Рита равнодушно и немигающе смотрит на мать и молчит.
Где-то в степи поезд зацепился за столб.
В окне – петля дороги, у переезда грузовик с краном.
Шофёр провёл нетвёрдой рукой по губам, закрыл глаза и затянул отчаянным голосом, посылая Клавдии знаки счастливой души:
– Милушок! – в грусти бросается она к открытому окну. – Помоги! Подсади своей бандурой на вторую полку!
Шофёр широко разбрасывает руки.
Из кабины его оглобельки видать далеко в обе стороны.
– Я что, дорогая моя недвижимость? Я завсегда согласный войти в интерес с женским классом. Но у моего краника грузоподъёмность недостаточна. Надорвётся-с!
Клавдия сердито захлопывает окно, на вздохе роняет Рите:
– Не жили хорошо, нечего и начинать…
Духота спала-блаженствовала на пустой постели на верхней полке.
А под нею, прилепившись друг к дружке, томились Клавдия с Ритой. Так и просидели всю ночь двумя крутыми буграми.
Но вот и дорожные терзания позади.
Весёлая, радостная Клавдия хлопочет у летней плиты в саду.
В виду моря!
На стол под яблоней ставит перед дочкой чашку манной каши. Подаёт с ложки.
Рита крутит головой.
Поталкивает, шлёпает ложкой мать в локоть:
– Здесь не хочу! Полезли на крышу, Евтихиевна!
Клавдия зацветает богатой улыбкой.
На крышу, так на крышу!
Как-то кроху Риту уговаривали всем семейством съесть вторую ложку каши за маму. Рита впервые топнула ножкой и заявила, что уступит только на крыше.
С той поры, приезжая в гости в деревню, мать кормит Риту завтраками, обедами, полдниками, ужинами только на крыше. Если однажды Рита пожелает, чтоб ей манную кашу подали на маковку Останкинской телебашни, мать не посмеет отказать, заберётся и туда. У материнской любви устава нет.
Кряхтит, ойкает Клавдия – следом за Ритой взмащивается по ненадёжной лесенке на пологую крышу сарая.
Тихонько усаживаются.
С минуту, обмирая от восторга, любуются они панорамой моря.
Потом Клавдия тихо дует на ложку с кашей, несёт Рите.
Рита благосклонно принимает. Каша нравится.
Рита лезет к матери подкрепить этот радостный факт поцелуем, и они – проваливаются.
Слабодушных прошу не волноваться.
Я угадал ваше желание и подстелил своим героиням не то что охапку – воз свежего душистого сена! Чтобы долго им не лететь, туго забил сарай сеном до самого верха.
Так что мать с дочерью свалились в мягкий аромат лета и счастливо расхохотались.
– Хрю-хрю? – извинительно спросила снизу благодушная хавронья.
Её вопрос я осмелюсь лишь подстрочно перевести как «Вы кто?»
– Хрю-хрю! – прощебетала в ответ Рита. – Свои! Да свои!!!
В пряной прохладе сена Рита скоро уснула и уронила руку на грудь матери.
Матери жаль будить дочку.
Не двигаясь, Клавдия долго смотрела в пролом крыши на чистое небо. Слушала море, слушала охавшую внизу от жары хавронью.
Мало-помалу неясное чувство вины засверлило, затревожило Клавдию. В чём она виновата? Перед кем?
Перед дочерью?
Перед выброшенными в вагонное окно свёртками с добротным харчем?
Перед бабунюшкой в обдергайке?
«Интересно, а как она вызнала, что я деревенского разлива? Или птаху и без паспорта видать по полёту?… Да, и я, и Рита родом отсюда, голохватовские. Всего десятое лето в городе… Куда ни залетишь, а душа домой кличет всегда…»
Сон закрыл ей глаза.
Ей нигде так сладко не спалось, как на сеновале.
Д о м а.
1994
Гордый жмурик
Операционная.
Стол.
Молодой хирург развалил страдалика, как кабана, искренне подивился нежданно открывшемуся в лёгкой дымке внутреннему миру больного и забыл, что делать дальше. Он срочно вспомнил, что все свои знания забыл в непрочитанном учебнике.
Делать нечего. Надо бежать на свидание с учебником.
Он торопливо содрал с головы нелепо нависавший в изломе бывший белым то ли поварской, то ли шутовской колпак, на бегу швырнул в угол также бывший белым халат и побежал.
Прибегает – районная библиотека ушла в декрет вместе с библиотекаршей.
Соседняя капремонтируется.
Центральная санитарит.
А уже вечер.
А дом рядом.
А по видаку скоро очередная серия «Богатые тоже плачут».
Ну как пропустишь?
И он побежал смотреть богатые слёзы.
Когда хирург пришёл снова в операционную, больного на столе не было.
Откуда-то из недр тишины придавленно горевала музыка.
Он выглянул в окно.
По улице брела похоронная дивизия.
И впереди, как знамя, несли на руках бывшего больного.
«Чёрт побери этих больных! Какие нетерпеливые пошли! Потерпел бы! Полежал бы на столе какой денёк… Не пашут же здесь на тебе! Для этих же барбосов стараешься! По последнему медписку хочешь отоперировать. А прибегаешь – он уже на кладбище отъезжает. Ну куда спешат? Ну куда спешат? Разлёгся в гробу как анафема! Маши не маши, даже пальчиком не шевельнёт в ответ. Горде-ец. Закушался дядя!»
1994
Утренние хлопоты
Осень в Ясеневе
Соавторы, или Сопение как двигатель творческой мысли
Сапоги
Пирожок
Слыхали? У нас муж любимую жену убил.
Пирожком.
Всё Ясенево так и присело.
Что за пирожок? Где добытый? Кем выработанный? Чем начинённый?
Без суда разве доедешь до точности?
И вот уже на суде, из-за решётки обезьянника, муж раскладывает правду-матку по полочкам.
– Не убивал я… Мы ж двадцать два года отжили!
Зал не поверил.
Уточнил, наводящий подпихнул вопросец:
– Может, тебе просто некогда было? По нечайке, может?…
Махнул муж на глупость рукой и продолжал так:
– Хозяйка была без вопросов. Что с лица, что характером… На кухне… Всё могла! И чай вскипятит! И так ядрёно! Он у неё кипел, не знал, куда деваться. Свистел как резаный! Значит, вскипятит… И даже нальёт… Всё могла! Вот только с пирожками не ладила.
