Страница:
Муж говорит ей: «Я хотел сказать, чтобы ты положила ее немножко».
А жена отвечает: «А если бы я положила в нее соли, ты бы отколотил меня, как вчера. Я совсем не могу понять тебя! С сегодняшнего дня записывай мне то, что я по-твоему должна делать; я буду справляться там насчет того, как мне поступать».
– «Смотрите-ка, – сказал на это муж, – и ей еще не стыдно! Я насилу удерживаюсь, чтобы не дать тебе здоровенную оплеуху!»
Жена надулась и чтобы не повторилось то, что случилось накануне, сочла за лучшее промолчать. Каподока, поев сколько мог, сказал ей: «Теперь я больше не стану говорить тебе ни соли, ни не соли; ты должна знать меня; когда я увижу, что пища не но мне, то уж буду знать, что мне делать».
Жена пожала плечами, а муж ушел в мастерскую. Бонамико, который слышал каждое слово, на следующее утро поместился на обычном месте с солью и трубочкой. Это был четверг, а по таким дням редко кто не покупает хоть немного мяса, проработав всю неделю, как этот Каподока. В ночь со среды на четверг Бонамико плохо спалось из-за шума прялки и, как только на рассвете шум этот умолк, – потому что женщина собралась мочить мясо и, взяв горшок, стала щипать ножом лучину, чтобы развести огонь, – Бонамико приготовился с солью и трубочкой в руках и, улучив минуту, насолил похлебку так, что если во второй раз он насыпал соли больше, чем в первый, то в третий всыпал туда еще в три раза больше. И он сделал это по двум причинам после девяти часов: во-первых, потому, что женщина до самых девяти часов только и делала, что пробовала похлебку, кладя в нее соли в меру и приговаривая: – «Теперь я погляжу, побывает ли сегодняшним утром враг божий в этом горшке?» Вторая причина состояла в том, что каждое утро, когда в соседней церкви звонили к возношению даров, женщина бегала поклониться им и запирала дверь, так что к этому часу проба была окончена и он мог отлично насолить похлебку.
Когда он все это проделал и настал час обеда, Каподока вернулся домой и уселся за стол. Был подан обед и как только он принялся есть, то начал так шуметь, кричать и колотить жену, что сбежался весь квартал, причем каждый говорил свое. Каподока же так разозлился на жену, что совсем вышел из себя. Но вот явился Бонамико и, подойдя к нему, успокоил его, говоря: «Я уже много раз толковал тебе, что эта ночная работа, которую ты заставляешь делать жену, и есть причина всего этого зла. Подобная же история случилась однажды с одним моим приятелем, и если бы он не отказался от работы по ночам, то никогда не мог бы есть ничего такого, что бы ему нравилось. Пресвятая Мария! Неужели у тебя такая нужда, что ты не можешь обойтись без ночной работы?»
Трудно было умерить бешенство Каподоки, готового убить свою жену. Наконец, он пригрозил ей при всех соседях, что, если только она когда-либо поднимется ночью для работы, он сыграет с ней такую шутку, что она уснет навеки. Жена из страха больше года не работала по ночам, и Бонамико мог спать, сколько ему заблагорассудится. Но четырнадцать месяцев спустя, когда история эта почти совсем забылась, женщина вновь начала прясть по ночам, а Бонамико, который не сжег трубки, повторил свою проделку; в то время, как Каподока принялся снова колотить жену, Бонамико стал потихоньку вселять в шерстобита все большую уверенность, что в течение долгого времени, пока жена его не работала ночью, похлебка оказывалась всегда посоленной в меру; Каподоке довод этот показался очень правильным, и он угрозами и лаской добился того, что жена его перестала прясть по ночам и зажила с мужем в мире, избавив себя от утомительнейшего вставанья каждую ночь, как она это делала раньше. Бонамико же мог спать, не просыпаясь больше от назойливого шума прялки.
Таким образом, нет такого лукавого или затейливого человека, чтобы нельзя было найти другого затейливее его. Этот Каподока был такой мастер на выдумки, как любой из ему подобных. Он был такой затейник, что в тех мастерских, где он обрабатывал шерсть, а в особенности в мастерской Рондинелли, он проделывал необыкновенные и поразительные штуки, о которых уже рассказывал Аньоло ди сер Герардо, [496]еще больший затейник, чем он. Но упомянутый Бонамико оказался еще большим проказником, как явствует из этой новеллы.
Так нередко случается и во всех других житейских делах, в особенности с людьми, которым часто платят той же монетой, какой – они платят другим. Подобные люди столь ослеплены самими собой, что считают за шутку только такую выходку, которая направлена ими на самих себя или на других. Если я, автор, прав, то вот вам пример: когда кто-нибудь из таких людей, жонглер или шут, что почти то же самое, встречается с кем-нибудь, кто своей проделкой или шуткой уязвит их или выкинет что-нибудь более искусное, они тотчас же оказываются в таком плачевном состоянии, что чуть не умирают. Словом, я хочу сказать, что они так уверены в своих словечках, хитростях и шутках только потому, что, по их мнению, никто не сумеет ни сделать, ни сказать лучше них. Но им приходится частенько обманываться насчет этого, как в этом можно убедиться на каждом шагу. И часто расплачиваются с ними так, что на долю их остаются одни насмешки, да убытки, как это случилось с упомянутым Каподокой и случалось со многими другими и как это бывает постоянно в наше время и бывало, судя по книгам, в старину.
Новелла 193
Это был мессер Валоре, кавалер де Буондельмонти, флорентиец. [497]Прослышал он, что Пьеро ди Филиппо дельи Альбицци из Флоренции, [498]мудрый и уважаемый гражданин, наиболее выдающийся из всех когда-либо бывших в его городе, пригласил к себе на большой пир много граждан и людей из других мест. Услышав об этом, мессер Валоре, хотя его и не пригласили, отправился утром, в обеденный час, на названный пир, подобно другим, и взял в руку большой гвоздь с ладонь. Когда он в толпе приглашенных входил в дом Пьеро, то тот, увидев его, пошел ему навстречу, взял его за руку и сказал: «Ох, как ты хорошо сделал, что пришел; ты оказал мне честь своим появлением на моем пиру».
