Страница:
Когда он произнес эти слова, горожане отошли в сторону и выбрали из своей среды одного человека, чтобы тот ответил за всех. Тот сказал подеста, что в больших государствах не может не быть людей разного рода – и простоватых, и глупых, и сумасшедших, и что они просят его разыскать людей, повесивших названную посуду, и наказать их так, чтобы это было примером для других; сказал еще и много других вещей. А подеста ответил им: «Вы говорите мне, что бывают различные люди – и невежественные, и глупые; для таких людей избраны мы, я и другие правители; ведь если бы все люди были разумны, то не нужны были бы ни подеста, ни другие власти».
Они все раскланялись и ушли.
Продолжая выполнять свою должность, подеста, как человек достойный, а кроме того и разгневанный, не спал, и после справок и больших хлопот выведал тайком, кто из горожан отличался дурным поведением и дурной жизнью. Он стал отправлять на тот свет без промедления то одного – за воровство, то двух – за убийство, а когда и трех или четырех сразу за нечестную игру в кости или другие дурные дела. В числе их попались и те, кто вешали ночную посуду. В короткое время подеста повесил, обезглавил и наказал разными другими способами стольких людей, что после своего правления оставил наш город таким оздоровленным и излеченным от всяких болезней, что жители долгое время пребывали в полнейшем покое.
И потому, никогда не следует судить по внешнему виду и издеваться над другим, а в особенности над правителями, ибо внешний вид часто делает в глазах людей то, что весьма ценно, малоценным, а то, что малоценно, весьма ценным. Только я думаю, что на то было соизволение божье, чтобы случилось так, что дурные люди были наказаны и плевелы эти вырваны, а названный город пришел в лучшее состояние.
Новелла 48
Лапаччо жил в мое время, и я знал его, и часто встречался с ним, потому что он был очень забавным и простодушным человеком. Если кто-нибудь говорил ему: такой-то умер и дотрагивался до него рукой, то он сейчас же хотел дотронуться до говорившего, а если тот убегал и он не мог прикоснуться к нему, то спешил дотронуться до первого встречного, и если не мог коснуться человека, то касался собаки или кошки; если же их не встречал, то дотрагивался, в конце концов, до лезвия ножа.
И был он так суеверен, что если кто-нибудь дотрагивался до него и он не отвечал ему тотчас указанным образом, то был уверен, что умрет такой же смертью, как тот, из-за кого его тронули, и притом в скором времени. И по этой причине, если вели на казнь преступника или проносили гроб или крест, то дело доходило до того, что каждый бежал дотронуться до него, а он бежал вдогонку то за одним, то за другим, как сумасшедший; и потому те, кто дотрагивались до него, получали весьма большое развлечение.
Как-то случилось, что он, будучи послан Флорентийской коммуной в великом посту к лицу, избранному подеста, [131]выехал из Флоренции и направился в сторону Болоньи, а затем повернул на Феррару. Проехав Феррару, он очутился поздно вечером в очень неприятной и болотистой местности, которая называется Ка Сальвадега. [132]Остановившись в гостинице, он с немалым трудом пристроил лошадей и поклажу, так как там было много венгерцев и паломников и все уже легли спать. Кое-как поужинав, он спросил хозяйку, где бы ему лечь. Та ответила: «Устраивайся, как сможешь. Войди сюда: здесь собраны все кровати, какие есть, но у меня сегодня много паломников. Посмотри, нельзя ли тебе будет прилечь как-нибудь с краю. Располагайся, как сумеешь, потому что других кроватей к другой комнаты для ночлега у меня нет».
Лапаччо отправился в указанное место и, осмотрев в полутьме все кровати одну за другой, увидел, что все они уже заняты людьми, кроме одной; здесь лежал с краю венгерец, умерший накануне. Лапаччо, не зная этого (знай это, он лег бы скорее в огонь, чем на эту кровать) и видя, что с другого края нет никого, он лег в эту постель. И, как это часто бывает, когда он стал поворачиваться, чтобы устроиться поудобнее, ему показалось, что сосед занимает слишком много места на своей стороне, и сказал: «Подвинься-ка немного, милый человек».
Но приятель лежал тихо и неподвижно, так как находился уже на том свете. Через некоторое время Лапаччо дотрагивается до него и говорит: «Однако ты крепко спишь: уступи-ка мне, пожалуйста, немного места».
Но приятель лежит тихо.
Видя, что он не двигается, Лапаччо сильно толкает его. – «Эй, ты подвинься, чтоб тебе была худая пасха!»
Как об стену горох: тот не двигается. Тогда Лапаччо начинает сердиться и говорит: – «Эй, чтоб тебе от ножа умереть! Ты, видно, мошенник».
И легши поперек кровати, ногами к соседу, и уперевшись в край ее руками, он раза два сильно лягнул мертвое тело и угодил в него при этом так ловко, что оно очень тяжело и с большим грохотом упало с кровати. «Ой, ой! – подумал Лапаччо, – что я наделал?» – и, ощупывая одеяло, он придвинулся к тому краю кровати, с которого приятель упал на пол; тут он заговорил потихоньку. «Вставай! Ты ушибся? Ложись опять на постель».
А тот лежит, спокойный, как масло, предоставляя Лапаччо говорить все, что тому угодно, никак не отвечая ему и не ложась обратно на постель.
Тогда Лапаччо, слышавший, что сосед упал как сноп, видя, что он не жалуется и не подымается с полу, говорит про себя: «Горе мне несчастному! Я его, вероятно, убил». Он стал разглядывать его со всех сторон, и чем больше смотрел, тем больше казалось ему правдоподобным, что он его убил. И тут он говорит: «Ах, я, несчастный! Что мне теперь делать? Куда мне идти? Если бы только я мог уйти! Но я не знаю, куда; ведь я никогда прежде не бывал здесь. Лучше бы мне было умереть раньше во Флоренции, чем очутиться здесь! А если я останусь тут, то меня пошлют в Феррару или в какое другое место, и отрубят мне голову. Если я скажу обо всем хозяину, то он предпочтет, чтобы я умер, тому, чтобы самому ему нажить какую-нибудь беду». Проводя ночь в такой тоске и муке, словно человек, обреченный на смерть, он ждет уже смерти с наступлением утра.