А я пирожки любил… Пережиток барский…
За месяц с грехом и с зубилом пополам одолеешь-таки ту горку и больше в страхе не заикаешься про пирожки года с два.
Но любовь не мрёт.
Года через три снова одарит горкой. Один железней другого.
Раз пирожок упал ей на ногу.
– Как каменюкой кто отблагодарил! – поделилась впечатлением от того упада.
Полмесяца честно отгуляла на больничном.
А тут Восьмой заходит март.
На пирожки потянуло опадающего символа.
Думаю, надо всерьёз брать пирожковый редут.
Накупил ей килограмма с два кулинарных книг. Одна «Традиционная русская кухня» толще кулака. А «Большой рецептурный кулинарный словарь» и того толще. На то и «Большой»!
Но мне мало.
Так я ещё разбежался и на целую «Энциклопедию выпечки».
Будем по науке печь!
Глядишь, умягчим каменные пирожки.
Надо, сушу я голову, к книжкам-подаркам что-нибудь и от себя пристегнуть.
Тут у меня сынок возрос. Побежал шестилеточка в первые классы.
– Ну-к, сынок, потренируй ручку. Давай нарисуем мамке поздравленьице по случаю случайно случившегося случая!
«Дорогая мамочка! – живо-два сажает сын буквы-лягушки на открытку. – Поздравляю тебя с праздником 8 Марта и желаю много-много всего-всего, чего ты хочешь. А я хочу мягких пирожков!» – И кинул занятную петлю подписи.
«И я», – черкнул я ниже.
И тоже расписался.
Принялся сынок за адрес.
Против слова Куданакрутил:
«Планета Земля!»
И после Комувывел:
«Мамочке любимой!!!»
Восьмого утром сын с открыткой, я с книгами двинулись на кухню поздравлять нашу единственную на всю квартиру красавицу.
Сын чинно прочитал открытку, заработал вежливое спасибо.
Я подаю книги свои – обиделась прям на эти книги с намёком, поскучнела в лице. И ни звучочка.
– Я тоже хочу чего-нибудь мякенького… – промямлил я.
– Значит… будет…
И запустила тесто.
Я опрометчиво поверил, что пирожки и впрямь выбегут из духовки пушистые.
По случаю праздника.
Ничего ж непозволительного я не хотел. Я просто хотел откусить от пирожка. И очень хотел.
А потому добросовестно кусанул!
Пирожку хоть бы хны. Ни вмятинки, ни царапинки.
Зато зуб у меня аврально хрустнул и трупно рухнул на пол.
В ужасе глядя на свою невосполнимую утрату, я запустил этот пирожок в его творца. С горячим распоряжением:
– Сама испекла – сама и кушай!
Но кушать ей уже не довелось. Пирожок был тяжелюха, будто в него запекли ком золота.
Это не я…
Это досада…
Это поломанный зуб кинулся пирожком!
На сломанный зуб суд и повесь всю эту худую петрушку.
1999
Знаешь ли ты, дорогой, что я выхожу за тебя замуж?
– Ужастик!.. Послушай же!.. Ну сколько можно звонить? Послушай, чмо худое! Ты не на ту запал… В конце концов это неприлично. Доведёшь – бомбочку под дверь суну!.. К нему как Маша ехала за тыщу вёрст положительная девушка, а он не открывает! Я ж вижу! Стоишь под дверью. Ну заяц!
Она пришатнулась лицом к самому глазку, защёлкала зубами хищней папановского волка.
«Чёрт возьми! Неужели она и в самом деле видит меня? Как хорошо, что этой блохе Бог рогов не дал, а то б дверь пробила!»
Не отрываясь от глазка, я переступил с ноги на ногу.
– Ну, чего, самолюб, сопишь? Много чего знаешь? Лучше б переложил паркет… Старый… Скрипит… Открывай! А то будет хуже!
«Хуже не будет… Ну слух, как у пограничной ищейки. Через обитую дерматином дверь дыхание слышит!»
– Открывай! Или ты ужене мужчина?
Дожала!
Я был всё-таки ещёмужчина. Во всю злость расхлебенил дверь до предельности.
– Что я говорила! – удивлённо вскрикнула она. – Что я говорила!
Она торжественно возложила кулачки на заметные и под пальто вкусные бёдра.
«Да-с… Очень трудно всё-таки быть мужчиной. Будь моя власть, я б старым холостякам платил за вредность».
– Что… ты… говорила?…
– А то, что мне очень жаль тебя. Но, к сожалению, помочь тебе ничем не могу.
– Без ребусов можешь?
– Представь, могу. Знаешь ли ты, милый, что я выхожу за тебя замуж? – прошелестела она со старательным французским прононсом, хотя преподавала немецкий в провинциальном институте благородных неваляшек. [87]
– Откуда ты взяла?
– Отсюда. – Она строго приставила к виску палец, как пистолет.
– Гм… Я всегда в тебе ценил деловую хватку. Но сегодня ты меня разочаровала. Старый холостяк, между прочим, продукт вообще-то хрупкий. Его не рекомендуется вот так сразу за скрипучие жаберки… Грубо.
– Сам виноватушко! Довёл… Пять лет думать! Лев Толстой за это время целую «Войну и мир» написал! Женись и думай! Что тебе?
– Размечталась… Вот так сразу и женись?
– Да! Вот так сразу, если не считать твоей вечной раскачки.
– Когда ты всё это решила?
– Сейчас. У тебя под дверью. Сам виноват! Открой сразу, я б, пожалуй, и не докувыркалась до такой решительности. А пока ты не открывал, я загадала: откроет – выйду сразу…
– А если б не открыл?
– Чуть погодя.
– Ну, это ещё надо доказать, что именно у меня под дверью ты всё это загадала. У тебя есть свидетели? Документы какие-то?
Из квартиры рядом выглянула на миг любопытная старуха.
– Послушай, что за дела? Может, ты всё-таки пустишь девушку в квартиру?
– Такую девушку только не пусти… – Эти, – показываю на раздутые сумки у её красивых ног, – тоже с тобою?
– Со мною… Приданое… Тарань на кухню… Не зря целый месяц отгостила в деревне у отца с матерью…
На кухне она весело тараторила, доставая из сумки телячью лодыжку:
– Ты думаешь, я шучу? Шутить я давно разучилась. Ничего не поделаешь, тебе надо смириться с мыслью, что я выхожу за тебя, дорогуша, замуж. Вот такая ария Хозе из оперы Бизе. Целая Шопениана. И попутно привыкай, титан возрождения, к своему семейству!