Мессер Валоре, одетый в кафтан (так как он не носил плаща с большим капюшоном), держа в руке гвоздь, который видели все приглашенные, ответил: «Пьеро, я явился попировать с тобой и этими благородными людьми и напомнить тебе о некоторых словах, которые я скажу тебе, какими бы они тебе ни показались, полагая, что они могут быть тебе полезными». И он положил гвоздь на камин, так что каждый его видел. «Ты, наверное, читал в римских хрониках, что, когда какой-нибудь консул возвращался на триумфальной колеснице после большой победы, то, чтобы он не возгордился, рядом с ним ставили двух негодяев, которые говорили ему грубости, плевали иногда в лицо и проделывали другие весьма постыдные вещи. Представь себе, дорогой Пьеро, что я один из этих негодяев, а ты находишься на триумфальной колеснице. Ведь, если вникнуть хорошенько в дело, ты – самый значительный из когда-либо бывших в этом городе граждан, и у нас, и за пределами города ты слывешь мудрейшим из всех когда-либо владевших этой землей: ты был в Апулии и во многих других местах света, и повсюду тебя считали самым мудрым из всех. Поэтому я вижу, что ты стоишь настолько высоко, что подниматься выше тебе не приходится; я отлично вижу, что ты на вершине колеса и что, если ты двинешься еще вперед, то только спустишься, либо упадешь головой вниз. По этой причине я принес с собой этот гвоздь, который ты видишь там на камине, чтобы ты мог вколотить его в колесо; если ты этого не сделаешь, то, так как оно вращается, тебе придется начать спускаться, и ты, пожалуй, очутишься совсем внизу».
Пьеро, хорошо разбиравшийся во всякой тарабарщине, отвечал на это: «Мессер Валоре, я полагал, что ты явился на пир вместе с этими доблестными людьми отведать тех яств, которые я им предлагаю, но ты явился сюда и предложил мне свои яства; поэтому я могу сказать, что обедаю нынче утром у тебя. Но ты угостил меня, во всяком случае, плодами лучшими, нежели плоды брата Альбериго. [499]Хотя в той точке, в которой я, по-твоему, нахожусь, я достиг только половины пути, мне кажется, однако, что, если бы можно было вколотить гвоздь в колесо, то фунт железа стоил бы золота, потому что оказалось бы столько желающих вколотить его, что для этого понадобилось бы все наличное железо. И, кроме того, если бы и можно было вколотить гвоздь, то это значило бы поступить несправедливо по отношению к тем, кто находится внизу, на середине и сбоку колеса и кто хочет, чтобы оно повернулось, дабы улучшить свое положение».
Тогда мессер Валоре сказал: «По тому, что ты возразил на мои глупости, те, кто пируют здесь с тобой, могут поставить тебя много выше того, что поставил я. И все же я еще более доволен тем, что пришел к тебе, так как в том, что ты сказал, ты раскрыл себя перед всеми ними с еще большей убедительностью».
Рассуждая таким образом, они высказали друг другу много мудрых мыслей, а затем сели за стол. После пира, когда мессер Валоре откланивался, Пьеро сказал ему: «Возьми свой гвоздь, я не мог бы вколотить его гуда, где ты указываешь; ведь Цезарь, Александр и многие другие не могли сделать этого, не то что я, маленький человек. И если бы я мог сделать это, я бы не сделал, чтобы свет не погиб».
Мессер Валоре взял гвоздь и сказал: «Et tu es Petrus, – et super hanc petram [500]укреплена мудрость. Бог с тобой».
Так закончили они и пир, и свои рассуждения.
О, сколько вещей вернее этого колеса, быстрое движение которого никогда не прекращается, и сколько царей, сколько синьоров и сколько всяких народов и коммун испытали это! Чем больше это видят, тем меньше этому верят. Кто поднялся на высоту, не думает никогда о спуске; и чем выше подъем, тем опаснее падение. Я не хочу тратить время на то, чтобы ссылаться на судьбу синьоров старых времен. Вспомним, однако, песенку, в которой сложивший ее привел много таких примеров; песенка эта начинается словами:
Зачем мне искать древних примеров, которые, можно сказать, быть может, были и такими? Поговорим о тех, которые мы видели вчера: с какой быстротой подняло колесо на вершину Карла III, ставшего королем Апулии и Венгрии, [502]и насколько внезапно подняло оно его вверх, настолько же внезапно, и даже больше, сбросило его вниз. До какого высокого положения вознесло оно мессера Бернабо, [503]синьора Милана, и как низвергло оно его гуда, где он немедленно был уничтожен. Как возвысились синьоры делла Скала? [504]Гамбакорти, синьоры Пизы во времена императора Карла, [505]потерпели затем поражение, и кто стал потом синьором после них? К власти вернулись мессер Пьетро Гамбакорти и его присные; а в конце концов, они умерли или были изгнаны. [506]Разве это не качание на качелях? Разве это не убеждает в том, что колесо постоянно вращается? Сколько людей испытало это на себе, и притом всякого состояния и всякого положения! Всей этой книги не хватило бы, чтобы рассказать о них. А многие и не помышляют об этом, лишь бы иметь богатство, положение или власть. Они не понимают, что только одно верно – что богатство идет к своему концу, то есть к бедности; что положения своего человек лишается, так как или умирает или подчиняется другому, который, заняв его место, ввергает его в нищету; что власть синьора кончается рабством. Поэтому, жалкие смертные, если кто посмотрит на дело прямо, тот увидит, что блажен тот, кто не подчинен богатству, кто не скорбит никогда о его потере; ибо, как говорит Данте, нет на свете большей скорби, чем эта. [507]Блажен тот, кто не боится потерять виднее положение, и равным образом тот, кто не обладает властью; и тот, кто живет в подозрении и страхе, и тот, кто их не знает.