На рассвете паломники начинают вставать и выходить из комнаты. Встает ни жив ни мертв и Лапаччо, и старается выйти из комнаты возможно скорее по двум причинам, причем не знаю, которая мучила его больше: во-первых, ему хотелось избежать опасности и уехать раньше, чем хозяин заметит что-либо; во-вторых, он старался уйти подальше от покойника и суеверного страха, который ощущал перед мертвыми.
Выйдя из комнаты, Лапаччо торопит слугу седлать лошадей; затем он отправляется к хозяину и платит ему по счету; но когда он отсчитывал деньги, то руки его дрожали, как ветка, колеблемая ветром. Хозяин и говорит: «Что тебе холодно?»
Лапаччо едва мог вымолвить, что это, вероятно, от тумана, который поднялся со здешнего болота.
В то время как хозяин и Лапаччо толковали об этом, является паломник и говорит хозяину, что не находит своей сумки в том месте, где он спал. Тогда хозяин с зажженной свечой в руке тотчас же идет в комнату и принимается за поиски, между тем как Лапаччо останавливается поодаль и подозрительно поглядывает. Добравшись до кровати, на которой спал Лапаччо, и со свечой ища потерянную сумку, хозяин гостиницы видит подле кровати мертвого венгерца, и при виде его, говорит: «Это что за черт? Кто спал на этой кровати?»
Лапаччо весь задрожал, когда услышал это, и стоял ни жив ни мертв; а один из паломников, вероятно тот, что потерял сумку, сказал: «Там спал вот он», и указал на Лапаччо.
Тогда, видя это, Лапаччо, которому казалось, что топор уже касается его шеи, отозвал хозяина в сторону и сказал: «Ради бога, помоги мне. Я спал на этой кровати и никак не мог заставить этого человека дать мне место и лежать на своем краю, поэтому я толкнул его ногами, и он свалился на пол. Я не собирался убивать его: это произошло по несчастной случайности, а не по злобе…»
Хозяин сказал: «Как тебя зовут?» Лапаччо назвал себя.
Тогда хозяин, продолжая разговор, сказал: «Сколько ты согласен заплатить? Я тебя выручу».
Лапаччо сказал: «Устраивай дело, как хочешь, братец, только вызволи меня отсюда. Во Флоренции у меня денег много: я выдам тебе расписку». Видя, что перед ним такой простак, хозяин говорит: «Ах, ты несчастный! Вот-то горе тебе бог послал! Ты ничего не разглядел вчера вечером! Ах, ты глупый! Ведь ты лег на одну кровать с венгерцем, который умер вчера после вечерни».
Когда Лапаччо услышал это, ему показалось, что он чувствует себя несколько лучше, но не слишком: ведь разница между тем, чтобы попасть на плаху и тем, чтобы поспать с покойником, невелика. И собравшись немного с духом и почувствовав себя увереннее, он стал говорить хозяину: «Ей-богу, какой же ты шутник! Что ж ты не сказал мне ничего вчера вечером, что на одной из этих кроватей лежит покойник? Если бы ты сказал мне об этом то я не то чтобы не остановился у тебя, а проехал бы на несколько миль дальше, даже если бы мне пришлось остаться в долине на всю ночь! Ты так растревожил меня, что мне никогда теперь не успокоиться, и я, быть может, от этого умру».
Услышав эти слова Лапаччо, хозяин гостиницы, который потребовал у него награды, если его выручит, перепугался, так как из-за происшедшего могло возникнуть дело, и помирился с названным Лапаччо в самых лучших выражениях, в каких только мог. А названный Лапаччо уехал и стал удаляться насколько мог быстро, часто оглядываясь назад из страха, как бы кто по дороге не пустился за ним вслед; причем лицо у него было гораздо бледнее, чем у мертвого венгерца, которого он столкнул с кровати. С этой немалой мукой в душе отправился он к некоему мессеру Андресаджо Россо из Пармы, кривому человеку, ставшему подеста Флоренции. Лапаччо вернулся затем к себе, сообщив землякам, что уведомил названного подеста об его избрании и о том, что этот человек согласился принять должность. А по возвращении во Флоренцию названный Лапаччо заболел и едва не умер.
Я полагаю, что судьба, знавшая, как он суеверен и сколь дурной приметой считает он прикосновение к покойникам, захотела подшутить над ним рассказанным выше способом, ибо происшедший с ним случай был для него совершенно небывалым; произойди он с другим, он не был бы таковым Но сколь различна природа людей! Ведь есть много таких, которые не боятся примет, и им ничего не стоит лежать с покойниками и находиться с ними; есть и такие, которые спокойно ложатся в постель, где прячутся змеи, скорпионы и всякие ядовитые твари и гады; но есть и такие, которые избегают одеваться в зеленое, ибо это самый опасный цвет; а иные ни за что не начнут какого-нибудь дела в пятницу, ибо это день нашего искупления. И то же можно сказать о многих других воображаемых и неразумных вещах, которых столько, что их и не уместить в этой книге
Новелла 50
Он носил кафтан из романьольского сукна, [134]который был стар и изорвался на груди и на локте. Обедая однажды утром у мессера Америго Донати [135]из Флоренции, он прошел в комнату к его жене, ибо, как все шуты, он был в добрых отношениях с женами кавалеров, и сказал ей: (Мадонна такая-то, нет ли у вас немного ярко-красного сукна?»
Дама сказала: «Риби, что ты, шутишь?»
Риби сказал: «Нет, мадонна; напротив, я говорю так серьезно, как только могу; я очень хотел бы, чтобы вы залатали мне этот кафтан».
Дама сказала: «В добрый час! Ты хочешь залатать романьольское сукно ярко-красным?»
Риби ответил: «Ах, мадонна, не беспокойтесь об этом; если сукно у вас есть, окажите мне эту услугу».
Дама, которой очень хотелось увидеть такую небывалую вещь, сказала: «Сукно у меня есть, и я починю тебе кафтан, раз ты этого хочешь; но будет непривычно видеть такую починку».
Риби сказал: «Мадонна, вы говорите правду; но так как я ищу необычного, ибо я и сам человек необычный, то я и делаю это. А когда дело будет сделано, то не пройдет и трех дней, как вы будете довольны и узнаете причину этого».