Она поставила на стол у вазы фотокарточку девочки лет семи:
– Это Иришка. Лялька…
– Чья?
– Разумеется, наша…
– Не приписывай мне соавторства.
– Но днём раньше, днём позже… Какая разница? Мужчинчик ты порядочный. Думаю, не откажешься удочерить такую красотулю… Всем от этого только хорошо. Сплошной шоколад! Мне не надо рожать, тебе не надо бессмысленно колебаться… Так когда ты нам с Иришкой подаришь свою фамилию? Она у тебя такая красивая… Так когда?
Я в недоумёнке вздыхаю и целомудренно ухожу в незнанку.
1999
Звонок вниз
А что бы вы, мил человек, сказали ласкового своей ненаглядной жёнушке, приди она с работы не в семь ноль-ноль, как положено по родному трудовому кодексу, а в половине второго ночи? К закрытию метро? Ну-с?… Так что же вы б сказали?
Вот-вот!
То же самое гордо сказал и я.
Только мысленно.
Потому как культурный и креплюсь из последнего.
Вам-то проще. Это не ваша жена растягивает любовь к службе до половины второго. Но растяни ваша – вы бы не сказали? Да ещё вслух? Да ещё!…
Двадцать лет отжили. Без сучка, без задрочинки!
А тут тебе отпад. Полный!
В восемь туда. В семь сюда.
Туда – сюда… Туда – сюда… Туда – сюда…
Челночок!
И вот перебежала она служить к…
Назвать егогрубым словом – некультурно. Назвать культурно – язык не поворачивается.
Вскакивает в пять и три часа жестоко хлещет себя по лицу. Перед трюмо. То ли ум в себя вколачивает, то ли чего из себя лишнее выколачивает, то ли ещё чего…
Раньше я и не знал, что у моей пёстрокрылки есть лицо.
Прибежала с работы. Поела. Баиньки.
Вскочила. Умылась. Убежала.
Теперь часами себя волтузит, как какая тиранозавриха. Волтузит-волтузит, волтузит-волтузит… Отдохнёт да примахнёт…
Отделочные работы в полном разгаре!
Быстренько заштукатурит избитые места и отбывает королева наша служить. Отечеству… Государю-с…
Ну, служит месяц.
Служит целых два…
Стала задерживаться.
Сначала на час.
Потом на два…
Подъехали и три…
А ретивое подёргивает у меня. Шепчет:
«Спроси у неё чё-нибудь… Патрон у неё не холостой ли? А вдруг этот бабтист уже подговаривается к ней с сексболом?… Да что подговаривается!? А ну она там нижней губкой уже шлёпает с этим слоном в маринаде!»
Не могу. Не могу подозревать жену в чём-то, не доверять… Это не по мне. Если что такое – разве она сама не скажет? Мы ж вроде культурные люди?
А между тем…
Как-то подлетела полночь. Ни Германа, ни моей паранджи…
Наконец…
Открываю ей дверь, пальтецо её пристраиваю на вешалку и вежливо так вхожу в вопрос:
– На метро успела?
– Да уж не опоздала.
И в голосе вроде досада. Рано, мол, прискакала.
И поясняет:
– Ты в свой рюкзачок, – по-хозяйски, как дятел, простучала крашеным коготочком мой висок, – ничего такогоне запихивай. Работуня новая. Всё запущено, но растащено. Надо всё сгрести. По последнему слову техники. Надо не на счётах пришлёпывать, а на компьютере. Осваиваем новейшую программу. 1С! Понял?
– Допустим…
Божественным трепетом проникся я к Одному. Да ещё с С.
И закрыл зубы.
Не лезу в её сальто-мортале, кредиты с дебетами…
Решил так. До полуночи 1С! А уж дальше – всё моё!
Но вот стало её зашкаливать.
Может, уже и пушкинский Герман приплавился на ночёвку, а моей всё нет. Дело к часу ночи – нет!
Звоню:
– Ты извини… Я с напоминанием… На метро не опоздаешь? Без тебя не закроют?
– Пусть только попробуют!
И так дышит, и так дышит!
Проклятый 1С, поди, допекает…
Жалко мне стало мою.
Глухая ночь. В домах напротив редкие огонёшки.
Надо пойти встретить в метро. А то как бы кто чего…
Спустился в метро. Стал у турникетов за столб. Смотрю, кто выходит. Глазами ищу своё сокровище.
Смотрю, смотрю…
Присмотрелся нечаянно к столбу.
На нём красной пастой старательно выведено:
«Здесь была я».
И ниже зелёной уточнено:
«Поносная струя!»
А через мгновение что я вижу?
Фенькин номер!
Идёт-бежит моя паранджа весёлая-весёлая! Аж пританцовывает. Будто только что с трахтодрома спрыгнула!
И на бедре у неё лохматая рука. Владелец лохматки – предводитель всех квазимод мира! Нет-нет трахтор и пришатнёт её за бедрышко к себе. Она в безотказной радости прильнёт. Бабай не теряется. Лизнёт её то в щёчку, то в ухабик под ушком…
Какой любвезадиристый квазимодка!
Поцелуйчики – это вам не шуточки! Поцелуй – это ответственный звонок вниз! За день не назвонился. Ну!
Меня как-то разом подсекла гордость за мой безупречный выбор. Она нравится не только мне, но и… Значит, есть у меня вкус! Однако я ни с кем не собираюсь делиться своим пускай и щербатым сокровищем, и я вызывающе вышагнул из-за столба им навстречу.
Он в прошлом военный спецок. Изобрёл туман для шпионского самолёта. Вот летит самолёт. Его не видно. Видно лишь кучку тумана. А какой бдительный будет палить по туману? Поди сообрази, что в туманчик-то завёрнут целый самолётища!
Квазимодка думает, что сейчас и он, и она в его родном тумане, и никто их не видит.
Это ему так кажется.
А я-то вижу всё!
От столба я твёрдо иду к ним на таран!
Теперь настал черёд их шока.
Моя пробляндинка, увидев меня, в панике дёрнула его волосатую лапу книзу, что-то ему сказала. Он готовно рожу тяпкой, [88]отмежёвывается от неё примерно на полметра и уже без аппетита шлёпает на таковецкой пионерской дистанции от неё в мою сторону.
Я стою, торжественно жду их подхода.
В башку лезет какая-то школьная глупь с уроков географии:
Я подаю руку, что-то даже жму и попутно навожу справку:
– Сколько раз прочитали «Отче наш»?