Один философ ответил вопрошавшему его, кто самый счастливый человек на свете: тот, кто, по-твоему, находится в наибольшей нищете.
Кто обратил бы внимание на эти слова, тот увидел бы глазами ума своего, что гораздо лучше родиться, жить и умереть бедным, нежели родиться богатым и жить богато, занимая видное положение, в великих заботах и подозрениях, а затем под конец жить, может быть, в нищете. Пусть трудится поэтому тот, у кого есть охота добиться положения или богатства, потому что в конце концов люди платят каждому за его труд.
Новелла 194
Антонио совсем перепугался, предположив, что Массалео, может быть, либо украл, либо отнял большую часть его добра, и стал пристально смотреть на него, чтобы узнать, что тот хотел этим сказать. Массалео, который видел все это, сказал ему: «Ты глядишь на меня, словно хочешь спросить: сколько ты с меня возьмешь, чтобы толком разъяснить мне это? Я разъяснил бы, но это значило бы проповедовать в пустыне. Впрочем, я без всякой платы (и если бы ты захотел уплатить мне, я отказался бы) хочу разъяснить тебе это – хочешь ли ты этого или нет, – дабы ты жил впредь более печально, чем живешь теперь. Существуют три вещи: первая та, что от твоего богатства ни тебе, ни мне нет никакого проку; и в этом отношении мы с тобой равны. Второе – это то, что ты с большим трудом сохраняешь свое богатство, чтобы оно не уменьшилось или не пропало; этого труда мне нести не приходится, так что в этом втором отношении я имею перед тобой преимущество. Третье – это то, что если бы ты потерял свое богатство, или его у тебя убыло, ты умер бы с горя, либо повесился; я же по этому поводу очень бы обрадовался, плясал бы и пел, но в этом третьем отношении мне было бы настолько лучше, чем тебе, насколько было бы, если бы я находился в эмпирее. Итак, ты видишь, насколько мне от твоего богатства лучше, чем тебе».
Антонио осмотрелся кругом, словно опешив, и только поглядел на окружающих, которые все разом сказали: «Антонио, если ты не сумеешь защититься, то окажется, что Массалео говорит правду, приводя при этом прекрасные доводы. Что же ты скажешь ему в ответ?»
На что Антонио заявил: «Я хочу для себя своего, если только действительно им владею».
Тогда Массалео заметил: «Ты сказал правильно: если ты им владеешь; а я говорю тебе, что его нет ни у тебя, ни у меня».
Антонио встает совершенно разгневанный, оставляет общество, ворча на Массалео, и идет домой. Дома, пораздумав над словами Массалео и над тремя вещами, о которых тот говорил, он принимается спорить сам с собой, говоря: «То, что он сказал, мне кажется верным, но это верно не совсем потому, что у меня мое богатство, а у него его бедность; ей-богу, он меня осрамил и представил меня скупцом, в то время как мне кажется, что я беден, то есть скорее расточителен. Я сделал одну вещь: я напоил его однажды хорошим распато, [511]которое я приготовил сам: если бы я прожил тысячу лет, то и тогда я не дал бы ему большего – ни ему, ни кому другому в этой округе, где надо мной насмехаются из зависти к моему богатству; но из любви к ним я постараюсь отныне тратить меньше, чем мне будет возможно, и им назло приумножить свое богатство, а Массалео и все они могут подыхать от этого».
Таким образом он целый день рассуждал сам с собой, и, наконец, пораздумав про себя и обсудив свою скупость, он успокоился, а между тем доводы Массалео распространились по городу и настолько, что, если бы их привел сам Платон, то и тогда они не стали бы более знаменитыми.
Таков характер скупца: когда кто-нибудь подобным же образом заденет его, то он думает, что такой-то говорит о том, чтобы он бросил все, что у него есть, из зависти, либо желая поживиться на его счет. Поэтому-то, из скупости или чтобы не доставить удовлетворения такому человеку, он постоянно усиливает в себе свою страсть и никогда не утоляет своего голода.
Новелла 195
Как-то, во время царствования названного короля, когда он находился в Париже, у него был сокол, превосходивший красотой и качествами своими всех соколов, когда-либо бывших при дворе, и были на нем золотые или серебряные колокольчики, украшенные королевскими лилиями из эмали. У короля явилось желание, как это часто бывает, отправиться посмотреть на охоту, чтобы развлечься с этим соколом, другими птицами и собаками. Когда он доехал до места, где находилось множество перепелок, королевский сокольничий, державший сокола на руке, спустил его на перепелку, и сокол ее схватил; немного дальше он спустил его на другую, но сокол по какой-то причине ее не взял – то ли по капризу, то ли по чему другому, и, привыкший, если не брал добычи, всегда возвращаться на руку, он на этот раз, наоборот, поднялся еще выше и улетел так далеко, что его потеряли из виду. Тогда король, видя это, послал восемь человек, своих телохранителей и своего сокольничего – искать сокола до тех пор, пока его не отыщут. И так они разошлись в разные стороны; потратили неделю на поиски, но не могли его найти и вернулись с этой вестью в Париж к королю. От этого король опечалился, потому что он был доблестным королем, а сокол был благородным соколом… всякий день…
Так прошло некоторое время, и, так как никто не приносил пойманного сокола, то король велел оповестить, что тот, кто поймает его и доставит королю, получит от него двести франков, а кто не вернет сокола, будет отправлен на виселицу. Так было оглашено, и молва об этом распространилась, и через месяц розысков сокола он был пойман в округе…, где он опустился на дерево, под которым работал на своем участке некий крестьянин. Услышав бубенчики и приблизившись к птице с какими-то нелепыми движениями, он стал показывать ей мозолистую и грубую руку, стремясь приманить ее совершенно необычным способом; и сокол спустился ему на руку. Крестьянину было больно от соколиных когтей, а кроме того, он был крайне озабочен, но, увидя бубенчики с королевскими знаками, он, как человек, у которого было две дочери на выданье и который слышал о королевском указе, хотя и был неопытен в обращении с соколами и потому совершенно сбился с толку, все-таки бросив свою мотыгу, кое-как взялся за ременные ногавки сокола и направился к себе домой. Он срезал веревочку с седла осла, прикрепил ее к ногавкам сокола и привязал веревочку к шесту. Подумав о том, что он такое и как мало пригоден, чтобы отнести сокола в Париж к самому королю, он совершенно оробел. В то время как он находился в таком состоянии, старший дворецкий короля, идя по какому-то делу мимо дома крестьянина, услышал звон бубенчиков и спросил: «Ты поймал королевского сокола?»