И скоро, обождав немного после полдника с мессером Америго, он отправился к себе и затем, переодевшись в другой кафтан, вернулся со старым под мышкой к названной даме, которая залатала его в тот же день двумя новыми кусками настоящего алого сукна. Получив обратно залатанный кафтан, он на другое утро надел его и, выйдя на улицу, отправился на Новый рынок, где рассчитывал встретить побольше народу. Каждый, кто его видел, говорил: «Эй, Риби, что это такое? Ты залатал романьольское сукно алым!»
А Риби отвечал: «Хорошо, если бы и все остальное было алого цвета».
И, таким образом, в течение нескольких дней потешал он этим своим кафтаном и своими словечками флорентийцев, которые угощали его хорошими ужинами и полдниками. Потом (когда вещь эта перестала удивлять людей) отправился он в Ломбардию, взяв с собою в сундучке свой кафтан, и там являлся в нем ко многим синьорам. И когда ему говорили: «Что это значит, Риби? Зачем ты залатал романьольское сукно алым?», он отвечал: «Хорошо, если бы и все остальное было алого цвета», добавляя к этому еще несколько слов: «Флорентийцы, у которых нет земель, видя как плох мой кафтан из романьольского сукна и как он изорвался в разных местах, стали шить мне в двух местах новый, как вы видите, из алого сукна. Я полагаю, что остающиеся места, – а их гораздо больше, – будут заполнены теми синьорами-землевладельцами, к которым я пришел в своем кафтане».
И так он говорил всюду, куда приходил, так что все его романьольское сукно было покрыто алым, и, кроме того, он получил еще некоторое количество такого же красивого платья. Когда жена мессера Америго узнала, что принесли Риби две алые заплаты, наложенные ею на его романьольское сукно, то убедилась, что он столь же находчив и остроумен, как и всякий другой шут.
Эти словечки и изречения Риби можно было бы приводить очень часто, хотя я не знаю, кладутся ли теперь заплаты по бедности или по легкомыслию. Ведь не только платье носится изрезанное и заплатанное и разукрашенное отделкой разных цветов, но люди не довольствуются даже чулками, если один из них красного, а другой иного цвета. Нужно, чтобы каждый чулок был составлен из трех или четырех разных цветов, точно так же разрезаются и раскрашиваются материи, которые ткутся с большим трудом.
Новелла 51
Так вот, в те времена, когда он был весьма прожорливым и жадным старичком, мессер Буонаккорсо Беллинчони, знаменитый флорентийский кавалер, [137]давал пир наиболее известным кавалерам и другим людям. Прослышав о названном пире, сер Чоло решил явиться на него в числе других, и если его не прогонят силой, то сесть за стол и есть то, что будут есть остальные. С этой мыслью он тронулся в путь и направился к дому названного мессера Буонаккорсо. Увидев, что на улице перед входом в дом собрались, как это водится, кавалеры и другие достопочтенные люди, он ускоряет свои шаги, подходит к собравшимся и вмешивается в толпу.
Тем временем все гости собрались, и их попросили подняться в дом; и сер Чоло идет по лестнице вместе с ними. Войдя в залу, каждый снимает с себя плащ; быстро снимает с себя плащ и сер Чоло. Один из слуг дома говорит тогда другому: «Какого черта делает здесь сер Чоло?»
А тот отвечает: «Я не знаю; он наглец, так как мне хорошо известно, что его нет в списке приглашенных».
Оба они подходят к нему и говорят: «Сер Чоло, вас не приглашали; лучше вам уйти домой».
Сер Чоло говорит: «В таком случае хорошую я оказал бы честь мессеру Буонаккорсо; ведь каждый сказал бы тогда, что он велел выгнать меня из скупости. Я же пришел сюда с добрыми намерениями, а не для того, чтобы позорить кого-нибудь. Если меня не пригласили, то ошибка в том не моя: виноват тот, кому поручили раздавать приглашения»; и он подходит к умывальнику вместе с соседом и моет себе руки.
Тщетно убеждают его слуги и словами и знаками; сер Чоло присоединился к другим, и когда они отправились к столу, то и он пристал к ним и уселся за стол. Мессер Буонаккорсо, следивший за всем этим, спросил после обеда у своих слуг, по какой» причине или с кем пришел к обеду в дом сер Чоло и о чем он спорил с ними. Те отвечали, что спрашивали его, кто его пригласил, и рассказали, что он им ответил и на какую причину своего прихода сослался. Тогда мессер Буонаккорсо, услышав о том, как отвечал сер Чоло слугам, остался гораздо более удовлетворенным и поступком, и шуткой сера Чоло, и полученным им обедом, нежели пиром, который он устроил для всех прочих своих гостей. После торжественного пиршества, на следующий день, мессер Буонаккорсо послал серу Чоло приглашение к обеду и, переспросив о происшедшем накануне, он очень увеселялся, и, позвав затем своих слуг, сказал им в присутствии сера Чоло: «Всякий раз, когда у меня будет происходить торжественное пиршество, не забудьте ставить лишний прибор для сера Чоло: я хочу, чтобы он всегда имел возможность и считал своим долгом являться к моему столу, когда я приглашаю гостей». И, обернувшись к серу Чоло, он сказал: «Итак, я вас приглашаю». А сер Чоло весьма охотно принял приглашение.
И благодаря этому мессер Буонаккорсо пустил его в ход настолько, что во Флоренции не происходило такого пира, на который бы не явился сер Чоло или на котором бы для сера Чоло не ставили лишнего прибора на случай его прихода. И, пользуясь таким преимуществом, прожил он свою старость.
И потому существует пословица, которая говорит: «Ну, ступай, и не нагличай». Мир этот принадлежит наглецам, а грех чревоугодия делает людей наглыми. Но редко дело кончается так благополучно, как это случилось с сером Чоло, который, будучи побуждаем этим пороком и прослышав о яствах, которые мессер Буонаккорсо готовил для названного пира, и желая во что бы то ни стало отведать их, подверг себя опасности быть избитым палками и выгнанным с позором. И говорят, что он первый произнес, возвращаясь домой с обеда у мессера Буонаккорсо, те слова и то изречение, которое мы хотим привести здесь: «Кто идет, угощается всем, а кто сидит, остается ни с чем».