– Упаси, Боже! Мы атеисты. И нам не до того было.
– Разумеется. Вы что, всех подчинённых провожаете в половине второго ночи до их супружеского катафалка?
– Не всех… Только главную… Второе лицо в фирме…
Моя раскла дуняудивлённо уставилась на него. Что за трахтрибидох?
– Да! – принципиально подтверждает он. – Второе лицо в фирме! С сегодня…
– Гм! – сказал я тоже принципиально. – Вы что же, до этой поры сводили кредит с дебетом?
– Представьте… И больше – ни-ни… Главные кадры надо беречь… И я проводил… Какой криминал? Вот…
– Спасибо за доставку груза «двести». Надеюсь, в полной сохранности?
– В полнейшей!
– На первый случай попробую поверить… Но чтоб это в последний раз, – пробормотал я и, не прощаясь с ним, побрёл вверх к своему дому.
Она нагнала меня. Молчит.
Я гордо сказал:
– Я бы простил тебе всё! Только не этогоюного натуралиста [89]с платформой… [90]Им же только детей за большие финажки [91]пугать! Или в темноте все Аполлоны?
– Что ты, безбашенный, несёшь? Как ты мог подумать? Чтоб я с этим?…У него жена страшней кикиморы!
– И не потому ли он метнулся в твои голубые просторы?
– Ну!… Если не верить своей жене, то как тогда и жить? Ну… Человек беспокоится… Хотел, чтоб безо всяких чепе добралась до дома. Проводил чисто по служебной необходимости…
– И лизал в щёку в метро – это тоже суровая служебная необходимость? И где паслась его татаро-монгольская волосатая кочерга?
Дома при ярком свете я увидел, что губы у неё свеже покусаны.
"Наверняка у них была любовь с эполетами! [92]Неужели этот вояка-экстрасекс на пенсии станет всухомятку давиться одними губами без любви? Чего этот увядающий шустрый электровеник кинется названивать вниз без маниакальной жажды слиться, может, в последнем жестоком экстазе с моей раскладушкой?"
Сердчишко у меня опять сильно упало.
– Он или людоед? – скромно уточняю я. – Как чужое – за один приляг готов всё сразу слопать! Чего натворил этот милитарист с твоими губами? Все ж порвал! Штопать чем будешь? Цыганской иголкой со смоляной ниткой?
– Ничего он не рвал. У окна сижу весь день. Продуло. Апрель… Примитивная простуда!
– Святой простудифилис?
Я подошёл к зеркалу.
Пристально стал рассматривать свою голову.
Рогов покавроде не видно. Ни больших, ни маленьких. И тяжести их я покане слышу. Но какому винторогому козлу свои рога в тяжесть?
Может, развестись? Не проблема. Да сын…Что будет с сыном? Надо держать семью ради сына.
Но это вовсе не значит, что я заживу по принципу «Уж лучше вкусную пищу делить с друзьями, чем давиться дерьмом в гордом одиночестве».
Я нашёл своей новую службу. Приличная контора. Приличней заработок.
Мавр сделал доброе дело. Мавр может отдыхать.
И уехал я в санаторий.
Сосновый бор. Река.
Чего ещё желать?
Я выкупил слегка уже подгоревшую путёвку и сыну.
Раз всё делалось на бегах, не всё выплясалось ловким коленцем. Несколько дней пришлось спать на одном диване.
Но это не беда.
Главное, отдых удался.
Незаметно просвистели две сыновы недели, и жена нагрянула за нашим парнем на БМВ, боевой машине вора.
Она страшно торопилась, и я никак не мог посмотреть ей в лицо-яйцо. Как дорогой мандат, она всё прятала от меня это своё яйцо.
Наконец я всё-таки изловчился и заглянул в принадлежащее ей её яйцо. Губы у неё были искусаны.
«Неужели этот экстремист опять вышел на связь?» – с опаской подумал я.
– Тебя что, собаки рвали? Что с губами?
– Стандартная простуда! Не веришь – прими за сказку… Отстань!
– Простуда? В такую жарынь?! Тридцать же пять!
– Новость! Бывает всё!
– Но почему только с тобою?
Я внимательней посмотрел на жену и чуть не взвыл.
– Тебя что, и на новой работе грызут?
Молчит.
– Но на новой работе у тебя начальник – бабец!
Молчит.
Таня-партизанка – два.
– Откуда бээмвэшка?
– Со старой работы…
– Так бы прямо и говорила! Этот парашливый минимундус… Он что, всё никак не угомонится и по старой памяти продолжает тебя грызть?
– Никто никого не грызёт… Ну сколько можно одно и то же переливать? Прос-ту-да!
Где-то в степи поезд зацепился за столб.
В окне – петля дороги, у переезда грузовик с краном.
Шофёр провёл нетвёрдой рукой по губам, закрыл глаза и затянул отчаянным голосом, посылая Клавдии знаки счастливой души:
Деловой пламенный призыв шофёра выпихивает Клавдию из тупика.
– Дава-ай, ми-и-илка,
Эх, гро-об закаже-е-ем.
Ка-ак помрё-ё-ём,
Та-ак вместе ля-яжем…
– Милушок! – в грусти бросается она к открытому окну. – Помоги! Подсади своей бандурой на вторую полку!
Шофёр широко разбрасывает руки.
Из кабины его оглобельки видать далеко в обе стороны.
– Я что, дорогая моя недвижимость? Я завсегда согласный войти в интерес с женским классом. Но у моего краника грузоподъёмность недостаточна. Надорвётся-с!
Клавдия сердито захлопывает окно, на вздохе роняет Рите:
– Не жили хорошо, нечего и начинать…
Духота спала-блаженствовала на пустой постели на верхней полке.
А под нею, прилепившись друг к дружке, томились Клавдия с Ритой. Так и просидели всю ночь двумя крутыми буграми.
Но вот и дорожные терзания позади.
Весёлая, радостная Клавдия хлопочет у летней плиты в саду.
В виду моря!
На стол под яблоней ставит перед дочкой чашку манной каши. Подаёт с ложки.
Рита крутит головой.
Поталкивает, шлёпает ложкой мать в локоть:
– Здесь не хочу! Полезли на крышу, Евтихиевна!
Клавдия зацветает богатой улыбкой.
На крышу, так на крышу!
Как-то кроху Риту уговаривали всем семейством съесть вторую ложку каши за маму. Рита впервые топнула ножкой и заявила, что уступит только на крыше.