Тот ответил: «Мне кажется, что так».
Тогда дворецкий, подозвав его, заметил: «Ты его испортишь, если понесешь сам; дай его мне».
Крестьянин ответил ему: «То, что вы говорите, сущая правда, но да будет вам угодно не отнимать у меня того, что судьба мне послала. Я понесу его как только сумею».
Тот старался и просьбами и угрозами получить птицу от крестьянина, но это ему не удавалось, поэтому он сказал: «Ну, слушай! Если ты не хочешь сделать это, то окажи мне услугу. Король ко мне благоволит, я помогу тебе в этом деле чем могу, а ты обещай дать мне половину того, что получишь от короля».
Крестьянин сказал ему: «Ну, ладно», и обещал сделать так.
Старший дворецкий ушел в Париж, а крестьянин, найдя рваную суконную перчатку, послал неподалеку к своему приятелю, развлекавшемуся подобными птицами, чтобы он одолжил ему соколиную шапочку, а затем, покормив сокола и надев на него шапочку, отправился в путь и наконец с большим трудом, потому что ему пришлось нести непривычную ношу и оттого что он, простой крестьянин, поймал такую благородную птицу, явился в Париж к королю. Увидя его, король обрадовался находке сокола и очень смеялся, видя, как мало пристал сокол руке крестьянина. Затем он сказал: «Проси чего хочешь».
Тот ответил: «Монсиньор le roi, [513]этот сокол достался мне в руки, как это было угодно богу, и я принес его как сумел. Дар, о котором я прошу вас, состоит в том, чтобы вы велели мне дать пятьдесят ударов либо палками, либо ремнем».
Король изумился и спросил его о причине такой просьбы. Крестьянин рассказал ему тогда, как такой-то его старший дворецкий взял с него обещание отдать ему половину того, «что ваша милость мне дадите». «Потому – прикажите дать двадцать пять ударов и ему и двадцать пять мне. И хотя я бедный человек и мне нужно было бы от вашей милости кое-что другое для моих двух дочерей на выданье, но я уйду гораздо более довольным, если получу то, о чем я вас прошу, и увижу как дворецкий получит заслуженное, – хотя мне и достанется то же самое, – чем если вы мне дадите ваше серебро и золото».
Как человек мудрый, король понял слова простого деревенского мужика, решив отпустить его удовлетворенным по справедливости, и сказал, обращаясь к окружающим: «Позовите ко мне моего старшего дворецкого такого-то».
Его тотчас же призвали. Когда он явился пред лицо короля, тот спросил его: «Был ли ты там, где этот человек нашел сокола?» Тот ответил: «Ouy, монсиньор le roi». [514]
Король заметил ему: «Почему же не ты его принес?»
А тот ответил: «Этот крестьянин никак того не хотел».
Король сказал тогда: «Но твоя жадность хотела этого, так как ты желал получить от него половину награды, которую получит он».
Услышав это, крестьянин заметил: «Так оно и было, синьор мой».
«Так вот, я, – сказал король, – назначаю этому крестьянину пятьдесят ударов ремнем по голому телу, из которых ты, по уговору с ним, должен получить двадцать пять».
И он тотчас приказал своему палачу раздеть дворецкого и приступить» К приведению приговора в исполнение, что и было сделано. Тогда король велел призвать к себе дворецкого и сказал крестьянину: «Я отдал тебе половину награды и освобождаю тебя от твоего обязательства, данного этому негодяю; остальное я не желаю выдавать тебе», – и затем он приказал одному своему камергеру: «Ступай и вели выдать этому человеку двести франков, чтобы он мог выдать замуж своих дочерей». И, обращаясь к крестьянину, добавил: «А ты приходи ко мне, когда тебе понадобится, потому что я всегда готов помочь тебе».
И, таким образом, крестьянин ушел, дождавшись всяких успехов, а старший дворецкий – ременных доспехов, потому что он заботился больше о себе, чем о своем короле.
Великим делом была справедливость и мудрость этого короля; но не меньшим делом было то, что от благородного сердца, хотя и живущего в груди простого крестьянина, последовала столь достойная просьба отплатить за алчность человеку, который никогда уже больше не пользовался расположением короля Филиппа, как пользовался им раньше.
Новелла 196
А жена отвечает: «А если бы я положила в нее соли, ты бы отколотил меня, как вчера. Я совсем не могу понять тебя! С сегодняшнего дня записывай мне то, что я по-твоему должна делать; я буду справляться там насчет того, как мне поступать».
– «Смотрите-ка, – сказал на это муж, – и ей еще не стыдно! Я насилу удерживаюсь, чтобы не дать тебе здоровенную оплеуху!»
Жена надулась и чтобы не повторилось то, что случилось накануне, сочла за лучшее промолчать. Каподока, поев сколько мог, сказал ей: «Теперь я больше не стану говорить тебе ни соли, ни не соли; ты должна знать меня; когда я увижу, что пища не но мне, то уж буду знать, что мне делать».