Новелла 52
Не так много лет тому назад жил во Флоренции горожанин по имени Сандро Торнабелли, [138]который был столь жаден до денег, что всегда держался начеку и был готов сделать ловкую операцию. Будучи уже стариком, он прослышал как-то, что один молодой человек хочет посадить его в тюрьму за старый долг, уже выплаченный его отцу, о чем молодой человек не знал, тогда как у названного Сандро имелась на то расписка. И вот, зная об этом, Сандро не успокоился, пока не повидался с судебным приставом по имени Тото Феи, [139]у которого в руках было это дело и приказ о заключении должника в тюрьму; встретившись с ним, Сандро сказал ему: «Я знаю, братец, что такой-то хочет, чтобы ты арестовал меня по его ходатайству, и хочет дать тебе за это двенадцать флоринов, и даже больше. Обязательство, за которое он хочет арестовать меня, погашено, и дома у меня есть на то расписка. А потому я хочу сказать тебе так. Ты нуждаешься, и я тоже не самый богатый человек на свете. Я хочу, чтобы ты продолжал вести это дело. Договорись же с тем человеком, чтобы получить от него по возможности больше денег, а потом арестуй меня, так как я согласен на это, но с условием, чтобы деньги, которые ты получишь от пего, пошли наполовину тебе, а наполовину мне. А когда ты меня арестуешь и уплата тебе будет произведена, тогда я предъявлю расписку, в ту минуту, когда это потребуется».
Выслушав Сандро, пристав согласился арестовать его, совершая обман и предпочитая это отказу от обмана, потому что человек он был плохой, как это видно из того, что у него была отрублена рука. Причиною этого послужило то обстоятельство, что за лжесвидетельство в пользу одного своего приятеля он был присужден к уплате восьми лир или отсечению руки. Тогда тот, в пользу кого он дал показание, послал ему в тюрьму восемь лир и сказал, чтобы он оплатил этими деньгами свое свидетельство, потому что он предпочитает этот расход тому, чтобы приятелю отрубили из-за него руку. Тот, видя деньги перед собой на столе, – а были это все серебряные гроссы, [140]– и разглядывая их пристально, а с другой стороны, положив на стол руку, которую должен был потерять, он стал говорить про себя: «От чего мне лучше отказаться, от руки или от денег? Если мне отрубят одну руку, то у меня останется еще другая; а имея одну, я прокормлюсь очень хорошо, и даже лучше, если буду обладать восемью лирами, чем оставаясь с двумя руками, но без этих денег, и по-прежнему беден и нищ». И затем он вспомнил, что видел многих людей, у которых вовсе не было рук и которые все же жили. Поэтому он решился на все и дал отрубить себе руку.
Я хотел рассказать об этом, чтобы показать, каким человеком был этот пристав. После того как он весьма охотно договорился с названным Сандро (потому, что тот был видным горожанином и в особенности потому, что занимал все общественные должности – или большую часть их – во Флоренции, так что немногие пристава осмеливались бы наложить на него руки вопреки его воле, как из-за должностей, которые он занимал, так и из-за его странного характера), названный Сандро подготовил и устроил все с описанным выше приставом. Через несколько дней после этого Сандро был схвачен названным Тотто Феи и по указанной причине отведен во дворец подеста и посажен в Болоньяну. [141]Тот же человек, по желанию которого был произведен арест, как только пристав уведомил его об аресте, тотчас явился в означенный дворец, чтобы требовать крепкой охраны узника и сделать отметку о состоявшемся его аресте, как это водится.
Сандро стоял у тюремного окна с железной решеткой, выходившего во двор, и кивал названному приставу, как он уговорился с ним; а пристав подошел к молодому человеку и потребовал у него шестнадцать флоринов, которые тот обещал ему дать. Сандро же у окошка следил газами и прислушивался ко всему. Молодой человек дал приставу слово: «Я дам их тебе наверно».
Пристав принимается говорить: «Ой, ой! Разве это дело говорить: я дам их тебе? Ведь, находясь в тюрьме, он угрожает мне, и я, быть может, еще погибну от ножа».
И после этого он начинает прохаживаться взад и вперед, приближаясь неоднократно к окну, где находился заключенный Сандро; и всякий раз, когда пристав подходил к окну, Сандро говорил так, что слова его слышал и молодой человек, и всякий другой: «Клянусь телом божьим, я отплачу тебе за это», а потом тихо спрашивал пристава: «Уплатил он тебе?»
Пристав делал знак, что нет, и тогда выступал Сандро и говорил громко: «Пусть ничего хорошего у меня не будет в жизни, если я не отплачу тебе и если тебе не придется солоно за мое заключение».
Одновременно с этими словами Сандро, Тотто поворачивался к молодому человеку и говорил ему: «Ой, ой! Уплати мне! При всей своей бедности я готов был бы дать тебе сам эти деньги, лишь бы ты не арестовывал его: ведь он, как ты слышишь, грозит стереть меня с лица земли. Не заставляй меня ждать, прошу тебя».
А тот отвечал: «Подожди немного; как будто я собираюсь убегать от долга». Тогда пристав, словно разгневанный, пожимая плечами, шел к окну, и когда Сандро видел, что он приближается к нему, спрашивал его тихо, получил ли он деньги; если же пристав говорил, что нет, то Сандро еще сильнее угрожал ему, и делал это до тех пор пока тот не получил шестнадцать флоринов. Когда Сандро узнал от Тотто, что уплата произведена, он сделал вид, будто послал кого-то к себе домой, а когда посланный якобы вернулся, стал говорить: «Много есть на свете людей, глупых как ребята, которые арестуют за оплаченные долговые обязательства. Клянусь телом господним, что их следовало бы повесить». И в присутствии всех тех, кто был во дворе, и того, кто велел его арестовать, он предъявил расписки в уплате долга; при виде их молодой человек сильно смутился и попросил прощения у Сандро, потому что ничего не знал об этом.
Они все раскланялись и ушли.
Продолжая выполнять свою должность, подеста, как человек достойный, а кроме того и разгневанный, не спал, и после справок и больших хлопот выведал тайком, кто из горожан отличался дурным поведением и дурной жизнью. Он стал отправлять на тот свет без промедления то одного – за воровство, то двух – за убийство, а когда и трех или четырех сразу за нечестную игру в кости или другие дурные дела. В числе их попались и те, кто вешали ночную посуду. В короткое время подеста повесил, обезглавил и наказал разными другими способами стольких людей, что после своего правления оставил наш город таким оздоровленным и излеченным от всяких болезней, что жители долгое время пребывали в полнейшем покое.