С той поры, приезжая в гости в деревню, мать кормит Риту завтраками, обедами, полдниками, ужинами только на крыше. Если однажды Рита пожелает, чтоб ей манную кашу подали на маковку Останкинской телебашни, мать не посмеет отказать, заберётся и туда. У материнской любви устава нет.
Кряхтит, ойкает Клавдия – следом за Ритой взмащивается по ненадёжной лесенке на пологую крышу сарая.
Тихонько усаживаются.
С минуту, обмирая от восторга, любуются они панорамой моря.
Потом Клавдия тихо дует на ложку с кашей, несёт Рите.
Рита благосклонно принимает. Каша нравится.
Рита лезет к матери подкрепить этот радостный факт поцелуем, и они – проваливаются.
Слабодушных прошу не волноваться.
Я угадал ваше желание и подстелил своим героиням не то что охапку – воз свежего душистого сена! Чтобы долго им не лететь, туго забил сарай сеном до самого верха.
Так что мать с дочерью свалились в мягкий аромат лета и счастливо расхохотались.
Её вопрос я осмелюсь лишь подстрочно перевести как «Вы кто?»
– Хрю-хрю! – прощебетала в ответ Рита. – Свои! Да свои!!!
В пряной прохладе сена Рита скоро уснула и уронила руку на грудь матери.
Матери жаль будить дочку.
Не двигаясь, Клавдия долго смотрела в пролом крыши на чистое небо. Слушала море, слушала охавшую внизу от жары хавронью.
Мало-помалу неясное чувство вины засверлило, затревожило Клавдию. В чём она виновата? Перед кем?
Перед дочерью?
Перед выброшенными в вагонное окно свёртками с добротным харчем?
Перед бабунюшкой в обдергайке?
«Интересно, а как она вызнала, что я деревенского разлива? Или птаху и без паспорта видать по полёту?… Да, и я, и Рита родом отсюда, голохватовские. Всего десятое лето в городе… Куда ни залетишь, а душа домой кличет всегда…»
Сон закрыл ей глаза.
Ей нигде так сладко не спалось, как на сеновале.
Д о м а.
1994
Гордый жмурик
Дороже здоровья только лечение.
А.Тарасов
Операционная.
Стол.
Молодой хирург развалил страдалика, как кабана, искренне подивился нежданно открывшемуся в лёгкой дымке внутреннему миру больного и забыл, что делать дальше. Он срочно вспомнил, что все свои знания забыл в непрочитанном учебнике.
Делать нечего. Надо бежать на свидание с учебником.
Он торопливо содрал с головы нелепо нависавший в изломе бывший белым то ли поварской, то ли шутовской колпак, на бегу швырнул в угол также бывший белым халат и побежал.
Прибегает – районная библиотека ушла в декрет вместе с библиотекаршей.
Соседняя капремонтируется.
Центральная санитарит.
А уже вечер.
А дом рядом.
А по видаку скоро очередная серия «Богатые тоже плачут».
Ну как пропустишь?
И он побежал смотреть богатые слёзы.
Когда хирург пришёл снова в операционную, больного на столе не было.
Откуда-то из недр тишины придавленно горевала музыка.
Он выглянул в окно.
По улице брела похоронная дивизия.
И впереди, как знамя, несли на руках бывшего больного.
«Чёрт побери этих больных! Какие нетерпеливые пошли! Потерпел бы! Полежал бы на столе какой денёк… Не пашут же здесь на тебе! Для этих же барбосов стараешься! По последнему медписку хочешь отоперировать. А прибегаешь – он уже на кладбище отъезжает. Ну куда спешат? Ну куда спешат? Разлёгся в гробу как анафема! Маши не маши, даже пальчиком не шевельнёт в ответ. Горде-ец. Закушался дядя!»
1994
Утренние хлопоты
Что ж так спится на заре
Маленькому Грише?
Это кто там при Луне
Ночь гулял по крышам?
Грише крыши надоели.
Орлом в небо взвился
И по Млечному пути
В санках прокатился.
В прятки он играл с Луной.
Со звёздами скакал.
Загулялся.
И домой под утро прибежал.
Крепко Грише спится.
Вальс звёзд снится.
Видит в танце крышу.
Кто ж разбудит Гришу?
11 февраля 1997. Воскресенье.
Осень в Ясеневе
В Ясеневе осень.
Что милей бывает?
В Ясеневе осень.
Сердце обмирает.
Из окошка дома —
Золотые дали.
Ничего отрадней
Очи не видали.
8 октября 1997. Среда.
Соавторы, или Сопение как двигатель творческой мысли
Дождь гулял под зонтиком…
Как я ни тужился, телега дальше не ехала.
– Сочиняй стишок с этой первой строчкой, – положил я свою строчку перед Гришей.
Сын солидно, авторитетно засопел, будто в одиночестве переносил на новое место Эверест.
Весь и сразу.
Тяжёлое сопение живо пробило затор где-то в недрах странной поэтической машины, и совсем скоро стих легко, с приплясом выбежал наружу.
Я только в такт подмыкивал.
Вроде получалось дуэтом. Оба-два сочиняли!
Вот мы и докопались до точности, кто что сложил.
25 августа 1998 года. Вторник.
(Газета «Труд», № 113 за 2000)
Как я ни тужился, телега дальше не ехала.
– Сочиняй стишок с этой первой строчкой, – положил я свою строчку перед Гришей.
Сын солидно, авторитетно засопел, будто в одиночестве переносил на новое место Эверест.
Весь и сразу.
Тяжёлое сопение живо пробило затор где-то в недрах странной поэтической машины, и совсем скоро стих легко, с приплясом выбежал наружу.
Мой маленький Григореску автоматом оттарабанил три последние строчки.
Дождь гулял под зонтиком
По радуге весь день.
И вдруг свалился с радуги.
Споткнулся о плетень!
Я только в такт подмыкивал.
Вроде получалось дуэтом. Оба-два сочиняли!
Вот мы и докопались до точности, кто что сложил.
25 августа 1998 года. Вторник.
(Газета «Труд», № 113 за 2000)
Сапоги
Купил я сапоги бегучие,
Весёлые, знатные, летучие.
Летать орлику над русскими
снегами
И над спесивыми смеяться
холодами.
21 ноября 1998. Суббота.
Пирожок
Если ваша жена – клад, вам причитается двадцать пять процентов.
А. Бортников
Слыхали? У нас муж любимую жену убил.