Жена пожала плечами, а муж ушел в мастерскую. Бонамико, который слышал каждое слово, на следующее утро поместился на обычном месте с солью и трубочкой. Это был четверг, а по таким дням редко кто не покупает хоть немного мяса, проработав всю неделю, как этот Каподока. В ночь со среды на четверг Бонамико плохо спалось из-за шума прялки и, как только на рассвете шум этот умолк, – потому что женщина собралась мочить мясо и, взяв горшок, стала щипать ножом лучину, чтобы развести огонь, – Бонамико приготовился с солью и трубочкой в руках и, улучив минуту, насолил похлебку так, что если во второй раз он насыпал соли больше, чем в первый, то в третий всыпал туда еще в три раза больше. И он сделал это по двум причинам после девяти часов: во-первых, потому, что женщина до самых девяти часов только и делала, что пробовала похлебку, кладя в нее соли в меру и приговаривая: – «Теперь я погляжу, побывает ли сегодняшним утром враг божий в этом горшке?» Вторая причина состояла в том, что каждое утро, когда в соседней церкви звонили к возношению даров, женщина бегала поклониться им и запирала дверь, так что к этому часу проба была окончена и он мог отлично насолить похлебку.
Когда он все это проделал и настал час обеда, Каподока вернулся домой и уселся за стол. Был подан обед и как только он принялся есть, то начал так шуметь, кричать и колотить жену, что сбежался весь квартал, причем каждый говорил свое. Каподока же так разозлился на жену, что совсем вышел из себя. Но вот явился Бонамико и, подойдя к нему, успокоил его, говоря: «Я уже много раз толковал тебе, что эта ночная работа, которую ты заставляешь делать жену, и есть причина всего этого зла. Подобная же история случилась однажды с одним моим приятелем, и если бы он не отказался от работы по ночам, то никогда не мог бы есть ничего такого, что бы ему нравилось. Пресвятая Мария! Неужели у тебя такая нужда, что ты не можешь обойтись без ночной работы?»
Трудно было умерить бешенство Каподоки, готового убить свою жену. Наконец, он пригрозил ей при всех соседях, что, если только она когда-либо поднимется ночью для работы, он сыграет с ней такую шутку, что она уснет навеки. Жена из страха больше года не работала по ночам, и Бонамико мог спать, сколько ему заблагорассудится. Но четырнадцать месяцев спустя, когда история эта почти совсем забылась, женщина вновь начала прясть по ночам, а Бонамико, который не сжег трубки, повторил свою проделку; в то время, как Каподока принялся снова колотить жену, Бонамико стал потихоньку вселять в шерстобита все большую уверенность, что в течение долгого времени, пока жена его не работала ночью, похлебка оказывалась всегда посоленной в меру; Каподоке довод этот показался очень правильным, и он угрозами и лаской добился того, что жена его перестала прясть по ночам и зажила с мужем в мире, избавив себя от утомительнейшего вставанья каждую ночь, как она это делала раньше. Бонамико же мог спать, не просыпаясь больше от назойливого шума прялки.
Таким образом, нет такого лукавого или затейливого человека, чтобы нельзя было найти другого затейливее его. Этот Каподока был такой мастер на выдумки, как любой из ему подобных. Он был такой затейник, что в тех мастерских, где он обрабатывал шерсть, а в особенности в мастерской Рондинелли, он проделывал необыкновенные и поразительные штуки, о которых уже рассказывал Аньоло ди сер Герардо, [496]еще больший затейник, чем он. Но упомянутый Бонамико оказался еще большим проказником, как явствует из этой новеллы.
Так нередко случается и во всех других житейских делах, в особенности с людьми, которым часто платят той же монетой, какой – они платят другим. Подобные люди столь ослеплены самими собой, что считают за шутку только такую выходку, которая направлена ими на самих себя или на других. Если я, автор, прав, то вот вам пример: когда кто-нибудь из таких людей, жонглер или шут, что почти то же самое, встречается с кем-нибудь, кто своей проделкой или шуткой уязвит их или выкинет что-нибудь более искусное, они тотчас же оказываются в таком плачевном состоянии, что чуть не умирают. Словом, я хочу сказать, что они так уверены в своих словечках, хитростях и шутках только потому, что, по их мнению, никто не сумеет ни сделать, ни сказать лучше них. Но им приходится частенько обманываться насчет этого, как в этом можно убедиться на каждом шагу. И часто расплачиваются с ними так, что на долю их остаются одни насмешки, да убытки, как это случилось с упомянутым Каподокой и случалось со многими другими и как это бывает постоянно в наше время и бывало, судя по книгам, в старину.
Новелла 193
Мессер Валоре де Буондельмонти из Флоренции, явившись на пир к Пьеро ди Филиппа, задевает его острым словом, а Пьеро отлично защищается
Я снова вернусь к тому необычному человеку, о котором рассказано в одной из новелл выше. Хотя он и был лицом весьма примечательным, невежды считали его чудаком, а среди людей понимающих он слыл человеком заурядным, но весьма разумным и лукавым, каким он и оказался на самом деле, что особенно явствует из этой небольшой новеллы.Это был мессер Валоре, кавалер де Буондельмонти, флорентиец. [497]Прослышал он, что Пьеро ди Филиппо дельи Альбицци из Флоренции, [498]мудрый и уважаемый гражданин, наиболее выдающийся из всех когда-либо бывших в его городе, пригласил к себе на большой пир много граждан и людей из других мест. Услышав об этом, мессер Валоре, хотя его и не пригласили, отправился утром, в обеденный час, на названный пир, подобно другим, и взял в руку большой гвоздь с ладонь. Когда он в толпе приглашенных входил в дом Пьеро, то тот, увидев его, пошел ему навстречу, взял его за руку и сказал: «Ох, как ты хорошо сделал, что пришел; ты оказал мне честь своим появлением на моем пиру».