И потому, никогда не следует судить по внешнему виду и издеваться над другим, а в особенности над правителями, ибо внешний вид часто делает в глазах людей то, что весьма ценно, малоценным, а то, что малоценно, весьма ценным. Только я думаю, что на то было соизволение божье, чтобы случилось так, что дурные люди были наказаны и плевелы эти вырваны, а названный город пришел в лучшее состояние.
Новелла 48
Лапаччо ди Джери из Монтелупо спит с мертвецом в Ка Сальвадега; не зная этого, он сталкивает его с кровати и решает, что убил его, но затем узнает правду и уезжает чрезвычайно взволнованный, с богом
Женщина, о которой рассказано, [129]столько же хотела последовать за покойным мужем, сколько Лапаччо ди Джери из Монтелупо во Флорентийской земле [130]хотел лечь рядом с мертвецом, как рассказывается в этой новелле.Лапаччо жил в мое время, и я знал его, и часто встречался с ним, потому что он был очень забавным и простодушным человеком. Если кто-нибудь говорил ему: такой-то умер и дотрагивался до него рукой, то он сейчас же хотел дотронуться до говорившего, а если тот убегал и он не мог прикоснуться к нему, то спешил дотронуться до первого встречного, и если не мог коснуться человека, то касался собаки или кошки; если же их не встречал, то дотрагивался, в конце концов, до лезвия ножа.
И был он так суеверен, что если кто-нибудь дотрагивался до него и он не отвечал ему тотчас указанным образом, то был уверен, что умрет такой же смертью, как тот, из-за кого его тронули, и притом в скором времени. И по этой причине, если вели на казнь преступника или проносили гроб или крест, то дело доходило до того, что каждый бежал дотронуться до него, а он бежал вдогонку то за одним, то за другим, как сумасшедший; и потому те, кто дотрагивались до него, получали весьма большое развлечение.
Как-то случилось, что он, будучи послан Флорентийской коммуной в великом посту к лицу, избранному подеста, [131]выехал из Флоренции и направился в сторону Болоньи, а затем повернул на Феррару. Проехав Феррару, он очутился поздно вечером в очень неприятной и болотистой местности, которая называется Ка Сальвадега. [132]Остановившись в гостинице, он с немалым трудом пристроил лошадей и поклажу, так как там было много венгерцев и паломников и все уже легли спать. Кое-как поужинав, он спросил хозяйку, где бы ему лечь. Та ответила: «Устраивайся, как сможешь. Войди сюда: здесь собраны все кровати, какие есть, но у меня сегодня много паломников. Посмотри, нельзя ли тебе будет прилечь как-нибудь с краю. Располагайся, как сумеешь, потому что других кроватей к другой комнаты для ночлега у меня нет».
Лапаччо отправился в указанное место и, осмотрев в полутьме все кровати одну за другой, увидел, что все они уже заняты людьми, кроме одной; здесь лежал с краю венгерец, умерший накануне. Лапаччо, не зная этого (знай это, он лег бы скорее в огонь, чем на эту кровать) и видя, что с другого края нет никого, он лег в эту постель. И, как это часто бывает, когда он стал поворачиваться, чтобы устроиться поудобнее, ему показалось, что сосед занимает слишком много места на своей стороне, и сказал: «Подвинься-ка немного, милый человек».
Но приятель лежал тихо и неподвижно, так как находился уже на том свете. Через некоторое время Лапаччо дотрагивается до него и говорит: «Однако ты крепко спишь: уступи-ка мне, пожалуйста, немного места».
Но приятель лежит тихо.
Видя, что он не двигается, Лапаччо сильно толкает его. – «Эй, ты подвинься, чтоб тебе была худая пасха!»
Как об стену горох: тот не двигается. Тогда Лапаччо начинает сердиться и говорит: – «Эй, чтоб тебе от ножа умереть! Ты, видно, мошенник».
И легши поперек кровати, ногами к соседу, и уперевшись в край ее руками, он раза два сильно лягнул мертвое тело и угодил в него при этом так ловко, что оно очень тяжело и с большим грохотом упало с кровати. «Ой, ой! – подумал Лапаччо, – что я наделал?» – и, ощупывая одеяло, он придвинулся к тому краю кровати, с которого приятель упал на пол; тут он заговорил потихоньку. «Вставай! Ты ушибся? Ложись опять на постель».
А тот лежит, спокойный, как масло, предоставляя Лапаччо говорить все, что тому угодно, никак не отвечая ему и не ложась обратно на постель.
Тогда Лапаччо, слышавший, что сосед упал как сноп, видя, что он не жалуется и не подымается с полу, говорит про себя: «Горе мне несчастному! Я его, вероятно, убил». Он стал разглядывать его со всех сторон, и чем больше смотрел, тем больше казалось ему правдоподобным, что он его убил. И тут он говорит: «Ах, я, несчастный! Что мне теперь делать? Куда мне идти? Если бы только я мог уйти! Но я не знаю, куда; ведь я никогда прежде не бывал здесь. Лучше бы мне было умереть раньше во Флоренции, чем очутиться здесь! А если я останусь тут, то меня пошлют в Феррару или в какое другое место, и отрубят мне голову. Если я скажу обо всем хозяину, то он предпочтет, чтобы я умер, тому, чтобы самому ему нажить какую-нибудь беду». Проводя ночь в такой тоске и муке, словно человек, обреченный на смерть, он ждет уже смерти с наступлением утра.
На рассвете паломники начинают вставать и выходить из комнаты. Встает ни жив ни мертв и Лапаччо, и старается выйти из комнаты возможно скорее по двум причинам, причем не знаю, которая мучила его больше: во-первых, ему хотелось избежать опасности и уехать раньше, чем хозяин заметит что-либо; во-вторых, он старался уйти подальше от покойника и суеверного страха, который ощущал перед мертвыми.
Выйдя из комнаты, Лапаччо торопит слугу седлать лошадей; затем он отправляется к хозяину и платит ему по счету; но когда он отсчитывал деньги, то руки его дрожали, как ветка, колеблемая ветром. Хозяин и говорит: «Что тебе холодно?»