Пирожком.
Всё Ясенево так и присело.
Что за пирожок? Где добытый? Кем выработанный? Чем начинённый?
Без суда разве доедешь до точности?
И вот уже на суде, из-за решётки обезьянника, муж раскладывает правду-матку по полочкам.
– Не убивал я… Мы ж двадцать два года отжили!
Зал не поверил.
Уточнил, наводящий подпихнул вопросец:
– Может, тебе просто некогда было? По нечайке, может?…
Махнул муж на глупость рукой и продолжал так:
– Хозяйка была без вопросов. Что с лица, что характером… На кухне… Всё могла! И чай вскипятит! И так ядрёно! Он у неё кипел, не знал, куда деваться. Свистел как резаный! Значит, вскипятит… И даже нальёт… Всё могла! Вот только с пирожками не ладила.
А я пирожки любил… Пережиток барский…
Рис. С.Тюнина
Вижу, хочется ей мне угодить. Горячо. Наваляет целую горушку. И тогда обое мы краснеем. Она за свой труд. Я за своё бессилие съесть те пирожки. Без долота ж, без зубила, без молотка, без пилки не подходи к тем пирожкам!За месяц с грехом и с зубилом пополам одолеешь-таки ту горку и больше в страхе не заикаешься про пирожки года с два.
Но любовь не мрёт.
Года через три снова одарит горкой. Один железней другого.
Раз пирожок упал ей на ногу.
– Как каменюкой кто отблагодарил! – поделилась впечатлением от того упада.
Полмесяца честно отгуляла на больничном.
А тут Восьмой заходит март.
На пирожки потянуло опадающего символа.
Думаю, надо всерьёз брать пирожковый редут.
Накупил ей килограмма с два кулинарных книг. Одна «Традиционная русская кухня» толще кулака. А «Большой рецептурный кулинарный словарь» и того толще. На то и «Большой»!
Но мне мало.
Так я ещё разбежался и на целую «Энциклопедию выпечки».
Будем по науке печь!
Глядишь, умягчим каменные пирожки.
Надо, сушу я голову, к книжкам-подаркам что-нибудь и от себя пристегнуть.
Тут у меня сынок возрос. Побежал шестилеточка в первые классы.
– Ну-к, сынок, потренируй ручку. Давай нарисуем мамке поздравленьице по случаю случайно случившегося случая!
«Дорогая мамочка! – живо-два сажает сын буквы-лягушки на открытку. – Поздравляю тебя с праздником 8 Марта и желаю много-много всего-всего, чего ты хочешь. А я хочу мягких пирожков!» – И кинул занятную петлю подписи.
«И я», – черкнул я ниже.
И тоже расписался.
Принялся сынок за адрес.
Против слова Куданакрутил:
«Планета Земля!»
И после Комувывел:
«Мамочке любимой!!!»
Восьмого утром сын с открыткой, я с книгами двинулись на кухню поздравлять нашу единственную на всю квартиру красавицу.
Сын чинно прочитал открытку, заработал вежливое спасибо.
Я подаю книги свои – обиделась прям на эти книги с намёком, поскучнела в лице. И ни звучочка.
– Я тоже хочу чего-нибудь мякенького… – промямлил я.
– Значит… будет…
И запустила тесто.
Я опрометчиво поверил, что пирожки и впрямь выбегут из духовки пушистые.
По случаю праздника.
Ничего ж непозволительного я не хотел. Я просто хотел откусить от пирожка. И очень хотел.
А потому добросовестно кусанул!
Пирожку хоть бы хны. Ни вмятинки, ни царапинки.
Зато зуб у меня аврально хрустнул и трупно рухнул на пол.
В ужасе глядя на свою невосполнимую утрату, я запустил этот пирожок в его творца. С горячим распоряжением:
– Сама испекла – сама и кушай!
Но кушать ей уже не довелось. Пирожок был тяжелюха, будто в него запекли ком золота.
Это не я…
Это досада…
Это поломанный зуб кинулся пирожком!
На сломанный зуб суд и повесь всю эту худую петрушку.
1999
Первая публикация рассказа «Пирожок» в «Клубе 12 стульев» «Литературной газеты» 22 мая 2002 года. Одновременно здесь впервые помещены и рассказы моего десятилетнего сына Григория.
Знаешь ли ты, дорогой, что я выхожу за тебя замуж?
Опускаясь с небес на землю, не забудьте раскрыть парашют.
Л. Леонидов
«Женщина всегда права, особенно когда ошибается».
– Ужастик!.. Послушай же!.. Ну сколько можно звонить? Послушай, чмо худое! Ты не на ту запал… В конце концов это неприлично. Доведёшь – бомбочку под дверь суну!.. К нему как Маша ехала за тыщу вёрст положительная девушка, а он не открывает! Я ж вижу! Стоишь под дверью. Ну заяц!
Она пришатнулась лицом к самому глазку, защёлкала зубами хищней папановского волка.
«Чёрт возьми! Неужели она и в самом деле видит меня? Как хорошо, что этой блохе Бог рогов не дал, а то б дверь пробила!»
Не отрываясь от глазка, я переступил с ноги на ногу.
– Ну, чего, самолюб, сопишь? Много чего знаешь? Лучше б переложил паркет… Старый… Скрипит… Открывай! А то будет хуже!
«Хуже не будет… Ну слух, как у пограничной ищейки. Через обитую дерматином дверь дыхание слышит!»
– Открывай! Или ты ужене мужчина?
Дожала!
Я был всё-таки ещёмужчина. Во всю злость расхлебенил дверь до предельности.
– Что я говорила! – удивлённо вскрикнула она. – Что я говорила!
Она торжественно возложила кулачки на заметные и под пальто вкусные бёдра.
«Да-с… Очень трудно всё-таки быть мужчиной. Будь моя власть, я б старым холостякам платил за вредность».
– Что… ты… говорила?…
– А то, что мне очень жаль тебя. Но, к сожалению, помочь тебе ничем не могу.
– Без ребусов можешь?
– Представь, могу. Знаешь ли ты, милый, что я выхожу за тебя замуж? – прошелестела она со старательным французским прононсом, хотя преподавала немецкий в провинциальном институте благородных неваляшек. [87]
– Откуда ты взяла?
– Отсюда. – Она строго приставила к виску палец, как пистолет.
– Гм… Я всегда в тебе ценил деловую хватку. Но сегодня ты меня разочаровала. Старый холостяк, между прочим, продукт вообще-то хрупкий. Его не рекомендуется вот так сразу за скрипучие жаберки… Грубо.