Мессер Валоре, одетый в кафтан (так как он не носил плаща с большим капюшоном), держа в руке гвоздь, который видели все приглашенные, ответил: «Пьеро, я явился попировать с тобой и этими благородными людьми и напомнить тебе о некоторых словах, которые я скажу тебе, какими бы они тебе ни показались, полагая, что они могут быть тебе полезными». И он положил гвоздь на камин, так что каждый его видел. «Ты, наверное, читал в римских хрониках, что, когда какой-нибудь консул возвращался на триумфальной колеснице после большой победы, то, чтобы он не возгордился, рядом с ним ставили двух негодяев, которые говорили ему грубости, плевали иногда в лицо и проделывали другие весьма постыдные вещи. Представь себе, дорогой Пьеро, что я один из этих негодяев, а ты находишься на триумфальной колеснице. Ведь, если вникнуть хорошенько в дело, ты – самый значительный из когда-либо бывших в этом городе граждан, и у нас, и за пределами города ты слывешь мудрейшим из всех когда-либо владевших этой землей: ты был в Апулии и во многих других местах света, и повсюду тебя считали самым мудрым из всех. Поэтому я вижу, что ты стоишь настолько высоко, что подниматься выше тебе не приходится; я отлично вижу, что ты на вершине колеса и что, если ты двинешься еще вперед, то только спустишься, либо упадешь головой вниз. По этой причине я принес с собой этот гвоздь, который ты видишь там на камине, чтобы ты мог вколотить его в колесо; если ты этого не сделаешь, то, так как оно вращается, тебе придется начать спускаться, и ты, пожалуй, очутишься совсем внизу».
Пьеро, хорошо разбиравшийся во всякой тарабарщине, отвечал на это: «Мессер Валоре, я полагал, что ты явился на пир вместе с этими доблестными людьми отведать тех яств, которые я им предлагаю, но ты явился сюда и предложил мне свои яства; поэтому я могу сказать, что обедаю нынче утром у тебя. Но ты угостил меня, во всяком случае, плодами лучшими, нежели плоды брата Альбериго. [499]Хотя в той точке, в которой я, по-твоему, нахожусь, я достиг только половины пути, мне кажется, однако, что, если бы можно было вколотить гвоздь в колесо, то фунт железа стоил бы золота, потому что оказалось бы столько желающих вколотить его, что для этого понадобилось бы все наличное железо. И, кроме того, если бы и можно было вколотить гвоздь, то это значило бы поступить несправедливо по отношению к тем, кто находится внизу, на середине и сбоку колеса и кто хочет, чтобы оно повернулось, дабы улучшить свое положение».
Тогда мессер Валоре сказал: «По тому, что ты возразил на мои глупости, те, кто пируют здесь с тобой, могут поставить тебя много выше того, что поставил я. И все же я еще более доволен тем, что пришел к тебе, так как в том, что ты сказал, ты раскрыл себя перед всеми ними с еще большей убедительностью».
Рассуждая таким образом, они высказали друг другу много мудрых мыслей, а затем сели за стол. После пира, когда мессер Валоре откланивался, Пьеро сказал ему: «Возьми свой гвоздь, я не мог бы вколотить его гуда, где ты указываешь; ведь Цезарь, Александр и многие другие не могли сделать этого, не то что я, маленький человек. И если бы я мог сделать это, я бы не сделал, чтобы свет не погиб».
Мессер Валоре взял гвоздь и сказал: «Et tu es Petrus, – et super hanc petram [500]укреплена мудрость. Бог с тобой».
Так закончили они и пир, и свои рассуждения.
О, сколько вещей вернее этого колеса, быстрое движение которого никогда не прекращается, и сколько царей, сколько синьоров и сколько всяких народов и коммун испытали это! Чем больше это видят, тем меньше этому верят. Кто поднялся на высоту, не думает никогда о спуске; и чем выше подъем, тем опаснее падение. Я не хочу тратить время на то, чтобы ссылаться на судьбу синьоров старых времен. Вспомним, однако, песенку, в которой сложивший ее привел много таких примеров; песенка эта начинается словами:
Я не стану говорить о том, как очутились на вершине колеса Троя, Приам, как стали великими Фивы и как вознесся Карфаген со своим Ганнибалом и родом Барка и другие; я умолчу о Риме, ставшем господином всего мира, а нынче – всего того, чем он владеет; каковы были его граждане и каковы они теперь. Все обернулось вниз и погрузилось в грязь.
Когда судьба и мир хотят
Пойти против меня и т. д. [501]
Зачем мне искать древних примеров, которые, можно сказать, быть может, были и такими? Поговорим о тех, которые мы видели вчера: с какой быстротой подняло колесо на вершину Карла III, ставшего королем Апулии и Венгрии, [502]и насколько внезапно подняло оно его вверх, настолько же внезапно, и даже больше, сбросило его вниз. До какого высокого положения вознесло оно мессера Бернабо, [503]синьора Милана, и как низвергло оно его гуда, где он немедленно был уничтожен. Как возвысились синьоры делла Скала? [504]Гамбакорти, синьоры Пизы во времена императора Карла, [505]потерпели затем поражение, и кто стал потом синьором после них? К власти вернулись мессер Пьетро Гамбакорти и его присные; а в конце концов, они умерли или были изгнаны. [506]Разве это не качание на качелях? Разве это не убеждает в том, что колесо постоянно вращается? Сколько людей испытало это на себе, и притом всякого состояния и всякого положения! Всей этой книги не хватило бы, чтобы рассказать о них. А многие и не помышляют об этом, лишь бы иметь богатство, положение или власть. Они не понимают, что только одно верно – что богатство идет к своему концу, то есть к бедности; что положения своего человек лишается, так как или умирает или подчиняется другому, который, заняв его место, ввергает его в нищету; что власть синьора кончается рабством. Поэтому, жалкие смертные, если кто посмотрит на дело прямо, тот увидит, что блажен тот, кто не подчинен богатству, кто не скорбит никогда о его потере; ибо, как говорит Данте, нет на свете большей скорби, чем эта. [507]Блажен тот, кто не боится потерять виднее положение, и равным образом тот, кто не обладает властью; и тот, кто живет в подозрении и страхе, и тот, кто их не знает.
Один философ ответил вопрошавшему его, кто самый счастливый человек на свете: тот, кто, по-твоему, находится в наибольшей нищете.
