбегает и бросается Торелло между ног. Когда раненая почувствовала, что товарищ ее явился на выручку, она делает бешенный прыжок и опрокидывает Торелло на землю. В эту минуту является сын, и Торелло говорит ему:
«Ты, это все ты виноват, потому что пойдешь и не возвращаешься».
– «Нет, ты».
– «Нет, ты».
Во время этого препирательства вырвавшаяся из их лап свинья бежит в коридор, а другая за ней следом, и обе начинают взбегать по лестнице. Поднявшийся Торелло и сын его говорят: «Ой, плохо мы сделали!»
Они бросаются за свиньями на лестницу, залитую повсюду бившейся ключом кровью. Достигнув залы, они начинают гоняться за свиньями и туда, и сюда. Раненая свинья толкает при этом полку со стаканами и горшками, так что немногие из них уцелели.
В конце концов, она устремляется к колодцу, устроенному в зале, и бросается в него, а другая свинья вслед за ней.
Когда Торелло видит это, он ударяет себя руками по бедрам, говоря: «Ай, какое это для нас разорение!» – подбегает к краю колодца и смотрит в него.
– «Что нам теперь делать, что сказать?»
В конце концов, обратившись к своему слуге, он попросил его Христом-богом спуститься в колодец, захватив с собой хорошо отточенный нож и толстую веревку, и постараться живыми или мертвыми связать свиней; а он с сыном станут тянуть веревку, которой слуга свяжет свиней. Дурак слуга захотел услужить Торелло и, взяв нужный снаряд, обвязался колодезной веревкой и спустился вниз. Когда он очутился на дне, раненая свинья схватила его за ногу, и сколько схватила, столько и отхватила. Почувствовав боль от укуса, слуга стал кричать: «Помогите, ой, ой!» – и таким громким голосом, что явились соседи, которые и увидели случившуюся беду. Узнав, как дело было, они говорят Торелло: «Ей-богу, ты не плохо выгадал. Когда ты добудешь обратно этих свиней, оповести нас. Хуже-то всего то, что они убьют того доброго человека, который находится внизу».
Кое-кто подходит к краю колодца и спрашивает: «Ты жив?»
А тот отвечает: «Ах, боже мой! Тащите веревку, а я ухвачусь за нее, чтобы выйти отсюда».
В эту минуту свинья опять схватывает слугу клыками, и он кричит вверх: «Ой! Тащите, потому что если вы не потащите, я умру».