– Сам виноватушко! Довёл… Пять лет думать! Лев Толстой за это время целую «Войну и мир» написал! Женись и думай! Что тебе?
– Размечталась… Вот так сразу и женись?
– Да! Вот так сразу, если не считать твоей вечной раскачки.
– Когда ты всё это решила?
– Сейчас. У тебя под дверью. Сам виноват! Открой сразу, я б, пожалуй, и не докувыркалась до такой решительности. А пока ты не открывал, я загадала: откроет – выйду сразу…
– А если б не открыл?
– Чуть погодя.
– Ну, это ещё надо доказать, что именно у меня под дверью ты всё это загадала. У тебя есть свидетели? Документы какие-то?
Из квартиры рядом выглянула на миг любопытная старуха.
– Послушай, что за дела? Может, ты всё-таки пустишь девушку в квартиру?
– Такую девушку только не пусти… – Эти, – показываю на раздутые сумки у её красивых ног, – тоже с тобою?
– Со мною… Приданое… Тарань на кухню… Не зря целый месяц отгостила в деревне у отца с матерью…
На кухне она весело тараторила, доставая из сумки телячью лодыжку:
– Ты думаешь, я шучу? Шутить я давно разучилась. Ничего не поделаешь, тебе надо смириться с мыслью, что я выхожу за тебя, дорогуша, замуж. Вот такая ария Хозе из оперы Бизе. Целая Шопениана. И попутно привыкай, титан возрождения, к своему семейству!
Она поставила на стол у вазы фотокарточку девочки лет семи:
– Это Иришка. Лялька…
– Чья?
– Разумеется, наша…
– Не приписывай мне соавторства.
– Но днём раньше, днём позже… Какая разница? Мужчинчик ты порядочный. Думаю, не откажешься удочерить такую красотулю… Всем от этого только хорошо. Сплошной шоколад! Мне не надо рожать, тебе не надо бессмысленно колебаться… Так когда ты нам с Иришкой подаришь свою фамилию? Она у тебя такая красивая… Так когда?
Я в недоумёнке вздыхаю и целомудренно ухожу в незнанку.
1999
Звонок вниз
Порядочная женщина верна и мужу, и любовнику.
Веселин Георгиев
А что бы вы, мил человек, сказали ласкового своей ненаглядной жёнушке, приди она с работы не в семь ноль-ноль, как положено по родному трудовому кодексу, а в половине второго ночи? К закрытию метро? Ну-с?… Так что же вы б сказали?
Вот-вот!
То же самое гордо сказал и я.
Только мысленно.
Потому как культурный и креплюсь из последнего.
Вам-то проще. Это не ваша жена растягивает любовь к службе до половины второго. Но растяни ваша – вы бы не сказали? Да ещё вслух? Да ещё!…
Двадцать лет отжили. Без сучка, без задрочинки!
А тут тебе отпад. Полный!
Первая страница рассказа «Звонок вниз». Черновик.
Бегала она в другие работы. Без происшествий.В восемь туда. В семь сюда.
Туда – сюда… Туда – сюда… Туда – сюда…
Челночок!
И вот перебежала она служить к…
Назвать егогрубым словом – некультурно. Назвать культурно – язык не поворачивается.
Вскакивает в пять и три часа жестоко хлещет себя по лицу. Перед трюмо. То ли ум в себя вколачивает, то ли чего из себя лишнее выколачивает, то ли ещё чего…
Раньше я и не знал, что у моей пёстрокрылки есть лицо.
Прибежала с работы. Поела. Баиньки.
Вскочила. Умылась. Убежала.
Теперь часами себя волтузит, как какая тиранозавриха. Волтузит-волтузит, волтузит-волтузит… Отдохнёт да примахнёт…
Отделочные работы в полном разгаре!
Быстренько заштукатурит избитые места и отбывает королева наша служить. Отечеству… Государю-с…
Ну, служит месяц.
Служит целых два…
Стала задерживаться.
Сначала на час.
Потом на два…
Подъехали и три…
А ретивое подёргивает у меня. Шепчет:
«Спроси у неё чё-нибудь… Патрон у неё не холостой ли? А вдруг этот бабтист уже подговаривается к ней с сексболом?… Да что подговаривается!? А ну она там нижней губкой уже шлёпает с этим слоном в маринаде!»
Не могу. Не могу подозревать жену в чём-то, не доверять… Это не по мне. Если что такое – разве она сама не скажет? Мы ж вроде культурные люди?
А между тем…
Как-то подлетела полночь. Ни Германа, ни моей паранджи…
Наконец…
Открываю ей дверь, пальтецо её пристраиваю на вешалку и вежливо так вхожу в вопрос:
– На метро успела?
– Да уж не опоздала.
И в голосе вроде досада. Рано, мол, прискакала.
И поясняет:
– Ты в свой рюкзачок, – по-хозяйски, как дятел, простучала крашеным коготочком мой висок, – ничего такогоне запихивай. Работуня новая. Всё запущено, но растащено. Надо всё сгрести. По последнему слову техники. Надо не на счётах пришлёпывать, а на компьютере. Осваиваем новейшую программу. 1С! Понял?
– Допустим…
Божественным трепетом проникся я к Одному. Да ещё с С.
И закрыл зубы.
Не лезу в её сальто-мортале, кредиты с дебетами…
Решил так. До полуночи 1С! А уж дальше – всё моё!
Но вот стало её зашкаливать.
Может, уже и пушкинский Герман приплавился на ночёвку, а моей всё нет. Дело к часу ночи – нет!
Звоню:
– Ты извини… Я с напоминанием… На метро не опоздаешь? Без тебя не закроют?
– Пусть только попробуют!
И так дышит, и так дышит!
Проклятый 1С, поди, допекает…
Жалко мне стало мою.
Глухая ночь. В домах напротив редкие огонёшки.
Надо пойти встретить в метро. А то как бы кто чего…
Спустился в метро. Стал у турникетов за столб. Смотрю, кто выходит. Глазами ищу своё сокровище.
Смотрю, смотрю…
Присмотрелся нечаянно к столбу.
На нём красной пастой старательно выведено:
«Здесь была я».
И ниже зелёной уточнено:
«Поносная струя!»
А через мгновение что я вижу?
Фенькин номер!
Идёт-бежит моя паранджа весёлая-весёлая! Аж пританцовывает. Будто только что с трахтодрома спрыгнула!