Кто обратил бы внимание на эти слова, тот увидел бы глазами ума своего, что гораздо лучше родиться, жить и умереть бедным, нежели родиться богатым и жить богато, занимая видное положение, в великих заботах и подозрениях, а затем под конец жить, может быть, в нищете. Пусть трудится поэтому тот, у кого есть охота добиться положения или богатства, потому что в конце концов люди платят каждому за его труд.
Новелла 194
Массалео дельи Альбицци из Флоренции уязвляет скупость Антонио Танальи, своего соседа, тремя прекрасными доводами
Маттео ди Ландоццо, по прозвищу Массалео дельи Альбицци, [508]не мешкал долго, чтобы отомстить своему товарищу Пьеро ди Филиппо и уязвить одного из своих соседей за скупость. Об этом Маттео рассказано выше в небольшой новелле [509]со слов одного хорошего музыканта, игравшего на виоле, сообщившего о нем некоему судье делла Граша в тюрьме Флорентийской коммуны. Названный Массалео обладал веселым нравом, и был у него очень богатый и очень скупой сосед, флорентийский гражданин, по имени Антонио Таналья. [510]Зная его характер и твердость в том отношении, что он берег свое и не желал делиться им ни с соседом, ни с кем-либо другим, Массалео придумал однажды ночью забавный способ уязвить на следующее утро Антонио. Сидя с ним в обществе нескольких лиц, он сказал ему: «Дорогой Антонио, я убедился, что мне от твоего богатства лучше, и, может быть, еще лучше, чем тебе».Антонио совсем перепугался, предположив, что Массалео, может быть, либо украл, либо отнял большую часть его добра, и стал пристально смотреть на него, чтобы узнать, что тот хотел этим сказать. Массалео, который видел все это, сказал ему: «Ты глядишь на меня, словно хочешь спросить: сколько ты с меня возьмешь, чтобы толком разъяснить мне это? Я разъяснил бы, но это значило бы проповедовать в пустыне. Впрочем, я без всякой платы (и если бы ты захотел уплатить мне, я отказался бы) хочу разъяснить тебе это – хочешь ли ты этого или нет, – дабы ты жил впредь более печально, чем живешь теперь. Существуют три вещи: первая та, что от твоего богатства ни тебе, ни мне нет никакого проку; и в этом отношении мы с тобой равны. Второе – это то, что ты с большим трудом сохраняешь свое богатство, чтобы оно не уменьшилось или не пропало; этого труда мне нести не приходится, так что в этом втором отношении я имею перед тобой преимущество. Третье – это то, что если бы ты потерял свое богатство, или его у тебя убыло, ты умер бы с горя, либо повесился; я же по этому поводу очень бы обрадовался, плясал бы и пел, но в этом третьем отношении мне было бы настолько лучше, чем тебе, насколько было бы, если бы я находился в эмпирее. Итак, ты видишь, насколько мне от твоего богатства лучше, чем тебе».
Антонио осмотрелся кругом, словно опешив, и только поглядел на окружающих, которые все разом сказали: «Антонио, если ты не сумеешь защититься, то окажется, что Массалео говорит правду, приводя при этом прекрасные доводы. Что же ты скажешь ему в ответ?»
На что Антонио заявил: «Я хочу для себя своего, если только действительно им владею».
Тогда Массалео заметил: «Ты сказал правильно: если ты им владеешь; а я говорю тебе, что его нет ни у тебя, ни у меня».
Антонио встает совершенно разгневанный, оставляет общество, ворча на Массалео, и идет домой. Дома, пораздумав над словами Массалео и над тремя вещами, о которых тот говорил, он принимается спорить сам с собой, говоря: «То, что он сказал, мне кажется верным, но это верно не совсем потому, что у меня мое богатство, а у него его бедность; ей-богу, он меня осрамил и представил меня скупцом, в то время как мне кажется, что я беден, то есть скорее расточителен. Я сделал одну вещь: я напоил его однажды хорошим распато, [511]которое я приготовил сам: если бы я прожил тысячу лет, то и тогда я не дал бы ему большего – ни ему, ни кому другому в этой округе, где надо мной насмехаются из зависти к моему богатству; но из любви к ним я постараюсь отныне тратить меньше, чем мне будет возможно, и им назло приумножить свое богатство, а Массалео и все они могут подыхать от этого».
Таким образом он целый день рассуждал сам с собой, и, наконец, пораздумав про себя и обсудив свою скупость, он успокоился, а между тем доводы Массалео распространились по городу и настолько, что, если бы их привел сам Платон, то и тогда они не стали бы более знаменитыми.
Таков характер скупца: когда кто-нибудь подобным же образом заденет его, то он думает, что такой-то говорит о том, чтобы он бросил все, что у него есть, из зависти, либо желая поживиться на его счет. Поэтому-то, из скупости или чтобы не доставить удовлетворения такому человеку, он постоянно усиливает в себе свою страсть и никогда не утоляет своего голода.