Лапаччо едва мог вымолвить, что это, вероятно, от тумана, который поднялся со здешнего болота.
В то время как хозяин и Лапаччо толковали об этом, является паломник и говорит хозяину, что не находит своей сумки в том месте, где он спал. Тогда хозяин с зажженной свечой в руке тотчас же идет в комнату и принимается за поиски, между тем как Лапаччо останавливается поодаль и подозрительно поглядывает. Добравшись до кровати, на которой спал Лапаччо, и со свечой ища потерянную сумку, хозяин гостиницы видит подле кровати мертвого венгерца, и при виде его, говорит: «Это что за черт? Кто спал на этой кровати?»
Лапаччо весь задрожал, когда услышал это, и стоял ни жив ни мертв; а один из паломников, вероятно тот, что потерял сумку, сказал: «Там спал вот он», и указал на Лапаччо.
Тогда, видя это, Лапаччо, которому казалось, что топор уже касается его шеи, отозвал хозяина в сторону и сказал: «Ради бога, помоги мне. Я спал на этой кровати и никак не мог заставить этого человека дать мне место и лежать на своем краю, поэтому я толкнул его ногами, и он свалился на пол. Я не собирался убивать его: это произошло по несчастной случайности, а не по злобе…»
Хозяин сказал: «Как тебя зовут?» Лапаччо назвал себя.
Тогда хозяин, продолжая разговор, сказал: «Сколько ты согласен заплатить? Я тебя выручу».
Лапаччо сказал: «Устраивай дело, как хочешь, братец, только вызволи меня отсюда. Во Флоренции у меня денег много: я выдам тебе расписку». Видя, что перед ним такой простак, хозяин говорит: «Ах, ты несчастный! Вот-то горе тебе бог послал! Ты ничего не разглядел вчера вечером! Ах, ты глупый! Ведь ты лег на одну кровать с венгерцем, который умер вчера после вечерни».
Когда Лапаччо услышал это, ему показалось, что он чувствует себя несколько лучше, но не слишком: ведь разница между тем, чтобы попасть на плаху и тем, чтобы поспать с покойником, невелика. И собравшись немного с духом и почувствовав себя увереннее, он стал говорить хозяину: «Ей-богу, какой же ты шутник! Что ж ты не сказал мне ничего вчера вечером, что на одной из этих кроватей лежит покойник? Если бы ты сказал мне об этом то я не то чтобы не остановился у тебя, а проехал бы на несколько миль дальше, даже если бы мне пришлось остаться в долине на всю ночь! Ты так растревожил меня, что мне никогда теперь не успокоиться, и я, быть может, от этого умру».
Услышав эти слова Лапаччо, хозяин гостиницы, который потребовал у него награды, если его выручит, перепугался, так как из-за происшедшего могло возникнуть дело, и помирился с названным Лапаччо в самых лучших выражениях, в каких только мог. А названный Лапаччо уехал и стал удаляться насколько мог быстро, часто оглядываясь назад из страха, как бы кто по дороге не пустился за ним вслед; причем лицо у него было гораздо бледнее, чем у мертвого венгерца, которого он столкнул с кровати. С этой немалой мукой в душе отправился он к некоему мессеру Андресаджо Россо из Пармы, кривому человеку, ставшему подеста Флоренции. Лапаччо вернулся затем к себе, сообщив землякам, что уведомил названного подеста об его избрании и о том, что этот человек согласился принять должность. А по возвращении во Флоренцию названный Лапаччо заболел и едва не умер.
Я полагаю, что судьба, знавшая, как он суеверен и сколь дурной приметой считает он прикосновение к покойникам, захотела подшутить над ним рассказанным выше способом, ибо происшедший с ним случай был для него совершенно небывалым; произойди он с другим, он не был бы таковым Но сколь различна природа людей! Ведь есть много таких, которые не боятся примет, и им ничего не стоит лежать с покойниками и находиться с ними; есть и такие, которые спокойно ложатся в постель, где прячутся змеи, скорпионы и всякие ядовитые твари и гады; но есть и такие, которые избегают одеваться в зеленое, ибо это самый опасный цвет; а иные ни за что не начнут какого-нибудь дела в пятницу, ибо это день нашего искупления. И то же можно сказать о многих других воображаемых и неразумных вещах, которых столько, что их и не уместить в этой книге
Новелла 50
О шуте Риби, одевавшемся в платье из романьольского сукна и попросившем жену мессера Америго Донати, когда у него изорвался кафтан, заплатать его алым сукном, и о том, что он ответил тем, кто смеялся над ним
Этот Риби [133]однажды поступил еще лучше, дав заплатать свой кафтан: он извлек из этого выгоду получше, чем когда сочинил ответ о факеле с ручкой.Он носил кафтан из романьольского сукна, [134]который был стар и изорвался на груди и на локте. Обедая однажды утром у мессера Америго Донати [135]из Флоренции, он прошел в комнату к его жене, ибо, как все шуты, он был в добрых отношениях с женами кавалеров, и сказал ей: (Мадонна такая-то, нет ли у вас немного ярко-красного сукна?»
Дама сказала: «Риби, что ты, шутишь?»
Риби сказал: «Нет, мадонна; напротив, я говорю так серьезно, как только могу; я очень хотел бы, чтобы вы залатали мне этот кафтан».
Дама сказала: «В добрый час! Ты хочешь залатать романьольское сукно ярко-красным?»
Риби ответил: «Ах, мадонна, не беспокойтесь об этом; если сукно у вас есть, окажите мне эту услугу».
Дама, которой очень хотелось увидеть такую небывалую вещь, сказала: «Сукно у меня есть, и я починю тебе кафтан, раз ты этого хочешь; но будет непривычно видеть такую починку».
Риби сказал: «Мадонна, вы говорите правду; но так как я ищу необычного, ибо я и сам человек необычный, то я и делаю это. А когда дело будет сделано, то не пройдет и трех дней, как вы будете довольны и узнаете причину этого».
И скоро, обождав немного после полдника с мессером Америго, он отправился к себе и затем, переодевшись в другой кафтан, вернулся со старым под мышкой к названной даме, которая залатала его в тот же день двумя новыми кусками настоящего алого сукна. Получив обратно залатанный кафтан, он на другое утро надел его и, выйдя на улицу, отправился на Новый рынок, где рассчитывал встретить побольше народу. Каждый, кто его видел, говорил: «Эй, Риби, что это такое? Ты залатал романьольское сукно алым!»