И на бедре у неё лохматая рука. Владелец лохматки – предводитель всех квазимод мира! Нет-нет трахтор и пришатнёт её за бедрышко к себе. Она в безотказной радости прильнёт. Бабай не теряется. Лизнёт её то в щёчку, то в ухабик под ушком…
Какой любвезадиристый квазимодка!
Поцелуйчики – это вам не шуточки! Поцелуй – это ответственный звонок вниз! За день не назвонился. Ну!
Меня как-то разом подсекла гордость за мой безупречный выбор. Она нравится не только мне, но и… Значит, есть у меня вкус! Однако я ни с кем не собираюсь делиться своим пускай и щербатым сокровищем, и я вызывающе вышагнул из-за столба им навстречу.
Он в прошлом военный спецок. Изобрёл туман для шпионского самолёта. Вот летит самолёт. Его не видно. Видно лишь кучку тумана. А какой бдительный будет палить по туману? Поди сообрази, что в туманчик-то завёрнут целый самолётища!
Квазимодка думает, что сейчас и он, и она в его родном тумане, и никто их не видит.
Это ему так кажется.
А я-то вижу всё!
От столба я твёрдо иду к ним на таран!
Теперь настал черёд их шока.
Моя пробляндинка, увидев меня, в панике дёрнула его волосатую лапу книзу, что-то ему сказала. Он готовно рожу тяпкой, [88]отмежёвывается от неё примерно на полметра и уже без аппетита шлёпает на таковецкой пионерской дистанции от неё в мою сторону.
Я стою, торжественно жду их подхода.
В башку лезет какая-то школьная глупь с уроков географии:
Моя натуралка знакомит нас.
"Я бродил среди скал,
Я Европу искал…"
Я подаю руку, что-то даже жму и попутно навожу справку:
– Сколько раз прочитали «Отче наш»?
– Упаси, Боже! Мы атеисты. И нам не до того было.
– Разумеется. Вы что, всех подчинённых провожаете в половине второго ночи до их супружеского катафалка?
– Не всех… Только главную… Второе лицо в фирме…
Моя раскла дуняудивлённо уставилась на него. Что за трахтрибидох?
– Да! – принципиально подтверждает он. – Второе лицо в фирме! С сегодня…
– Гм! – сказал я тоже принципиально. – Вы что же, до этой поры сводили кредит с дебетом?
– Представьте… И больше – ни-ни… Главные кадры надо беречь… И я проводил… Какой криминал? Вот…
– Спасибо за доставку груза «двести». Надеюсь, в полной сохранности?
– В полнейшей!
– На первый случай попробую поверить… Но чтоб это в последний раз, – пробормотал я и, не прощаясь с ним, побрёл вверх к своему дому.
Она нагнала меня. Молчит.
Я гордо сказал:
– Я бы простил тебе всё! Только не этогоюного натуралиста [89]с платформой… [90]Им же только детей за большие финажки [91]пугать! Или в темноте все Аполлоны?
– Что ты, безбашенный, несёшь? Как ты мог подумать? Чтоб я с этим?…У него жена страшней кикиморы!
– И не потому ли он метнулся в твои голубые просторы?
– Ну!… Если не верить своей жене, то как тогда и жить? Ну… Человек беспокоится… Хотел, чтоб безо всяких чепе добралась до дома. Проводил чисто по служебной необходимости…
– И лизал в щёку в метро – это тоже суровая служебная необходимость? И где паслась его татаро-монгольская волосатая кочерга?
Дома при ярком свете я увидел, что губы у неё свеже покусаны.
"Наверняка у них была любовь с эполетами! [92]Неужели этот вояка-экстрасекс на пенсии станет всухомятку давиться одними губами без любви? Чего этот увядающий шустрый электровеник кинется названивать вниз без маниакальной жажды слиться, может, в последнем жестоком экстазе с моей раскладушкой?"
Сердчишко у меня опять сильно упало.
– Он или людоед? – скромно уточняю я. – Как чужое – за один приляг готов всё сразу слопать! Чего натворил этот милитарист с твоими губами? Все ж порвал! Штопать чем будешь? Цыганской иголкой со смоляной ниткой?
– Ничего он не рвал. У окна сижу весь день. Продуло. Апрель… Примитивная простуда!
– Святой простудифилис?
Я подошёл к зеркалу.
Пристально стал рассматривать свою голову.
Рогов покавроде не видно. Ни больших, ни маленьких. И тяжести их я покане слышу. Но какому винторогому козлу свои рога в тяжесть?
Может, развестись? Не проблема. Да сын…Что будет с сыном? Надо держать семью ради сына.
Но это вовсе не значит, что я заживу по принципу «Уж лучше вкусную пищу делить с друзьями, чем давиться дерьмом в гордом одиночестве».
Я нашёл своей новую службу. Приличная контора. Приличней заработок.
Мавр сделал доброе дело. Мавр может отдыхать.
И уехал я в санаторий.
Сосновый бор. Река.
Чего ещё желать?
Я выкупил слегка уже подгоревшую путёвку и сыну.
Раз всё делалось на бегах, не всё выплясалось ловким коленцем. Несколько дней пришлось спать на одном диване.
Но это не беда.
Главное, отдых удался.
Незаметно просвистели две сыновы недели, и жена нагрянула за нашим парнем на БМВ, боевой машине вора.
Она страшно торопилась, и я никак не мог посмотреть ей в лицо-яйцо. Как дорогой мандат, она всё прятала от меня это своё яйцо.
Наконец я всё-таки изловчился и заглянул в принадлежащее ей её яйцо. Губы у неё были искусаны.
«Неужели этот экстремист опять вышел на связь?» – с опаской подумал я.
– Тебя что, собаки рвали? Что с губами?
– Стандартная простуда! Не веришь – прими за сказку… Отстань!
– Простуда? В такую жарынь?! Тридцать же пять!
– Новость! Бывает всё!
– Но почему только с тобою?
Я внимательней посмотрел на жену и чуть не взвыл.
– Тебя что, и на новой работе грызут?
Молчит.
– Но на новой работе у тебя начальник – бабец!
Молчит.
Таня-партизанка – два.
– Откуда бээмвэшка?
– Со старой работы…
– Так бы прямо и говорила! Этот парашливый минимундус… Он что, всё никак не угомонится и по старой памяти продолжает тебя грызть?
– Никто никого не грызёт… Ну сколько можно одно и то же переливать? Прос-ту-да!