Новелла 195
Некий французский крестьянин поймал сокола короля Филиппа Валуа, а старший дворецкий короля, желавший воспользоваться частью награды, выданной королем крестьянину, получает двадцать пять ударов
Мне приходит в голову один французский крестьянин, и хочется рассказать о его хитрой выдумке, направленной против слуги короля Филиппа Валуа, [512]его главного дворецкого, который из алчности собрался отнять У крестьянина то, что король приказал ему дать.Как-то, во время царствования названного короля, когда он находился в Париже, у него был сокол, превосходивший красотой и качествами своими всех соколов, когда-либо бывших при дворе, и были на нем золотые или серебряные колокольчики, украшенные королевскими лилиями из эмали. У короля явилось желание, как это часто бывает, отправиться посмотреть на охоту, чтобы развлечься с этим соколом, другими птицами и собаками. Когда он доехал до места, где находилось множество перепелок, королевский сокольничий, державший сокола на руке, спустил его на перепелку, и сокол ее схватил; немного дальше он спустил его на другую, но сокол по какой-то причине ее не взял – то ли по капризу, то ли по чему другому, и, привыкший, если не брал добычи, всегда возвращаться на руку, он на этот раз, наоборот, поднялся еще выше и улетел так далеко, что его потеряли из виду. Тогда король, видя это, послал восемь человек, своих телохранителей и своего сокольничего – искать сокола до тех пор, пока его не отыщут. И так они разошлись в разные стороны; потратили неделю на поиски, но не могли его найти и вернулись с этой вестью в Париж к королю. От этого король опечалился, потому что он был доблестным королем, а сокол был благородным соколом… всякий день…
Так прошло некоторое время, и, так как никто не приносил пойманного сокола, то король велел оповестить, что тот, кто поймает его и доставит королю, получит от него двести франков, а кто не вернет сокола, будет отправлен на виселицу. Так было оглашено, и молва об этом распространилась, и через месяц розысков сокола он был пойман в округе…, где он опустился на дерево, под которым работал на своем участке некий крестьянин. Услышав бубенчики и приблизившись к птице с какими-то нелепыми движениями, он стал показывать ей мозолистую и грубую руку, стремясь приманить ее совершенно необычным способом; и сокол спустился ему на руку. Крестьянину было больно от соколиных когтей, а кроме того, он был крайне озабочен, но, увидя бубенчики с королевскими знаками, он, как человек, у которого было две дочери на выданье и который слышал о королевском указе, хотя и был неопытен в обращении с соколами и потому совершенно сбился с толку, все-таки бросив свою мотыгу, кое-как взялся за ременные ногавки сокола и направился к себе домой. Он срезал веревочку с седла осла, прикрепил ее к ногавкам сокола и привязал веревочку к шесту. Подумав о том, что он такое и как мало пригоден, чтобы отнести сокола в Париж к самому королю, он совершенно оробел. В то время как он находился в таком состоянии, старший дворецкий короля, идя по какому-то делу мимо дома крестьянина, услышал звон бубенчиков и спросил: «Ты поймал королевского сокола?»
Тот ответил: «Мне кажется, что так».
Тогда дворецкий, подозвав его, заметил: «Ты его испортишь, если понесешь сам; дай его мне».
Крестьянин ответил ему: «То, что вы говорите, сущая правда, но да будет вам угодно не отнимать у меня того, что судьба мне послала. Я понесу его как только сумею».
Тот старался и просьбами и угрозами получить птицу от крестьянина, но это ему не удавалось, поэтому он сказал: «Ну, слушай! Если ты не хочешь сделать это, то окажи мне услугу. Король ко мне благоволит, я помогу тебе в этом деле чем могу, а ты обещай дать мне половину того, что получишь от короля».
Крестьянин сказал ему: «Ну, ладно», и обещал сделать так.
Старший дворецкий ушел в Париж, а крестьянин, найдя рваную суконную перчатку, послал неподалеку к своему приятелю, развлекавшемуся подобными птицами, чтобы он одолжил ему соколиную шапочку, а затем, покормив сокола и надев на него шапочку, отправился в путь и наконец с большим трудом, потому что ему пришлось нести непривычную ношу и оттого что он, простой крестьянин, поймал такую благородную птицу, явился в Париж к королю. Увидя его, король обрадовался находке сокола и очень смеялся, видя, как мало пристал сокол руке крестьянина. Затем он сказал: «Проси чего хочешь».
Тот ответил: «Монсиньор le roi, [513]этот сокол достался мне в руки, как это было угодно богу, и я принес его как сумел. Дар, о котором я прошу вас, состоит в том, чтобы вы велели мне дать пятьдесят ударов либо палками, либо ремнем».
Король изумился и спросил его о причине такой просьбы. Крестьянин рассказал ему тогда, как такой-то его старший дворецкий взял с него обещание отдать ему половину того, «что ваша милость мне дадите». «Потому – прикажите дать двадцать пять ударов и ему и двадцать пять мне. И хотя я бедный человек и мне нужно было бы от вашей милости кое-что другое для моих двух дочерей на выданье, но я уйду гораздо более довольным, если получу то, о чем я вас прошу, и увижу как дворецкий получит заслуженное, – хотя мне и достанется то же самое, – чем если вы мне дадите ваше серебро и золото».
Как человек мудрый, король понял слова простого деревенского мужика, решив отпустить его удовлетворенным по справедливости, и сказал, обращаясь к окружающим: «Позовите ко мне моего старшего дворецкого такого-то».
Его тотчас же призвали. Когда он явился пред лицо короля, тот спросил его: «Был ли ты там, где этот человек нашел сокола?» Тот ответил: «Ouy, монсиньор le roi». [514]
Король заметил ему: «Почему же не ты его принес?»
А тот ответил: «Этот крестьянин никак того не хотел».
Король сказал тогда: «Но твоя жадность хотела этого, так как ты желал получить от него половину награды, которую получит он».
Услышав это, крестьянин заметил: «Так оно и было, синьор мой».
«Так вот, я, – сказал король, – назначаю этому крестьянину пятьдесят ударов ремнем по голому телу, из которых ты, по уговору с ним, должен получить двадцать пять».
И он тотчас приказал своему палачу раздеть дворецкого и приступить» К приведению приговора в исполнение, что и было сделано. Тогда король велел призвать к себе дворецкого и сказал крестьянину: «Я отдал тебе половину награды и освобождаю тебя от твоего обязательства, данного этому негодяю; остальное я не желаю выдавать тебе», – и затем он приказал одному своему камергеру: «Ступай и вели выдать этому человеку двести франков, чтобы он мог выдать замуж своих дочерей». И, обращаясь к крестьянину, добавил: «А ты приходи ко мне, когда тебе понадобится, потому что я всегда готов помочь тебе».
И, таким образом, крестьянин ушел, дождавшись всяких успехов, а старший дворецкий – ременных доспехов, потому что он заботился больше о себе, чем о своем короле.
Великим делом была справедливость и мудрость этого короля; но не меньшим делом было то, что от благородного сердца, хотя и живущего в груди простого крестьянина, последовала столь достойная просьба отплатить за алчность человеку, который никогда уже больше не пользовался расположением короля Филиппа, как пользовался им раньше.