А Риби отвечал: «Хорошо, если бы и все остальное было алого цвета».
И, таким образом, в течение нескольких дней потешал он этим своим кафтаном и своими словечками флорентийцев, которые угощали его хорошими ужинами и полдниками. Потом (когда вещь эта перестала удивлять людей) отправился он в Ломбардию, взяв с собою в сундучке свой кафтан, и там являлся в нем ко многим синьорам. И когда ему говорили: «Что это значит, Риби? Зачем ты залатал романьольское сукно алым?», он отвечал: «Хорошо, если бы и все остальное было алого цвета», добавляя к этому еще несколько слов: «Флорентийцы, у которых нет земель, видя как плох мой кафтан из романьольского сукна и как он изорвался в разных местах, стали шить мне в двух местах новый, как вы видите, из алого сукна. Я полагаю, что остающиеся места, – а их гораздо больше, – будут заполнены теми синьорами-землевладельцами, к которым я пришел в своем кафтане».
И так он говорил всюду, куда приходил, так что все его романьольское сукно было покрыто алым, и, кроме того, он получил еще некоторое количество такого же красивого платья. Когда жена мессера Америго узнала, что принесли Риби две алые заплаты, наложенные ею на его романьольское сукно, то убедилась, что он столь же находчив и остроумен, как и всякий другой шут.
Эти словечки и изречения Риби можно было бы приводить очень часто, хотя я не знаю, кладутся ли теперь заплаты по бедности или по легкомыслию. Ведь не только платье носится изрезанное и заплатанное и разукрашенное отделкой разных цветов, но люди не довольствуются даже чулками, если один из них красного, а другой иного цвета. Нужно, чтобы каждый чулок был составлен из трех или четырех разных цветов, точно так же разрезаются и раскрашиваются материи, которые ткутся с большим трудом.
Новелла 51
Сер Чоло из Флоренции идет без приглашения на пир к мессеру Буонаккорсо Беллинчони дельи Адимари; ему говорят об этом; а он, будучи прожорлив, остается и отвечает так, что потом нередко бывает за столом в этом доме
Сер Чоло [136]имел не меньше желания наполнить свое тело, чем Риби одеть свое.Так вот, в те времена, когда он был весьма прожорливым и жадным старичком, мессер Буонаккорсо Беллинчони, знаменитый флорентийский кавалер, [137]давал пир наиболее известным кавалерам и другим людям. Прослышав о названном пире, сер Чоло решил явиться на него в числе других, и если его не прогонят силой, то сесть за стол и есть то, что будут есть остальные. С этой мыслью он тронулся в путь и направился к дому названного мессера Буонаккорсо. Увидев, что на улице перед входом в дом собрались, как это водится, кавалеры и другие достопочтенные люди, он ускоряет свои шаги, подходит к собравшимся и вмешивается в толпу.
Тем временем все гости собрались, и их попросили подняться в дом; и сер Чоло идет по лестнице вместе с ними. Войдя в залу, каждый снимает с себя плащ; быстро снимает с себя плащ и сер Чоло. Один из слуг дома говорит тогда другому: «Какого черта делает здесь сер Чоло?»
А тот отвечает: «Я не знаю; он наглец, так как мне хорошо известно, что его нет в списке приглашенных».
Оба они подходят к нему и говорят: «Сер Чоло, вас не приглашали; лучше вам уйти домой».
Сер Чоло говорит: «В таком случае хорошую я оказал бы честь мессеру Буонаккорсо; ведь каждый сказал бы тогда, что он велел выгнать меня из скупости. Я же пришел сюда с добрыми намерениями, а не для того, чтобы позорить кого-нибудь. Если меня не пригласили, то ошибка в том не моя: виноват тот, кому поручили раздавать приглашения»; и он подходит к умывальнику вместе с соседом и моет себе руки.
Тщетно убеждают его слуги и словами и знаками; сер Чоло присоединился к другим, и когда они отправились к столу, то и он пристал к ним и уселся за стол. Мессер Буонаккорсо, следивший за всем этим, спросил после обеда у своих слуг, по какой» причине или с кем пришел к обеду в дом сер Чоло и о чем он спорил с ними. Те отвечали, что спрашивали его, кто его пригласил, и рассказали, что он им ответил и на какую причину своего прихода сослался. Тогда мессер Буонаккорсо, услышав о том, как отвечал сер Чоло слугам, остался гораздо более удовлетворенным и поступком, и шуткой сера Чоло, и полученным им обедом, нежели пиром, который он устроил для всех прочих своих гостей. После торжественного пиршества, на следующий день, мессер Буонаккорсо послал серу Чоло приглашение к обеду и, переспросив о происшедшем накануне, он очень увеселялся, и, позвав затем своих слуг, сказал им в присутствии сера Чоло: «Всякий раз, когда у меня будет происходить торжественное пиршество, не забудьте ставить лишний прибор для сера Чоло: я хочу, чтобы он всегда имел возможность и считал своим долгом являться к моему столу, когда я приглашаю гостей». И, обернувшись к серу Чоло, он сказал: «Итак, я вас приглашаю». А сер Чоло весьма охотно принял приглашение.
И благодаря этому мессер Буонаккорсо пустил его в ход настолько, что во Флоренции не происходило такого пира, на который бы не явился сер Чоло или на котором бы для сера Чоло не ставили лишнего прибора на случай его прихода. И, пользуясь таким преимуществом, прожил он свою старость.
И потому существует пословица, которая говорит: «Ну, ступай, и не нагличай». Мир этот принадлежит наглецам, а грех чревоугодия делает людей наглыми. Но редко дело кончается так благополучно, как это случилось с сером Чоло, который, будучи побуждаем этим пороком и прослышав о яствах, которые мессер Буонаккорсо готовил для названного пира, и желая во что бы то ни стало отведать их, подверг себя опасности быть избитым палками и выгнанным с позором. И говорят, что он первый произнес, возвращаясь домой с обеда у мессера Буонаккорсо, те слова и то изречение, которое мы хотим привести здесь: «Кто идет, угощается всем, а кто сидит, остается ни с чем».
Новелла 52
Сандро Торнабелли, видя, что один человек хочет посадить его в тюрьму за долг, о погашении которого у него была расписка уговаривается с судебным приставом, что он даст себя посадить, а потом они с приставом получат по равной сумме
Также и следующая новелла рассказывает о хитрости, с помощью которой был наполнен кошелек, подобно тому как сер Чоло с помощью ее наполнил свое тело.Не так много лет тому назад жил во Флоренции горожанин по имени Сандро Торнабелли, [138]который был столь жаден до денег, что всегда держался начеку и был готов сделать ловкую операцию. Будучи уже стариком, он прослышал как-то, что один молодой человек хочет посадить его в тюрьму за старый долг, уже выплаченный его отцу, о чем молодой человек не знал, тогда как у названного Сандро имелась на то расписка. И вот, зная об этом, Сандро не успокоился, пока не повидался с судебным приставом по имени Тото Феи, [139]у которого в руках было это дело и приказ о заключении должника в тюрьму; встретившись с ним, Сандро сказал ему: «Я знаю, братец, что такой-то хочет, чтобы ты арестовал меня по его ходатайству, и хочет дать тебе за это двенадцать флоринов, и даже больше. Обязательство, за которое он хочет арестовать меня, погашено, и дома у меня есть на то расписка. А потому я хочу сказать тебе так. Ты нуждаешься, и я тоже не самый богатый человек на свете. Я хочу, чтобы ты продолжал вести это дело. Договорись же с тем человеком, чтобы получить от него по возможности больше денег, а потом арестуй меня, так как я согласен на это, но с условием, чтобы деньги, которые ты получишь от пего, пошли наполовину тебе, а наполовину мне. А когда ты меня арестуешь и уплата тебе будет произведена, тогда я предъявлю расписку, в ту минуту, когда это потребуется».
Выслушав Сандро, пристав согласился арестовать его, совершая обман и предпочитая это отказу от обмана, потому что человек он был плохой, как это видно из того, что у него была отрублена рука. Причиною этого послужило то обстоятельство, что за лжесвидетельство в пользу одного своего приятеля он был присужден к уплате восьми лир или отсечению руки. Тогда тот, в пользу кого он дал показание, послал ему в тюрьму восемь лир и сказал, чтобы он оплатил этими деньгами свое свидетельство, потому что он предпочитает этот расход тому, чтобы приятелю отрубили из-за него руку. Тот, видя деньги перед собой на столе, – а были это все серебряные гроссы, [140]– и разглядывая их пристально, а с другой стороны, положив на стол руку, которую должен был потерять, он стал говорить про себя: «От чего мне лучше отказаться, от руки или от денег? Если мне отрубят одну руку, то у меня останется еще другая; а имея одну, я прокормлюсь очень хорошо, и даже лучше, если буду обладать восемью лирами, чем оставаясь с двумя руками, но без этих денег, и по-прежнему беден и нищ». И затем он вспомнил, что видел многих людей, у которых вовсе не было рук и которые все же жили. Поэтому он решился на все и дал отрубить себе руку.
Я хотел рассказать об этом, чтобы показать, каким человеком был этот пристав. После того как он весьма охотно договорился с названным Сандро (потому, что тот был видным горожанином и в особенности потому, что занимал все общественные должности – или большую часть их – во Флоренции, так что немногие пристава осмеливались бы наложить на него руки вопреки его воле, как из-за должностей, которые он занимал, так и из-за его странного характера), названный Сандро подготовил и устроил все с описанным выше приставом. Через несколько дней после этого Сандро был схвачен названным Тотто Феи и по указанной причине отведен во дворец подеста и посажен в Болоньяну. [141]Тот же человек, по желанию которого был произведен арест, как только пристав уведомил его об аресте, тотчас явился в означенный дворец, чтобы требовать крепкой охраны узника и сделать отметку о состоявшемся его аресте, как это водится.
Сандро стоял у тюремного окна с железной решеткой, выходившего во двор, и кивал названному приставу, как он уговорился с ним; а пристав подошел к молодому человеку и потребовал у него шестнадцать флоринов, которые тот обещал ему дать. Сандро же у окошка следил газами и прислушивался ко всему. Молодой человек дал приставу слово: «Я дам их тебе наверно».
Пристав принимается говорить: «Ой, ой! Разве это дело говорить: я дам их тебе? Ведь, находясь в тюрьме, он угрожает мне, и я, быть может, еще погибну от ножа».
И после этого он начинает прохаживаться взад и вперед, приближаясь неоднократно к окну, где находился заключенный Сандро; и всякий раз, когда пристав подходил к окну, Сандро говорил так, что слова его слышал и молодой человек, и всякий другой: «Клянусь телом божьим, я отплачу тебе за это», а потом тихо спрашивал пристава: «Уплатил он тебе?»
Пристав делал знак, что нет, и тогда выступал Сандро и говорил громко: «Пусть ничего хорошего у меня не будет в жизни, если я не отплачу тебе и если тебе не придется солоно за мое заключение».
Одновременно с этими словами Сандро, Тотто поворачивался к молодому человеку и говорил ему: «Ой, ой! Уплати мне! При всей своей бедности я готов был бы дать тебе сам эти деньги, лишь бы ты не арестовывал его: ведь он, как ты слышишь, грозит стереть меня с лица земли. Не заставляй меня ждать, прошу тебя».
А тот отвечал: «Подожди немного; как будто я собираюсь убегать от долга». Тогда пристав, словно разгневанный, пожимая плечами, шел к окну, и когда Сандро видел, что он приближается к нему, спрашивал его тихо, получил ли он деньги; если же пристав говорил, что нет, то Сандро еще сильнее угрожал ему, и делал это до тех пор пока тот не получил шестнадцать флоринов. Когда Сандро узнал от Тотто, что уплата произведена, он сделал вид, будто послал кого-то к себе домой, а когда посланный якобы вернулся, стал говорить: «Много есть на свете людей, глупых как ребята, которые арестуют за оплаченные долговые обязательства. Клянусь телом господним, что их следовало бы повесить». И в присутствии всех тех, кто был во дворе, и того, кто велел его арестовать, он предъявил расписки в уплате долга; при виде их молодой человек сильно смутился и попросил прощения у Сандро, потому что ничего не знал об этом.